Текст книги "Никитский бульвар"

«Неисправимый оптимист» и страдалица Мария

В истоке Никитского бульвара сломали все, когда прокладывали Новый Арбат. В доме, № 3, согласно «Всей Москве» за 1928 год, проживали сестры Анна и Мария Вейцман. У их отца, чиновника конторы по сплаву леса, родились пятнадцать детей. Трое умерли младенцами. Все остальные выросли. Из-за пресловутой «процентной нормы» братья и сестры Вейцман учились за границей. В Россию вернулись трое с высшим образованием и правом жить в Москве. – Анна – с дипломом биохимика, Мария с дипломом врача. Их брат Самуил окончил политехнический институт в Швейцарии. Убежденного социал-демократа, состоявшего до революции в Бунде, как «английского шпиона» расстреляли в годы «большого террора».

Анне удалось до выстрела в Кирова эмигрировать в Палестину, к матери и родным. В Москве осталась из всей большой семьи одна Мария, жена Василия Михайловича Савицкого, уроженца Самары. Врач Госстраха и инженер треста «Союзшахтоосушение» Министерства угольной промышленности пережили войну. Возможно, их бы и дальше не преследовали, не допрашивали на Лубянке, не судили. Но среди многочисленных родственников Марии за границей оказался родной брат Хаим, больше всех в семье преуспевший в науке и политике. За годы службы в английских университетах и лаборатории Адмиралтейства он получил сто патентов в области химии. Один из них помог в годы Первой мировой войны быстро получать ацетон для производства боеприпасов.

Профессор Хаим Вейцман вошел в историю ХХ века как один из основателей Государства Израиль. Его на беду сестры Марии избрали первым президентом страны в 1948 году. Тогда-то и началась в Москве «оперативная разработка» сестры президента «через агентуру и путем секретного подслушивания», как сказано в секретном донесении Лубянки, направленном секретарю ЦК. Министр госбезопасности доложил Сталину и его окружению, что в прошлом Мария лестно отзывалась о Троцком и Радеке: «Умнее их нет в СССР людей». За одно такое признание любого могли сгноить в лагере. С погибшим Карлом Радеком, членом ЦК партии и секретарем Исполкома Коминтерна, Мария виделась дома у брата Самуила. А «в последнее время, – как значилось в докладной записке, – стала выражать стремление выехать в Палестину». Что тоже считалось преступлением, изменой Родине.

Первым отправили в лагерь Василия Савицкого. Дали ему пять лет. Поседевшую от горя Марию доставили на Лубянку спустя три года, за месяц до смерти Сталина. Он гневно сказал соратникам, после того как Израиль победил в войне с арабами оружием, закупленным у чехов при содействии СССР, и склонился к капитализму: «Пора кончать с этими израильскими предателями. Мы им помогли в 1948 году. Мы, конечно, рассчитывали, что большинство сионистских лидеров – выходцев из России – называют себя социалистами, а они оказались обманщиками и вместо создания социалистического государства пошли на сближение с США. Надо их жестоко наказать».

Как расправились с известными поэтами, учеными, писателями, травили «безродных космополитов», мучили «убийц в белых халатах» – известно. После них решили разобраться с родной сестрой покойного президента Израиля.

– Вы арестованы за вражескую работу, которую проводили против советского государства. Рассказывайте о ней, – потребовал от Марии следователь, начав допрос в полночь за 10 минут до боя курантов Спасской башни. Допрашивал всю ночь. Закончил пытку в шесть утра, когда по радио прозвучал гимн.

Последний раз страдалицу Марию Вейцман допросили 4 марта 1953 года. К тому времени в ее деле скопилась пачка протоколов, где она признавалась в клевете на руководителей партии и правительства, в желании убить Сталина. Но вождь, оставшийся без наблюдения арестованных врачей, скоропостижно скончался 3 марта на даче и не успел «жестоко наказать израильских предателей», врачей Кремлевской больницы. В число «предателей» попала несчастная пожилая женщина. Сталин считал, что среди врачей много евреев-националистов, а любой еврей-националист – агент американской разведки. Сестру умершего президента осудили на пять лет лагерей и тут же амнистировали.

К родным в Израиль Мария убыла вдовой. Муж погиб в лагере.

* * *

Примыкающий к почте Нового Арбата облицованный серой глазурованной плиткой доходный дом под номером 5 построил архитектор Леонид Стеженский в 1911 году. В начале ХХ века до начала Первой мировой войны он успел возвести в Москве в стиле модерн четырнадцать жилых зданий в центре города, гимназию в Кривоарбатском переулке, 15. В войну служил архитектором Покровской общины сестер милосердия, для нее создал больницу с часовней в память 300-летия дома Романовых на Сокольническом поле, нынешней улице Гастелло. Удивительно: все дома этого архитектора сохранись. После революции Стеженский разделил судьбу зодчих, отверженных новой властью. Когда умер, где покоится – неизвестно.

Дом № 5 на Никитском бульваре, принадлежавший Зачатьевскому монастырю, в советские годы нарастили двумя этажами с балконами. В его квартирах жили известные в свое время врачи, но не только они.

В «Дневнике» Корнея Чуковского за 15 февраля 1923 года есть запись: «Из Дома Печати мы всей ватагой… пошли к Васе Каменскому: он живет наискосок через дорогу». То есть наведались писатели в дом № 5, расположенный наискосок от Центрального дома журналиста, бывшего Дома печати. Чуковского поразила комната, оклеенная типографскими афишами, где фигурировала одна фамилия – Каменского. Вместе с самодельными афишами, склеенными из разноцветных бумажек, они «придавали комнате веселый, нарядный вид; комната похожа на Васины стихи. С потолка свешивается желтое полотнище:

– Это поднесли мне рабочие бумазейного треста – на рубаху.

Вася умеет говорить только о себе, простосердечно восхищаясь собой и своей приятной судьбой, а неприятного он не умеет заметить».

В тот вечер хозяин комнаты играл на гармошке, показал друзьям письмо от Давида Бурлюка из Японии. Письмо повесил, как картинку, на стенку. Художник и поэт Бурлюк первый, услышав Маяковского, сделал открытие, что перед ним гений. «Великим русским поэтом-футуристом» признавал Давид друга Васю.

Сын смотрителя золотых приисков родился на Каме, по версии Каменского, на пароходе в каюте деда капитана речного корабля. Вырос в Перми на берегу среди грузчиков, матросов. Недоучившись, служил в конторе железной дороге. В 1905 году, как все, бунтовал, за что отсидел как «президент забастовщиков» в уральской тюрьме.

Экзамены на аттестат зрелости сдал экстерном, поступил на высшие сельскохозяйственные курсы. Но с дипломом агронома в деревню не уехал.

Василий Каменский. Художник Д.Д. Бурлюк

В Петербурге, столице Серебряного века, зажил свободным художником в общении с Александром Блоком, Леонидом Андреевым, Ильей Репиным. Выставлялся рядом с картинами Малевича, Татлина, Филонова. Участвовал в знаменитой выставке «Бубновый валет» 1910 года. Тогда же издал повесть «Землянка» и цикл стихотворений в альманахе «Садок судей», где заявили о себе кубофутуристы. Из всех «будетлян» выделялся «неисправимым оптимизмом». В поэзии «песнепьянствовал», играл словами. На вопрос: «Кто я» отвечал:

 
Я – вроде небожаворонка,
Над в тишине полями
СЛУШАЙ ЧУТКО:
Я звеню солнцелучами.
 

Войдя в круг самых известных русских творцов, он неожиданно покинул их и стал профессиональным летчиком. В числе первых в России получил диплом пилота.

До революции у Каменского хватало денег не только на рубаху из бумазеи. Увиденные Корнеем Ивановичем афиши, где «фигурировала одна фамилия Каменского», напоминали о его показательных полетах в разных городах России. Он научился летать, подобно другим русским пионерам, авиации во Франции. Купил пользовавшийся тогда славой новый французский самолет «Блерио». Вызывал восторг толп на ипподромах, пока его легкокрылая машина не рухнула под порывом ветра в болото. Десятки дам, при виде гибнувшего героя, потеряли сознание.

 
В разлив весенний в Пермь на пароходе
Я возвращаюсь в город мой.
Я весь в своем родном народе,
Я еду лето жить домой.
 

Домом стала не Пермь. Поэт, пилот и агроном купил на заработанные в небе деньги срубы дома и конюшни, живность, орудия труда и 50 десятин земли с полями, лугами, речкой и горным лесом у притока Камы. (Одна хозяйственная, владельческая десятина равна приблизительно полутора гектарам.) Хутор Каменка поэт и бывший авиатор быстро превратил в образцовое имение.

В Перми разбитый аэроплан превратил в глиссер, скользивший по воде и снегу. Варлам Шаламов, пораженный универсализмом Каменского, свойственным людям эпохи Возрождения, сравнивал его в этом отношении с Леонардо да Винчи. Гениальный художник конструировал летательные аппараты, парашюты. Каменский летал и прыгал с парашютом, писал картины, стихи, прозу, научные статьи.

Из Каменки вернулся в Москву к друзьям-футуристам. С Маяковским и братьями Бурлюк поехал по городам России, эпатируя народ экстравагантными нарядами и необыкновенными стихами.

Артистичный, статный голубоглазый блондин пользовался успехом у публики и у женщин. В стихотворении, посвященном актрисе Алисе Коонен, признался:

 
Все девушки босиком —
Все на свете –
Все возлюбленные невесты мои.
 

Женился четыре раза. Одна из самых ярких и жарких звезд, светившая Сальвадору Дали под именем Гала, на родине, будучи Еленой Дьяконовой, как утверждает Виктор Соснора, успела обогреть и нашего поэта, слыла «Васиной любовью».

Каменский выпускал сборники стихов с шокирующими названиями: «Танго с коровами», «Девушки босиком», «Звучаль веснянки». На долгие годы его главным героем стал Степан Разин. Сначала вышел роман о нем, потом поэма «Сердце народное – Степан Разин». Ее переделали в пьесу, она после революции шла в театрах и клубах всей России. Стали крылатыми слова:

 
Сарынь на кичку,
Ядреный лапоть
Пошел шататься
По берегам…
 

В свои 33 года власть большевиков Каменский, как другие авангардисты, встретил с энтузиазмом. Его стихотворный «Декрет о заборной литературе» расклеили по всей покрасневшей Москве. Футуриста и депутата Московского Совета видели и слышали на митингах, где выступали Ленин и Свердлов. Глава советского парламента знал, живя на Урале, Каменского как хозяина образцового имения. И рассказал о нем главе правительства. После чего Ленин, встретив Каменского на митинге, протянул ему руку со словами: – Здравствуйте, середнячок!

Не считая себя заурядным поэтом, автор «Биографии великого футуриста» расстроился. Успокоился, когда узнал, что Ленин оценил не его стихи, а имение с точки зрения автора монографии «Развитие капитализма в России».

В Гражданской войне Каменского, «культурного работника» Красной армии, взяли в плен на Южном фронте белые. После ялтинской тюрьмы отогрелся на Кавказе и вернулся в имение, которым управлял брат. Владел им, пока не наступила «сплошная коллективизация», добравшаяся до Урала. Пришлось Каменку добровольно «раскулачить». Хутор со всем, что нажил, подарил новоявленному колхозу. Взамен получил пустовавший большой дом (с восемью печами) священника в соседнем селе Троица. Стены расписал и превратил в подобие корабля с капитанской рубкой и флагштоком, где поднимался флаг при появлении хозяина с наступлением тепла.

Каменский не страдал от потери Каменки. Помогал колхозникам всем, чем мог. И писал неустанно стихи, поэмы, мемуары. Юбилей, 25 лет творчества, прошел на Урале как народный праздник. В Москве о нем писал нарком Луначарский, пресса. В селе его именем назвали колхоз, школу, клуб. По Каме ходил пароход «Василий Каменский».

В разгар «большого террора» чекисты Урала запросили у Москвы санкцию на арест. Нарком внутренних дел зловещий Ежов направил Сталину служебную записку: «Направляю сообщение начальника Управления НКВД по Свердловской области тов. Дмитриева о писателе Каменском В.В. от 4 июля 1937 года. Каменского В.В. считаю необходимым арестовать. Прошу Вашей санкции».

Санкцию не получил. Как мне думается, друга «лучшего и талантливейшего поэта нашей эпохи», автора стихотворений, поэмы, воспоминаний о Маяковском Сталин не дал «изолировать», как других писателей.

Каменский жил, как всегда, занимаясь литературой, рыбалкой, охотой, окруженный друзьями. Написал либретто оперы «Емельян Пугачев». За нее композитор и эвакуированный в Пермь Ленинградский театр оперы и балеты, ныне вновь Мариинский, получил Сталинскую премию высшей степени в 1942 году.

Первая жена, Валентина Козлова, вернулась к поэту, когда силы начали его покидать. «Неисправимому оптимисту» ампутировали в конце войны обе ноги. Научился ходить на протезах. Последний раз выступил в Москве с воспоминаниями о Маяковском в 1948 году. Вскоре инсульт лишил дара речи и парализовал. Страдание длилось тринадцать лет. Побывавшего в Москве на правах туриста из США старого друга Давида Бурлюка не принял, стесняясь нищеты, немощи, коммуналки. Лиля Брик подарила телевизор, скрасивший остаток дней. Он увидел Юрия Гагарина и умер, получив за год до смерти квартиру в типовом доме на Звездном бульваре, 5.

В Перми именем Каменского назвали улицу. По реке ходит корабль «Василий Каменский». В доме-корабле в Троице открыт государственный музей. В Москве недавно вышла книга прозы. Вряд ли в наш век проявится былой интерес к новациям футуристов и обезглавленным бунтарям – Болотникову, Разину, Пугачеву, которых героизировал Василий Каменский. Но того, кто первый назвал аэроплан самолетом, – литературоведы не забывают.

Забвенье и память. Под сводами одного дома

Последний раз Александр Сергеевич Пушкин посетил дом на Никитском бульваре, где впервые показал свету жену, 15 мая 1836 года, когда в нем жил другие интересные люди. Об этом сообщила в письме своему жениху сестра поэта Николая Языкова:

«Пушкин, которого я видела в пятницу у Свербеевых, очаровал меня решительно. Жаль, что он дня через два едет, но впрочем, он обещал возвратиться к моей свадьбе и будет очень мил, если сдержит слово». Через два дня Пушкин не покинул Москвы, жил до конца мая. Посещал Свербеевых не раз, поскольку жила эта многодетная семья «открытым домом».

Дмитрий Николаевич Свербеев, ровесник Александра Сергеевича, пережил его на 37 лет. Образование получил в Московском университете, где один профессор-филолог убедил его не предаваться «рифмобесию», сочинению стихов, другой профессор-юрист научил писать «отчетливо и ясно». Природа наделила его даром пародиста. Пожелав «остаться неизвестным», он подарил сборник пародий историку, издателю журнала «Русский архив» Петру Бартеневу, часть которых тот опубликовал.

Д.Н. Свербеев. Неизвестный художник

Славянофила Константина Аксакова представил так:

 
Нововведений всех опасный, явный враг,
Ты возродил браду, возненавидел фрак».
 

Нечто подобное адресовалось славянофилу Хомякову:

 
Рубаха, мурмолка, поддевка,
Не удались; нам в них неловко.
 

Свербеев служил с «архивными юношами» в Московском архиве Министерства иностранных дел, в дипломатических миссиях России, занимался историей Петра. После отставки решил постоянно жить в Москве, чему порадовался Николай Языков. В послании «К ***» поэт назвал троюродного брата «любезным гражданином Москвы».

Все знали гостеприимный дом, где по пятницам собирались яркие личности, невзирая на идейные разногласия. В салоне царила жена Свербеева, красавица Екатерина, в которую безнадежно влюблялись, «оспаривая право на безраздельное внимание» хозяйки салона, Вяземский, Чаадаев, Александр Тургенев… «Приветливого нрава» Екатерина тяготела к славянофилам, хозяин дома слыл более западником.

В «открытом доме» поживший в Европе бывший дипломат угощал не по-московски с переменой блюд. Подавал чай, печенье, холодный ростбиф. К нему наведывались в разное время Боратынский, Лермонтов, Щепкин, Гоголь, профессора Московского университета, самые известные фигуры обеих столиц. У Свербеевых читались и обсуждались «Философические письма» Чаадаева, «Игроки» Гоголя, статьи славянофилов, пьеса Погодина…

Не признавая за собой права на известность, более того, «нисколько ее не желая», Свербеев прослыл персоной известной задолго до того, как проявил себя в 57 лет замечательным литератором. Яркие воспоминания о друге Чаадаеве написал по настоянию все того же Петра Бартенева.

В 70 лет, живя на покое вдали от Москвы в Швейцарии, он начал главное дело жизни, сам того не ведая. По его признанию, «без всяких притязаний на авторство и без нужды на успех», побуждаемый дочерью, стал диктовать воспоминания. По словам Свербеева, она «понукала меня ежедневно к этому труду». Свои записки предназначал для семьи, детей (их родилось десять), многочисленных внуков. Заинтересовали мемуары читающую Россию. Перед собой Свербеев поставил цель – сохранить в памяти образ старой Москвы, описать быт, нравы, привычки общества разных социальных слоев. Поражает, как ему удалось в старости не забыть так много умерших лиц и мельчайших деталей былой жизни. «Как теперь гляжу я на эту милую старушку, скромную, но всегда опрятно одетую, низенькую ростом, худенькую, в белом как снег, накрахмаленном чепчике, из-под которого виднелись слегка напудренные волосы, сидящую за своим столом с книжкою или за гран-пасьянсом». Так вспоминал Свербеев спустя полвека после смерти Марию Перекусихину, постоянную спутницу, любимую прислугу Екатерины II, на руках которой императрица умерла.

«Ясно и отчетливо» написал Свербеев о бывшем начальнике статс-секретаре Комиссии прошений Петре Кикине, подавшем императору мысль о сооружении храма Христа Спасителя в Москве: «Русскую юриспруденцию, все наше судопроизводство, всю переписку к нему относящуюся, или так называемое делопроизводство, все это он почитал какими-то элевзинскими таинствами, профанам недоступными. В древней Греции в городе Элевзине вблизи Афин устраивались ежегодно в строгой тайне религиозные обряды. Чем туманнее и недоступнее бывала какая-нибудь бумага, тем казалась она ему дельнее».

Дмитрий Свербеев запечатлел в «Записках» выдающихся современников и «чудаков», «оригиналов», людей удивительных судеб. Ему хотелось показать «русского человека», «во всех его видах и со всеми качествами», «противоречиями». Что вполне ему удалось, о чем сам он не узнал. В двух томах «Записки. 1799–1826» вышли в Москве спустя четверть века после смерти автора, к столетию со дня его рождения в 1899 году. Если эти «Записки» переиздать, они нашли бы снова читателей-покупателей.

Ударив «одним концом по барину, другим по мужику», реформы Александра II вынудили князей и графов, владевших строениями и землей на Никитском бульваре, продавать их удачливым предпринимателям, купцам, мануфактуристам. Особняком владел с 1872 года купец Александр Никифорович Прибылов, сказочно разбогатевший на производстве полушерстяных и бумажных тканей. В том же году приобрел он колоссальный надел земли с Гольяновым, Никольским и другими деревнями под Москвой (ныне в черте города, застроенные типовыми домами).

Старинный двухэтажный особняк с портиком при купце подрос на этаж, поменял фасад, стал таким, каким мы его видим. Проект выполнил архитектор Александр Вивьен, построивший в Камергерском переулке дом, превратившийся позднее гением Федора Шехтеля в Художественный театр. Последняя хозяйка дома № 8а на Никитском бульваре ничем особенным не проявившая себя Софья Алексеевна Макеева с мужем дожила свой век при советской власти на оставленных им скудных квадратных метрах.

Кого принимали купцы, как использовали парадные залы второго этажа – загадка. Картина проясняется с марта 1920 года, когда особняк распоряжением наркома просвещения Луначарского передается Дому печати. Почему не Дому журналиста? В Москве, спустя год после революции, бывшее здание Российского общества застрахованных капиталов и доходов на Малой Лубянке, 16 занял учрежденный большевиками Союз советских журналистов. Под № 75 в списке членов значился публицист, подавший заявление: «Прошу зачислить меня в члены профессионального Союза советских журналистов. В.И. Ульянов (Ленин)». Его примеру последовали многие партийцы, до прихода во власть занимавшиеся исключительно журналистикой. Но союз распался. Поэтому по предложению Луначарского, явно согласованного с членом союза № 175, взамен него организовали Коммунистический союз работников печати. И этот союз развалился.

Но Дом печати открылся. «Известия» сообщили «труженикам пера», что находится он в «особняке номер 8 по Никитскому бульвару, имеет четырнадцать комнат, предназначенных для читальни, библиотеки, собраний кружков и занятий, столовую, буфетную, зрительный зал со сценой на 350 человек и т. д.».

Как пишет очевидец, открытие прошло в дружеской обстановке. После речей ораторов, среди которых выделялся Маяковский, приглашенные «перешли из зрительного зала в уютную столовую, где была устроена роскошная по тем временам трапеза, состоявшая из чая, ломтика черного хлеба, кусочка селедки и еще какого-то яства в том же роде». Члены дома имели право в голодающей Москве получить бесплатно два бутерброда. Поэт Арго, некогда популярный пародист, по этому поводу сочинил эпиграмму:

 
Печати дом краса природы,
Дают там по два бутерброда.
Но все же, господи прости!
Я съел не менее шести.
 

Основал Дом печати не Луначарский, а другой эрудированный «старый большевик» Платон Керженцев, руководитель РОСТА, Российского телеграфного агентства, предшественника ТАСС и ИТАР-ТАСС. За два года на этом посту, как писал он в автобиографии для энциклопедического словаря Гранат, «превратил этот аппарат во всереспубликанский, создав до сотни отделений, 200 газет, ежедневную “Агит-Роста”, окна сатиры и проч.».

П.М. Керженцев. Неизвестный художник

Сын врача, депутата разогнанной царем Государственной думы Лебедева, жил под псевдонимом, заимствованным у притока Волги – Керженца, где в густых прибрежных лесах обитали старообрядцы. Выпускник историко-филологического факультета Московского университета второе образование получил в Таганской тюрьме, «лучшем университете в моей жизни». Вышел из камеры большевиком. В родные края вернулся после долгих лет жизни в положении нелегала и эмигранта в больших культурных городах – Питере, Киеве, Лондоне, Париже, Нью-Йорке. В Стокгольме и Риме служил полномочным представителем – послом РСФСР и СССР. В Москве занимал высокие должности в ЦК партии, других инстанциях. Много видел, знал, много сочинил статей и книг, в том числе пережившие автора труды по научной организации труда. Его слова: «Всякий плохо завинченный винтик способен повлечь крушение». Главной книгой эрудита считалось «Творчество театра». Написанная в 1917 году книга неоднократно переиздавалась и переводилась в Европе. При всем при том, помнить о Керженцеве, возглавлявшем Комитет по делам искусств, будут как о душителе искусства.

Начну со смешного. Леонид Утесов рассказывал, как Керженцев его предупредил: «Если вы еще раз где-нибудь споете “С одесского кичмана”, это будет ваша лебединая песня». Поэтому, когда Утесова неожиданно попросили на правительственном приеме в Кремле в честь героев-полярников исполнить именно эту приблатненную песенку, он решился запеть не сразу, признался, что ее запретил «товарищ Керженцев». Услышал в ответ: «Товарищ Сталин просит».

«Когда я кончил, – вспоминал артист, – он курил трубку. Я не знал, на каком я свете. И вдруг он поднял свои ладони и они – и этот, с каменным лбом в пенсне, и этот лысый в железнодорожной форме, и этот всесоюзный староста, и этот щербатый в военной форме с портупеей (Молотов, Каганович, Калинин и Ворошилов. – Л. К.) – начали аплодировать бешено, будто с цепи сорвались. А наши герои-полярники в унтах вскочили на столы! – тарелки, бокалы полетели на пол, и стали топать. Три раза я пел в этот вечер “С одесского кичмана”, меня вызывали на “бис”, и три раза все повторялось сначала».

В историю России, возглавив Комитет по делам искусств, Керженцев вошел инквизитором Булгакова, Шостаковича, Мейерхольда, тех, кого никогда не забудут. Он добивался запрета «Дней Турбиных». Похоронил «Мольера» Булгакова в Художественном театре. Как доносил тайный осведомитель: «О Керженцеве Б<улгаков> говорил, что никто не ожидал, что этот умный человек так жестоко нагадит в литературе».

Слушал Платон Михайлович в правительственной ложе Большого театра, сидя рядом со Сталиным и его соратниками, оперу Шостаковича «Катерина Измайлова», внимал репликам вождей. После чего появилась в «Правде» безымянная статья «Сумбур вместо музыки». Оперу запретили.

Статья Керженцева, опубликованная 17 декабря 1937 года в «Правде» под названием «Чужой театр», поставила крест на театре Всеволода Мейрхольда. То был смертный приговор и самому режиссеру, чьим талантом лично «старый большевик» многие годы восхищался.

Спустя месяц после публикации пал автор статьи, названный публично «коммивояжером». Его заместителей в комитете арестовали. Керженцеву дали умереть в должности главного редактора Малой советской энциклопедии.

Дом печати никогда не закрывался. В зрительном зале в два раза меньше мест, чем сообщалось в «Известиях». Но его сцена стала желанной для многих артистов. На ней выступал постоянно, пока не получил стены на Арбате, популярный театр «Мастфор». Для него писал пародии Владимир Масс, заведовавший литературной частью театра. Он же позднее сочинял сценки с Николаем Эрдманом. Соавторов шуток и басен арестовали. Масса выслали в Сибирь без права жить в Москве. Запрет сняли в 1944 году. Тогда его соавтором стал фронтовик ленинградский инженер Михаил Червинский, после госпиталя оставшийся жить в Москве. Они сочиняли для Аркадия Райкина прославившие его программы, их имена годами значились на афишах театров оперетты и эстрады.

Кто из зрителей помнит сегодня Арго, Масса, Червинского? Слава пародистов, самая громкая, недолговечна. Их забывают быстрее, чем артистов – исполнителей чужих слов. Журналисты в этом отношении сродни пародистам, откликающимся на злобу дня.

После открытия Дом печати слыл клубом скорее литераторов, чем журналистов. Валерий Брюсов прочел в нем пьесу «Диктатор», он же сделал доклад о мистике и иррациональном в жизни и литературе. В этих стенах прошла дискуссия об имажинизме, защищали этот яркий стиль Сергей Есенин и его друзья. В последний приезд в Москву в 1921 году выступал здесь Александр Блок. Слушали его Пастернак, Маяковский, Корней Чуковский и те, кто решил устроить поэту обструкцию, что им вполне удалось.

В статье «Умер Александр Блок» Маяковский писал: «Я слушал его в мае этого года в Москве в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строчки о цыганском пении, о любви, о Прекрасной Даме – дальше дороги не было. Дальше смерть».

Последний раз Москва слышала в Доме печати Сергея Есенина, читавшего «Цветы». Через три месяца цветы несли к его гробу. Над входом надписали: «Тело великого русского национального поэта покоится здесь».

На сцене Дома после триумфов на международных конкурсах исполнителей выступали лауреаты. Играл Театр обозрений. В нем заведовал музыкальной частью Матвей Блантер, автор славной «Катюши».

Центральным домом журналиста особняк назвали до войны. На фронт отсюда из газет и журналов ушли многие и не все вернулись. О чем напоминает памятник и мемориальная доска с именами тех, о ком в конце победных приказов Сталина диктор Левитан по радио после паузы чеканил слова: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины». А Твардовский помянул: «Страна родная! Каких и скольких сыновей не досчиталась ты, рыдая, под гром победных батарей».