Текст книги "Тщета-2 (неоконченный роман)"

Но чем дальше он уходил, тем больше он задумывался. Он шёл через мелкие деревни, через города Верону и Триест, через горную страну Тироль и город Регенсбург. Да и ещё многие места, все не упомнишь, особенно если шагаешь с тяжёлой думой в душе. Если много думать, можно найти выход, и не один, из любой, самой безысходной ситуации. Трудность всегда заключается в том, что такие ситуации не дают времени на раздумья, и приходится бросаться в бой, ведомыми инстинктами, или эмоциями, что не лучше, или командирами, что уже совсем никуда не годится. Но путь был долгим, и Крысолов думал. Днём и ночью, наяву и во сне его мысль работала, часто незаметно для него самого, и поскольку в мире существует явление резонанса, то всё окружающее откликалось на его мысли, вызывало в нём те воспоминания и ассоциации, которые могли бы помочь, жаль только, что никто не представлял, как, и громоздились горы фактов и взаимосвязей, гипотез и расчётов, чтобы, сплавившись в горниле человеческого разума, дать всего одну, но зато самую действенную идею, которая могла бы перевернуть мир. И вот, когда месяца через два он завидел вдали на высоком берегу Везера острый шпиль ратуши с развевающимся весёлым флагом, он уже знал, что он должен сделать для спасения. И не только своего собственного, потому что спасение одного себя в гибнущем мире бессмысленно. Страшный Суд должен быть для всех, потому что разные вины и разные наказания, а судить одного – кто будет? Да и вообще, суд – это когда поймали. Да и Страшный Суд неизвестно, будет или нет, ведь существование Бога недоказуемо, и соответственно недоказуемо всё, что связано с бессмертием души, ведь если нет воскресения, то и вера не нужна, и ещё вопрос, может ли существовать наше Я само по себе и в себе, не имея ничего вокруг. Ничего. Ни в пространстве, ни во времени, одно голое существование. Вы можете себе такое представить? Я – не могу. То есть я, значит, и не могу так существовать. Бога я тоже не могу представить, но Бог – это не только внутри меня (точнее, я часть его), но и всё богатство мира вне, и много ещё непредставимого, потому что мой разум конечен, но мой разум – это я, и если я не могу себе представить себя в каком-то положении, значит, оно неосуществимо. Хотя бы только по отношению ко мне. Итак, спасая себя, мы спасаем мир, и обратно, потому что без мира мы ничто. А если считать, что мир – это наше представление, то тем более.

Таким образом он прибыл в наш город, потому что ноги сами привели его на место, где он в первый раз спас своих хвостатых друзей от человечества. План его был прост, как всё гениальное. Мир должен погибнуть, потому что нет ничего вечного под нашим невечным Солнцем, у всего есть начало и соответственно конец. Хорошо ли, плохо ли мы прожили свою жизнь, зависело только от нас, и в очень малой степени от объективных обстоятельств, потому что человек может многое, если не всё. И перед концом мира люди не изменятся, потому что изменение – дело долгое и трудное, как показывает история, они останутся какими были, только может вылезти наружу то, что они тщательно скрывали, может быть, даже от себя самих, потому что воспитание и окружение заставляют человека подавлять многое, что мешает в общежитии и может привести к его разрушению, человек вынужден жертвовать частью своей свободы[4]4
  Моя свобода кончается там, где начинается свобода другого человека. Вольтер.


[Закрыть], чтобы высшую свободу имело всё общество, и человек как его частица. И сейчас объявить во всеуслышание, что наступает конец света, действительный конец, – значит дать волю страстям отнюдь не благородным, к тому же столько было предсказаний этого самого конца света, что многие в него не верят до сих пор и не поверят, пока не увидят собственными глазами. И опыт спасенья мира тоже был, – были предсказатели и пророки, о многих из которых не сохранилось даже памяти человеческой, – и что же? Человек таков же, каким был десять тысяч лет назад, не хуже и не лучше, и его способности творить и разрушать в общем-то уравновешиваются, и дело не в том, что добро и зло борются, а в том, что они, то есть творчество и разрушение, направлены не друг против друга, и в этом заключается трагедия нашего мира, но и его спасение. Человек создаёт не только сады и парки, но и города и автомобили, не говоря уже о взрывчатых веществах, то есть часть его творческих сил направлена на совершенствование орудий разрушения, а разрушает он не только свои же творения, но и то, что не он создал – природное равновесие, и без того хрупкое, хотя запасы выживаемости у Земли в целом и велики. Но будет ли лучше мир, заселённый только одуванчиками и крысами, как наиболее приспособленными к сожительству с человеком, точнее, в его присутствии. Наверно, не лучше и не хуже, потому что природа не делает оценок, а просто существует и делает всё, и идёт на жертвы для сохранения своего существования. Жизнь показывает, что всегда что-то остаётся, как бы ни были совершенны орудия уничтожения, и только это до сих пор вселяло надежду.

С человеком, сколько бы ни упирался он лбом в стену, всё же остаётся одно из самых жестоких издевательств, созданных теми или тем, кто затеял всю эту историю – надежда.

Этот адский подарочек рождается почти вместе с человеком и умирает чуть ли не позже его самого, потому что, когда уже ничего не остаётся, надежда всё-таки ещё тешит человека. По всем законам логики и разума быть её не должно, весь мировой человеческий опыт говорит о её бессмысленности и неосуществимости. Но редкие случайные удачи (о неудачах широкая публика обычно не узнаёт) только подогревают надежду, создавая иллюзию её значимости.

Способность к надежде почти никогда не связана у человека с наличием или деятельностью разума. Более того, пока разум, то есть в большой степени расчёт и обоснованное прогнозирование, способен действовать и руководить человеком, он, то есть человек, и не обращается к надежде, она не нужна ему в его делах. И только когда разум бессилен что-либо изменить, говорит о полной бессмысленности, бесполезности дальнейшей жизни и отступает, и интуиция, младшая сестра сознания, тоже перестаёт работать, включается надежда, и человек переживает такое, что пережить невозможно. И всё равно напрасно. Потому что надежда – это заведомый обман, или самообман, что отнюдь не лучше, и нет оснований или причин ей сбываться.

И ещё. Вера, Надежда и Любовь – сёстры. Родные сёстры. И полная противоположность матери своей Софии, так как несовместимы с разумом и мудростью. То есть тот же вечный антагонизм в данном случае матерей и дочерей, хотя почему-то принято говорить – отцов и детей.

И этим свойством человека – надеждой – пользуются те, кто разум использует для руководства другими людьми, чтобы посылать их на смерть за непонятные им причины, потому что бессмысленную смерть не всякий согласится принять.

Корни её, видимо, в инстинкте, целью которого является выжить во что бы то ни стало, даже если это бессмысленно, но инстинкт не понимает своей бессмысленности, понять бессмысленность может только разум, это что-то молодое, новое, и не победить ему того, что складывалось миллиарды лет. Хотя, если подумать, надежда приобретение чисто человеческое, потому что животные, живущие только инстинктами, не знают, что такое надежда, и борются с жизнью до конца, и только человек разумный иногда, не кончив борьбу, складывает крылья и говорит: – Авось! – потому что очень хочется, чтобы всё было так, как хочется. Думайте так, людишки, и терпите.

Ибо и грядущий конец мира может не оказаться концом всего, потому что ничто не исчезает бесследно.

Так вот рассуждал Крысолов. Немного путано, немного неправильно, но в общем достаточно понятно. И единственно, чего мы так и не поняли, – почему всё же исходный точкой всей этой кутерьмы стал именно тот колодец. Кто-то даже высказал совершенно безумную идею, что в этом-то колодце и обитала Истина, как это предполагали древние, и те самые двадцать килотонн её уничтожили. Разумеется, в это никто не поверил, потому что истина, даже абсолютная, есть нечто нематериальное, и уничтожить её таким именно образом никак нельзя. Потом мы усомнились, что так просто было достать эти самые 20 кт. Но один из нас, достаточно информированный, сказал, что устройство это вполне транспортабельно, а достать его при общей расхлябанности почти во всех армиях мира не представляет труда. Были бы только деньги.

После того, как мы высказали свои предположения и просто интересные мысли, Крысолов рассказал, о чём шла речь в ратуше. Он пришёл к нашим отцам города, зная их мудрость и взвешенность их решений, а главное, отсутствие спешки в их принятии, что всегда гарантирует хоть какую-нибудь правильность принимаемого.

Выхода не было. Поэтому Крысолов и не предлагал ничего кардинального. Ни одну общечеловеческую проблему нельзя решить вообще для всего человечества. Решение всегда частно и конкретно, и единожды принятое решение нельзя переносить даже на очень похожие случаи. И спасти можно людей, но не человечество. Поэтому начинать нужно с малого, и поскольку Крысолов уже начал с малых мира сего, то и продолжать следовало, не торопясь и не крича на всю страну (не на весь же мир), а для этого как раз и подходил наш город, и небольшой, и неторопливый, с которым у Крысолова к тому же были связаны воспоминания о первой победе над существующими порядками.

Несмотря на очень большую удалённость от эпицентра событий и на то, что в городе никто ещё не задавался этим кардинальным вопросом – Что же с нами будет? – начальство, как ему и положено, глядело на целых три шага вперёд. И приход Крысолова, точнее, его сведения, не застали его врасплох. Не то, чтобы наши большие люди что-то подозревали, нет, они просто были готовы к тому, что в любой момент может что-то случиться, особенно неприятное.

Хотя Крысолов не мог сообщить ничего конкретного, его рассказ вызвал у магистрата серьёзную озабоченность. Отцам города было ясно, что, раз появившись, подобные настроения, если даже они не вызваны серьёзными причинами, могут быстро распространиться если не по всему миру, то уж по крайней мере по старушке Европе, которая так уютно существует уже столько столетий (не считая, естественно, разных мелких заварушек типа Второй мировой). Ведь всякие слухи, особенно тревожные, на фоне общего благополучия расползаются с быстротой компьютерных вирусов, даже если телеграф не работает, а радио ещё не изобрели. И поскольку оградить население от подобной информации практически невозможно, то следует во избежание беспорядков подготовить население, а информацию взять в свои руки и придать ей форму, подобающую цивилизованному общественному устройству, а именно как бы исходящую от начальства, которое, как известно, не спит и всё видит, всё предусматривает, и поэтому не допустит ничего несоответствующего. Поскольку большего нельзя было требовать даже от самого лучшего в мире правительства, Крысолов удовлетворился и зная, что теперь дело успокоения населения в надёжных руках, собрался идти дальше, спасая тех, кого можно, и кто не может спастись сам, – мелких неразумных тварей.

Мы в общем-то поняли, почему он ограничился этим. Спасать людей – дело неблагодарное и безнадёжное, спасать можно только тех, кто хочет спастись, а люди к этому не склонны, что бы ни говорили там великие гуманисты. Кто-то, кажется, Саади[5]5
  На самом деле это сказал Зайнаддин ибн Абусаид.


[Закрыть], сказал: – Мир создан для хороших людей, плохие же все исчезнут. – Может быть, так и было когда-то задумано. Но получается противоположное – добро уходит из мира, так как нет ему места среди людей. [Енох 8:42].

Крысолов был с этим не согласен, так как считал, что должно быть равновесие, и чтобы его сохранить, не нужно помогать ни добру, ни злу, лучше оставить всё, как есть.

Мы возразили, что как раз он-то и помогает злу, уменьшая относительное количество мелких и безобидных.

Взывая к справедливости, Крысолов сказал, что крысы и иже с ними вовсе не такие уж безобидные, но в отличие от разумных тварей в них как раз всё уравновешено, и он, уводя, изменяет только общую среднюю массу, а добро и зло тут ни при чём.

Мы возразили, что, уводя, он спасает крыс от уничтожения их людьми, то есть не даёт повода для злодейских деяний. То есть не даёт людям проявить их склонность к убийству тех, кто слабее. То есть способствует победе добра, к тому же преображение крыс – явная победа добра.

Крысолов не стал спорить. Добро и зло так же вечны, как и споры о них, и никому не дано переспорить. Дело не в добре и зле, а в том, чтобы спасти то, что можно, от того, что надвигается. Тем более что непонятно, что именно надвигается. И надвигается ли. Таким образом опять возник вопрос о колодце.

Мы возразили – это же был не колодец, а нечто совсем другое, вроде тех щёлочек, через которые Крысолов проводил своих питомцев. То ли в параллельные миры, то ли на тот свет, то ли ещё куда.

Крысолов, однако, не согласился. Если бы это был проход в другую реальность, то эти пресловутые двадцать килотонн туда бы и провалились и там бы и сработали, и не повлияли на наш мир. А они всё-таки сработали здесь и дали толчок очень глубинным, но всё же поэтусторонним процессам.

Мы возразили – связь между нашими мирами всё же существует, хотя бы через то, что мы имеем информацию о них, а они о нас. То, что информация может не соответствовать истине, не принципиально. И в нашей реальности взрыв такой мощности обязательно был бы воспринят как взрыв, пусть как угодно далёкий и спрятанный. А тут взрыва не было, было что-то иное.

Однако Крысолов сказал, что многие свидетели и описывали это действие именно как очень глубинный взрыв, который даже как бы поколебал – не землю, но самые её устои, ту самую пресловутую черепаху, на которой стоят три слона. Или кита.

Мы возразили, что никаких слонов и черепах не существует, это доказано наукой, и глубина любого колодца не может быть слишком большой, – не глубже, чем твёрдая земная кора, иначе через такое отверстие тут же выдавится жидкая или полужидкая магма. А глубина в считанные даже десятки километров вполне достаточна, чтобы понять, взрыв это или нет. И через колодец обязательно был бы выброс чего-нибудь, хотя бы радиоактивной пыли.

Крысолов почесал в затылке и сказал, что про радиоактивность ничего не известно, кажется, даже никто не удосужился сделать замеры, да и откуда в полусредневековой деревушке возьмутся дозиметры, если вообще радиоактивность ещё не изобрели. А пыль вполне могла затеряться по дороге наверх за столько километров. И судя по тому, что он видел и слышал, страхи и мысли стали появляться в тех местах, да и не только в тех, ещё до этого миропотрясающего эксперимента. То есть всё началось давно и само по себе, а это потрясение либо ускорило, либо открыло дорогу тому, что зародилось гораздо раньше.

Мы возразили, что вроде бы зародиться сама по себе тревога не могла бы ни с того ни с сего, а вопросы типа – Что же с нами будет? – люди задавали всегда, с тех пор как научились задавать вопросы. То есть скорее всего эта тревога бродила по миру всегда, со дня основания мира, но двадцать килотонн всё сдвинули, и она пошла расползаться по поверхности земли.

Тут в разговор неожиданно вступила крыска, ради этого выбежав почти на середину освещённого пространства. Она заявила, что, во-первых её имя – Лиомпа, так её назвали в честь одной из немногих крыс, удостоившихся имени в мировой литературе [Ю. Олеша], потому что в основном крысы представлены в ней, то бишь в литературе, в виде серой безликой массы, вызывающей у людей в лучшем случае неприязнь[6]6
  Можно вспомнить очень немногих таких крыс – Чучундра [Киплинг], Шушара [Буратино], да ещё, конечно, Анфиска и Лариска [Шапокляк]. А ещё кто?


[Закрыть]. И вообще, отношения людей и крыс могли бы быть и получше, если бы в мире существовала справедливость.

Мы возразили, что мировой справедливости для крыс ли, для людей ли не существует, хотя встречаются отдельные экземпляры, наделённые этой нехарактерной особенностью. Тем не менее, сказали мы, что мы верим, что слёзки от мышек, крыс и прочих сирых и убогих (Это мы-то убогие? – возмутилась Лиомпа) собирают те, кому ведать надлежит[7]7
  Отольются кошке мышкины слёзки. Поговорка.


[Закрыть], и когда-нибудь предъявят к оплате.

Продолжая возмущаться, Лиомпа напомнила, что это когда-нибудь и есть когда-нибудь, то есть слишком абстрактно и неопределённо, а хотелось бы иметь что-либо и в этой жизни, потому что вещи и крысы уходят, остаются только названия и имена, то есть не более, чем возмущения информационного поля, от чего конкретной Лиомпе абсолютно не жарко и не холодно. А кушать хочется, ведь наш мир создан не для крыс, хотя они в нём и живут.

Как, кстати, и люди.

Тут вмешался Крысолов и сказал, что уж к нему-то не должно быть никаких претензий, а в его лице и ко всему человечеству, потому что в основном всё-таки люди к крысам и прочим вредителям ( – Это мы-то вредители? – ахнула Лиомпа) снисходительны, а он, Крысолов, вообще спасает их от ужасов этого мира. А что уж говорить о любителях домашней живности – не кошек и собак, разумеется, хотя и они заслуживают благодарности. И если крысы уничтожают человеческие припасы в разумных пределах, то и люди не звереют. А гибель мира равно грозит и людям, и крысам.

И всё же, – сказала Лиомпа, немного успокоившись, – это вам кажется, что ваш Крысолов благодетель. С нашей же точки зрения он самый настоящий убийца.

Мы возразили, но она не слушала.

Судите сами, – крысы, которых он уводит якобы в другой мир, они ведь из нашего мира уходят? – Уходят. Когда-нибудь возвращаются? – Нет. Знаем мы что-нибудь об их судьбе ТАМ? – Ни хрена. Кроме рассказов и обещаний якобы знающих людей. Это как если бы у вас завёлся массовый убийца, который утверждал бы, что он просто отправляет людей быстро и безболезненно прямо в рай. Вы же не отрицаете существование рая? И должны радоваться, если кто-то попадает туда. А вы почему-то всё-таки плачете на похоронах. Как же и нам не плакать, когда ваш Крысолов уводит из жизни наших близких.

Мы возразили, что рай – это конечно хорошо, но насчёт попадания туда существуют самые разные мнения. Рай может быть только один, но тогда получается, что в него не попадёт никто. Православные считают еретиками, которые ни в коем случае не попадут в рай, католиков, и обратно, не считая более мелких церквей со своими опять же мнениями. Опять же мусульмане со своим раем и понятиями о неверных, и совсем уж нечего и говорить о подавляющем большинстве не относящихся к этим конфессиям и соответственно никакого рая не заслуживающих.

Крысолов сказал, что уж по крайней мере двенадцать-то апостолов рай заслужили по всем и всяческим канонам. И уже этими двенадцатью обосновано существование рая.

Мы возразили – А Иуда?

Крысолов сказало, что Иуда – вопрос особый. Так как он честно выполнил своё предназначение, то как его будут судить те, кому ведать надлежит, мы не знаем. Знаем только, что выполнение долга всегда числилось среди важнейших добродетелей.

Мы возразили, что долг – очень удобная отговорка, когда нужно избежать делать что-нибудь, что нужно себе, а не ближним, что противоречит им и может привести к конфликту. А так сказал – Я им должен, – и вроде бы оправдан перед собой. И они принимают твою жертву, потому что для них ты отказываешься от своих дел, своих мечтаний, своей жизни, а им и надо, чтобы ты отказался от себя. Ради них, естественно. И таким образом исполнение долга далеко не всегда является добродетелью и заслуживает рая.

Правда, однажды была высказана версия, что у каждого вида верующих есть свой рай [Хазарский словарь]. Но это настолько усложняет картину мира, который в основе своей должен быть прост, что кажется сомнительным. Правда, можно продолжить эту гипотезу и предположить, что рай для одних является адом для других. Забавно, если учесть, что слишком уж часто мучения одних людей служат источником удовольствия для других.

И наоборот.

Тем более, наоборот.

Позднее мы развили эту идею. Оказывается, не нужно устраивать специально ни рая, ни ада, всё просто до гениальности. И если бы Творец спросил нашего совета, мы с гордостью предложили бы ему такой вариант:

Нужно отменить Страшный суд. Правда, он божественный и ошибаться не может, но всё равно остаётся какая-то лазейка для осуждённых, что позволит им роптать на Бога, якобы, нет высшей справедливости и милосердия при определении кары. Вообще любую божественную кару отменить. Просто сделать так, чтобы после перемещения в горний мир всем стало очень хорошо. С человеческой точки зрения это невозможно, что доказывает история, но Богу всё возможно.

Итак, всем хорошо. Но люди есть люди, и вы только представьте себе, как будет мучиться человек, видя, что его ближнему очень хорошо. Никакие муки выдуманного ада не сравнятся с этим. И в то же время всё поровну, всё справедливо. Всем хорошо. Кроме тех, кто носит своё наказание в себе самом. И только праведники, любящие всех согласно главной заповеди, будут счастливы.

Одна надежда, что всемогущий Бог додумался до этого и без нас. Ведь Господь в неизъяснимой милости своей не мог бы создать ад для мучения даже самых отъявленных грешников. Только они сами способны мучить себя.

Там увидим.

Крысолов сказал, что наше мнение о людях мрачновато и, хотя он согласен, что слишком уж много имеется недостойных, но и хороших людей в мире достаточно. Он много бродил по свету и очень много видел за эти годы, так что имел право так утверждать. Да и мы, пораздумав, согласились, что даже в нашем остановившемся в развитии городе имеются, и немало, тех, кто достоин рая. Начиная, естественно, с нас, грешных.

Далее разговор пошёл о конкретике. Начали с Аристотеля, величайшего мыслителя древности. Как он – достоин спасения и райской жизни по христианскому учению или нет? С одной стороны, из его трудов столько использовано в богословии, что он смело может считаться одним из основателей его. С другой стороны, он был и остался матёрым язычником, не знающим не только Христа, до которого он, кстати, и не дожил, но и истинного Бога. Конечно, Спаситель искупил эту его вину, как и всех, живших до Христа. Но Страшного суда ещё, судя по всему, не было, и что будет на этом суде – мы не знаем. Но думаем, что не может быть, чтобы умнейшие или просто очень хорошие люди страдали из-за того, что не были христианами, тем более крысы, которым человеческие понятия недоступны и которые живут по своим, крысиным законам и понятиям. Скорее всего, всем им, и людям безгрешным, и крысам, не знающим греха, скажут – Попробуйте-ка ещё раз – [Уэллс. Видение Страшного суда.].

Крысолов согласился, что распределять крыс ли, людей ли по раям и адам не дожидаясь Страшного суда, – большая самонадеянность с чьей бы то ни было стороны. Но он-то, Крысолов, не определял степени вины своих крыс, он просто спасал их от неведомого будущего. Никто не знает, что ждёт нас всех после появления того неведомого, что было разбужено в колодце. Потому что будущее страшно.

Мы возразили, что, по научным прогнозам, землю и так, без неведомых ужасов, ожидают три возможных исхода, все как один неблагоприятные – потепление (потоп), похолодание (ледниковый период) или отравление экологией (Да не экологией, – взвыла крыса, – а её разрушением). И во всём этом реальном, потому что просчитанном ужасе выживают в первую очередь те, кто лучше умеет приспосабливаться, – одуванчики, насекомые и, следует особо отметить, именно крысы. Но будет ли прекрасным мир, населённый только крысами и одуванчиками (см. выше)? Лиомпа на это махнула лапой и молча удалилась к себе в нору.

Крысолов сказал, что мы и так уже несколько раз обидели нашу гостью и следовало бы извиниться перед ней и всем её народом. А касательно перспектив, нами описанных, то ведь именно эти последствия и говорят о том, что человек уже победил природу и дальше он будет тоже жить, но уже в искусственной среде, потому что только человек может создать себе обстановку сам. И это неизбежно, потому что человечество уже переступило рубеж, когда можно было уйти обратно в пещеры, и его не остановить никакими силами, его можно только уничтожить и только вместе с этим миром. Но на это никто не пойдёт. Затраты и прямые, и напрасные, и побочные будут слишком велики. И тем более, что как ничто не может возникнуть из ничего иначе, чем по воле Бога, так ничто не может исчезнуть, ничего не оставив. Если все уйдут, то мир станет пустыней, но пустыней живой, потому что только люди могут сделать мир пустыней мёртвой. Но он ошибался, потому что мир развивается и даже если их уничтожить, то люди, или нечто подобное, с подобным разумом, обязательно появятся снова.

В общем, ничего мы не решили и ни до чего не договорились. Как были при своём мнении, так и остались, хотя и богатились некоторыми интересными сведениями. И с этим разошлись по спальням.

Конечно, утро вечера всегда мудренее, как сказано выше. Поэтому, когда мы проснулись, мы должны были бы чувствовать себя мудрее, чем вчера. Возможно, так и было, потому что вчерашних споров мы не возобновляли, а просто довольствовались хорошим завтраком, что и было самым мудрым в этой ситуации. Крысолов был немножко грустным, потому что сегодня ему предстояло пуститься в дальнейший путь, путь Крысолова, который никогда не заканчивается. Поэтому за столом мы посидели немного дольше, чем это требовалось, а потом положили Крысолову в его корзинку хлеба и пирогов на дорогу.

Разговор сам по себе умолк, и Крысолов достал свою дудочку. Она была такая же, как у Нильса – простая тростинка с девятью дырочками. И звук у неё, когда Крысолов попробовал подудеть, был несильный и нельзя сказать, чтобы очень приятный, но простенькие мелодии на ней играть можно было.

– Вот, – сказал он, – я всё приготовил, теперь прощайте. —

Мы проводили его до границы города и долго смотрели вслед, пока он не слился с мелкими деталями пейзажа.

Утром следующего дня, не ранним утром, разумеется, мы подошли к ратуше. На площади уже толпился народ, задирая головы. Обычно на остроконечной, черепичной, украшенной башенками крыше по праздникам, да иногда и просто по выходным дням устраивали танцы, поэтому крышу очень часто мыли, особенно во время дождя, чтобы не таскать воду. Сегодня, однако, при полном отсутствии дождя крыша была заполнена энтузиастами, которые не только поднимали наверх на верёвках в огромных количествах воду и моющие средства. Некоторые укрепляли на флагштоках флажки и вымпелы разных цветов, но все яркие и праздничные. Единственно, что смущало – это какое-то слишком уж пустое небо над этой предпраздничной суетой. Небо с облаками всегда выглядит живее, так как пустота больше соответствует не земному, а космосу. А сегодня небо было как-то уж совсем неестественно пустое, даже птицы, переговариваясь в ветвях, не поднимались ввысь.

Все разговоры в городе крутились вокруг одного – почему это вдруг так украшают ратушу. Впереди суровые будни, праздников вроде бы не предвиделось. Правда, нашему народу только дай повод, но и повода никто не мог усмотреть, по крайней мере видимого. Многие из толпы, кому не нужно было спешить на службу или в таверну, присоединялись к украшающим, так что на крыше стало бы очень быстро очень тесно, если бы вновь залезшие не сменяли тех, кто уже выполнил свой долг и получил от этого свою порцию удовлетворения.

Наконец все труды по украшению были закончены, каждая черепица блестела как новенькая, гирлянды и флажки так опутывали и башенки, и фасад, и крышу здания, что, наверно, не стоило и мыть, – всё равно за флажками ничего не было видно. Конечно, танцевать в таких условиях тоже было бы трудновато, ноги запутываются в бечёвках, и как раз полетишь с крыши, которая, как все подобные, была достаточно крутая.

Все энтузиасты спустились вниз, с удовлетворением озирая дела рук своих и восхищённо ахая. И тут на главный балкон ратуши вышли парадные трубачи, и всё стихло.

Они сыграли древний сигнал, призывающий к вниманию, и на балкон вступили наши отцы города, но впереди всё-таки выступал наш штатный герольд, который в обычные дни вёл городские новости в средствах информации, но по торжественным случаям, разодетый в золото и бархат, вещал о главном с балкона ратуши, благо его голос был слышен даже в соседних переулках.

И перед притихшими жителями города был прочитан документ, не похожий на обычные. Он был написан крупными красивыми, вручную раскрашенными буквами, готическим шрифтом, со всевозможными виньетками и заставками. Внизу на шнурке болталась большая сургучная печать нашего города с гербом и надписями. Единственно, чего не хватало этому документу, – он не успел ещё пожелтеть от времени, а был совсем новоиспечённый в недрах нашего городского магистрата.

Всенаиуважаемейшие и множестводостойнейшие граждане и жители нашего славного и великого города, а также уважаемые и любезные гости его.

Рассказывают непотребные некоторые злыдни, будто появится скоро между нами неподтверждённый наукою слух, выдуманный, как мы полагаем, извечным врагом рода человеческого, мечтающим лишить нас достойного заслуженного царства небесного, а тем паче и заслуженных благ жизни земной, кои достойно приобрели мы все верною службой на благо отечества, города нашего и ближних наших.

Слух этот неоднократно уже распространялся в прошлые века, и ни разу не подтвердился, что и даёт нам основания и на этот раз считать его злостным измышлением, и состоит в том, что якобы скоро, совсем, якобы, скоро наступит очередной якобы конец света, якобы целиком и полностью, окончательно и бесповоротно.

Слуху не верьте.

Смеем заметить, что в планах нашего города подобные события никоим образом не предусмотрены. Единственно, что могло бы омрачить наше процветающее состояние, это сознание того, что все мы, грешные, смертны, и все подлежим суду Господа нашего Иисуса Христа, но это мы все знаем от рождения нашего и благопристойною жизнью нашей, добрыми делами и покаянием готовимся к сему событию на протяжении всей жизни нашей, сколько отпустит нам Господь.

Чтобы развеять мрачные мысли, могущие возникнуть у некоторых сомневающихся и не совсем безгрешных собратьев наших, а также для увеселения достойных постановляем отныне и до предполагаемого срока, предполагаемого неграмотными и злокозненными невеждами, каждый день считать праздничным, хотя и не нерабочим, потому что именно труд наш по благословению Господа нашего только и обеспечивает наше процветание.

Итак, давайте пить и веселиться, ибо не знаем дня и часа, но со страхом Божиим, чтобы не попасть под порицания, и в меру, и с соблюдением правил пожарной безопасности.

И если, Боже упаси, настанет светопреставление, встретим его весёлыми, здоровыми, полными сил. Не будем ничего специально делать – ведь лучше оставить всё как есть.