Текст книги "Никитский бульвар"

«Серебристый голос» на фоне террора и триумфов

На Никитском бульваре среди особняков, украсивших Москву после 1812 года, выделяется шестиэтажный жилой дом под номером 8. На его месте стоял до пожара дворец Варвары Голицыной, восстановленный в стиле ампир с непременной колоннадой. Вряд ли его увидела умершая в 1815 году княгиня, воспетая Гавриилом Державиным, с радостью преодолевавшим сто пятьдесят верст из Тамбова в ее имение, чтобы полюбоваться «Пленирой», племянницей князя Григория Потемкина. К ее портрету он приписал такие слова:

 
Благоприятный нрав, черты твои прекрасны,
Обворожают всех в единый миг тобой.
Без рассуждения сердца тебе подвластны,
И с рассуждением всем плен приятен твой.
 

В браке красавица была счастлива, родила десять сыновей. В начале пути по бульвару я цитировал оду Державина, посвященную княгине, ждавшей с войны мужа – генерала, осаждавшего Очаков. Все дети, за исключением одного, выросли и преуспели на военном и гражданском поприще.

Не исключено, что возрожденной усадьбой владел старший сын княгини тайный советник Григорий Голицын, воевавший в разных странах, живший в разных городах и умерший в Москве. Его родственник, известный писатель граф Сологуб, считал, что этот Голицын «был едва ли не один из замечательнейших самодуров своего времени». Князь стремился подражать «королю-солнце», Людовику ХIV. Оставаясь верным любимой и уважаемой жене, завел двух мнимых любовниц, в имении учредил подобие двора с «камер-юнкерами», «фрейлинами», «гофмаршалами». Устраивал торжественные выходы, балы. «На этито причуды да на стаи гончих и удалых троек ушло не только голицынское состояние, но и приданое моей тетки, очень значительное», – констатировал Сологуб.

Над двухэтажным зданием во второй половине ХIХ века нарастили этаж, фасад лишился колоннады, и особняк на одну семью превратился в доходный дом. В нем, став примой Большого театра, до судьбоносной встречи с дирижером Николаем Головановым в 1915 году, жила Антонина Нежданова, очаровавшая московских меломанов «серебристым голосом». Дочь учителей из села у Черного моря умиляла прихожан пением в сельской церкви. Уроки вокала, когда голос окреп, живя в Одессе, брала у сестры великих братьев Рубинштейн – Софьи. Восемь лет после гимназии учительствовала, чтобы помочь семье, потерявшей отца. Жить и не петь на сцене не смогла. В Петербурге ее не приняли в консерваторию, сочтя голос недостаточным для карьеры оперного певца. В Москве прослушал профессор Умберто Мазетти и принял в класс «избранных», где привил «итальянскую культуру владения голосом». Услышав студентку в ученических концертах, известный музыкальный критик Кашкин уверовал, что певицу ждет «громкая известность». Неждановой, первой из вокалисток, вручили золотую медаль Московской консерватории.

В опере «Жизнь за царя» Нежданова поразила публику в 1902 году. Пленила не только голосом, лирико-колоратурным сопрано, но и магией перевоплощения. В ней видели Розину, Лакме, Царицу ночи, Татьяну, Шемаханскую царицу… Коронной ролью сама считала Марфу, «царскую невесту». Нежданову единственную приглашали петь с Синодальным хором, где по церковной традиции женщинам места не оставалось. Через пять лет после дебюта услышал ее Париж в «Гранд-опера». В «Риголетто» выступала с великими итальянскими тенорами, пресса писала, что «успех госпожи Неждановой сравнялся с успехом ее знаменитых партнеров Карузо и Руффо».

А.В. Нежданова

За два года до революции на званом ужине в квартире директора Московской консерватории Антонину Васильевну увидел недавний студент Николай Голованов, композитор и дирижер. Ей шел 42-й год. С тех пор эта пара не разлучалась. Между ними разница в летах составляла 22 года. Вместе, пережив эпоху «военного коммунизма», голод и холод, они гастролировали в Европе, их ждала Америка, мировая слава. Но, разорвав подписанный многообещающий контракт, они вернулись в Большой театр.

На концертах Голованов аккомпанировал Неждановой. Оба выступали в первых концертах, транслировавшихся из Москвы на весь мир самой мощной радиостанцией имени Коминтерна. С тех пор сделана масса записей, сохранивших голос великой актрисы и звучание классической музыки в интерпретации великого дирижера.

Вместе Нежданова и Голованов жили на Николиной горе в многокомнатном дачном доме. Вдвоем их видели в легковой машине по пути в санаторий на Кавказе. «Тут выяснилось, что с нами едет Нежданова и ее муж. Ты его знаешь, а также я. Знаешь кто? Кто? Голованов!!! Да, да, тот самый. И во время обеда я сейчас имею счастье созерцать их две широкие спины», – писала мужу историк Милица Нечкина, увидев то, о чем говорила вся Москва. Брак в советской Москве они не зарегистрировали, и поэтому супругами не считались.

Удивление: «Голованов!!! Да, да, тот самый», – объясняется тем, что дирижера, публично обвиненного в антисемитизме, «головановщине», обсуждали не только на месткоме Большого театра, в прессе, но и трижды на Политбюро в Кремле. Голованов, конфликтуя с дирижером Арием Пазовским, говорил, что «русскими операми должен дирижировать русский дирижер», высказывался и покрепче в адрес «жидов пархатых».

С одной стороны, Сталин назвал «головановщину» явлением «антисоветского порядка», с другой – потребовал «прекратить травлю и бойкот дирижера». Из театра пришлось в 1928 году уйти. Вернулся Голованов в Большой в разгар борьбы с «космополитами» на место уволенного трижды лауреата Сталинской премии Ария Пазовского.

Побывавший в Москве Бернард Шоу сострил: «Я понял теперь, почему природа дала мне возможность дожить до 77 лет – для того, чтобы я услышал лучшее из творений – Нежданову». Станиславский высказался, что она поет как птица.

Перед войной Нежданова и Голованов получили соседние квартиры под номерами 9 и 10 в Брюсовом переулке, 7, в монументальном доме, построенном для солистов Большого театра поклонником оперы Сталиным. Премию его имени Нежданова удостоилась один раз. Голованов – четыре раза в конце жизни, когда стал народным артистом СССР и главным дирижером оркестра Большого театра.

Нежданова скончалась в 77 лет. «Долгие годы дружбы, – писал осиротевший Голованов, – связывали меня с Антониной Васильевной Неждановой, я был около нее почти всю свою творческую жизнь». Он пережил жену-подругу и умер в год смерти Сталина.

В квартирах Неждановой и Голованова осталось все, как было при их жизни, это два музея с подлинной мебелью, картинами, фотографиями середины ХХ века. Подобных осколков культуры досталось нам много от советской Москвы, благодаря чему при желании можно увидеть как жил на Тверской улице пианист, игравший для Льва Толстого, Гольденвейзер. Музей-квартира профессора Тимирязева в Романовом переулке, кабинет изобретателя первого в мире противогаза академика Зелинского в Никитниковом переулке. Сохранились квартиры Немировича-Данченко, Эйзенштейна. Все эти и подобные маленькие музеи «родом из СССР», все в центре, где каждый квадратный метр стоит тысячи долларов. Будет ли рыночная Москва с подобной легкостью выводить квадратные метры, обжитые гениями, из муниципальной недвижимости?

Нежданова, живя на Никитском бульваре, соседствовала с профессором Московской консерватории Карлом Августовичем Киппом. О нем пишут, что его ученики отличались значительными успехами в пианизме. Историки музыки не забывают имена питомцев Киппа. А самой прославленной ученицей профессора, не окончившей курс в его классе, не порадовавшей игрой слушателей Большого зала консерватории, была Любовь Орлова. В 1919–1922 годах она, студентка Московской консерватории, хотела стать пианисткой. Стала кинозвездой Советского Союза. Ее музыкальная культура проявилась в классических комедиях, поставленных мужем Григорием Александровым, где она пела и плясала. Девушка Анюта в «Волге-Волге» могла и на фортепиано играть.

Из подъезда дома № 8 на Никитском бульваре в апреле 1905 года вышел с ручной кладью в сопровождении кухарки пожилой генерал с пышными остроконечными усами. Прохожие здоровались с бывшим обер-полицмейстером Москвы. Переулками, хорошо зная дорогу, шел генерал к Тверской улице. Никто не знал, что из своей квартиры движется пешком на службу новоиспеченный наместник императора генерал-губернатор Москвы Александр Александрович Козлов. Он родился в год гибели Пушкина в Нижегородской губернии. Из Пажеского корпуса попал в лейб-гвардии Измайловский полк. Служил в Петербурге помощником, то есть заместителем, обер полицмейстера Трепова, позднее вошедшего в историю приказом, отданным в революцию 1905 года: «Патронов не жалеть!».

В Москве обер-полицмейстер Козлов отличился при коронации Александра III и получил от царя «высочайшее благоволение» и именную золотую табакерку. Когда ему исполнилось пятьдесят лет, ушел с нелегкой службы «по причине нездоровья». Ему нашли должность не столь обременительную – «почетного опекуна Московского присутствия Опекунского совета», учреждения трудноуправляемого, включавшего в себя громадный Воспитательный дом на Солянке, массу приютов, больниц, богаделен, школ, мастерских, заводов и фабрик, чья прибыль шла сиротам и беднякам.

За пять лет до того как главным полицейским города стал Козлов, неожиданно овдовела жена Кирилла Николаевича Мамонтова, оставшись с запутанными финансовыми делами и двумя малолетними дочерьми. Ее муж из богатейшего купеческого рода Мамонтовых свою долю из семейного капитала забрал. Распорядиться деньгами не сумел, промотал наследство. Покончил с собой в Монте-Карло. Туда сбежал, скрывшись от кредиторов, с надеждой отдать долги с помощью рулетки. Удача отвернулась, и после крупного проигрыша в казино купец свел счеты с жизнью.

На вдове купца женился дворянин Козлов. Дочери Мамонтова стали падчерицами генерала. Они росли в его доме, получили лучшее по тем временам образование. Старшая, Маргарита, слыла московской красавицей. На первом балу в Колонном зале Благородного собрания девушку увидел завидный жених Михаил Морозов и влюбился в нее с первого взгляда, как в свое время Пушкин на балу очаровался Натальей Гончаровой. Год спустя состоялась свадьба Маргариты Мамонтовой и Михаила Морозова. Таким образом, породнились две династии богатейших московских купцов, и породнился с ними Александр Александрович Козлов, овдовевший в 1897 году.

К тому времени, когда Николай II решил назначить наместником императора генерала Козлова, его падчерица Маргарита проявила себя меценатом, хозяйкой респектабельного салона, куда считали за честь являться лучшие люди Москвы. Маргарита училась играть на фортепиано у Александра Скрябина, дружила с композитором, помогала ему. В ее доме встречались философы, художники. Михаил Морозов собрал коллекцию замечательных картин, статуй, икон. Валентин Серов написал девять портретов Морозовых, в том числе мужа Маргариты и ее сына Миши, которого в семье звали Микки. Андрей Белый Маргариту вывел в поэме «Первое свидание», мемуарах. «Морозова, – по его словам, – обладала огромным умением мирить и приучать друг к другу… непримиримых и неприручимых людей».

Подобная проблема встала перед наместником в городе, где либералы добивались Конституции и парламента, а социалисты-революционеры целеустремленно убивали сановников. Возвышая генерала с незапятнанной репутацией, Николай II надеялся, что ему после недавнего Кровавого воскресенья в Петербурге и убийства в Кремле брата Сергея удастся управлять второй столицей России без потрясений.

Козлов в 68 лет уступил желанию императора с условием, что если за три месяца убедиться в неспособности выполнять возложенную на него должность, то царь даст ему отставку. Поэтому оплатил оставленную за собой квартиру в доме за три месяца вперед и переселился в резиденцию московских генерал-губернаторов.

Правой рукой Козлова – градоначальником, ведавшим полицией и жандармами, стал его друг граф генерал-майор Петр Шувалов. Оба они знали город по былой службе в Москве, оба пришлись по душе влиятельным москвичам, уставшим за много лет правления от непопулярного сына Александра III, отправленного в отставку с поста генерал-губернатора Москвы. Его прозвали «князем Ходынским» за то, что после трагедии на Ходынском поле, унесшей жизни 1389 человек, великий князь задал бал по случаю восшествия на престол Николая II в те самые часы, когда в храмах отпевали раздавленных.

Козлов весной 1905 года быстро вошел в роль, разрешил Земский съезд, собрание городских голов, съехавшихся в Москву со всей России, чем вызвал неудовольствие Николая II, начертавшего резолюцию: «Где мои верноподданные слуги?». Генерала видели на коне с нагайкой в руке, въехавшего в толпу разгоряченных курсисток с возгласом: «Ерша вам родить против шерсти, чего бунтуете?». Это ругательство, ходившее в среде далекой от барышень, вызвало у них бурный смех, и забастовка сорвалась.

В июне в Одессе восстал броненосец «Князь Потемкин-Таврический», а в Москве в дом градоначальника на Тверском бульваре в кабинет, где шел прием населения, вошел под видом просителя террорист и выстрелами в упор убил графа Шувалова. Спустя месяц, как пишет биограф генерал-губернатора Козлова, он «простился со всеми чиновниками генерал-губернаторского управления, поблагодарил их за службу и, взяв в руки два чемодана и кухарку, пошел пешком на старую квартиру к Никитским воротам».

Из России, получив бессрочный отпуск, генерал уехал за границу. Там его видели до мировой войны в Германии и во Франции. Считалось, что «дальнейшая судьба Александра Александровича Козлова неизвестна». Теперь на сайте правительства Москвы сказано, что умер бывший генерал-губернатор в Дрездене в 1924 году. Таким образом, он избежал участи сослуживца, управлявшего Москвой, генерала Джунковского, расстрелянного в старости большевиками.

Падчерицу генерала Маргариту Морозову пролетарская власть лишила имущества и дома, ей пришлось перебраться в подвал, годами скитаться по углам. Две ее дочери спаслись за границей. Сын Юрий, офицер, пропал без вести. Сын «Микки», Михаил Михайлович Морозов, состоялся в СССР как литературовед и театровед, знаток Шекспира. Мать его пережила. В «оттепель» умерла пенсионеркой, проживая в комнате коммунальной квартиры с сестрой. Картинную галерею, коллекцию живописи, статуй и икон она передала в дар Третьяковской галерее.

В дом № 8 после «десяти дней, которые потрясли мир» переехала контора известного в России издательства «М. и С. Сабашниковых». (Оно, в частности, перед революцией издало непревзойденный с тех пор путеводитель «По Москве».) Переезд случился в 1918 году после того, как в дни боев красных и белых разрушился на Тверском бульваре дом, где замечательный издатель Михаил Сабашников жил с семьей и выпускал книги. Квартира сгорела. Рукописи удалось вынести из огня.

После трагедии помог получить ссуду Луначарский, нарком просвещения советского правительства, пожелавшего: «Бодро работайте в прежнем духе». Когда большевики закрывали частные издательства, Ленин сделал исключение для немногих: «Такому культурному издательству, как издательство Собашниковых, мы должны оказать всяческое содействие».

Хватило «содействия» до 1930 года.

…Некогда двухэтажный особняк с классическим восьмиколонным портиком после того, как его надстроили в 1889 году третьим этажом, дважды наращивали в ХХ веке. В тридцатые годы ему прибавили два этажа, а после войны над ним вырос шестой этаж. Кажется, таким дом был всегда.

Леонардо да Винчи в квартире на Никитском бульваре

Есть закономерность в том, что авторы известных книг о Москве являлись на свет вдали от нее. Михаил Загоскин, в ХIХ веке сочинивший очерки «Москва и москвичи», родился в селе Пензенского уезда. Михаил Пыляев, сочинитель очаровательной «Старой Москвы», вернувшейся к народу сто лет спустя после первого издания, уроженец Петербурга. Потомка запорожских казаков Владимира Гиляровского, который по его словам, «родился в глухих лесах Вологодской губернии», Арбат увидел после скитаний по России. Его эпопея «Москва и москвичи» множится в наши дни издательствами постоянно.

Прожив 25 лет в Одессе, приехал в Москву Петр Сытин. Полюбил город с первого взгляда. Но писать о нем стал далеко не сразу. В Московском коммерческом институте получил специальность экономиста и статистика. Будучи студентом, заведовал Музеем городского хозяйства, ютившимся в Крестовской водопроводной башне. После революции не дал ему сгинуть и преобразовал в Коммунальный музей.

Когда при Ленине авторам Генерального плана понадобилось узнать, как развивалась планировка и застройка Москвы, Сытин дал нужную историческую справку. Стал тогда постоянным автором журнала «Коммунальное хозяйство», где скромной заметкой «Палисадники на Садовом кольце» заявил о себе как московский краевед.

Когда в 1922 году прокатилась по советской Москве волна переименований улиц и переулков, начал писать о происхождении названий городских проездов, спасал память о прошлом. В Сухаревой башне открыл перемещенный сюда свой Коммунальный музей. Приглашенный на торжество «дядя Гиляй» по этому поводу прочел экспромт:

 
Вода ключевая отсюда
                              поила московский народ,
Отныне – живая знания сила отсюда польет.
 

Первая книжка Сытина, не считая путеводителей по залам музея, называется «Сухарева башня». Заведующий музеем обожал вверенное ему бесподобное сооружение времен Петра Первого, овеянное легендами. Мечтал водрузить на шпиль свергнутого в дни Февральской революции орла, починить замершие старинные куранты, избавиться от трансформаторов МОГЭС, заполнявших самую большую палату. Мечтал поместить под ее сводами книгохранилище библиотеки на 100 000 книг, открыть лекционный зал. В маленькой книжке рассказал об истории башни; определил ее стиль как «смесь ломбардского с готическим», дал подробное описание редкостного сооружения, словно предчувствовал его скорую гибель; привел народные сказания и стихи Михаила Дмитриева:

 
Что за чудная, право – эта зеленая башня!
Высока и тонка; а под ней, как подножье,
                                                     огромный
Дом в три жилья, и примкнулось к нему
                                  на откосе, под крышей,
Длинное сбоку крыльцо, как у птицы крыло,
                                                     на отлете.
 

Когда началась прокладка первых линий метро, Сытин составлял «предуказания» проходчикам о заброшенных колодцах и засыпанных подвалах на их подземном пути. За ту работу получил грамоту под номером 39 с «вынесением благодарности» за ударный труд. В музее Сухаревой башне побывал «верный сталинец», Лазарь Каганович, правивший тогда городом. Музей ему понравился. Но, исполняя волю Сталина, он разрушил башню до основания под предлогом, что она мешает движению транспорта, под колесами которого часто гибнут люди. Против разборки башни выступили самые известные архитекторы и художники, и в их числе академик Щукин, автор Мавзолея Ленина. Узнав о протестах, вождь, будучи на курорте, протелеграфировал наместнику в Москву, что «архитекторы, возражающие против сноса, слепы и бесперспективны». И выразил твердую уверенность, что «советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня…».

Крышей музея стала церковь Иоанна Богослова под Вязом на Новой площади. Побывавший там Каганович, не забывший первого посещения, утешил Сытина словами: «Музей заслуживает большего внимания чем-то, которым пользовался ранее».

Истинного внимания Музей Москвы не дождался ни от него, ни от всех других первых секретарей Московского горкома партии.

Сытин, уйдя из церкви-музея, занялся исключительно историей города, местом службы стала квартира в доме на Никитском бульваре, 8. С тех пор за его подписью появились сотни статей и десятки книг. «Великим тружеником» назвал историка автор первого биографического очерка о нем Сергей Романюк.

Даже перестав видеть, Сытин продолжал работать с помощью читчиков и секретарей. Не зная о слепоте, я звонил Петру Васильевичу из «Московской правды», когда председатель исполкома Моссовета Владимир Федорович Промыслов выделил бюджетные деньги на выпуск третьего тома «Истории планировки и застройки Москвы», издания, растянувшегося на десятки лет. Эту работу историк считал главной в жизни. С завидной дикцией уверенный голос в трубке не выдавал уроженца Одессы и преклонный возраст, а шел тогда Сытину восьмидесятый год.

Книга «Из истории московских улиц» трижды выходила при жизни автора немыслимыми в наши дни тиражами. В последнее издание вошло 300 очерков об улицах и нескольких переулках в пределах Окружной железной дороги. О переулках Москвы написать хотел, но не успел. (Это сделал здравствующий Сергей Романюк.)

Сытин занимался краеведением Москвы, когда взорвали храм Христа Спасителя и Тверскую улицу, рушили стены Китай-города, церкви. В его описаниях Кремля нет ни слова о сломанных монастырях, соборе Спаса на Бору, Малом Николаевском дворце. О поверженных храмах, как о «врагах народа», писать в путеводителях запрещалось. В главах об Арбате и центральных улицах не помянута ни одна сломанная церковь, не сказано, где жили Федор Шаляпин, Иван Бунин, Сергей Рахманинов, все те, кто эмигрировал из советской России. Сытину выговаривали за то, что у него слишком много имен бывших домовладельцев, представителей «свергнутых классов», улавливали в этом «нехороший политический душок».

В наши дни его книга об истории московских улиц переиздается. На плечах Сытина до сих пор стоят все сочинители путеводителей и документальных книг о Москве, включая меня.

Дом, где жил Сытин с женой и дочерью полвека с 1918 до 1968 года имеет двойную нумерацию: по Никитскому бульвару – 8/3 и по Калашному переулку – 3/8. Как и соседний дом под номером 8а, это здание входило во владение, которое купил разбогатевший купец Александр Никифорович Прибылов.

В доме № 8 до революции снимал квартиру солист и главный режиссер Большого театра Василий Петрович Шкафер. Голос помог сыну многодетного помощника лекаря психиатрической больницы вырваться из бедности. Прежде чем попасть на сцену императорского театра, он много лет учился, готовил оперные партии в Москве, прошел курс вокала в Милане, пел в оперных театрах разных городов. В Большой театр перешел из Русской частной оперы Саввы Мамонтова после банкротства мецената с друзьями по сцене Федором Шаляпиным и Константином Коровиным.

В историю Шкафер вошел как первый исполнитель в России многих ролей и первый режиссер опер Римского-Корсакова и Рахманинова. В «Борисе Годунове» выступал в образе Василия Шуйского партнером Шаляпина, с ним поставил «Хованщину», а с Леонидом Собиновым – «Богему».

Несколько лет Василий Петрович провел в Мариинском театре. Там его однажды назначили в помощники Всеволода Мейерхольда, ставившего оперу «Тристан и Изольда», о чем в мемуарах «Сорок лет на сцене русской оперы» Шкафер с грустью вспоминал: «Признаюсь, настроение в труппе среди ее видных представителей, создавалось в высокой степени напряженное и не в нашу пользу. Я это видел и чувствовал на каждом шагу. В.Э. Мейерхольд казался “чумой”, заразой для театра, а я, его соратник, чуть ли не негодяем, взрывающим старые, многолетние, консервативные устои оперного театра».

В квартире на Никитском бульваре, 8 у режиссера в числе первых в Москве установили телефон номер 290-21. Его хранил в своей книжке Иван Егорович Гринев, преуспевавший художник Московской конторы императорских театров, писавший декорации Большого и Малого театра. Страстный собиратель живописи, располагая большими деньгами, в галереях Европы охотился за шедеврами старых мастеров.

Жил художник и коллекционер во Втором Краснопрудном переулке в местности, которая, по справке Петра Сытина, называлась «Гриневской крепостью» по имени состоятельного домовладельца. Его дети унаследовали капиталы, десять участков земли и дома. Иван Гринев обвенчался с княжной Курбатовой и построил дом для собранных им картин на своей земле. Мечта была открыть в нем музей по примеру Сергея Щукина и Ивана Морозова, собирателей новейшей французской живописи. После революции меценатов выдавили из России, обе частные коллекции объединили в один государственный музей. Потом его закрыли, часть картин ушла в Эрмитаж, часть осталась на Волхонке в Музее имени А.С. Пушкина. Многолетнему директору музея Ирине Антоновой не удалось восстановить справедливость и вернуть Москве ее наследство, а жаль.

Коллекция «Гриневской крепости», во что трудно поверить, сохранилась до наших дней. Каким образом? После революции 1917 года в Москве началась по декрету правительства Ленина и по наводке художника, искусствоведа и реставратора Грабаря национализация частных собраний. (Княгиня Мещерская рассказывала мне как благодаря ему чекисты первой изъяли коллекцию ее семьи, хранившуюся в доме на Арбате.) Иван Егорович Гринев не обратился за содействием к влиятельному Грабарю, а с помощью малоизвестного реставратора Третьяковской галереи снял картины с подрамников, накатал холсты на валы и вместе с изваяниями перенес на чердак дома, присыпав шедевры землей и хламом.

Жена и дочь Лидия, дав завет скоропостижно умершему в 1919 году от инфекции Ивану Гриневу, свято хранили тайну чердака их бывшего дома, где поселились люди, не подозревавшие, что у них спрятано над головой.

При советской власти Лидия Гринева вышла замуж за итальянца Микеле, Михаила Беллучи, русского литератора, члена группы «Перевал». Ее сочли «троцкистской», враждебной советской власти. Многих участников группы, включая Михаила Беллучи, расстреляли. Сын итальянца и русской стал Элием Михайловичем Белютиным. А в 1929 году в семье московского инженера Михаила Молева в Замоскворечье, на Пятницкой улице, родилась дочь Нина.

Элий добровольцем пошел на фронт, вернулся с войны с раной и боевыми наградами. Поступил в художественный институт. Нина на фронте выступала перед бойцами, в мирные годы окончила Высшее театральное училище при Малом театре и филологический факультет Московского университета. Художник и литератор нашли друг друга. Это случилось на выставке картин в парке имени Горького. «В холодном павильоне двое. Он и она, – читаю в книге жены. – Оба окоченевшие, но не отрывающиеся от полотен. В ходе разговора неожиданно обнаружилась общность взглядов и жизненной позиции: никому не дано право мне приказывать! В густеющий сумрак пустынной аллеи вышли будущие супруги Белютины. С тех пор вместе 60 лет».

Э.М. Белютин

С ними связана поразительная история. В доме № 8 по Никитскому бульвару в их квартире находится один из лучших частных музеев Европы. Это доказывает книга-каталог. Она написана доктором исторических наук и кандидатом филологических наук Н.М. Молевой. Вышел каталог в Москве вторым изданием в 2008 году. Первое издание появилось ранее на итальянском языке.

Привожу название каталога:

«В саду времен.150 лет семейной фамильной коллекции Элия Белютина.

Египет, Греция, Рим, Китай, Персия».

Под номером 4 статуэтка «Спящая девушка» из терракоты IV века до нашей эры. Ее инвентарный номер 448. Это не самое древнее изваяние. Бронзовый «Фараон» ХVI века до нашей эры. В собрании картины Рубенса, Рембрандта, Мурильо, Тициана, Веласкеса…

Под номером 185 – написанная темперой на деревянной доске «Мадонна с книгой», с первого взгляда напоминающая «Мадонну Бенуа» в Эрмитаже Леонардо да Винчи, незавершенная художником. Ее датируют 1478 годом. Дописал эту Мадонну масляными красками современник Леонардо – Бернардино Конти.

Листаю страницы и думаю: «Вдруг и Микеланджело есть?» Под номером 249 вижу его имя и фото двух статуй – «Голова молодого сатира» и «Голова грифона», выполненные для гробницы Медичи. В каталоге 260 описаний живописи, изваяний, мебели, бронзы, посуды. Их в собрании намного больше, как сказала мне Нина Молева, свыше тысячи. Старинную мебель собирал дед Нины Михайловны, царский генерал Матвеев. Картины собрания пополнял до гибели отец Элия Михайловича в годы новой экономической политики в Москве, когда они продавались за бесценок. Под хламом на чердаке сокровища пролежали тридцать лет до 1949 года.

С тех пор их видели многие простые и «важные персоны». В годы перестройки посетил квартиру на бульваре Егор Лигачев. После развала СССР и попытки грабежа свыше трех часов в квартире пребывал мэр Москвы Юрий Лужков, распорядившийся поставить у дверей автоматчиков…

Полвека назад в Москве муж и жена издали книги о педагогической системе Петербургской академии художеств ХVIII века, русской художественной школе ХIХ и начала ХХ века. Они общепризнанны, как книги о Москве Нины Молевой. Ее «Московская мозаика» вышла в 1971 году. С тех пор появилось много публикаций, основанных на поисках и открытиях в архивах, а не из чужих статей и книг. «Сторожи Москвы», «Боярские дворы», «Дворянские гнезда», «Легенды купеческой Москвы» – у всех названий один автор, и в восемьдесят лет поражающий творческой плодовитостью.

Необъяснимый для меня парадокс состоит в том, что ее муж и соавтор, знаток реалистической живописи, академической школы рисунка, сам пошел в другую степь. Прослыл художником-авангардистом, абстракционистом, теоретиком, педагогом, руководителем направления «Новая реальность». Белютин сплотил вокруг себя сотни единомышленников. В истории искусства ХХ века то было самое многочисленное художественное объединение. В годы «оттепели» картины студийцев в клубе на Таганке видели Булат Окуджава и Владимир Высоцкий, академики Тамм и Капица, «физики и лирики», Илья Эренбург и Борис Слуцкий. Замолчать такое событие было нельзя. Таганскую выставку решили показать Хрущеву в Манеже на втором этаже в буфетном зале, поодаль от главного зала, где проходила выставка Московского союза художников… Что случилось дальше – известно по многим публикациям участников просмотра. Вспоминая, что произошло тогда, Элий Белютин пишет: «Он ругался почти у всех картин… – Что это такое? Вы что, мужики или педерасы проклятые. Как вы можете так писать?..» За минувшие полвека лейтенант Белютин проявил себя стойким бойцом, выдержал издевательства родного государства, травлю замалчиванием, увольнение с кафедры, нападения на мастерскую. Не поддался уговорам эмигрировать. Его выставки состоялись во многих городах Италии, разных странах Европы и Америки. Картины главы «Новой реальности» хранятся в Третьяковской галерее, музеях мира. Россия наградила художника орденом «Знак почета».

Советская власть перед своей смертью извинилась за прошлое, устроила выставку картин в Третьяковской галерее и отдала «Новой реальности» под выставку весь Манеж. Я ходил по огромному залу, слушал музыку, видел большие холсты в рамах, но до сих пор не понимаю, почему на картине «предмет должен исчезнуть как предмет, чтобы начать свою жизнь как форма»?