Текст книги "Авось, Небось и Кабы (сборник)"

3

Шли они, шли по глубоким оврагам, по колючей чапыге[49]49
  Чапыга – частый кустарник, молодая поросль леса.


[Закрыть] продирались, чуть сучьями впотьмах глаза себе не выкололи. Вдруг лес расступился, и видят – на угоре[50]50
  Угор – возвышенность, холм.


[Закрыть] изба стоит, покосилась. Вокруг избы тын[51]51
  Тын – забор, частокол.


[Закрыть] высокий, выше росту человеческого. И собаки на цепях лютуют, лаем заходятся.

А жила в этой избе горбатая старуха. Росточком так себе, не удалась. Вся в нос пошла. Из-за этого носа на ворону была похожая. Как раз в ту пору старуха на печи лежала, кемарила[52]52
  Кемарить – дремать, спать неглубоким сном.


[Закрыть]. Одна рука у ней тряпицей подвязана. Недужная[53]53
  Недужный – слабый, больной, немощный.


[Закрыть], видать. То ли обварила, то ли в дверях прищемила, кто знает? Вдруг на дворе собаки забреха́ли[54]54
  Забрехать – залаять.


[Закрыть], да всё злее. Вот-вот с цепи сорвутся. Слышит сквозь сон старая, как в ворота застучали. Зовут:

– Эй, хозяева! Живые есть?

Села старуха, озирается. В глазах огоньки, злые, зелёные. Прыг с печи на пол – ворона и ворона. Бормочет чего-то, кружится. Потом, крадучись, в дверь прошмыгнула и на двор. Собак с цепи спустила. А сама в избу убралась и щеко́лду набросила, железную.

– Эй, хозяева? Отоприте!

– Стучи, стучи. Я вас ужо собаками…

А с улицы в третий раз хозяев требуют. Зычно так.

– Добром откройте! Не то ворота разнесём!

Хихикнула старая и прыг на печку, на калёные кирпичи, бока греть. Пускай они там хоть всю ночь с собаками лаются. Только голову приклонила, а под окошком… Бах! Бах! Из ружья палят. Собаки – одна, другая взвизгнули и – замолчали обе. Соскочила старуха с печи, а в сенях шаги тяжёлые. Половицы под ними скрипят, постанывают. Да кто-то как даст ногой в дверь, так и дверь настежь. Железная щеко́лда сорвалась и чуть в лоб старой не угодила. Ладно, увернуться успела.

Глянь, а в дверях солдат стоит. Мундир у него на правом боку разодран. Видно, собаки постарались. Через порог шагнул, а следом за ним охотник долговязый голову под косяк пригибает. В руках ружьё дымится. Нагнулся солдат к старухе и кричит на ухо:

– Здорово, бабушка! Глухая, что ли?!

Старуха так и шарахнулась в сторону от него.

– Сам ты глухой. Дурень!

– Ба-а! Слышит. А чего не отпирала тогда?

– Зачем пожаловали, гости незваные?

Пётр хмыкнул, сел на лавку и ноги вполизбы вытянул. Так намаялся за день, мочи нет.

– Дозволь, старая, заночевать?

– И поужинать хорошо бы.

Старуха смотрит на Петра с подозрением, слева, справа разглядывает.

– Что-то мне обличье твоё знакомо, батюшко. Вроде встречались где?

Петру смешно.

– Ну, так как, старая? Пустишь? По знакомству?

– Нет у меня ничего. И ночевать негде. Ступайте, ступайте, откуда пришли.

Солдат даже крякнул с досады.

– Экая ты, бабушка, неласковая. Ну да, каков привет, таков и ответ. Придётся нам, Петруша, самим посмотреть, что тут такое.

Засветил солдат лучину, а по углам один на другом сундуки кованые стоят, на стенах дорогие кафтаны развешены, оружие всякое. Покачал солдат головой, но молчит. Полез в печь, заслонкой гремит. А в печи – горшок ведёрный, паром дымится.

– Эге, Петруша! Да тут каша с бараниной!

Сунулись они в один сундук, в другой, достают оттуда кувшины с напитками, колбасы разные, сыры заморские.

– Ай да, бабушка! Садись-ка с нами за стол, красавица.

– Тьфу, проклятые! Чтоб вам пусто было!

Плюнула старая под ноги и – за дверь. Скрылась. А солдат с Петром на старухино угощенье навалились, никак оторваться не могут. Ели-ели, пока весь горшок не прикончили. Потом солдат и говорит:

– Однако, чёрт нас сюда занёс. Не к ночи будь помянут.

– Угу.

– Погляди на стены. Оружие висит.

– Угу.

– И бабушка, ох, подозрительная. На ворону будто похожа.

Петру смешно сделалось.

– Бабушки испугался? А кто хвастал, будто на медведя с одной рогатиной ходит?

– Ты не смейся, Петруша, – солдат отвечает. – По-нашему, тот и смел, кто предусмотрел. Ну, Бог не выдаст, свинья не съест.

Пётр тоже с едой покончил. Потягивается, зевает:

– Ну, всё, служба. Теперь спать!

Солдат горницу оглядел. В чулан с лучиной пошёл, проверить. А там… фу! Крысами воняет.

– Нет, Петруша, здесь негде лечь. Пойдём на чердак ночевать.

Вышли в сени. Щупают впотьмах.

– Эй, бабушка, где тут на чердак лестница? Посвети-ка нам.

Никто не отвечает. Пропала старуха.

– Э… чёрт с тобой!

– Тут лестница. Нашёл, – Пётр говорит.

Забрались они на чердак. Солдат соломы насобирал по углам. Постелил.

– Здесь и ляжем. Не больно господа.

Повалился Пётр на солому. Солдат рядом, лоб перекрестил, и захрапели оба в голос. Только они уснули, а старуха уж в горнице. Послушала, как постояльцы храпят, и – к окну. В окошко высунулась, пальцы в рот заложила, да как свистнет в темноту. А и́з лесу издалека-далека ответный свист раздаётся. Хихикнула старая злобно и в сени бежит. Лестницу, которая на чердак ведёт, на двор выбросила.

– Погоди ужо! – И клюкой наверх грозит.

Долго ли коротко, за воротами засвистели, заухали. По камням копыта конские цокают. Старуха за порог выскочила, разбойников встречает. А их трое приехало – Одноглазый, Плешивый и Дурак. В избу идут, согнулись под тяжестью. Двое, как вошли, по мешку денег на пол сбросили, а Плешивый на загорбке[55]55
  Загорбок – верхняя часть спины между плечами.


[Закрыть] девицу тащит. Вся верёвками опутана, будто куль лежит. Без чувств. Он её на сундук бахнул. Старуха головой затрясла, затопала.

– А девку-то на кой ляд притащили?

Разбойники гогочут.

– Уж не ревнуешь ли, а? Ведьма старая?

– Цыть! Дурни… лихоманку[56]56
  Лихоманка – лихорадка.


[Закрыть] на вас напущу!

– Но-но… с лихоманкой! – Испугались разбойники, даже руками замахали. – Она – дочь купецкая. Мы за неё богатый выкуп возьмём с родителей.

А старуха уже и думать забыла про девку. К мешкам сунулась, шарит чего-то, а найти не может.

– Где?.. Где корона?

Клюкой на разбойников замахнулась. Одноглазый с Плешивым в толк не возьмут. Какая такая корона?

– Царская! Дурни!

Вдруг глянь, а Дурак в сторонке, впотьмах, на сундуке пристроился и ножом из царской короны самый большой брильянт выковыривает. Старуха так с маху, с потягом вдоль спины Дурака и вытянула клюкой. Взвыл Дурак котом ошпаренным, и корону, и нож на пол выронил. А старуха с клюкой за ним по избе гоняется, приговаривает:

– Я те счас наковыряю! Я те счас…

Плешивый с Одноглазым в углу стоят, потешаются. Мол, Дурак дураком, а свою выгоду соблюдает. Только нагнулся один, корону с полу подобрать, а старуха хвать корону у него из рук и на голову себе нахлобучила[57]57
  Нахлобучить – надеть головной убор, надвинуть низко на лоб.


[Закрыть]. Потом зеркало из сундука вытащила и Плешивому в руки суёт. Чтобы держал. А сама перед зеркалом и так и эдак корону крутит, примеряет её.

– Шубу мне… ну?! Живо!

Одноглазый сорвал со стены соболью, шитую золотом шубу и на старуху набросил. Сама на себя ведьма непохожая сделалась. Державной царицей выступает. Разбойники от изумления глаза на неё вытаращили.

А старуха командует:

– Шапки долой! На колени, холопья!

Клюкой в пол ударила. С потолка из матицы, будто из тучи, молния сверкнула. И гром загрохотал. А старуха снова и снова клюкой в пол бьёт… Гром, молния, всполо́хи![58]58
  Всполо́х – вспышка света, огня.


[Закрыть] Старуха вроде как уже на столе стоит, то ли в росте прибавила. Хохочет по-лешачьи.

Когда разбойники в себя пришли, на старухе уже ни шубы, ни короны на голове, и сама как ни в чём не бывало мешки с деньгами завязывает. Друг на дружку разбойники уставились – все трое на коленях стоят, и шапки в ногах валяются. Плешивый ещё как будто держит в руках зеркало, но и зеркала нет. Что за чертовщина такая?.. Должно, померещилось?

А старуха покрикивает:

– Деньги в по́дпол. Живо!

Одноглазый и Дурак стол в сторону сдвинули, половик сгрудили[59]59
  Сгрудить – собрать, сложить в груду, кучу.


[Закрыть] в угол и крышку в полу открывают. А Плешивый про девку спрашивает, куда девать? Старуха отмахнулась.

– Запри в чулан покуда. Не до неё теперь.

Ну, управились, значит. Дурак шапку на гвоздь повесил и за стол. На старуху поглядывает.

– Ох, а жрать охота! Спасу нет.

Одноглазый тоже поддакивает. Давно, мол, пора. Ветер в брюхе гуляет. Плешивый у старухи вина требует, самого наилучшего. И чтобы немедленно. Вон сколь добра понавезли. А старуха вместо того нож булатный в стол воткнула и смотрит на них злыми глазами.

– Гости к нам пожаловали, незваные. Собак застрелили. Всё пожрали. Вам одни объедки да опивки[60]60
  Опивки – недопитые остатки того, что пили.


[Закрыть] оставили.

– Где они?! – зарычал Одноглазый и старуху глазом сверлит.

– Спят на чердаке. Оба.

Одноглазый нож вырвал, из-за стола вскочил. Но передумал чего-то и Плешивому нож протягивает.

– На! Ты из нас самый плешивый. Кончай их.

А тот руками на него замахал.

– Опять убивать?! Надоело! Я вина хочу. Вина, вина, вина!!!

Одноглазый нож булатный Дураку подаёт.

– Давай ты, Дурак? А?

– Натощак? Не-а. Не буду. Гы-гы-гы!

Одноглазый руками развёл. Мол, делать нечего. Не хотят никто. Вот поужинаем, тогда управимся с ними.

– Кто за?

Все три разбойника руки подняли, голосуют.

– Кто против?

Старуха одна руку подымает.

– Кто воздержался?.. Единогласно.

Полезли они по сундукам, в печи зашарились. Ставят на стол колбасы копчёные, сыры заморские, пряники печатные. В середину бутыль зелена вина, с полведра не меньше, выставили. А старуха злится.

– У-у, оглоеды!

В сени выглянула, слушает – не пробудились ли постояльцы? Нет, храпят. Плотнее дверь прикрыла. А разбойники уже за столом сидят, чавкают. Старуха тоже сбочку пристроилась на лавке, корочку сухую в вине мочит, грызёт. Дурак с Плешивым говяжий мосол не поделили. С двух сторон ухватились, рвут друг у дружки, за ножи хватаются, псами рычат. Надоело Одноглазому смотреть на них, выхватил два пистолета из-за пояса и на товарищей наставил.

– Руки вверх! – заорал.

У Плешивого с Дураком руки сами вверх вскинулись. Мосол, конечно, выпал. Схватил Одноглазый этот мосол и давай сам жрать. Плешивый с Дураком так рты и поразинули, до того им обидно показалось. Пришлось пряниками закусывать… Ели-ели, пили-пили. От пуза. Наконец, Плешивый хлебнул вина и запел:

– Лето-о! Ах, лето-о…

Одноглазый башкой замотал.

– Не, не, не! Давай грустную. Л-любимую нашу. Давай, Плешивый!

Плешивый глаза прижмурил и тоскливо-тоскливо, по-бабьи затянул:

 
Курочка-ряба
На свете жила.
Курочка-ряба
Яичко снесла.
Курочка-ряба
От счастья цвела.
Глупая баба
Яичко взяла.
Осиротела
Курочка враз.
Льются у бедной
Слёзы из глаз.
Жить не желает
На свете одна.
Смерти у Бога
Просит она…
 

Слушал Одноглазый, слушал, да – бах! Кулаком в стол! На столе кружки запрыгали-заплясали.

– Эх, братцы! Плакать охота… – И зарыдал в голос. Носом в шапку уткнулся, слёзы вытирает. Потом нож булатный из стола вырвал и – в дверь. – Душа, братцы, крови просит! Кр-рови-и!!!

В сени выскочил, а там темно. Лестницей грохает, рычит. На чердаке солдат голову поднял. Слышит, кто-то по лестнице взбирается. Отыскал в углу увесистую дубину и встал наготове. Только Одноглазый высунулся из люка, солдат дубиной хлоп его по башке. Разбойник с лестницы мешком на пол грохнулся. Да так и остался лежать.

Плешивому в избе завидно показалось. Небось, Одноглазый у покойничков карманы выворачивает. Повозился, поёрзал на месте, а не сидится. Пошёл взглянуть. Только плешивая голова показалась над люком, солдат хлоп дубиной по ней…

Сидели Дурак со старухой, ждали. Про курочку-рябу раз десять уж спели, а товарищей всё нет. Старуха тогда и говорит:

– Иди-ка ты, Дурак, проведай. Куда они подевались?

А Дураку чего, согласился.

– Я – Дурак, по мне хоть эдак, хоть так. Могу убить, а могу зарезать.

Тоже по лестнице взбираться начал.

– Эй, вы! – орёт. – Чур, на мою долю…

Солдат и этого дубиной хватил. Получай свою долю. Потом давай Петра будить.

– Эй, Петруша, вставай!

Пётр глаза протёр. Озирается.

– А? Утро уже?

– Ты поспал, а я повоевал. Иди-ка, покажу чего.

Оба вниз, в сени, спустились. А старуха в избе чужие голоса услышала и за печь шмыгнула. Только схоронилась там – дверь открывается. Солдат Дурака за воротник втаскивает. Потом Плешивого. Одноглазого за ногу Пётр втащил и рядком разложил разбойников вдоль стенки. Руки повязал.

– Чего меня не разбудил? Вдвоём бы легче управились.

– Мне не привыкать, – солдат отвечает. – Со шведами сражались, управлялся. А эти…

Осмотрел солдат углы. Под лавки, под стол заглянул. Никого. Сунулся за печь, а там – ворона, дохлая валяется. Он её обратно закинул. Пошёл чулан проверить. Лучиной себе светит.

– Ба! А ты тут чего, красавица писаная? Погоди-ка, я тебя развяжу.

Вывел он полонянку[61]61
  Полонянка – пленница.


[Закрыть] из чулана за руку. Пётр так и удивился.

– Ай да красавица! Ты кто будешь такая?

Девица вместо ответа толк солдата в чулан и дверь захлопнула. На крюк. За ружьё схватилась и в Петра целит. Тот только руками развёл.

– Вот те раз!

– Стой! Не подходи. А то выпалю!

Сама голову в плечи втянула и глаза зажмурила. А ружьё, будто ухват[62]62
  Ухват – приспособление для подхватывания в печи горшков, чугунов; в виде длинной деревянной палки с металлической рогаткой на конце.


[Закрыть], стволом вверх держит. Пётр тоже осердился, да как рявкнет на неё:

– А ну, дай ружьё, глупая баба!

– Не подходи! – голосишком звенит. Да от страху рукой, видно, двинула. Ружьё и выстрелило. Бах-ба-бах! В потолок. И из рук у ней выпало. Девица, как мел, бледная, ни жива ни мертва стоит. Пётр заругался:

– Гром и молния! Вот и спасай вас. На свою шею!

Ружьё подобрал, солдата из чулана выпустил, а на девицу-красавицу и глядеть не хочет. Та плачет, ревмя ревёт.

– Я… я думала, вы тоже… эти… разбойники.

А солдат в лицо ей заглядывает и слёзы вытирает платочком. Сочувствует очень.

– Тебя как звать-то, девица?

Та смотрит, а перед ней, даром что солдат, а молодец хоть куда. И лицом пригожий. Глаза синие, васильками цветут. И кудри, будто солома во снопе, золотистые. Улыбается ласково. Понравился он девице сразу, а показать не хочет. Тоже с норовом была.

– Я, – говорит, – дочь купецкая, вот. Настей звать.

Солдат с Петром перемигиваются.

– О! Купецкая? Это да-а!

А Настя уж похваляется:

– Разбойники меня у родителей выкрали. Хотят с батюшки выкуп богатый взять.

Пётр засомневался понарошку.

– Богатый? Хм? Ну, это навряд ли…

– Но, но! – И ножкой топнула. – Богатый!

– Ну, если богатый… Тогда да-а.

Захотелось Насте хорошим людям добром отплатить. Она и вспомнила.

– А я знаю, куда они награбленное спрятали. Ой, да помогите же! – Схватилась Настя за дубовый стол и с помощью солдата в сторону сдвинула. Половик убрала и крышку подымает. – Я, – говорит, – тихонечко, одним глазком подсмотрела.

Пётр солдата с Настей в сторону отстранил, сам заглядывает.

– Ну-к, служба, дай я взгляну.

Полез он в подпол, мешки наверх подаёт. Один, другой, третий… В мешках монеты позвякивают. Присмотрелся солдат к мешкам. А на мешках печати царские.

– Эй, Петруша! На мешках-то печати царские. Никак казну ограбили?

– Что? Казну?! Гром и молния!

Пётр мешки все повыкидывал и сам следом. Перед разбойниками на лавку сел. Допросить бы надо, откуда у них казённые мешки взялись с деньгами.

– Ты этих насмерть зашиб?

– Нет, дышат.

Похлопали по щекам одного, другого. Третьего из ведра окатили. Разбойники в чувство приходить начали. У всех троих на темени по шишке, с кулак величиной. Пётр ногой Одноглазого пихнул. Спрашивает:

– Кто такой?

Захрипел Одноглазый. Оскалился.

– Разбойник я. Одноглазый кличут.

Настя охнула и к солдату невзначай прижалась. Дрожит вся. Тот её по плечу погладил, приговаривает:

– Не бойся, Настенька. В обиду не дадим.

Пётр другого ногой пихает.

– Ты кто?

– Я – Плешивый. С разбоя живу.

– Почему Плешивый?

– А голову кипятком мою.

Дурак на его слова загыгыкал. Весело Дураку, и шишка нипочём.

– Ты кто? – Пётр его спрашивает.

– Я – Дурак. Гы-гы-гы! По мне хоть эдак, хоть так.

Усмехнулся Пётр: оно и видно, что дурак. Да как загремит на разбойников. Голосище такой – волосы дыбом встают.

– Где деньги брали?! Казну грабили царскую?! Отвечайте по правде, не то худо будет!

Ружьё наставил на них, вот-вот пальнёт. И не видит, что из-за печи ворона за ними подглядывает. Насте с солдатом тоже невдомёк.

– Ну? Отвечайте!

Разбойники разом загалдели:

– Не брали! Не грабили! Казну не трогали! В лесу живём…

Пётр из-за ихнего ору ничего понять не может. Ногой топнул, чтобы замолчали, и на Одноглазого пальцем показывает.

– Ты говори.

– Мы, – говорит Одноглазый, – тридцать лет и три года в лесу живём. Казну не грабили. И деньги эти не наши.

– Тогда чьи?

А Одноглазый и вовсе на шёпот перешёл.

– Старухины, – отвечает. – Кто-то ей в лесу в условном месте мешки оставляет. А кто, знать не знаем и в глаза не видали.

– Вр-рёте, разбойники!

– Вот те крест! – божатся. И крест готовы на себя положить, но руки у всех троих повязаны.

Только они сказали это, из-за печи ворона с хлопаньем сорвалась и – в окно. В раму ударилась, створы настежь, и вылетела наружу.

– Цар-рь! Цар-рь! Цар-рь! – кричит.

– Тьфу ты! А я думал, дохлая. – Солдат в окно вслед выглянул.

Пётр даже с лавки не поднялся. Разбойников допрашивает. Мол, где оно, это условное место? Глянь, а разбойники будто языки проглотили. Мычат только и башкой дёргают.

– Где?! Не разберу ничего.

Опять ружьё наставляет. Настя руками всплеснула, в рожи в разбойничьи заглядывает.

– Ой! Они, видно, онемели вконец?

Разбойники закивали, заподмигивали. Подтверждают вроде как.

– Эге! Да тут на колдовство похоже, – догадался солдат. Разбойники опять кивают. Дескать, колдовство и есть.

– Вот что, Петруша, – солдат говорит. – Лошадей у разбойников ты возьми. И с мешками вперёд езжай. Эти деньги надо царю доставить. А мы с Настенькой разбойников свяжем и в город поведём. Пеши. К вечеру как-нибудь доберёмся.

Обнял Пётр солдата, по спине похлопал. Насте ручку чмокнул, усами пощекотал. И уехал с мешками. Скоро за ним и солдат с Настей собрались. Разбойников за шеи одной верёвкой повязали и повели родимых ответ перед честным народом держать.

4

В десяти верстах от Москвы в те поры трактир стоял. Одна вдова содержала. Место бойкое, доходное. Да и сама хозяйка, куда с добром! Пышная, весёлая, день-деньской песни поёт, а коли кто понравится, так и приласкать умеет.

 
Я вдова, ох, вдова,
Развесёлая вдова.
Я сама, ох, сама,
Пиво я варю сама.
День и ночь, день и ночь
У меня весёлый пир.
Веселится и гуляет
Развесёлый мой трактир…
 

Да вот незадача какая: в тот день, пой не пой, а с самого утра ни одного посетителя. Ни один купчина мимоезжий лошадей к трактиру не завернул. Давно такого не было.

Только она подумала про это, дверь дубовая заскрипела сзади, и в притвор старуха какая-то через порог лезет. В лохмотьях, ворона вороной. Хозяйка к ней.

– Тебе тут чего? Милостыню пришла просить? Так не дам. Много вас тут ходит нынче, побирушки!

Старуха столы да лавки дубовые оглядела, за стойку, где бочка пивная, тоже нос длинный сунула, будто ищет кого. Потом говорит:

– Милостыню? Хи-хи-хи! Я сама милостыню могу дать.

Руку в лохмотья сунула и золотой червонец показывает. Хозяйка так и села.

– Ой! Ты кто такая, бабушка?

– То-то ж! – А сама пальцем вдову подманивает. – Солдат у тебя не останавливался? В трактире?

– Солдат? Не-ет. Не бывал.

– Уф! Успела, кажись. Вот что, бабонька. Как солдат здесь объявится, да попросит воды или квасу испить, ты в питьё ему этого зелья подсыпь. – Сняла с шеи ладанку[63]63
  Ладанка – маленький мешочек, в который кладут ладан (ароматическая смола), заговор или амулет и носят на груди в качестве оберега.


[Закрыть] и хозяйке в руки суёт. – Сделаешь, как велю, деньги твои.

Хозяйка хоть и большая охотница до денег была, а тут осердилась не на шутку.

– Ах ты, ворона старая! Людей травить? Пошла прочь! Вон отсюда!

Старуха на неё клюкой замахнулась, вот-вот ударит.

– Цыть, дурища! Небось, не помрёт… Зелье-то сонное. А ежели добром не хочешь, царский казначей с царским ключником завтра же по миру тебя пустят.

Хозяйка так и охнула. Нет уж, чужого добра ей даром не надо, но и своего тоже упускать не собирается. Что ей какой-то солдатик, коли в глаза его ни разу не видывала. А старуха опять ладанку с зельем в руки суёт, торопит. Бери, дескать! Только дело они сладили, возле крыльца шум послышался. Солдат голос подаёт.

– Эй! Хозяева?!

Старуха довольнешенька. Руки потирает. Ага, явился касатик. И хозяйке на дверь тычет. Ступай! Ступай! Сама за стойку спряталась, выглядывает. Тут солдат с Настей заходят. С хозяйкой здороваются.

– Здравствуй, хозяюшка.

– Здравствуй, здравствуй, солдатик! Здравствуй и ты, красная девица. Куда путь держите?

– Надо нам, хозяюшка, – солдат отвечает, – разбойников в город доставить. К царю пред светлые очи. А покуда я их в твоём сарае под замок запер.

Сели они с Настей за стол. Солдат помещение оглядывает. Кругом чистенько. Занавески на окошках, на занавесках петухи вышиты. Столы дубовые, крепкие, добела выскоблены. Кружки на столах расписные. И сама хозяюшка хоть куда, приветливая да услужливая.

– Не сама ли трактир содержишь? – спрашивает.

– Сама, сама, служивенький. Что прикажешь?

– Дай-ка нам квасу похолоднее. Малость передохнём и дальше двинемся.

Хозяйка рада стараться.

– Сейчас, гости дорогие. Я мигом!

Только кружку наладилась наливать, старуха ей в спину клюкой тычет. Мол, не забывай, об чём договорились. Не то худо будет.

Солдат с Настей за столом сидят. Разговаривают.

– Что ты, Настюшка, невесёлая? Или обидел кто?

Вздохнула красная девица. Сама не знает чего.

– Тяжко мне, Ваня. Будто покойник в доме чудится.

– Полно, милая. Откуда тут покойнику взяться?

А Настенька головой качает.

– Ты не сердись на меня. Лучше я на солнышке пойду вздремну.

Да с теми словами и вышла. Подивился на неё солдат, однако подумал: должно быть, притомилась девица с непривычки. Мало разве оттопали, да всё лесом. Тут хозяйка подошла, кружку с квасом перед ним на стол поставила. А сама глаза прячет.

– Испей с дороги, служивенький.

Хлебнул солдат враз полкружки. Запозёвывал. А всё невдомёк ему.

– Эх… подремать и мне разве…

Только это и успел сказать. Голова сама на грудь упала, и сон одолел молодца. А старуха уж тут как тут. Клюкой солдата тычет.

– Готов касатик. Теперь из пушек не добудишься.

Сунулась ведьма в двери, пальцы в рот, да как свистнет по-разбойничьи. Вдовица так и задрожала со страху.

– А ты ступай, бабонька, ступай! Сейчас бояре сюда пожалуют. Не осерчали бы.

– Ах, Господи! Бояре? А мне боярского и подать им нечего. По-простому у меня.

Старуха руками на неё замахала, вон выталкивает.

– Пошла! Пошла отседа!

– А деньги? Деньги где?! За солдатика… сама обещала.

Сунула ей ведьма золотой червонец да с тем и выпроводила за порог. А в дверь уже бояре ломятся. Фома с Ерёмой. Лаются на чём свет стоит.

– Пусти, рожа анафемская. Я первый! – Ерёма кричит.

– Ты первый? Накося выкуси! Худородный, а туда же!

– Мы худородные?! Это ваш род от свинопасов…

Глядела на них старуха, глядела да клюкой за шею выдернула Ерёму из двери.

– Цыть, дурни! Нашли время… – И на солдата клюкой указывает. – Спит соколик, хи-хи-хи! Теперь он в наших руках.

Столпились они вокруг солдата и не заметили, как Настенька в дверь заглянула. И за косяк в сенях спряталась, слушает. Старуха колоду карт из лохмотьев вытащила и говорит боярам:

– Вот глядите, бояре. Карты. Они не врут. На тебя, Ерёма, гадаем. Вот, вот, вот и вот… – Раскинула перед боярином карты и пальцем тычет. – Вишь, чего тебе выпадает. Шестёрка бубей!

– Но-о?

– Теперь на тебя, Фома… Гляди, – опять старуха карты раскинула веером. – Вишь, тоже буби. И тоже шестёрка выходит.

– Ну?

– То-то и оно, – старуха говорит. – Куда ни кинь, всюду эта шестёрка поперёк дороги у нас стоит.

Бояре загалдели. Дескать, кто это? Кто таков?

– Солдат! – старуха говорит. – Он нас всех погубит, ежели мы из рук его выпустим.

Опять бояре загалдели. «Убить его, зарезать!» – рычат. Ножи из-за голенищ повытащили. Чисто разбойники.

– Цыть, дурни! Только воровать умеете. Забыли, небось, чего царь обещался? В яму вас посадит, с червями. Коли вора не сыщете. А ведь второй день на исходе!

Фома с Ерёмой так на лавки и повалились, ноги от страха не держат. Попрыгала старая ворона, покочевряжилась, опять в солдата клюкой тычет.

– А солдат на что? Чем не вор?

– У-у! Так нам царь и поверил…

– А ежели мы разбойников из сарая выпустим? А царю наврём, будто солдат сам своих товарищей отпустил. И часть денег от царя утаил. В лесу.

Бояре ожили, головы поднимают.

– А ещё… скажете, будто солдат ходит и всем похваляется, как он самого царя на лопатки три раза уложил. Подряд. Дескать, слабоват у нас царь-государь!

Тут бояре и вовсе развеселились. Гогочут. Фома кулаком по столу, будто топором – хвать! Кружка расписная на столе подпрыгнула и покатилась, как отрубленная голова с плахи. И на пол упала. Бояре пуще того гогочут. Мол, чужая шея не болит… Р-раз! И ваших нету!

– Никто не узнает, что мы казну грабили, – Ерёма радуется.

А старуха их поторапливает.

– Вы, бояре, теперь живо за стражей. Мол, нашли вора. А я, хи-хи-хи! Разбойников из сарая выпущу. Да золота солдату в карманы напихаю. Пусть-ка перед царём оправдается, где золото взял.

Насовала старая солдату полные карманы золота, да с тем и ушли все трое. Только они со двора съехали, Настенька в горницу вбежала, трясёт солдата, причитает:

– Ванечка, милый, проснись. Ну, проснись же! Проснись, миленький! Злая старуха с боярами плаху готовят. Буйну голову твою срубить хотят. Ванечка!

Не слышит её солдат. Спит мёртвым сном и горюшка ему мало. Попыталась Настя солдата поднять, чтобы увести от греха, да сил у неё не хватает. Тяжёл молодец, будто свинцом налитый. Только его руку и смогла пошевелить. Поплакала, поплакала над Ваней, да как осердилась вдруг. Кружкой что есть мочи по столу хватила.

– Встать!!! Смир-рна!

Солдат, глаза хотя и закрыты, а встал по команде. И руки по швам держит. Настя дальше командует:

– Шаго-ом марш! Ать, два! Ать, два! Напра-аво! Кру-угом! Саблю наго-оло! Ур-ра-а!!!

Бросился солдат с саблей вперёд и проснулся. Шатается. Глаза протирает.

– А я было задремал, Настенька.

– Ах, Ванечка! Злая старуха с боярами разбойников из сарая выпустили. Тебя погубить хотят!

– Разбойников?! – Солдат саблей махнул и на двор. – Стой! Куда?! Зар-рублю!!!

Настя веник подхватила и тоже за ним. Да куда там! Разбойников давно след простыл. Делать нечего, идут они назад, понурые. А хозяйка их у дверей встречает. Сама рада-радёшенька, что человек жив-здоров остался, и на ней греха нет. Услужить старается.

– Дай-ка нам, хозяюшка, поесть чего-нибудь. И вина, пожалуй. Денег у меня теперь полные карманы.

Сказал так-то и пригоршню золотых на стойку швыряет. Ну, тут хозяйка и вовсе разомлела.

– Сейчас, гостюшки дорогие. Я мигом!

А Насте не до веселья. Слёзы на глазах.

– Беги, – говорит, – Ванечка! Схватят тебя сейчас стражники на смерть лютую. Торопись!

Солдат головой качает.

– Куда мне из России, Настенька? Нет, умел солдат провиниться, умей и ответ держать.

– Ты к царю иди прямёхонько, Ваня. Повинись за разбойников. Укажи ему, кто настоящие воры, кто казну грабит царскую!

Опять солдат головой качает.

– Нет, Настя. На слово мне никто не поверит. Скажи-ка я, что боярин – вор! Греха не оберёшься.

Заплакала Настя. Что же делать теперь?

– Вора, – солдат отвечает, – надо за руку ловить. Ну, Бог не выдаст, свинья не съест.

Хозяйка тем временем закуски да заедки[64]64
  Зае́дки – сладкие блюда, подаваемые в конце еды; десерт.


[Закрыть] на стол выставляет: жареное, пареное, копчёное, мочёное, солёное. Чем богаты – тем и рады! Кувшин вина, самого наилучшего.

– Кушайте, гостюшки дорогие.

Недолго солдат с Настей вдвоём сидели, пиры пировали. Чу! На крылечке ступенька скрипнула, в сенях половица спела, глянь – дверь отворяется, а на пороге игу́мен[65]65
  Игу́мен – настоятель мужского православного монастыря.


[Закрыть] стоит. В одёже чёрной. На толстом животе у игумена на цепи крест лежит. В руке посох дорожный. Поставил игумен посох к стене у порожка. Всех святым крестом осенил. Поклонился на три стороны.

– Господи Иисусе Христе, спаси мя и помилуй грешнаго-о…

Хозяйка игумена как старого знакомого встретила. Под белы руки в горницу ведёт. Зарумянилась.

– Добро пожаловать, батюшка! Очень уж мы вам рады.

Солдат тоже попа к столу зазывает:

– Святой отец! Добрый гость завсегда к обеду. Не составишь ли нам с Настей кумпанию?

Игумен в красный угол под образа прошёл, да бух на колени. И давай земные поклоны класть. Лбом об пол стучит, не жалеючи.

– Господи Иисусе, пошто на нас слуг покорных твоих прогневалси-и… (Стук лбом.) Пошто немилость царскую на скромных послушников твоя навлёк… (Стук лбом.) Пошто обрекаешь нас на долю лютую-злосчастную, беду неминучую…

Плачет сам, слезами обливается. Зад толстый кверху торчит. Смотрел солдат, смотрел, да и говорит:

– Гей! Святой отец, иди-ка лучше винца выпей.

– Винца, говоришь? А уплочено за винцо?

– Иди, иди. Я угощаю.

Сел игумен на лавку напротив, руками разводит.

– Не потребляю винцо, служивый. Сан не дозволяет. Вот разве на дармовщинку. Чару малую, это можно. Не ради пьянства, а как причастие.

Поставил солдат перед игуменом маленькую кружку, хотел вина плеснуть. А игумен ему большую подставляет.

– В эту лей. Эта помене будет.

– Поменьше? Эта?! – солдат ушам не верит.

– Помене, помене. Не изволь сомневаться.

– А… хе-хе!

Налил солдат игумену полную кружку. Чокнулись, выпили, закусили. Солдат и спрашивает:

– Так что за беда с тобой приключилась, святой отец?

Настя с хозяйкой сидят рядом на лавочке. Тоже слушают. А игумен им жалуется:

– Ох, грехи, грехи наши тяжкие! Не знаю, слыхал ли ты, служивый, а есть в тридцати верстах отсюда такое Княж-озеро?

– Слыхал, святой отец. Знаю.

– На этом озере бога-атый монастырь стоит. В нём триста монахов живут, Богу молятся. А я у них игумен. Жили мы не тужили, да только кто-то царю донёс, будто мы, монахи, круглый год обжираемся да пьянствуем. И работы у нас никакой. Разгневался царь на нас, слуг своих, гонца присылает. Если, говорит, три загадки не отгадаете, всех монахов отправлю землю копать. Казну вашу заберу. А из колоколов велю пушки отлить.

– Пушки?

– Пушки. Пропади они пропадом!

Солдат даже крякнул с досады. Так вот кто охотник-то был. Сам царь! А он-то дурак дураком. Надо же так опростоволоситься. Ведь даже имя сказал. Петром зовут, дескать. Ну и ну! Видит, Настюшка тоже догадалась. Шепчет ему одними губами. Подмаргивает.

– Петруша?

– Тсс! – Солдат палец ко рту приложил, чтобы лишнего при попе не сказала. А игумен своё нудит:

– Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго… – Да под молитву чарку за чаркой, ровно в бочку порожнюю, опрокидывает. – Завтра, служивый, велено мне явиться самолично к царю и те загадки отгадать.

– И какие же это загадки, что их отгадать нельзя? – солдат спрашивает.

Игумен так и зарыдал. Не то от вина ослабел, не то с горя, что отгадать не выходит.

– Велено, – говорит, – все звёзды на небе сосчитать. Велено узнать, глубока ли земля русская. И третья загадка – узнать, что у царя на уме.

Хозяйка тоже игумена жалеет, по плечику его оглаживает. Головой качает.

– Ай-яй! Да где ж это видано, чтобы звёзды сосчитать?

Солдат рукой махнул. Мол, была не была.

– А что, – говорит, – святой отец, если я возьмусь все загадки отгадать? А?

Игумен от радости чуть до потолка не подпрыгнул. Да только ушам своим не верит, руками машет. Дескать, проси чего хочешь, служивый, только пособи, научи ты, Бога ради, как ответ царю держать. Всем монастырём за тебя молиться станем. Подумал солдат, подумал и говорит: