Текст книги "Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том I"

Первым таким совместным выступлением была упомянутая подборка «Четок» в Волынском Слове. В этом органе русского населения края, издателем-редактором которого был И. Мухин (Измаил Чернов), а секретарем известный до революции литературный критик А. К. Закржевский, Витязевский стал печататься с декабря 1926 года. Первая его статья в газете[154]154
  Семен Витязевский, «Русь, Украйна, Рутэнiя», Волынское Слово, 1926, 4 декабря, стр. 2–3.


[Закрыть] открывала борьбу против украинских «самостийников», которую он вел вплоть до 1939 года. Несколько заметок по «украинскому» вопросу он послал в парижскую газету Возрождение. Предлагая редактору ее П. Б. Струве собрать и выпустить специальный номер на эту тему, он писал:

Мы здесь на кресах Польши – те немногие, которые боремся против украинского влияния и отстаиваем свои национальные права. Но борьба наша слишком неравна и тяжела. У нас почти нет прессы, а эмигрантская печать уделяет украинскому фронту слишком мало внимания.

А борьба между тем идет. Украинская пропаганда работает так, как не можете себе представить ни Вы, ни кто-нибудь другой живущий не на кресах. Если не бороться, если к нам не прибудет подкрепление, если мы сдадим свои позиции, дело России, русское дело здесь будет потеряно безвозвратно!

Это не просто слова. Петр Бернгардович! Словами не передать, как здесь на местах нам нужна помощь! Мы не имеем прессы – первого условия агитации русской идеи! «Русский Голос» и «Вол<ынское> Слово» изнемогают от перегрузки материала, да они и мало авторитетны. – «За Свободу»? Но она состоит на содержании у польского правительства!

Петр Бернгардович – услышьте наш вопль – посвящайте украинскому вопросу больше внимания! Ведь дни идут. Ведь завтра же может быть поздно!

Поймите, что мы здесь на местах изнемогаем одни! Ведь я сам нахожусь под вечным опасением быть убитым украинским болваном из-за угла. А сколько человек уже так убито?[155]155
  Письмо П. Юрьева к П. Б. Струве. – Hoover Institution Archives, Petr Struve Papers. Box 29, folder 58.


[Закрыть]

На протяжении 1927 г. Витязевский быстро выдвинулся в Волынском Слове, став чуть ли не главным автором в газете и ведя в ней «Обзор печати». В 1928 г. там публиковался, за его и С. Вугмейстера подписями, роман «Женщина в маске». Но в том же году он переехал в Вильно, где ему предложили редактировать намного более репрезентативное издание – ежедневную газету Утро, орган Русского Народного Объединения, главной организации русского меньшинства в Польше. Здесь Гомолицкий поместил несколько новых произведений последнего – после Дуновения – периода. В них явственно обрисовывались новые художественные черты: «обмирщение» – выход за границы «герметического» содержания, разработка темы революции и гражданской войны (с описанием казни)[156]156
  Лев Гомолицкий, «Взятие города. (Отрывок)», Утро, 1928, 6 июня, стр. 3.


[Закрыть], обращение в прозе к орнаментально-сказовому повествованию под явным воздействием стилистики Ремизова[157]157
  Лев Гомолицкий. «Из цикла Революции. Сказание о деревне и усадьбе», Утро, 1928, 10 июня, стр. 3.


[Закрыть], попытка широкого историософского осмысления революционной темы в автобиографическом плане[158]158
  Лев Гомолицкий, «Жатва», Утро, 1928, 14 июля, стр. 3.


[Закрыть], снижение стиля и резкие отклонения от норм литературного языка (напр., прилагательное «будённый», образованное от «будни»), обыгрывание просторечия.

Новая должность позволила Витязевскому установить широкие связи с другими центрами русской культурной и общественной жизни в Польше. В их числе был орган «москвофильской» партии русских галичан – еженедельная газета Русский Голос, выходившая во Львове с 1921 года и печатавшая материалы на двух языках – русском и галицко-русском. Витязевский впервые выступил там со статьей в разгар кампании вокруг русских кандидатов на выборах в польский Сейм[159]159
  Семен Витязевский, «Предвыборные силуэты», Русский Голос (Львов), 1928, № 235, 8 января, стр. 3.


[Закрыть]. Но постоянно печататься в Русском Голосе он стал с ноября 1928 года, когда, после закрытия виленского Утра, перебрался во Львов, устроившись на работу в редакции. Его появление там совпало с коренными переменами в газете. Из местного, сугубо провинциального издания она превращалась в рупор всей русской меньшинственной общественности в Польше. Редакция отказалась от статей на галицко-русском наречии, перейдя целиком на русский литературный язык, и вместо одного раза стала с 1 января 1929 г. выходить дважды в неделю. Витязевский опирался на поддержку видного деятеля русского дела в Галичине, руководителя «москвофильского» движения, писателя, публициста, ученого-слависта, исследователя истории края и поэта (автора вышедших к тому времени четырех стихотворных сборников) В. Р. Ваврика[160]160
  См. о нем: Семен Витязевский, «Галицко-русские писатели. (I. В. Р. Ваврик)», Наша Жизнь (Вильно), 1929, 6 декабря, стр. 2; автобиографическая справка в кн.: Сборник русских поэтов в Польше. I (Львиград. 1930. Четки), стр. 11, Т. Ф. Аристова, «Василий Романович Ваврик. <Некролог>», Советское славяноведение, 1971, № 1, стр. 143; Р. Мирович, Т. Аристова, «Доктор В. Р. Ваврик (некролог)», Журнал Московской Патриархии, 1971, № 1, стр. 18–19; д-р Иван Шлепецкий <Прага>, «Василий Романович Ваврик (К 80-летию со дня его рождения)», Свободное Слово Карпатской Руси, 1970, № 3–4, март-апрель, стр. 10–13; д-р Иван Шлепецкий, «Светлой памяти д-ра В. Р. Ваврика», Свободное Слово Карпатской Руси, 1970, № 5–6, май-июнь, стр. 13–14.


[Закрыть], по инициативе или рекомендации которого и был приглашен на работу во Львов. Благодаря В. Р. Ваврику Витязевский сразу оказался втянут и в деятельность оплота «русского дела» во Львове – Ставропигийского института[161]161
  См. о нем: Iрина Орлевич. Ставропигiйский iнститут у Львовi (кiнець XVIII – 60-i pp. XIX ст.) (Львiв: Логос, 2000); Олександра Киричук. Львiвський Ставропiгiйский iнститут у громадському життi Галичини другої половини XIX-початку XX ст. (Львiв: Логос, 2001).


[Закрыть], в здании которого располагалась и редакция Русского Голоса.

Сам Институт тоже переживал в те недели крупные перемены. Музейное имущество его, эвакуированное в 1915 г. в Россию, в Ростов-на-Дону, и возвращенное из СССР в Варшаву, сейчас решением польских властей передавалось, несмотря на протесты украинской общественности, в распоряжение «москвофильского» руководства Ставропигиона[162]162
  «Хроника галицко-русской жизни», За Свободу!, 1929, 30 апреля, стр. 5.


[Закрыть]. В связи с этой радостной новостью и контроверсами вокруг нее и находилось первое выступление Льва Гомолицкого в Русском Голосе — в его пасхальном номере от 5 мая[163]163
  Лев Гомолицкий, «Происхождение и культурное значение Львовского Ставропигийского братства», Русский Голос, 1929, 5 мая, стр. 2–3.


[Закрыть]. Это было, насколько нам известно, первой публицистической статьей Гомолицкого. Она была явно заказана редакцией и свидетельствует о близости Гомолицкого к Витязевскому в национально-культурных и исторических интересах и вопросах. Но, каков бы ни был повод к ее написанию, подлинное ее содержание – прославление искусства и художников, размышления о силе искусства, попытка нащупать самые основы и источник его магического действия. Не случайно о том же, в сущности, написана была и следующая статья Гомолицкого в газете, появившаяся спустя неделю и не имевшая никакой конкретной «политической» подоплеки[164]164
  Л. Гомолицкий, «Лирник», Русский Голос, 1929, 12 мая, стр. 2–3.


[Закрыть]. В ней можно видеть «иносказательный» отклик на мучившие автора темы – измеление искусства в современную эпоху и утрата им своего «священного» в прошлом места и роли, отношение «народа» и «интеллигенции»[165]165
  Ср. рассуждения об этом в связи с рассказом о В. Ф. Марцинковском в письме Гомолицкого к А. Л. Бему.


[Закрыть], «братская» общность «русского» и «украинского» начал в традиции и «целительное» преодоление различий между ними в искусстве.

Поразительна интенсивность и частота, с какой Гомолицкий выступал в Русском Голосе. Поразительна и авторитетность его высказываний в ней. Статьи практически никому не известного провинциального юноши вместе с материалами Витязевского выводили газету, в ее выступлениях на темы истории и культуры, на новый, гораздо более высокий, чем прежде, интеллектуальный уровень.

Тогда же, весной 1929 года, перед Гомолицким, как и перед другими молодыми русскими поэтами, открылась возможность добиться признания – в конкурсе, объявленном варшавским Союзом русских писателей и журналистов. По условиям его, принять участие могли все поэты, проживавшие в стране; число представляемых одним автором стихотворений не ограничивалось, тексты должны были быть присланы к 30 апреля, и 8 мая Правление Союза должно было отобрать десять лучших для представления их на дальнейший суд публики на устраиваемом литературно-вокальном вечере. Три лучших из них, отобранные публикой, а также названия остальных семи и фамилии их авторов было обещано напечатать на страницах газеты За Свободу!

За три недели до срока представления рукописей в газете развернулся своего рода предварительный поэтический турнир. Спровоцировало его шутливое стихотворение «К конкурсу поэтов», автор которого, скрывшийся под псевдонимом И. Бугульминский, ставил вопрос о том, вправе ли претенденты посылать свои опубликованные вещи или должны писать новые стихи[166]166
  И. Бугульминский, «Письмо в редакцию», За Свободу!, 1929, 11 апреля, стр. 4. «К конкурсу поэтов». Под псевдонимом этим, по-видимому, скрылся А. М. Хирьяков.


[Закрыть] (в правилах конкурса об этом ничего не говорилось). В игру тотчас вступил Н. Э., по-стариковски пожаловавшийся на непризнание и на хронический отказ – и журналов, и За Свободу! – публиковать в прошлом его стихи, в то время как то, что появляется в печати, пониманию не поддается:

 
Они, быть может, не плохи,
Быть может, в современном духе,
Но, хоть иной раз в нашем ухе
Они мелодией звучат,
Зато уму не говорят.
Увы, как часто я встречаю
Набор красивых, звучных слов,
Хоть разжижением мозгов
Как будто я и не страдаю,
Но сверху, снизу ль их читать,
Я не могу никак понять.
Все современные поэты
Чего-то нового хотят,
Стихи по-новому строчат,
Забывши старые заветы,
Забывши Пушкина язык.[167]167
  Н.Э., «Письмо в редакцию для И. Бугульминского», За Свободу!, 1929, 14 апреля, стр. 4. «К конкурсу поэтов».


[Закрыть]
 

Выразив убеждение, что после Пушкина ничего нового и достойного создать вообще нельзя, автор пожелал своему адресату победы в конкурсе. Тут и вступал в игру Гомолицкий. В отличие от предшественников в этой дискуссии, он, не обращая ее в шутку и игру, обо всем высказывался с полной серьезностью. Продолжив разговор, начатый «Бугульминским», он откликался и на критерии, поднятые Н. Э. (простота, ясность, доступность), но вводил при этом не затронутую оппонентами большую, «гражданскую» тему, придававшую всей дискуссии новый характер, – жизнь в изгнании, миссия Зарубежья, десять лет страданий советской России:

И. Бугульминскому

 
Не всё ль равно, по старым образцам
Или своими скромными словами,
Не подражая умершим творцам,
Захочешь ты раскрыться перед нами.
 
 
Пусть только слов созвучие и смысл
Для современников невольно будет ясен,
Прост, как узор уму доступных числ,
И, как дыханье вечного, прекрасен.
 
 
Чтоб ты сказал измученным сердцам,
Измученным в отчаяньи скитанья,
И за себя и тех, кто молча там
Десятилетье принимал страданья.
 
 
Ведь Пушкин, смелый лицеист-шалун
И не лишенный, как и солнце, пятен,
За то и отлит внуками в чугун,
Что был, волнуя, каждому понятен.
 

Лев Гомолицкий[168]168
  За Свободу!, 1929, 17 апреля, стр. 4. «К конкурсу поэтов».


[Закрыть]

Серьезное отношение Гомолицкого к разговору в предконкурсной стихотворной игре выразилось и в том, что он единственный выступил под своим именем, не скрываясь под псевдонимом. Но последовавший за ним заключительный акт вернул этот поэтический турнир к шутливо-комическому тону, проигнорировав попытку молодого поэта ввести объявленное мероприятие в более широкий историко-общественный контекст. Второе выступление Н.Э., использовавшего маску беспомощного графомана, свело все волнения к одному – есть ли шансы на победу на конкурсе у «задиры»-сатирика, «чья не хочет плакать лира»[169]169
  Н.Э., «Я тоже влезть хотел в поэты…», За Свободу!, 1929, 26 апреля, стр. 4. «К конкурсу поэтов».


[Закрыть].

Оказалось, что на конкурс поступило неожиданно большое количество стихотворений – общим числом 320 (или даже 332). 10 мая жюри отобрало 10 лучших из них. Вопреки первоначальным планам, было решено совместить финальный вечер конкурса с празднованием Дня Русской Культуры. Оглашая это решение, председатель Союза писателей и журналистов А. М. Хирьяков подчеркивал роль эмиграции – и поэзии эмиграции – в сохранении русской культуры и чистоты русского языка. Впервые праздник, ставивший своей целью пропаганду культурного прошлого, менял фокус, обращаясь к текущей поэтической культуре[170]170
  А. Хирьяков, «День Русской Культуры и конкурс поэтов», За Свободу!, 1929, 6 июня, стр. 4.


[Закрыть]. Статью Хирьякова с ее серьезным, не-игровым разговором можно было бы счесть завуалированным откликом на пафос стихотворения Гомолицкого «И. Бугульминскому». С этим плохо, однако, согласовывались планы организаторов включить исполнение произведений победителей конкурса в концертное отделение, в котором предусматривались номера «декламации, пения, русских танцев и оркестра балалаечников»[171]171
  «День русской культуры и конкурс русских поэтов», За Свободу!, 1929, 2 июня, стр. 4. Ср. объявления в номерах газеты от 6 и 7 июня (стр. 1).


[Закрыть].

Согласно результатам голосования публики, суду которой было представлено 10 отобранных жюри и прочитанных артистами с эстрады стихотворений, первой премии удостоилось стихотворение «Задачи» И. Ф. Кулиша (преподавателя Ровенской гимназии), второй – «S.O.S.» Палтиеля Каценельсона (Вильно), третьей – «Причастник» (из поэмы «Обиход») Петра Прозорова (Варшава), сотрудника За Свободу! Дальнейшие места распределилсь так: Георгий Пронин (Луцк), «Мой тост»; И. Лопухин (Белиславицы), «Портреты»; С. Нальянч (Варшава), «Ностальгия»; Влад. Бранд (Пинск), «Ночь. На станции заброшенной…»; Палтиель Каценельсон, «Осенний мотив»; С. Нальянч, «Здесь майский закат…»; Наталия Максимова (Вильно), «Сегодня злые рябины…» (за которое было подано наименьшее – 15 – число голосов). В голосовании приняло участие 232 присутствовавших (из коих 222 бюллетеней были признаны действительными)[172]172
  «К конкурсу поэтов 8-го июня 1929 г. в Варшаве», За Свободу!, 1929, 29 июня, стр. 4.


[Закрыть].

Нет сомнений, что Гомолицкий на конкурс свои стихотворения послал, как, скорее всего, сделали и другие участники объединения «Четки», его товарищи. Но ни один из них в отобранную жюри «десятку» не попал. Удар был тем сильнее, что, согласно условиям конкурса, стихи посылались не под девизами, а под собственным именем автора, а Гомолицкий был единственным, кто в предконкурсном «турнире» выступил с «поднятым забралом».

Сразу вслед за обнародованием результатов конкурса с резкой его критикой выступил львовский Русский Голос. Указав на большое значение самого по себе факта выявления впечатляющих молодых поэтических сил среди русского населения страны, обозреватель газеты, однако, отметил отсутствие четких критериев и ясных принципов у организаторов и признал, что надежды на то, что конкурс послужит стимулом для молодежи, не оправдались. Жюри «не объяснило, какого рода стихотворения были присланы и почему приходилось выбирать то или иное произведение, и какого рода произведения были желательны, чисто лирического, задушевного характера или на гражданские мотивы». Но уж совсем неправильным являлось решение поручить выбор трех лучших стихотворений публике, собравшейся на концерт. «Почти все модные ныне конкурсы, где решающая роль предоставляется случайной, неподготовленной публике, бывают неудачны. И по ним можно судить исключительно о вкусах той или иной случайно собравшейся публики, но ничуть не о художественной ценности произведения»[173]173
  Н. Червяковский, «О конкурсе поэтов», Русский Голос, 1929, 4 июля, стр. 3. В начале 1930 года За Свободу! объявила новый, на сей раз международный, конкурс молодых русских поэтов. Сведений об участии в нем Гомолицкого нет. О результатах конкурса см.: «От Правления Союза русских писателей и журналистов в Польше. Постановление жюри конкурса поэтов», За Свободу!, 1930, 21 февраля, стр. 5.


[Закрыть].

А вскоре со статьей по поводу варшавского конкурса выступил в Русском Голосе и сам Гомолицкий. Продолжая тему, намеченную в его стихотворном выступлении в предконкурсном турнире – долг литературы перед страждущей родиной, – она ставила вопрос о «всей той Руси, которая теперь заявила о своем существовании, презирая политические границы и признав только границы просыпающегося национального самосознания». В связи с этим он обращался и к вопросу о праздновании Дня Русской культуры во всех разбросанных по земному шару центрах, находя истинный смысл его не столько в почитании «бесспорно великих имен» классиков, сколько в выявлении нового поколения «наследников». Указав на «пропасть» между своим и предыдущими поколениями, автор заявлял, что «только теперь начинается что-то, что нам кажется действительностью, потому что это еще наше тягучее, но зато вполне правдоподобное “сейчас”», объясняя появление этого «что-то» кристаллизацией национального самосознания[174]174
  Лев Гомолицкий, «О самом важном», Русский Голос, 1929, 25 июля, стр. 2.


[Закрыть].

Здесь Гомолицкий подходил – впервые в своих публичных выступлениях – к противопоставлению «эмигрантской» и «советской» литературы. Это было продолжением разговоров с Сергеем Рафальским, который, кстати, недавно (в декабре 1928 года) покинул Острог и направился в Париж[175]175
  Там он, с помощью Марка Слонима, устроился декоратором в мастерскую Довида Кнута (см.: Ренэ Герра, «Сергей Рафальский: свой голос, своя дорога», в его кн.: Они унесли с собой Россию… Русские эмигранты – писатели и художники во Франции (1920–1970). Изд. 2-е (С.-Петербург: Ближ, 2004), стр. 143) и надолго отошел от литературной жизни эмиграции.


[Закрыть]. Для Рафальского понятия и «русского» и «эмигрантского» являлись заведомо одиозными: и эмиграция, и автохтонное русское «меньшинство» были воплощением безжизненности и отсталости, и лишь молодая советская литература несла с собой обновление и расцвет культуры. Этому Гомолицкий противопоставил концепцию, которая в полной мере сложилась у него лишь к концу 1930-х годов. Противопоставление у него эмигрантской и советской культур знаменовало выход за пределы проблематики «меньшинственной», в сфере которой Гомолицкий, казалось, целиком находился до того. Здесь он фактически объединял «меньшинственную» культуру с «эмигрантской», тогда как газета, в которой он выступал, – Русский Голос, – смысл своего существования видела в обособлении и противопоставлении себя эмиграции и ее органу в Польше – варшавской За Свободу! При этом самое понятие «эмиграции» для Гомолицкого было насыщено не «политическим», а чисто культурным содержанием:

…для нас вопрос «быть или не быть» сосредоточен не в объединении эмиграции вокруг той или иной политической цели и не в том, что может решить о нас Лига Наций, и даже не в том, ведем ли мы активную работу в России или эволюционируют ли большевики, – всё наше будущее зависит от тех нескольких праведников, которые несут в себе частицы великого духа народа, на вершинах которого стояли в прошлом и Ломоносов, и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский, и Толстой, и Андреев, и Короленко, и Блок, и многие-многие, длинный и удивительный синодик[176]176
  Лев Гомолицкий, «О самом важном», Русский Голос, 1929, 21 июля, стр. 2–3.


[Закрыть].

Эмиграция – не столкновения фракций, групп и партий и даже не засылка боевых отрядов на советскую территорию, но напряженная работа по сохранению наследия и предотвращению застоя и смерти родной культуры. Для этого нужен журнал, открытый для участия молодых. Это – «самое важное», это – настоящий «конкурс» для молодых. И тут замечательно, какие автор приводил доказательства жизненности современной русской культуры в изгнании. Все три примера – безымянны; все трое молодых литераторов, «праведников», лично знакомы автору, но известности не получили из-за невозможности печататься.

Даже при неизбежно фрагментарном знакомстве с острожской биографией Гомолицкого этот пассаж в статье вызывает некоторое недоверие. Автор, обреченный на прозябание в глуши, жаловавшийся на отсутствие литературной среды, искавший вместе с группой сверстников выхода в большой мир литературы, рассказывает здесь о трех молодых литераторах, обойденных конкурсами и вниманием журналов, но воплощающих собой великие возможности русской культуры в зарубежье. Первый пример – это оказавшийся в Варшаве во время проживания там Гомолицкого мальчик-гимназист, пославший первую большую поэтическую вещь местной «литературной знаменитости». Описанная здесь история разительно, хотя и с некоторыми смещениями и свежими деталями, напоминает контакты 18-летнего Гомолицкого с А. Л. Бемом, историю появления стихов юноши в За свободу! и работы над сборником Миниатюры. Второй пример (с прозаиком) можно было бы попытаться увязать с товарищем Гомолицкого по Острогу Вл. Х. Гриненко, если бы в нашем распоряжении было больше сведений о нем. Но третий, последний пример совершенно определенно представляется аллегорическим описанием самого Гомолицкого:

Я знаком с творчеством одного русского молодого лирика – поэта в настоящем смысле этого слова, а не в том, в каком теперь часто легкомысленно называют поэтами больших детей, забавляющихся вялыми рифмами и бесцветными словами. От каждого его образа веет жгучим солнцем духа. Пройдя религиозно-философскую школу Льва Толстого, он бы не понял выражения «воспевать любовь». Он принимает только всечеловеческое значение понятия любви. Жизнь имеет для него соленый привкус пота, крови и солнца и вся проникнута духом, как лучи Рентгена просекают человеческое тело. До сих пор наша поэзия не поспевала за русской религиозно-философской мыслью и романом. Рядом с гигантом Толстым и Достоевским мы читали публициста в поэзии, Некрасова, и эта пропорция сохранялась до тех пор, пока мы еще могли одновременно учитывать все свои литературные силы. Поэзия, обладающая такой творческой силой, как синтез на русской почве, была всегда позади и уровнем несколько ниже прозы. Сравнивая то, что пишет этот мальчик, с тем, что писали Тютчев, Вл. Соловьев и Блок, – мне кажется, я слышу новый голос, который говорит из глубин, где сплелись «корни существования». Он зарабатывает простым трудом, не имея возможности читать новые и часто даже старые книги, оставаясь в полной глуши совершенно оторванным от течения современной жизни. Что бы он дал нам, если бы был перенесен в условия действительной жизни!

Конечно, трудно без сопротивления принять отождествление этого портрета с самим Гомолицким: слишком сильно этот пассаж походил бы на хвастовство, несвойственное всему облику и поведению поэта, как мы его знаем по всем другим источникам. Однако чистой саморекламой его можно было бы счесть, во-первых, если автор не скрыл бы имена описываемых им литераторов, а во-вторых, если бы его предположительная авто-аттестация не находила полного подтверждения у Рафальского в приведенном выше отрывке из письма к А. Л. Бему («Сей – воистину поэт; пишет даже не пудами, а тоннами. <…> Ни разу не увлекался ничем, кроме стихов, ни разу, по-видимому, не усумнился в том, что искусство есть дело благородное»).

Предложенные в статье идеальные портреты «праведников» созданы были не праздным самолюбованием автора. Результаты варшавского конкурса показали Витязевскому и Гомолицкому насущную необходимость основать собственный журнал, и издательская конъюнктура, возникавшая во Львове в связи с реформой и расширением деятельности Ставропигиона и Русского Голоса, позволяла верить в осуществимость этих планов. О намерении издавать журнал молодых было объявлено в За Свободу![177]177
  «К созданию русского журнала (Письмо в редакцию)», За Свободу!, 1929, 21 июля, стр. 5.


[Закрыть] и Русском Голосе одновременно со статьей Гомолицкого «О самом важном». Ссылка на существование безвестных «праведников» преследовала конкретные тактические цели – она должна была содействовать мобилизации необходимой поддержки задуманному журналу.

О том, что этот журнал должен был быть совместным предприятием Витязевского и Гомолицкого, и о том, какой именно должна была быть роль Гомолицкого в этом дуумвирате, дает представление газетное сообщение:

К вопросу об издании русского журнала

Инициативная группа по изданию русского журнала, который бы являлся органом русской молодежи, настоящим доводит до сведения заинтересованных лиц, что о дне выхода и месте издания журнала будет сообщено в ближайшем будущем.

Инициативная группа с удовлетворением отмечает тот интерес, который встретило ее начинание. На полученные письма ответы будут даны по рассмотрению и обсуждению их инициативной группой.

Сводка полученных писем будет произведена Л. Н. Гомолицким (Скит Поэтов в Праге, – литерат. содружество «Четки», Острог), после чего результат этой сводки будет опубликован. Громадное количество полученных писем задержало несколько подготовительную работу. Настоящим группа молодежи приносит свою искреннюю благодарность всем откликнувшимся на ее призыв.

Все письма, поступившие по поводу журнала на имя С. Витязевского, переданы для сводки. Ответ на них будет дан инициативной группой, а не С. Витязевским лично. В виду этого С. Витязевский не мог дать ответа на многие письма, обращенные лично к нему и касающиеся вопроса издания журнала.

Инициативная группа[178]178
  «Письмо в редакцию», Русский Голос, 1929, 19 сентября, стр. 4.


[Закрыть]

Ясно, что, как и в других их совместных акциях, интеллектуально-стратегическое лидерство в журнале было бы за Гомолицким, тогда как за Витязевским закреплены были организационно-практические функции, обусловленные его контактами со Ставропигийским институтом, издательская деятельность которого переживала в те месяцы бурный подъем. Вошедший в 1927 году в число членов института Ваврик предпринял шаги по улучшению и расширению литературных материалов в выходившем ежегодно Временнике Львовского Ставропигиона[179]179
  См. об этом издании справку М. Галушко в кн.: Перiодика Захiдноï Украïни 20-30-х рр. ХХ ст. Матерiали до бiблiографiï. Т. 4. За редакцiєю М. М. Романюка (Львiв, 2001), стр. 43–48.


[Закрыть]. Если поначалу ему пришлось заполнять страницы перепечатками хрестоматийных текстов русской классики, а также недавно появившихся произведений эмигрантской поэзии, главным образом на темы национальной истории (Пушкин, Лермонтов, Рылеев, А. Майков, Фофанов, Фет, «Русь» С. Есенина, Галина Кузнецова, Глеб Струве)[180]180
  Временник Ставропигийского Института с месяцесловом на 1928 год (Львов, 1927).


[Закрыть], то вскоре он сумел привлечь к изданиям Института литературную молодежь. Энергичным помощником в этом явился Витязевский. В очередном выпуске ежегодника он выступил с поэмой в «народном» стиле, воспевавшей героическую борьбу древнего Киева с татарами[181]181
  Семен Витязевский, «Степовики окаянные (Баллада о Киеве – солнышке и степной орде)», Временник Ставропигийского Института с месяцесловом на 1929 год (Львов, 1929), стр. 18–21. В публикации поэма посвящена была В. Р. Ваврику.


[Закрыть]. В возобновленном в начале 1930 г. после многолетнего перерыва Научно-Литературном сборнике Галицко-Русской Матицы он поместил статью, доказывавшую неразрывную связь древнего народно-поэтического творчества южно-русских и северно-русских земель: «южно-русская поэзия есть гармоническая часть поэзии общерусской, ее неразрывное звено, тесно связанное своими истоками и источниками творчества», – заявляла она, полемизируя с украинскими учеными-этнографами[182]182
  Семен Витязeвский. «Единство русской народ<ной> словесности», Научно-литературный сборник Галицко-русской Матицы. <Вып. 1.> Год издания LXV. Периодическое издание под редацией В. Р. Ваврика (Львов: Типография Ставропигийского Института под управлением М. Мацана, 1930), стр. 44. Ср.: Семен Витязевский, «Единство русской народной словесности», Русский Голос (Львов), 1929, 28 ноября, стр. 2–3.


[Закрыть]. К издательским начинаниям В. Р. Ваврика Витязевский привлек товарищей по «Четкам». Так стихотворения Андрея Басюка, Льва Гомолицкого и Олега Острожского появились на страницах тома Галицко-Русской Матицы, заняв почетное место в его поэтическом отделе. Здесь впервые в печати – хотя и во фрагментарном виде (цикл из пяти стихотворений) – появилась главная книга Гомолицкого острожского периода «Дуновение»[183]183
  Рецензируя этот том, Витязевский особо упомянул эту публикацию: «Из многочисленных стихов необходимо выделить цикл стихов Льва Гомолицкого, одного из талантливейших членов содружества “Четки”. Поэт дал в первом сборнике несколько отрывков из книги “Дуновение”. Судя по ним, книга эта является большой художественной ценностью. Особенно радует у Л. Гомолицкого его чеканенный русский язык и легкость его оборотов». – С. Витязевский, «Сборник Галицко-Русской Матицы», Русский Голос, 1930, 20 февраля, стр. 4. «Среди книг».


[Закрыть]. По сравнению с прежними публикациями в газетах «четковцы» ныне обретали более солидный – «журнальный» – статус[184]184
  Научно-литературный сборник Галицко-Русской Матицы рассматривался как «толстый журнал», и предполагалось, что он будет выходить дважды в год. Но этот первый выпуск, вышедший в конце января 1930 (Неогалицкий, «Русская жизнь в Галичине (От нашего корреспондента)», За Свободу!, 1930, 30 января, стр. 5), остался единственным.


[Закрыть]. С другой стороны, их участие в изданиях Ваврика создавало впечатление подъема литературного творчества русской молодежи края. Львов становился центром интенсивной русской литературной жизни. Это отвечало курсу Ставропигийского института, одной из целей деятельности которого было «оживление исторической традиции Галицко-Володимирской Руси, в состав которой когда-то входили почти все те русские земли, которые ныне принадлежат к Польскому государству. Историческая традиция – вот та платформа, на которой последует теснейшее объединение Галичины, Волыни и других русских земель, входящих в состав Польского государства»[185]185
  Д-р Адриан В. Копыстянский, «Исторические труды Исидора Ив. Шараневича», Временник Ставропигийского Института с месяцесловом на 1930 год (Львов, 1930), 2-я пагинация, стр. 29.


[Закрыть].

Причастность к культурно-политической линии Ставропигиона проявилась и в стихотворении Гомолицкого «Памяти Исидора Шараневича», напечатанном в подборке материалов, составленной Вавриком к столетию со дня рождения выдающегося деятеля просвещения Галицкой Руси, крупнейшего специалиста по галицийско-русской истории Исидора Шараневича (1829–1901)[186]186
  Временник Ставропигийского Института с месяцесловом на 1930 год, 2-я пагинация, стр. 122–123. В нашем собрании – № 401.


[Закрыть]. В 1871–1899 он был профессором всеобщей и австрийской истории Лембергского университета, а с 1884 по 1901-старостой Ставропигийского института. Автор основополагающего труда История Галицко-Володимирской Руси от наидавнейших времен до року 1453 (Львов, 1863), Шараневич, поборник возрождения Галицкой Руси, был последователем «Русской Троицы» – поэтов, историков-этнографов, ставших писать родной «мовою» и составивших сборник фольклорных материалов «Русалка Днестровая» (1837)[187]187
  См. о них: Осип Петраш. Подвижники української ідеї. Маркіян Шашкевич та його побратими (Тернопіль: «Тернопіль», 1996); М. Й. Шалата. Маркіян Шашкевич. Життя, творчість і громадсько-культурна діяльність (Київ: Наукова думка, 1969); «Русалка Дністрова». Документи і матеріали (Київ: Наукова думка, 1989).


[Закрыть]. Подборка биографических статей во Временнике стремилась изобразить Шараневича как подвижника русского дела, а не сторонника украинской идеи, и стихотворение Гомолицкого было написано в соответствии с этой концепцией. Вместе с тем его не следует интерпретировать как простое исполнение «социального заказа», слепое следование агитационной установке Ставропигиона. По своему содержанию оно выходит за пределы непосредственного юбилейного повода, привнося более общие и более близкие автору темы. Шараневич здесь – своего рода лирический автопортрет Гомолицкого. Стихотворение раскрывает сокровенные мысли автора и рисует его собственные черты – погруженность в родную историю, трепетное отношение к родному прошлому, верность родному, русскому языку. Жизненная необходимость такой верности утверждалась Гомолицким не столько в полемическом («антиукраинском») плане, сколько в связи с ростом угрозы денационализации молодого поколения, о которой подняли тревогу органы печати русского Зарубежья. Без понимания этого исторического контекста стихотворение может показаться набором пустых трюизмов, банальных сентенций.

Между тем русско-украинское противостояние во Львове резко обострилось, когда 21 ноября 1929 произошли уличные экцессы против русских общественно-культурных учреждений. В ходе их была, в частности, разгромлена редакция Русского Голоса[188]188
  См.: «Обзор печати. Во Львове», За Свободу! 1929, 26 ноября, стр. 2; Галичанин, «Погромные выступления украинцев во Львове (От нашего корреспондента)», За Свободу! 1929, 27 ноября, стр. 3.


[Закрыть]. «Настало время, когда быть русским – значит быть подвижником», – говорилось в передовой статье Русского Голоса от 1 декабря. Нападение состоялось одновременно с демонстрацией перед советским консульством во Львове, выразившей протест против массового террора в советской Украине и против советофильской пропаганды, которую вел во Львове советский консул Лапчинский[189]189
  См.: «Антисоветские демонстрации украинцев во Львове», За Свободу!, 1929, 22 ноября, стр. 1.


[Закрыть]. Обозреватели спорили, случайным ли было это совпадение или одно из этих событий явилось отвлекающим маневром, прикрытием для второго.

Жертвой этих беспорядков оказался журнал, готовившийся Витязевским и Гомолицким, выход первого номера которого был запланирован на 1 января 1930 г. По словам Витязевского, материалы его были уничтожены толпой нападавших[190]190
  См.: В. <С. Витязевский>, «Погром в Львове», Россия и Славянство (Париж), 1929, 7 декабря, стр. 1.


[Закрыть].

Враждебная атмосфера, сложившаяся в те дни вокруг русского гнезда во Львове, может пролить свет на первое выступление Гомолицкого в Русском Голосе после статьи «О самом главном». Это был и первый стихотворный текст его в этой газете. Стихотворный фельетон был напечатан под названием «Голос из газетного подвала» – и, действительно, был помещен как газетный «подвал»[191]191
  Лев Гомолицкий, «Голос из газетного подвала», Русский Голос, 1930, 7 января, стр. 2. В нашем собрании – № 402.


[Закрыть]. Он начинается с воспоминаний об апокалиптических днях революции и гражданской войны, определяемых как «великая русская казнь и свобода». Двуединая эта формула выражает двойственность отношения поэта к великой смуте, которую он пережил в отроческие годы. Эта амбивалентность оборачивается крайним напряжением полюсов, когда уясняется, что даже тогда, на самом «дне жестокой гибели и зла уничтоженья», не мог не раздаваться «голос человека». Лишь в предсмертную минуту нам во всей своей глубине открывается истина. И вот теперь стихотворение подводит к таинственной высшей силе, которая заставила автора дать знать «о всех о нас» таким же «человечьим языком», какой раздался перед лицом той обнаженной бездны. Оно указывает на трагическую иронию того, что празднество «нашего дня» – речь идет, конечно, о Днях Русской Культуры, в которых Гомолицкий принимал каждый год участие, – посвящено умершим, стало «днем поминки погребальной»: уничтоженье культуры и торжество культуры оказываются неотделимыми друг от друга[192]192
  Здесь – перекличка со статьей «О самом важном».


[Закрыть].

Та же, в сущности, логика сближения противоположных полюсов стоит за сцеплением страшного катаклизма («разрушения»), постигшего Россию («нашу родину»), и той же «таинственной силы», которая, несмотря на все разрушения, движет «нами» и которая заключена в том, что «В своем дыханье правду мы несем, / Которую нам Родина вручила». Замечательна концовка стихотворения, которая как бы сведена к смущенному объяснению автора по поводу того, почему он очутился на газетных страницах («Газетные подвалы нам по ошибке открывают дверь»). Но эта попытка самооправдания в том же последнем куске стихотворения сливается с допущением, что голос из подвала окажется в будущем голосом пророка, обнаружит свою пророческую сущность – в противовес «верхним этажам газет», кичащимся «партийной славой временных побед». Таким образом, мотив «человечьего» голоса, введенный в первых строках, охватывает противоположные уровни «подвала» и «пророчества».

Смысл «Голоса из газетного подвала» можно видеть в изъявлении решимости автора «горящими словами начертать» правду о мире, какие бы сомнения и колебания ни посещали его «в борьбе». Стихотворение, в котором можно было бы заподозрить заказную газетную «поденщину», выявляет «не-газетные», даже «антигазетные» черты. Оно отвергает какую бы то ни было политическую доктрину, призывает отречься от ходульных деклараций и вспомнить о «человечьем голосе» – другими словами, оказывается полной противоположностью «газетному» этосу. Еще большую глубину позиции поэта придавало продолжение, напечатанное спустя два месяца под тем же названием, но с добавлением цифры II (хотя предшествовавший «подвал» ничем не выдавал своей незавершенности) и с подзаголовком «Дорожное распятие»[193]193
  Лев Гомолицкий, «Голос из газетного подвала. II. Дорожное распятие», Русский Голос, 1930, 6 марта, стр. 2–3. В нашем собрании – № 403.


[Закрыть].