Текст книги "Никитский бульвар"

Великие в «Домжуре» и тайная комната

Понять не могу, почему в «Распутин» в пятницу не пройдешь без клубной карточки, а в Центральный дом журналиста в любой день – входи, не хочу! – дверь открыта любому с улицы. Для прохода прежде требовалось числиться в штате редакции, проявить себя, представить лучшие публикации комиссии профессионалов, и они решали отказать или принять в Союз журналистов СССР. Только с членским билетом можно было попасть в стены особняка на Никитском бульваре, 8а, где принимали знаменитостей, куда ходили в ресторан самые известные артисты, писатели, поэты, включая Евгения Евтушенко в плаще с красным подбоем, дававшего швейцару на чай отчеканенный рубль.

На втором этаже бывшего княжеского и купеческого особняка сохранилась старинная планировка, анфилада, состоящая из Каминного, Мраморного, Голубого, Розового и Концертного самого большого зала. Поменялась разве что мебель. На третьем этаже, где шли фильмы, недоступные кинотеатрам, отдали дань времени и устроили интернет-зал. Закрылась в лихие годы библиотека, в запертых шкафах у стен о ней напоминают за стеклом корешки книг.

К Концертному залу примыкала комната, служившая кабинетом директора ЦДЖ. Дольше всех занимал в нем кресло Иван Иванович Золин, державший дистанцию между собой и завсегдатаями Дома. Все знали, он редактировал газету «Советский флот» и был контр-адмиралом. Его заместитель, дружелюбный и доступный Коршунов, вернулся с войны не в таком высоком звании, но с четырьмя орденами Красной Звезды. Персонал директора уважал, порядок в Доме, где вино, водка и пиво лилось рекой, поддерживался. Драки случались гораздо реже, чем в Доме литераторов.

На службу директор являлся в черном гражданском костюме, на праздники надевал черный адмиральский мундир, вдохновивший кого-то из остряков сочинить анекдот, передававшийся из уст в уста, и в конце концов угодивший в мемуары и Интернет. Увидев неожиданно фигуру в черной адмиральской форме, пьяный журналист принял его за швейцара и попросил вызвать к подъезду такси. А когда узнал, что перед ним контр-адмирал, извинился и попросил катер.

Оживлялся Золин, когда приходили фронтовые друзья, «лучшие перья» центральных газет. С ними на НП генерала Чуйкова он видел, как тьма ночи разверзлась светом прожекторов и огнем из тысяч орудий начался штурм Берлина. Борис Полевой в мемуарах называл Ивана Ивановича «старым фронтовым другом, правдистом, капитаном первого ранга». С двумя другими корифеями, Борисом Горбатовым и Мартыном Мержановым, присутствовал Золин при капитуляции Германии. В час ночи по московскому времени 9 мая 1945 года они начали передовую для «Правды», главной газеты партии. Первую ее часть сочинял Мержанов, вторую – Горбатов. Золин передавал текст в редакцию. Девятого мая Москва читала статью, которая заканчивалась словами: «Победа! Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Сегодня пушки не стреляют». На глазах Золина вершился суд в Нюрнберге.

В ЦДЖ об исторических событиях вспоминали на вечерах друзья Золина. А контр-адмирал, уроженец деревни Бишево Апастовского района Татарской АССР, 12 лет сообщал о былом детям в письмах, адресуя их школьному музею. На родине земляком гордились, хранили его единственную фотографию, сделанную в Кремле при вручении ордена. Там хотели о нем знать как можно больше.

Мундиры никого в ЦДЖ не удивляли, журналисты военных газет ходили в погонах. Не снимал никогда китель тучный полковник авиации Николай Денисов, редактор «Правды» по военному отделу, писавший сухие отчеты о первых полетах космонавтов. Реже появлялся стройный как лейтенант полковник Сергей Борзенко. На его груди поблескивала Золотая Звезда Героя Советского Союза, полученная не за публикации. В бою, когда солдаты остались без офицеров, принял журналист командование на себя. Подобный подвиг совершил на войне «не знаменитой», в Финляндии, Леонид Коробов из «Комсомольской правды». Батальон, с которым он попал под огонь, окружили, командиры погибли, и бывший матрос организовал круговую оборону, спас бойцов. За подвиг его, очевидно первого среди журналистов, наградили орденом Ленина.

По этой причине пригласил я Борзенко и Коробова выступить в Концертном зале. Пора начинать, а их нет. За полковником спустился в ресторан, где он сидел за столом с красивой дамой. Коробов появился сам, когда вечер начался, но лучше бы не приходил, потому что стоял на ногах нетвердо, речь его заплеталась, а когда он стал вспоминать, как на КП генерала Конева, будущего Маршала Советского Союза, советовал: «Иван, надо ударить с правого фланга», – мне в президиуме подсказали – тушить свет. Крайней меры не понадобилось. Зал захлопал, и пришлось герою уйти со сцены туда, откуда пришел, где заливал тоску.

В атмосфере ЦДЖ о прошлом порой говорили то, что утаивали в мемуарах. Так, маршал Чуйков, герой Сталинграда, вдруг вспомнил на вечере «Комсомольской правды», что его, молодого красноармейца, на Гражданской войне отметил сам Троцкий. О том, кто захватил власть в Петрограде, организовал Красную армию, о яром враге Сталина, убитом агентом вождя, а писать и поминать публично категорически запрещалось.

Второй раз неожиданно услышал о бывшем председателе Реввоенсовета в Концертном зале. Дверь кабинета директора ЦДЖ была приоткрыта. Иван Иванович слушал все, о чем говорили матросы бывшей Волжской военной флотилии на вечере памяти Ларисы Рейснер, послужившей прообразом комиссара в «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского. Вместе со стариками-пенсионерами в зале сидел их ровесник, профессор исторического факультета Московского университета Берлин, также бывший матрос флотилии. Ждал я, что он-то расскажет о легендарной Ларисе лучше всех. Командовал флотилией ее муж Федор Раскольников, потопивший Черноморский флот по приказу Ленина, бывший посол СССР. Когда начались лютые казни, посол отказался вернуться в СССР, написал открытое письмо Сталину и погиб, очевидно, по той же причине, что и его бывший начальник Троцкий. В короткую «оттепель» вышла книга рассказов Федора Раскольникова, ему начали воздавать должное, как вдруг негласно опять отнесли к неприкасаемым.

Не успел я объявить начало вечера, как поднялся с места ветеран и, обращаясь к залу, предложил почтить память «дорогого командира» вставанием. Повторять призыв не пришлось. Все дружно поднялись, кроме меня и «звезды» «Комсомольской правды» Татьяны Агафоновой, олицетворявшей на том вечере Ларису Рейснер. Первому мы дали слово профессору, ожидая, что его речь исправит положение. И услышали: «Предсовнаркома товарищ Ленин и Предреввоенсовета товарищ Троцкий поставили перед нашей флотилией важную задачу…» Раз сказал, два сказал о нем и без счета называл Раскольникова. А о Ларисе не вспомнил, наверное, не простил ей, что ушла к другому.

После вечера мы с Агафоновой ожидали неприятностей. Но Иван Иванович не доложил ничего туда, где хотели все знать, о чем говорят в ЦДЖ.

Сорок лет назад Таня была в Москве чуть ли не единственной женщиной среди репортеров-мужчин, «акул пера». Астрономы назвали звезду ее именем, о чем узнал переполненный Концертный зал на вечере в ее честь. На нем неожиданно появилась Галина Уланова на правах лучшей подруги Тани. Прошла на сцену и рассказала, как случайно познакомилась с ней, дала интервью и подружилась. А после вечера увела в свой мир из журналистики, где погасла яркая звезда Татьяны Агафоновой.

Л.М. Рейснер

Всегда желанными в Доме были купавшиеся в лучах славы художник Борис Ефимов, писатели Илья Эренбург, Константин Симонов (ему 6 раз присуждались Сталинские премии), чтимые в ЦДЖ как газетчики. Недавно умерший в 107 лет Борис Ефимов вспоминал в Концертном зале о Ларисе Рейснер, «удивительной женщине по красоте, уму, энергии и таланту». Бывший комиссар, выступая в прессе, играла роль молочницы, почтальона, расклейщика афиш, чтобы увидеть жизнь изнутри. Она умерла скоропостижно в 26 лет. У ее гроба в этом зале Ефимов стоял в почетном карауле.

Проститься с родным братом Михаилом Кольцовым, расстрелянным в 1940 году, ему не пришлось, как пишет «Московская энциклопедия», его «останки покоятся в могиле невостребованных прахов на Донском кладбище». Глядя с высоты ХХI века, видишь, равный ему все еще не родился. Кольцов не только писал о событиях, он в них участвовал, их создавал и описывал. Он видел взятие Зимнего дворца. Вместе с летчиком совершил «петлю Нестерова» и создал шедевр под названием «мертвая петля». Писал в газету почти ежедневно. Организовал агитационную эскадрилью самолетов имени Горького и командовал ею. Создал и редактировал «Огонек». Михаил Кольцов, по его словам, переняв опыт Ларисы Рейснер, садился три дня за руль такси, оставлял на заднем сиденье сверток и, моделируя ситуации, наблюдал за поведением пассажиров. Работал неделю учителем, играл роль регистратора в загсе, библиотекаря. Когда не стало Кольцова, подобный репортаж не умер вместе с ним.

В Советском Союзе права гражданства на полосе Кольцову вернули вместе со свободой невинно осужденным. Вернувшийся из лагеря пожилым, похожий на прораба с лесоповала, Анатолий Гудимов следовал примеру Рейснер и Кольцова. «Экономическую газету», где нашлось ему место, многие читали из-за него. В Мраморном зале ЦДЖ Гудимова единогласно избрали председателем секции репортеров, потому что он писал блестящие проблемные репортажи. Продолжив традицию, сел за руль такси. В милицейской шинели стоял на перекрестке в роли инспектора ГАИ. Выезжал за рулем в кабине грузовика на дальние магистрали. Возил в один конец товары, в обратный путь воздух. Торговал в лавке. Был дубль-директором продовольственного магазина. Чинил обувь в сапожной мастерской. В тайны чужих профессий вникал не только ради того, чтобы отличиться. Хотел помочь государству, отнявшему у него лучшие годы жизни. В Анатолия Ивановича влюбилась красивая молодая женщина. Ему дали квартиру в башне Нового Арбата, где я у него бывал. Пожить там долго не пришлось. Когда умер, таксисты Москвы съехались, чтобы проводить своего защитника в последний путь гудками. Книжки в мягких обложках Анатолия Гудимова «Тайна чужой профессии», «Семь дней в такси», «Продолжение следует», выходившие в шестидесятые годы, храню вместе со стенограммой выступлений в ЦДЖ – Бориса Ефимова, Ильи Эренбурга и незабвенного Евгения Ивановича Рябчикова. Им внимали в переполненном Концертном зале. Берегу пожелтевшие листы как память о великих и ЦДЖ, где на моих глазах прошло полвека.

И.Г. Эренбург

Илья Эренбург сочинял стихи и романы, но слава к нему пришла на войне за публикации в газете «Красная звезда». Его пригласили высказаться о репортаже, но вместо ожидаемой темы он острил, рассказывал анекдоты и помянул стихи Симонова. Все вернувшиеся с фронта знали наизусть его стихи со словами:

 
Жди меня и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди….
 

«“Жди меня”, – цитирую стенограмму Эренбурга, – обошло всех. В этом стихотворении была одна строчка – “желтые дожди”. Какие же это желтые дожди. Многие говорили тогда, что “желтые дожди” нельзя оставлять (в публикации в “Правде” – Л.К.), это и непривычно, а скорее длинные дожди. Но на этом не остановишь внимание, читатель пройдет мимо. Надо каждому – большому и молодому журналисту – овладевать своим языком».

Женщина, которой посвящены эти стихи, Симонова не дождалась. В ЦДЖ приходил и выступал маршал Константин Рокоссовский, которого она полюбила.

Симонов, умевший писать в любом жанре, признался, что любит слово «репортер», в котором ощущал темп, без которого не может жить газета, и говорил: «Истинный репортер способен делать свое дело не только отлично, но и в кратчайшие сроки, а иногда в феерически кратчайшие сроки».

После выступления Симонова на «москвиче» вез домой, а заодно меня, устроителя вечера, в башню у «Аэропорта» Евгений Иванович Рябчиков, друг поэта. По годам он был ровесник фронтовикам. Но Великой Отечественной войны не видел, в команде специальных корреспондентов «Комсомольской правды» не состоял, ни чинов, ни орденов не заслужил, потому что мучился в ссылке на Крайнем Севере. В 2009 году ему, будь он жив, исполнилось бы сто лет.

Впервые я его услышал, не видя, когда в Концертном зале поздравляли замечательного репортера по случаю 50-летия. Место мне нашлось в соседнем Каминном зале, где слушал по трансляции, как на сцене рассказывали о приключениях корреспондента «Комсомолки», каким-то чудом успевавшим быть первым на месте важных событий и водить дружбу с великими современниками. Он встречался с Циолковским, Горьким, Чкаловым, хорошо знал летчика Михаила Громова, написал о нем книжку. Знал с молодых лет тех, чьи имена не разглашались и хранились как государственная тайна.

Рябчиков раньше всех газетчиков побывал в Антарктиде. Первым полетел на вертолете и реактивном самолете. До войны сам поднимался в небо, прыгал с парашютом. Ходил в ночной наряд на заставе, написал легендарный очерк о пограничнике Карацупе и его собаке Индусе, служившем на Дальнем Востоке. Рекомендовал написать о герое-пограничнике маршал Блюхер, расстрелянный вскоре как «враг народа».

Об этом пограничнике я узнал в детском саду из книжки, которую читала воспитательница, запомнил редкую фамилию и кличку овчарки. Ее в силу политкорректности переименовали позднее в Ингуса. Не ожидал, что окажусь вблизи автора книжки. В ее героев играли дети во дворах. Юбилейный вечер в ЦДЖ длился допоздна, выступали многие, но никто не сказал, что испытал в жизни юбиляр, которого арестовали ночью во время домашнего застолья в 1937 году в кругу друзей, где оказался будущий авиаконструктор Александр Яковлев. Любовь к авиации, плавание на подводной лодке, показались странным на Лубянке. Поездка на Дальний Восток, встреча с Блюхером дали повод счесть его японским шпионом, потом английским. Он испытал на себе Сухановку, самую страшную тюрьму. Дважды имитировали его расстрел. После приговора «тройки» попал на Беломорканал, потом в Воркуту, далее в Ухту…

В мемуарах авиаконструктора Яковлева, не от Рябчикова, я узнал, как ему несказанно повезло. «Пользуясь удачным случаем и хорошим настроением Сталина, я решил попытать счастья, и заговорил о Рябчикове с Завенягиным (замом наркома НКВД. – Л.К.), – пишет Яковлев. – Сказал, что, мне кажется, зря пострадал и отбывает наказание по вздорному обвинению журналист “Комсомольской правды” Евгений Рябчиков – честный молодой человек, энтузиаст авиации, активист Центрального аэроклуба. Я попросил, если можно, пересмотреть его дело. Слышавший этот разговор Сталин обронил, обращаясь к Завенягину: – Посмотрите…». Так была решена судьба человека.

А когда к микрофону на том вечере подошел Рябчиков, услышал вдруг свою фамилию среди тех, кого он заметил с высоты служебного кабинета «Правды», редактором которой по отделу информации он был. Для меня, кого судьба не баловала тогда, его признание стало нечаянной радостью. Евгений Иванович по своей инициативе приехал в редакцию на «летучку» и сделал обзор моих репортажей в «Московской правде», где я получал половину ставки, и жил в Москве на птичьих правах, без постоянной прописки и жилплощади. Все, чего не имел, вскоре получил после той «летучки».

Евгений Рябчиков издал десятки книг, написал сценарии всех документальных фильмов о полетах первого отряда космонавтов. Писал в газетах и журналах. И у него хватало время на то, чтобы десятки лет после опубликованных в «Московской правде» моих восхождений на башни и других похождений звонить утром по телефону и говорить слова, которые не решаюсь повторить на бумаге.

Разные судьбы и тайные двери

Стальные двери сегодня сплошь и рядом. И в Центральном доме журналиста, и в Союзе журналистов Москвы они теперь есть. Прежде было всего две. Одна в сломанном здании на Никитском бульваре, 6 вела в запертую комнату перед лестницей. С парадного входа. В нее наведывались люди в штатском с военной выправкой. Из этой секретной комнаты тянулись провода в ЦДЖ, ресторан. Застольные разговоры интересовали Лубянку. Надобность в такой аппаратной отпала. Что сегодня говорят между собой, можно прочесть в прессе и услышать в эфире.

За другой стальной дверью стоял ксерокс. На нем печатали извещения о заседаниях, приглашения на вечера, рассылаемые по почте. Теоретически можно было размножить «самиздат», протесты диссидентов. Поэтому все ксероксы учитывались госбезопасностью. Образцы шрифтов редакционных машинок снимались сотрудниками КГБ, чтобы в случае чего можно было установить источник антисоветской агитации. Ксерокс доверили Виктору Лидскому, человеку надежному, партийному, служившему во флоте. Дефицитом была и бумага для ксерокса, хранившаяся за стальной дверью.

Не знаю, чтобы я делал, если бы не Лидский, когда мне понадобились копии рукописей «Тихого Дона», тайно хранившихся у вдовы лучшего друга Михаила Шолохова. Без них не смог бы убедить в подлинности автографов, противостоять тем, кто распространял ложь о мнимом плагиате. В «Московской правде», где работал я тогда, ксерокса не существовало. И бумаги белой в машинном бюро имелось в обрез.

– Сто листов дам, – пообещал Лидский, когда я ввел его в курс дела. «Тихий Дон» он чтил со школы. Дал 125 страниц. Их оказалось достаточно, чтобы доказать авторство писателя и написать книгу «Как я нашел «Тихий Дон». В переполненном Мраморном зале ЦДЖ на презентации книги показал эти ксерокопии, позволившие решить, по словам Солженицына, «проблему литературоведения ХХ века».

Была у Лидского другая обязанность. Он связывался с типографиями, печатавшими пригласительные билеты в ЦДЖ. Текст каждого непременно «литовался», то есть подвергался цензуре Главного управления по охране государственных тайн в печати. Первоначально оно называлось Главным управлением по делам литературы и издательств, сокращенно – Главлит. По всей стране бдительные люди «литовали» абсолютно всю печатную продукцию, будь то книга или обертка конфет.

На сохранившемся в моем архиве пригласительном билете на вечер 22 апреля 1964 года в клуб Московского энергетического института, где я выступал, стоит знак Главлита – Л 61525. В тот вечер в программе вперемежку с артистами значился «Зав. отделом науки журнала «Знание – сила», рассказавший о «музыке атомных ядер – эффекте Месбауэра». Я обрадовался неожиданной встрече, потому что знал его прежде как сотрудника многотиражной газеты «За советскую малолитражку» и классного внештатного корреспондента «Московской правды». Многотиражек в советской Москве издавалась тьма, гонораров в них не платили. Дальше проходных заводов, фабрик, институтов листки в половину формата «Правды» не расходились. Сотрудники многотиражек охотно писали в гонорарную городскую газету. Ей постоянно требовались отклики на запуски космонавтов, речи Хрущева, решения ЦК партии и так далее.

Часто возникал в редакции с очередным «откликом» массивный пожилой мужчина Аркадий Ефимович Уссаковский, переживший до и после войны две волны репрессий на ЗИС, когда он назывался автозаводом имени Сталина. Имя его в газете после запятой подкреплялось должностью – «старший мастер автозавода имени Лихачева». Как правило, заметки старшего мастера начинались одной и той же фразой: «Вчера на стыке двух смен в цехе главного конвейера Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени автозавода имени Лихачева рабочие и инженерно-технические работники собрались на митинг, посвященный…»

Требовалось, чтобы тем авторам, кто был вне штата, выплачивалось сорок процентов стоимости номера. Из них резко выделялись два внештатных корреспондента – Леня Финкельштейн, выступавший под псевдонимом Владимирова, и Толя Рубинов, служивший в «Жилищном работнике» и «Коммунальном работнике». Оба они родились после смерти Ленина. Оба евреи с высшим образованием и литературным талантом. На этом сходство кончается. Судьбы у них разные.

Скрыв от врачей, что ничего не видит правым глазом, Рубинов ушел на войну в 18 лет. На фронте такому бойцу винтовку не доверили, отправили на ложный аэродром с макетами самолетов, где на голову сыпались фугасы. После школы младших авиационных специалистов сержант подвешивал бомбы к боевым машинам. А после публикации заметки в армейской газете «Отвага» его запросили в редакцию. На фронте приняли в партию. Трех сотрудников «Отваги» я нашел в списке погибших. О военном прошлом Толя никогда не вспоминал, по праздникам наград не носил. На факультет международных отношений фронтовика не приняли в год борьбы с космополитами. Институт педагогический закончил заочно на «отлично».

Леня в годы войны поступил в МАИ – Московский авиационный институт, откуда в армию не призывали. Там не доучился, попав в 1947 году на семь лет в лагерь. В редакции говорили, что судили его за торговлю сахарином, заменявшим в голод сахар. Вышел он на свободу в год смерти Сталина после амнистии с правом жить в Москве. С дипломом выпускника Московского автомеханического института (в МАИ – не восстановили) поступил в цех моторов мастером, стал технологом. Однажды напечатал в заводской газете стихотворный фельетон и после удачного дебюта оказался в малочисленном штате редакции «За советскую малолитражку», завода, где выпускали автомашины марки «москвич», исчезнувшей с улиц Москвы.

Анатолий Рубинов и Лев Колодный в ЦДЖ в 1966 г.

Править тексты обоих не приходилось, как всех других «рабкоров». Эти прошедшие огонь, воду и медные трубы литературно одаренные люди не могли вырваться из плена многотиражек. Владимирову даже в «оттепель» дорога в партийную газету, не за национальность, а за судимость, была закрыта. Рубинов прославился статьей «Поезд нужно остановить» в «Московской правде», где речь шла о товарных поездах, курсировавших по стране с березовыми дровами. По следам выступления приняли решение правительства. Но в штат его – не взяли. Рубинов выступал внештатно в отделе городского хозяйства, которым заведовал душа редакции Георгий Титов, председатель месткома профсоюза, хорошо певший под гитару. Ему приписывали песенку:

 
Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня,
Самая нелепая ошибка, Мишка,
То, что ты уходишь от меня.
 

Под Мишкой подразумевалась бывшая возлюбленная Титова. Одна из них приходила на этаж редакции с милой девочкой, на которую все выходили смотреть как на «дочь Жоры». За любвеобилие партийное собрание рекомендовало членам профсоюза переизбрать председателя месткома, а Титову – «упорядочить семейную жизнь».

В редакции Леню и Толю считали своими. Приглашали в загородные поездки. В ресторане я оказался случайно рядом с Владимировым и его женой. Меня поразило, что между собой за столом они говорили по-английски. Уроки брали после появления в ЦДЖ объявления о бесплатных занятиях. Их по вечерам вел политический эмигрант, профессор, убежденный коммунист до такой степени, что, прожив всю жизнь в Англии, на старости лет попросил убежища в СССР. Хотя наш посол в Лондоне дружески советовал «товарищу Гандельсману» учесть сложную жилищную проблему в Москве. Комнату в коммунальной квартире профессор получил на бульваре рядом с ЦДЖ, куда постоянно ходил как в английский клуб, без которого не представлял холостяцкой жизни.

О разговоре по-английски за столом я вспомнил после того, как в июне 1966 года мир узнал, что советский журналист, будучи туристом, попросил политическое убежище в Англии. Им оказался Владимиров. Вскоре о нем снова заговорили после того, как во время визита в Англию премьер Косыгин подвергся атаке мировой прессы и публично пообещал разрешить его жене и сыну уехать в Англию. Семья объединилась, но вскоре распалась. Жена и сын вернулись в Москву. Что стало очередной сенсацией.

Владимиров много лет успешно выступал на радиостанциях «Свобода» и Би-би-си. Встречался перед микрофоном с замечательными русскими писателями-изгнанниками. Сам писал. Перевел книгу Конквиста «Большой террор». В книжке «Советский космический блеф» доказывал, что никакого первенства СССР в космосе никогда не имел. «А была видимость первенства – были спектакли, блестяще сыгранные великим режиссером Королевым». Что, конечно, явная ложь. Эта книжка «стилем и слогом», методом доказательств повлияла на разведчика ГРУ Виктора Резуна, который «выучил ее почти наизусть». Оставшись на Западе, он подружился с Владимировым и, перемешивая мифы и факты, сочинял книги под псевдонимом Виктора Суворова.

Обо всем этом я узнал из воспоминаний самого Владимирова, напечатанных после развала СССР в журнале. В них он представил себя реабилитированным «узником ГУЛАГа». За что судили, о жизни в лагере пять с половиной лет – промолчал, хотя текст изобилуют мельчайшими подробностями. Не помянул тех, кто поручился за беспартийного журналиста перед первой поездкой в капиталистическую страну, кто пострадал за его страсть к свободе. Походя, сказал о «тяжелой семейной драме», очевидно, пережитой после отъезда жены и сына. И не дал обещанного продолжения.

Рубинов же семнадцать лет существовал в сфере жилищного и коммунального хозяйства, банно-прачечной и торговой сети, канализации и водопровода, ритуала и бытового обслуживания. Узнал подноготную большого города. Когда не стало в России Главлита, вышли замечательные книги Рубинова «Интимная жизнь Москвы», «История бани», «История трех московских магазинов», «Веселые похоронные истории» – они переживут автора, подобно сочинениям Пыляева и Гиляровского.

Неизвестно сколько еще лет пришлось бы Рубинову выступать на полосах в половину формата «Правды». Но ему в жизни встретился замечательный человек, Виталий Сырокомский, который вытащил его из омута многотиражки. С ним и со мной связан незабываемый эпизод. Сырокомский, будучи помощником первого секретаря МГК партии, обратил внимание на мои публикации о Московской битве и представил своему шефу, Николаю Григорьевичу Егорычеву, уроженцу подмосковного Строгино, «фронтовику с двумя пулевыми ранениями», выпускнику МВТУ имени Баумана, напомнившего мне обликом и манерой говорить учителя истории.

В просторной комнате с высоким потолком, где стену заполняла секретная карта Москвы под шторкой, на столе появились стаканы горячего чая с сушками, фирменным угощением Старой площади. После беседы я оказался в бригаде, писавшей доклад, который первому секретарю горкома партии поручалось произнести на торжественном заседании по случаю 25-летия победы под Москвой. Ее маршал Жуков назвал мне «тяжелой победой», считал самым важным своим выигранным сражением. Перейдя со Старой площади на Чистые пруды в «Вечернюю Москву» Виталий Александрович оценил талант внештатного автора и круто изменил его судьбу в 39 лет. Назначил сразу заведующим отделом строительства и городского хозяйства. За три года в «Вечерке» Рубинова узнала вся читающая газеты Москва. «Городскую сплетницу», названную так за публикацию объявлений о разводах, новый редактор превратил в популярную газету, за которой в киосках выстраивались очереди. В ней Рубинов написал рецензию на мою первую книгу «Москва глазами репортера». У него самого тогда вышла крошечная книжечка в три печатных листа ценой 9 копеек «Я знаю все» о Московской городской справке. Знал все о Москве ее автор, но понадобились годы, прежде чем все в этом убедились.

В «Литературную газету» Рубинов ушел за позвавшим его «Сыром» ставшим «становым хребтом», захиревшей редакции. По словам Рубинова, «новый самоуверенный первый заместитель главного редактора с замкнутым лицом свирепого диктатора» делал газету, хотя ничего не понимал в литературе и сам почти ничего не писал. (Это случилось в 1966 году, когда Владимиров остался в Англии.) Издание, сдаваемое «Союзпечатью» в утиль, превратилось в объемистый еженедельник с миллионным тиражом. Газету ЦК партии решил сделать «Гайд-парком социализма». Помощник генеральных секретарей Александров-Агентов назвал ее «клапаном на перегретом паровом котле». «ЛГ», очевидно, продлила жизнь СССР, оставляя надежду, что социализм возможен с человеческим лицом. В воспоминаниях Сырокомский счел Рубинова «выдающимся журналистом», который своими публикациями «не просто крушил бюрократов, разделывал под орех министерства здравоохранения, путей сообщения, связи, гражданской авиации». Не всех крушить полагалось.

Рубинов стремился сделать нашу жизнь лучше. Ему мы обязаны «телефоном доверия», спасающим отчаявшихся людей, «службой знакомств», средством от одиночества. В русский язык вошли крылатые слова: «Если бы директором был я». После этого призыва он получил полмиллиона писем людей, пожелавших в роли директора помочь своей стране. Телеграмму об увольнении корифей, полный творческих сил, получил после 33 лет работы в «ЛГ». Его архив – полмиллиона писем выбросили, удалось спасти часть бумаг. Ненужная в России картина эпохи понадобилась США.

«Становой хребет» «ЛГ» сломали в 1980 году по причине, оставшейся «Сыру» неведомой до смерти. Шесть лет гноили Сырокомского, титана журналистики, в затхлом издательстве и агентстве по охране авторских прав. В перестройку в один день в больнице Виталий Александрович получил по телефону сразу три заманчивых предложения, о которых отчаялся думать – в «Огонек», «Московские новости» и «Известия». Пошел заместителем главного редактора «Известий», редактором приложения «Недели», потерявшую былую популярность, достигнутую при зяте Хрущева. Сырокомский превратил приложение в еженедельник с двухмиллионным тиражом, превышающий намного тираж «Известий». Этого главный редактор не мог простить заместителю. Советская власть рухнула еще и потому, что не ценила своих талантливых защитников.

Подводя итоги жизни, Сырокомский назвал себя «средним интеллигентом». Считаю его великим редактором, а Рубинова, кого он с обочины поставил на магистральный путь, – великим журналистом.

Рубинов умер в День Победы 9 мая. Прощание состоялось в ЦДЖ. Вокруг гроба стояли бойцы с автоматами. Похоронили Анатолия Захаровича в Мытищах рядом с матерью. Соседка, служившая на вокзале, помогла ей спасти троих детей и безногого мужа, затолкнув семью в переполненный вагон поезда перед захватом Смоленска.

…Не стало у ЦДЖ дома еще одной тайны. Когда недоставало не только хорошей бумаги, меня попросили пригласить начальника Главного управления общественного питания в ресторан дома. Не для того, чтобы удивить кухней, считавшейся одной из лучших в Москве. Заведение являлось филиалом «Праги», обладало автономией, ему напрямую поставляли бочки с угрями из Прибалтики, ящики с рыбцом, вяленой рыбой из Ростова, и другие деликатесы. Гостю показали пивной бар, стены которого расписал с несвойственной советским художником сексуальностью датчанин Бидструп, зал ресторана, кафетерий. А потом я с ним оказался в подземных залах, о существовании которых не знал, как не ведали все другие члены Союза журналистов. Они простирались под сводами ХVIII века, где принимали почетных гостей, космонавтов. А фирменной посуды, приборов, скатертей негде было купить. Начальник главка обещал помочь. Не знаю, сдержал ли он слова. Известно, дверь в недоступные залы открыли для всех. Для этого во дворе особняка вырыли глубокую траншею. Она вела в кафе «Дрова», приказавшее долго жить.