Текст книги "Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года"

Глава 6. Лапландия

Тот, кто захочет описать службу Гагарина в Заполярье, столкнется с той же трудностью, что летающие в тех местах истребители: отсутствие ориентиров, слишком однообразный ландшафт, не за что зацепиться глазу. Одинаковые озера, одинаковые сопки, одинаковая тундра; зимой просто все белое, море и берег сливаются; опытный авиатор может летать здесь по приборам – а вот на какие стрелки смотреть биографу?

Не то чтобы среди гарнизонных сослуживцев по 769 ИАП 122 ИАД ВВС СФ не оказалось ни одного сколько-нибудь ответственного мемуариста, позаботившегося о будущих авторах серии “ЖЗЛ”. Кое-кто проявил сознательность; однако все доступные свидетельства (есть и недоступные: наверняка у вдовы, В. И. Гагариной, хранятся письма, которых должно быть очень много – они ведь только что поженились и тут же расстались на девять месяцев; логика подсказывает, что Юрий писал Валентине каждый день) крайне пресны – словно холод и тьма вызывали не только депрессию и авитаминоз, но еще и атрофию памяти и неспособность к творчеству. Приехал, стоически переносил погодные условия, летал хорошо, потом уехал; мемуаристы оживляются, лишь когда речь заходит о разнообразии плодово-ягодного ассортимента в тамошних лесах и рыбного – в водоемах.

Заполнить эту лакуну в хронике гагаринской жизни цитатами из никоим образом не противоречащих друг другу рассказчиков означало бы погубить эту книгу на корню; простой список сослуживцев с инициалами и указанием должностей выглядел бы более увлекательным.

Первое, что вызывает вопросы, – причина: почему все-таки после окончания Оренбургского летного училища Гагарин выбирает в качестве места службы чудовищно некомфортную Арктику – а не Оренбург и не Украину, которую ему вроде бы тоже предлагали. Официальный ответ на вопрос: “Потому что там всегда трудно” (более развернутая версия: “чувствовал себя сыном могучего комсомольского племени и не считал себя вправе искать тихих гаваней и бросать якорь у первой пристани”).

Сейчас, когда наиболее естественной моделью для жизнестроительства представляется консюмеристская, выбор этот кажется непостижимым. Между тем следует осознать, что и официальная, и массовая культура навязывала людям тогдашней эпохи совсем другой стереотип. Стать полярным летчиком означало выбрать очень престижную социальную практику; круче было работать разве что летчиком-испытателем. Не просто летчик – а Полярный Летчик. Может летать зимой, ночью, в пургу, исключительно по приборам; и никогда не сдается. Как Саня – “Бороться и искать, найти и не сдаваться” – Григорьев в “Двух капитанах”. Каверинский роман, кстати, вышел, когда Гагарин был еще подростком, а вот экранизация – в 1955 году, как раз примерно в тот момент, когда он совершает первые свои полеты. Таким образом, “неофициальный” ответ не так уж отличается от официального: романтика; даже если нет войны – это не значит, что нет места подвигу; летать – так там, где сложнее всего.

Гагарин поехал служить туда из Оренбурга не один, а еще с несколькими приятелями-выпускниками – Дергуновым, Злобиным, Репиным, Дорониным, Ильиным и Киселевым; и даже если в их выборе, помимо желания научиться летать в самых сложных условиях, было еще и желание получать “северную надбавку” к жалованью и побыстрее сделать карьеру в условиях, максимально приближенных к боевым (рядом граница с Норвегией, базы НАТО, американцы нарушают воздушное пространство – есть возможность отличиться), – в этом нет ничего криминального.

По существу, Гагарин провел два года в Лапландии; да-да, примерно оттуда – если верить рекламе кока-колы – каждый год вывозит на оленьих упряжках мешки с подарками Санта-Клаус. Места были сначала лопарские, однако колонизированные русскими монахами еще в XVI веке. Это была территория идеальная для того, чтобы основать там какой-нибудь монастырь (его и основали – Свято-Троицкий Трифоно-Печенгский, самый северный православный монастырь), ну или на худой конец разместить там пограничный авиаполк.

В 1920 году по Тартускому договору российская часть Лапландии была передана Финляндии – и четверть века, до 1944-го, здесь не было русских. Во время войны тут хозяйничали немцы – которые сделали эти места своим северным плацдармом, построили аэродром – и летали с него бомбить Мурманск. В 1941–1942 годах тут шли тяжелейшие бои и на земле, и в воздухе. Одно из мемориальных мест называется Долина Смерти; о боях здесь в гагаринские времена ходило много историй – про то, как один советский летчик протаранил “мессершмитт”, оба поврежденных самолета сели на лед озера – и затем русский летчик дрался с двумя немецкими, убил их и с обмороженными ногами шесть дней полз к своим; выжил – и воевал дальше. Про то, как другой летчик выпрыгнул из горящего самолета без парашюта, упал с трехкилометровой (!) высоты – и тоже остался жив: удачно упал в сугроб. Все это были не абстрактные персонажи военной мифологии, а живые люди, офицеры, которые, выбравшись из этих своих сугробов и отряхнув снег, стали учить искусству войны новое поколение летчиков, Гагарина в частности.

Луостари – поселок на северо-востоке от Мурманска, в 13 километрах от норвежской границы и в 30 от финской. Бывший оплот православия, превратившийся в северный форпост СССР. Что значит это “на северо-востоке от Мурманска”? Значит, что очень далеко, и не то что жить, а даже добраться туда было непросто. Поезд Москва – Мурманск. Декабрь: “Мурманск встретил его сильным ветром и метелью. Маленькие деревянные дома, очень скользкие деревянные тротуары и только на «пяти углах» были видны многоэтажки. Получив в штабе авиации направление в далекий военный городок, Юра поехал в Печенгу. Железная дорога была проложена по болоту, и поезд шел очень медленно. Часто проверяли пограничники. За окном мелькали заснеженные сопки, карликовые березки, вцепившиеся корнями в громадные камни. В Печенге его встретили на машине, и снова дорога – уже до места службы” [8].

При аэродроме размещались три полка морской авиации, два боевых, один учебный, в котором осваивались новички, а затем их переводили в боевой полк. Летать было сложно – слишком мало ориентиров (главный – Генеральская сопка рядом с поселком; раньше она называлась Спасительной, потому что якобы Трифон Печенгский скрывался в ее пещерах от язычников-лопарей; а Генеральская – потому что там погиб летчик, Герой Советского Союза Алексей Генералов). “Местность вокруг аэродрома гористая, и это, конечно, затрудняло полеты, особенно в пасмурную погоду. При взлете сразу по курсу возникали две полукилометровые сопки. Нужно было быстро набирать высоту и уходить в сторону. При посадке также нельзя было допускать малейшей оплошности – четвертый разворот между сопок приходилось делать, снижаясь до высоты 400 метров. Еще одна опасность подстерегала летчика недалеко от торца взлетно-посадочной полосы. Воздушные потоки могли затянуть самолет в каменистый овраг, по дну которого текла речка. Поэтому надо было строго выдерживать глиссаду и во время выпуска шасси” [10]. Главный ужас – полгода полярная ночь. Что это значит? Что примерно в полдень на полчаса наступают сумерки – а затем опять, на 23 с половиной часа, тьма. Плюс частые бураны. Новички зимой не летали, осваивали теорию и занимались на тренажерах (каких конкретно, не указано, но один мемуарист упоминает о том, что “здоровые парни стояли у стола и игрушечными самолетиками выводили в воздухе замысловатые кривые” [21]).

Впервые ему дали самому полетать не то в конце марта, не то в начале апреля 1958 года – в общем, через три месяца. А дальше: “усердно учился летному мастерству”, много времени отдавал общественной деятельности, занимался спортом. Как ни странно, самое простое и адекватное свидетельство – вот это: “На втором году службы в части Юрий Гагарин стал отличным летчиком, уверенно летал в заполярном небе, в сложных метеоусловиях. Он быстро понимал и осваивал самые трудные элементы воздушного боя… Здесь, на Севере, он приобрел свою небесную «походку» и свой «почерк» в воздухе, постигал различные науки истребительной авиации” [9].

Да-да, дело было не только в “сложных метеоусловиях”; его натаскивали именно на ведение боя, на истребление других самолетов; “И” в “ИАП” и “ИАД” означает именно “истребительный”. Главным источником тревоги – боевой тревоги – были американские самолеты-разведчики типа U2, нарушавшие границу – слишком высоко и быстро, чтобы угнаться за ними на МиГах. Пауэрс, взлетевший в Афганистане, должен был приземлиться именно на территории Норвегии, обшарив предварительно взглядом территорию гагаринского полка. Такого рода инциденты случались не часто – но к ним готовились и их опасались. С самим Гагариным ничего такого не происходило, но он много раз слышал о них. За нарушителями надо было гнаться – на том самолете, который быстрее всего удавалось поднять, – и атаковать; близко, очень близко, подвергая себя смертельному риску, подлетать к ним – и стрелять, даже если технические возможности машин и оружия оказывались очевидно неравными.

Он научился взлетать в пургу, сажать самолет на обледеневшую полосу, летать в полярную ночь, ориентируясь исключительно по приборам. На октябрь 1959 года у Гагарина были должность старшего летчика и общий налет 265 часов.

Чем он занимался остальные 16 тысяч часов? Смотрел на северные сияния; играл в баскетбол; ходил в походы по местам боевой славы; много читал (хотя, наверное, удивился бы, если бы кто-то сказал ему, что через пять лет он станет настоящим литературным критиком, чьи статьи с рекомендациями писателям будут печатать ведущие профильные издания) Циолковского и Беляева – которые обещали ему, что скоро не нужно будет с вечера загружать дровами печку и засыпать в жаре, а утром обнаруживать в графине замерзшую воду: приполярные области будут отапливаться с помощью подвешенных в космосе искусственных солнц; мечтал – какими бы надуманными ни казались сейчас эти предположения – о космосе. “Я настолько «болен», что в одном письме передать свои страдания не могу, о своих переживаниях не могу никому сказать. Мне даже снятся корабли, ракеты, темное безмерное пространство космоса, астероиды и Маленький принц…” [1] – пишет он брату, и мы тоже очень надеемся, что это не чье-либо позднейшее, задним числом, сфабрикованное сочинение.

“Горы хлеба и бездны могущества” – формула Циолковского, объясняющего обывателю, зачем нужно покорять космос, завораживает даже сейчас, даже самого твердолобого обывателя; можно себе представить, как эта мантра действовала на Гагарина. Мало того: по сути, ведь именно с осени 1957-го реально началась новая эпоха: только что запущен спутник, и советская пропаганда, воодушевленная невиданным интернациональным резонансом этого события, изо всех сил раздувает “космическую истерию” (в хорошем смысле; людям действительно нравилось; “Правда” сообщила, что в адрес “Москва… Спутник” поступило 60 396 телеграмм и писем). Все медиа только и твердят о том, что “космическая целина” вот-вот будет “вспахана”, причем прорыв человека за пределы атмосферы даже не рассматривается в качестве существенного события: “покорение” Луны, Марса, Венеры, полет вокруг Солнца – вот чего ждут, на самом деле.

Второй “психической бомбой”, накрывшей население СССР в целом и Гагарина в частности, был фантастический, и в жанровом, и в оценочном смысле, роман Ивана Ефремова “Туманность Андромеды” – который тоже напечатан именно в 1957 году (в журнале “Техника – молодежи”, а затем книгой в “Молодой гвардии”). Будущее – впервые с 1920-х годов – перестало быть абстрактным, у него появился четкий формат: не просто коммунизм, а коммунизм, связанный с мирной космической экспансией, коммунизм, включающий в себя не “советскую власть плюс электрификацию всей страны”, а установление контакта с другими цивилизациями, утилизацию их знаний и опыта, доступ к колоссальным ресурсам интеллектуальной энергии, радикальное изменение мира в лучшую сторону, максимально полная реализация возможностей разума, постоянный рост – экономический, эмоциональный и интеллектуальный; наконец, достижение личного бессмертия – когда-нибудь.

“Космос стал в повестку дня, как целина, – пишет Гагарин брату. – Система нашей жизни замкнута, не может же существовать космос без выполнения какой-либо функции… Циолковский пишет, – а я его читаю почти ежедневно (старая, еще техникумовская привязанность), – что в космосе царствует гармонический разум. Это, конечно, не мистика, а хорошо организованная функция космоса, работающая на отлаженном механизме физических законов” [1]. Самым захватывающим для читателей “Туманности Андромеды” из социального круга Гагарина было то, что и в обществе будущего элитой останутся летчики, пилоты – именно они будут осуществлять экспедиции к планетам Великого Кольца, ради них будет добываться анамезон, они будут бороться с притяжением железной звезды и сражаться с бесплотными космическими тварями. Словом, интересное будущее ожидало всех, но летчиков – в особенности. И если уж люди будущего могли провести несколько лет в плену у железной звезды – то и нынешним летчикам можно было побыть несколько лет пленниками Заполярья.

Можно было просто ждать чего-то такого – а можно было предлагать свои услуги. “После запуска третьей космической ракеты, которая обогнула Луну, сфотографировала ее невидимую с Земли часть и передала фотографии на Землю, Гагарин, услышав эту новость по радио, как того требует военный устав, подал рапорт по команде с просьбой зачислить его в группу кандидатов в космонавты” [11]. “Рапорт был лаконичен и ясен: «В связи с расширением космических исследований, которые проводятся в Советском Союзе, могут понадобиться люди для научных полетов в космос. Прошу учесть мое горячее желание и, если будет возможность, направить меня для специальной подготовки” [12]. Надо ли говорить, что рассчитывать на то, что кто-либо откликнется на подобного рода предложение, было безумием.

Конечно, самым неприятным по месту службы был климат (вообще нет солнца зимой и слишком много света летом); однако на солнце список бытовых неудобств не заканчивался. Несколько месяцев Гагарин, есть свидетельство, прожил вместе с двумя сослуживцами в маленькой комнате на двоих – и поскольку кроватей не хватало, им пришлось сдвинуть две кровати и спать втроем поперек них (об этом рассказал Л. Обуховой С. Казаков [13]). Мы упоминаем об этом не для того, чтобы разжалобить читателя (в конце концов, Гагарин был офицер и выбрал себе эту карьеру добровольно) или намекнуть на гомосексуальный менаж-а-труа – нет, это все чушь; важно то, что такого рода быт определяет сознание: коллективистское. К концу жизни Гагарин придет к выводу, что это очень важная психологическая особенность; в своей книге “Психология и космос” он замечает, что в СССР “формировать экипажи для длительных космических полетов несравненно легче, чем в капиталистических государствах. Советские люди – коллективисты по своему духу” [22].

Все эти Дергуновы, Злобины, Казаковы были настоящими друзьями, и коллектив тоже был настоящий, с очень понятными общими проблемами и задачами, ничего выморочного и виртуального. “Главное, что отличало этот гарнизон от «асфальтированных», – дух товарищества воинов, чувство сплоченности, единой семьи, долга и ощущение собственной значимости. Каждый знал, что он стоит на страже рубежей Родины. «Не ныть вопреки трудностям» – таков девиз всех” [14]. Это была жизнь, за которую постоянно можно было себя уважать; идеальный климат для существа рахметовского типа, склонного прибегать к радикальным самоограничениям, чтобы протестировать свои возможности в качестве потенциального гражданина общества будущего.

Как и во всяком оторванном от Большой земли коллективе, здесь возникают своя субкультура, свой отчасти идиолект, свои дурацкие шутки. В мемуарах Семена Казакова, служившего с Гагариным на Севере и затем часто встречавшегося с ним в Гжатске, есть такой эпизод: Гагарин, только что прокативший друга на новенькой французской “матре” со скоростью 190 км/час, спрашивает его: “«Ну как?» – «Пятьсот». Юрий Алексеевич схватился за живот и, буквально сотрясаемый смехом, покатился по траве… В этой ситуации он явно не ожидал такого ответа. В гарнизоне, где мы жили, был один добросовестный и очень исполнительный штабной работник, которого, однако, все звали не иначе как «начальник паники»: была у него какая-то суетливость в характере, всегда случалось что-то экстренное, чрезвычайное, хотя на самом деле ничего особенного никогда не происходило. И поэтому он попадал иногда в смешное положение, а потом делал вид, что это так и нужно, и вот этот «начальник паники» во время полетов подошел к технику, который готовил самолет к очередному вылету, и спросил: «Ну как?» Техник, скрывая улыбку, ответил: «Пятьсот». – «Что такое ‘пятьсот’?» – «A что такое ‘ну как’?» С тех пор гарнизонные остряки на подобные вопросы всегда отвечали «пятьсот», и каждый вкладывал в этот ответ свой смысл” [15].

Гарнизон располагался на бывших монастырских землях, но монастырем не был: здесь жили чужие жены, женщины, работавшие в общепите, библиотекари, медсестры. Ни одна из этих прекрасных дам не вошла ни в какую известную нам историю. Впрочем, в Музее ВВС Северного флота в Сафронове демонстрируется фотография: “Ю. Гагарин – дежурный по летной столовой в пос. Луостари”. Тут же приводится и “история снимка”: “В декабре 1958 года в столовую с фотоаппаратом пришел штурман эскадрильи Игорь Кириллов. Работницы попросили их сфотографировать. В компанию напросился Юрий Гагарин. Кириллов разрешил со словами: «Ладно, становись, салага, только фото не испорть»”. На фотографии изображен Гагарин в каком-то рабочем, что ли, халате в окружении шести женщин, из которых три выглядят довольно молодо. Группировка персонажей на снимке напоминает композиции, в которых обычно снимался основатель журнала “Playboy” Х. Хефнер – только вот халат на Гагарине совсем не флоридского покроя, да и женщины одеты таким образом, что понятно – снимаются они не на фоне бассейна, за стенкой – Северный Ледовитый океан.

В августе 1958 года к мужу приехала Валентина – и им отвела комнатку у себя в доме местная учительница; затем они переехали в выделенную им начальством гарнизона свою, с отдельным входом. В Сафронове, в Музее ВВС, есть “Дом, где жил Гагарин” – в смысле тот, где поселился уже с женой; это финского типа небольшой коттедж на две семьи; внутри – экспозиция: кухня с печкой, дровяник/туалет, гостиная – радиола, тумбочка с тюлевым покрывалом, настенный коврик с оленями; обстановка реконструирована по фотографиям.

Может быть, по искреннему порыву, может быть, от скуки, может быть, от этого было не отвертеться, может быть, для того, чтобы получить пространство для карьерного маневра, – Гагарин заканчивает в Луостари Университет марксизма-ленинизма и подает заявление о вступлении в партию. Представление о характере вовлеченности Гагарина в работу идеологических органов дает “План работы комсомольского комитета полка за 1959 год” [16]. “Вот первое задание, которое комитет комсомола поручил Гагарину: провести комсомольско-молодежный вечер на тему «Мы к коммунизму держим путь» 25 января 1959 года. В феврале он проводит беседу с личным составом своей третьей эскадрильи: «Карта Родины в семилетнем плане развития народного хозяйства СССР». В марте Юрий организует вечер вопросов и ответов по материалам 21 съезда КПСС. Последнее комсомольское поручение: Гагарин проводит ленинское чтение по теме: «Речь Ленина на заседании Моссовета рабочих и крестьянских депутатов 6 марта 1920 года»” (рутинная и довольно беззубая, надо сказать, – по ленинским меркам – речь, в которой оратор предостерегает поляков от военной авантюры, клеймит мелкобуржуазных сибирских крестьян и подмосковных огородников-спекулянтов; видимо, текст был выбран Гагариным для анализа как аналог четьи-минейного, подходящий к календарной дате 6 марта). Чтобы офицеры, особенно не летающие в зимних условиях, не разбалтывались, командиры придумывали им задания и развлечения. Помимо спорта (ежеутренняя зарядка с последующим обтиранием снегом) молодым офицерам предписывалось дежурить в столовой, изготавливать стенгазеты, не возбранялось ходить в кино, на танцплощадку и участвовать в художественной самодеятельности. Гагарин пел в хоровом кружке в Доме офицеров – “в хоре, который не раз занимал призовые места на Флотских смотрах” [17].

Чтобы не опускаться до описания рыбалки и походов в лес за морошкой, голубикой и грибами, передадим слово Тому Вулфу[20]20
  Автор “Нужной вещи” – самой знаменитой книги об истории американского космического проекта.


[Закрыть] – которому принадлежит, по-видимому, лучшее из имеющихся описаний повседневной жизни Гагарина и его сослуживцев. В конце концов, контингент, из которого набирались будущие космонавты, был более-менее одним и тем же в СССР и США, а определенной разницей в имущественном положении американского и русского летчиков можно пренебречь:

“Каждый вечер… <…> военные летчики собирались в офицерских клубах и ревностно нарезали нужную вещь на правильные дольки, чтобы о ней можно было поговорить. Была ли на свете более захватывающая тема для разговоров? Беседы начинались за пивом, потом парни делали перерыв на обед, снова возвращались к разговору, становились всё расточительнее и все болтливее. Они пили хорошие и дешевые напитки из гарнизонной лавки до двух ночи. Еще не поздно! Почему бы не сесть по машинам и не устроить небольшие гонки? Похоже, каждый летчик считал себя непревзойденным водителем. Он был готов на всё, чтобы добыть новейшую модель, особенно спортивного автомобиля. И чем пьянее он был, тем больше уверялся в своих водительских навыках и в том, что нужная вещь выведет его из любых передряг. Небольшая гонка, парни! (Ведь был лишь один способ выяснить это!) Пилоты гораздо чаще разбивались в автомобилях, чем в самолетах. К счастью, среди начальства всегда находилась добрая душа, которая констатировала «смерть при исполнении служебных обязанностей», чтобы вдове было легче получить страховку. И это был единственно правильный выход, потому что сама система уже давно негласно одобрила цикл «полет-и-выпивка, выпивка-и-автомобиль». Каждому летучему жокею было знакомо чувство, когда ты встаешь в полшестого утра после двух-трех часов сна, выпиваешь несколько чашек кофе, выкуриваешь несколько сигарет, а затем, содрогаясь, идешь на летное поле” [18].

В один из дней погибает – прямо рядом с поселком врезается на мотоцикле в грузовик – ближайший гагаринский друг и конфидент того времени, сокурсник по Оренбургу Юрий Дергунов; судя по доступным источникам, Гагарин чувствует себя осиротевшим, у него случается приступ депрессии.

Семнадцатого апреля 1959 года у Гагарина рождается первый ребенок – дочь Елена; и вряд ли климат и условия жизни в Заполярье были особенно хороши для младенца и его матери.

Жизнь в закрытом коллективе, где “ничего особенного никогда не происходит”, тем временем продолжается. Шутки для внутреннего пользования. Много рыбы. Много ягод. Много марксизма-ленинизма. У нас нет данных, что Гагарин жаловался кому-то на жизнь, но, конечно, он чувствовал себя лишенным много чего – света, тепла, родителей, “культуры”, личного пространства. По старшим коллегам было понятно, как он сам будет выглядеть через десять и двадцать лет соответственно; перспектива слишком очевидна: есть определенный потолок, выше которого не прыгнешь. Асом, лучшим летчиком полка он вряд ли станет – а просто тянуть офицерскую лямку, медленно и наверняка? И пусть даже, с его коммуникабельностью и склонностью поюморить, он чувствовал себя в этом коллективе замечательно – но характер у него был более моторный, чем у окружающих (“мяч-попрыгун” [19]); и он не просто “интересовался космосом”.

У Гагарина, несомненно, было “чутье форварда” – он понимал, что наступил важный момент, страна владеет космической инициативой и готовится к решающему прорыву. Почему бы не предположить, что в какой-то момент перспектива провести жизнь полярным летчиком перестает увлекать Гагарина; как и в случае с литейным делом, он осознает, что если есть шанс пересесть в поезд, идущий в другом направлении, то стоит попробовать. Он начинает писать рапорты: возьмите в летчики-испытатели, возьмите для исследований космоса, возьмите в гражданскую авиацию.

Сразу скажем, что самое пикантное из того, что удалось обнаружить, – это рассказ бывшего приятеля Гагарина по Саратовскому аэроклубу В. А. Калашникова о том, как уже в 1960-м летом он встретил в Саратове Гагарина, оба были в отпуске, и тот рассказал, что, оказавшись на Севере, в какой-то момент хотел уйти работать в “Аэрофлот”: “Ему в Ленинграде предложили переучиваться на Ту-104 вторым пилотом. Собирался уже, говорит, вернувшись из отпуска, написать рапорт на демобилизацию. Но тут по возвращении…” [6].

К счастью для Гагарина – хотя сам он и не знал об этом – кое-кто уже шел ему навстречу с другой стороны радуги.

“В начале 1959 года у Келдыша состоялось совещание, на котором вопрос о полете человека в космос обсуждался уже вполне конкретно, вплоть до того, «а кому лететь?».

– Для такого дела, – сказал Королев, – лучше всего подготовлены летчики. И в первую очередь летчики реактивной истребительной авиации. Летчик-истребитель – это и есть требуемый универсал. Он летает в стратосфере на одноместном скоростном самолете. Он и пилот, и штурман, и связист, и бортинженер…

Большинство поддержало Сергея Павловича. Было решено поручить отбор кандидатов в космонавты авиационным врачам и врачебно-летным комиссиям, которые контролируют здоровье летчиков в частях ВВС” [3].

И вот осенью 1959-го – “летчики были уже тепло одеты, в теплых куртках, шлемофонах” – в Луостари приехала группа врачей; молодых летчиков стали дергать на собеседования. Учитывались не только состояние здоровья и росто-весовые показатели (у чересчур крупных особей шансов не было), но и уровень профподготовки, морально-политические качества и психологические особенности – коммуникабельность, вредные привычки и т. п. [5]. “В конце беседы задавали в основном три вопроса. Первый – «Желаете ли Вы летать на более современных типах самолетов, на новой технике?» Как правило, на этот вопрос все летчики давали положительный ответ. Второй – «Хотели бы Вы летать на новых типах самолетов и работать летчиком-испытателем?» Большинство летчиков давали свое согласие и интересовались, когда это будет. А когда задавали третий вопрос – «Хотели бы Вы полететь на ракетах вокруг Земли?» – то по мимике лица, по взгляду сразу можно было определить, желает ли этот человек полететь или нет” [4]. “Примерно трое из десяти отказывались сразу. Отнюдь не от страха. Просто им нравились их служба, коллектив, друзья, ясны были перспективы профессионального и служебного роста, налажен семейный быт, и ломать все это из-за дела туманного, неизвестно что обещающего, они не хотели” [3].

В итоге в Луостари выбрали троих, в том числе Гагарина и Георгия Шонина, которому тоже удалось стать космонавтом.

Куда именно их отбирали, никто так и не понял; но когда они вернулись в полк из Москвы – в ожидании дальнейших распоряжений, то пришла бумага “с приказом дать им максимальный налет” [20].