Текст книги "Песни выбрали меня"

Глава вторая
Школа

Где-то году в 48—49-м отец познакомился с Мариной Михайловной Сизовой, которая на всю жизнь заменила нам мать.

Меня вернули в Москву, в нашу старую квартиру – в Сокольники. Но особой радости я от этого не испытывал. Мне было непонятно, почему я должен променять тенистую заводь нашей речки Псёл, щедрый сад на квартиру, из которой ни босиком на улицу выбежать, ни по полю пробежать. Школа? Можно было прекрасно ходить в сельскую школу! Отец? Пусть живет с нами, со мной и дедом, в Низах. К тому же уши, мои несчастные уши, как только я приехал в Москву, сильно разболелись, я тогда подумал, что от московского шума.

Марина Михайловна водила меня по врачам, где мы мучительно долго стояли в очередях. Причем я очень ее стеснялся, хотя и считал женщиной приятной и даже красивой, но она казалась мне очень полной, что было совсем неприлично, как я полагал, в наше голодное время. В общем, всем я был недоволен.

Но спустя несколько месяцев я привык к галдящей, веселой Москве, где у меня появились такие же, как и я, неугомонные друзья, болел я редко, а Марина Михайловна, неожиданно для меня, родила нам с Юлей сестру Валю. И полнота ее чудесным образом исчезла.

* * *

Жилплощадь и условия проживания меня тогда мало интересовали, я даже не замечал и особо не удивлялся, как мы запросто разместились впятером в одной комнате размером не больше 14 м. Комнату перегородили массивным дубовым шкафом, поэтому отец с Мариной Михайловной и младенцем Валей оказались по одну сторону шкафа, а мы с Юлей – по другую.

* * *

Зеленые, тенистые, малоэтажные Сокольники опять подружили меня с Москвой. К тому же у нас была настоящая коммунальная «семья» – веселая, шумная, может быть, чересчур говорливая, но всегда готовая помочь и словом, и делом. Мою любовь к нашему старому дому уже ничто не могло поколебать: ни отсутствие горячей воды, ни отсутствие городского отопления.

* * *

В коммунальной квартире все дети были общими. Обычно прибегаешь домой, а там никого, стучишься к тете Мане, соседке.

– Ну что? Набегался, опять озорничали? Признавайся, цеплялись за машины? Что молчишь, не вижу я, что ли? – спрашивала она.

Нашим любимым зимним развлечением были коньки. Просто нарезать круги на катке мы, мальчишки, признали занятием скучным и неинтересным: что мы, девчонки, – кататься по кругу и красоваться. Мы настоящие герои улиц! Поэтому мы цеплялись за проезжающие машины и с быстротой ветра неслись за ними на своих коньках-снегурках, которые крепились к валенкам. Взрослые нашего увлечения не разделяли и грозили лишить коньков. Но поймать нас было невозможно! И мы опять и опять вгрызались нашими снегурками в заснеженную дорогу и неслись так, что шапку порой срывало…

И тетя Маня долго допытывала, а я молчал и оттаивал. Знал – нужно переждать, тетя Маня добрая, поругается-поругается и накормит.

* * *

Сокольники были мне домом родным лет до десяти-одиннадцати. И хотя этот район считался неспокойным, криминальным, где промышляла всякая уголовная шпана, мы с друзьями чудесным образом избежали ее влияния.

* * *

Все праздники сопровождались пирогами, запахи которых неслись почти из каждого окна. Обычно выносили столы на улицы и со всего двора собирались соседи, каждый приносил что было в запасе и выкладывал на общий стол. И все вместе праздновали – шумно, с песнями. Ну и мы, конечно, детвора, были здесь же, вместе со взрослыми.

Кто придумал эту систему зарабатывания денег, сейчас уже не вспомню, но она исправно работала. Она заключалась в нашей исконно русской «забаве» – стоянии в очереди. Перед праздничными днями у магазинов выстраивались огромные очереди за мукой, которую выдавали строго по 3 кг в одни руки. Задача мальчишек была в том, чтобы выстоять несколько очередей, получить муку и отдать в благодарные руки. За такую «мУку» полагалось денежное вознаграждение от признательных соседей.

Там же, в Сокольниках, моя дворовая компания заставила из любопытства лет в 9—10 попробовать водки, а уж курили мы не меньше взрослых.

* * *

Летом нас, мальчишек, было и подавно не удержать, да и кто бы смог. Если зимой мы катались, прицепившись к машинам, занятие надо сказать, небезопасное, то и летом мы находили себе интересные занятия и отнюдь не в песочнице. Жителям Сокольников безмерно повезло, что рядом был разбит большой парк, да еще с прудами. У этих Оленьих прудов мы и пропадали целыми днями. Купаться – это, конечно, хорошо, но нам нужна была настоящая деятельность, а барахтаться в воде было так же скучно, как и просто кататься на коньках по кругу. Поэтому мы строили плоты, да такие крепкие, что могли сплавляться по озеру. Конечно, опасное и рискованное дело, но несчастных случаев я не припомню. А когда мы в совершенстве освоили технику «кораблестроения», то душа потребовала подвигов. Мы стали устраивать шуточные бои на плотах.

Мокрые, усталые затемно возвращались домой, где нас ждала обычная жизнь. Но и эта жизнь с холодной, пахнущей водорослями водой, эти хлипкие плоты, которые сталкиваются в «сражении» так, что почти разваливаются, эти полуразрушенные бараки, в которых мы прятались, чтобы покурить, эти рискованные катания на подножках трамвая – тоже была для нас тогда привычной.

* * *

После первого класса меня на лето отправили в деревню Терновку к родителям моей мачехи, чтобы я не томился в городе. Если бы летом их не навещал Сергей Михайлович, то мне пришлось бы совсем тоскливо. Сергей Михайлович приходился им сыном, был удалым фронтовиком, смешливым и добрым человеком.

Помню, крикнет меня на прогулку, а сам уже в начищенных сапогах, отутюженной форме и с орденами, которые закрывали всю грудь. Возьмет в свою широкую ладонь мою руку и поведет гулять. Куда? Да, на вокзал, место, которое, как московский Арбат, служило для променада. Я уплетал мороженое, да не одно, а Сергей Михайлович с местными красавицами общался.

* * *

Когда приезжал мой отец погостить в Терновку, в первый же вечер накрывались столы прямо во дворе, выносили угощение и гуляли. Однажды на таком гулянии Митяй, деревенский мальчишка старше меня года на два, цыкнул на меня, когда я хотел булку с вареньем взять, оттащил в сторону и от булки, и от банки с вареньем:

– Сюда иди, – говорит, – всё бы тебе эту сладкую размазню лопать, как девчонка. Глядь, что у меня! – протягивает самокрутку, – кури, не жалко.

А самокрутка оказалась с таким крепчайшим табаком, что только я затянулся, едкий дым меня буквально подкосил. Ну, думаю, прямо здесь в колючей малине задохнусь и умру. Мучитель мой прекрасно это видел, но продолжал стоять, ухмыляться – испытывал. «Мы еще посмотрим, кто из нас девчонка», – яростно крутилась мысль в моей голове. Пришлось выкуривать до конца.

Деревенские пацаны приняли меня за своего, и я уже везде с ними носился. Был у нас один велосипед на всех, и Митяй по очереди вывозил нас на речку, где мы купались и строили запруды.

* * *

Особо опасным приключением в Терновке было воровство гороха с колхозных полей. После войны за хищение государственного имущества могли на десять лет отправить в исправительные лагеря. А деревенские мальчишки все равно таскали, и хоть бы что! Ну и я с ними, не могу же я им показать, что струсил – это было для меня тогда пострашнее, чем далекие лагеря.

Опасность с усами и жидкой гневной бороденкой поджидала, видно, не первый день. Караулил нас и мечтал поймать сторож, который эти колхозные поля охранял. Он мне так врезался в память, будто вчера от него удирал.

Не успели мы молочно-сладкий горох рассовать по карманам да за пазуху, как появился сторож, будто из-под земли вырос, видно, спал прямо в поле. В руках у него настоящий хлыст, которым он с таким присвистом хлестал, будто всю душу вынимал. Припустились мы без оглядки, только пыль стояла, по дороге и весь горох растеряли. Спрятались в каком-то товарном вагоне и боялись выходить до самого вечера, так и чудился нам этот старик с перекошенным лицом и со свистящим хлыстом. Мы даже разговаривать боялись, а я так и подавно. И только об одном думал: что больше никогда и ни за что не возьму чужого.

* * *

Вся эта дворовая, хулиганская жизнь была отчасти вынужденной, потому как все свое свободное время дети проводили на улице, выдумывая себе опасные приключения. Но была у меня одна «тайная страсть», которую во дворе считали ненужной блажью, – я любил петь.

Во втором классе я решил записаться в школьный хор. Людмила Андрониковна, руководитель этого хора, устроила мне первое в моей жизни прослушивание.

– Что будешь петь, Лещенко?

Как что? Странный вопрос, тогда подумал я. Всё! И я начал без перерыва петь одну за другой песни, все, что я сам разучил или с дедом. Людмила Андрониковна пыталась прервать мое сольное выступление, но я, нисколько не испытывая смущения, решил показать весь свой репертуар.

– Ну что ж… слух хороший, – наконец-то она смогла вставить слово. – А какой голос! Чистый, высокий, классический дискант! А в первом классе ты почему к нам не пришел? Целый год потеряли… – недовольно добавила тогда Людмила Андрониковна.

Начались занятия, которые, несмотря на свою монотонность, длительность, не были мне в тягость. Я бежал на хор без напоминаний и какого-либо контроля со стороны родителей. Потому что хор был для меня той отдушиной, которая наполняла все мое существо какими-то еще неведомыми мне чувствами. И поэтому двухчасовые занятия по два-три раза в неделю были для меня особой радостью. Все эти распевки, вокализы, хоровые партии… Это была совсем другая жизнь, отличная от дворовой, с обязательными занятиями, которая, несмотря на всю строгость, дисциплину, мне тоже нравилась. Даже все эти «скучные» вокализы, когда стоишь, вытянувшись, и растягиваешь: АААААА, ОООООО доставляли удовольствие. Звуки, музыка, которыми напитывается вся душа так, что кажется поет все тело, – и это так странно, волнующе было для детской души, что своей жизни без занятий с хором я уже не представлял.

* * *

Наша руководительница пристально за мной наблюдала и наверняка почувствовала, как мной завладела эта любовь к пению. К тому же она была уверена, что я обладаю хорошим голосом и мне будут рады даже в знаменитом тогда детском хоре под руководством Владислава Соколова в Институте художественного воспитания. А раз она была уверена, то решительно отправилась туда вместе со мной на прослушивание. Я был невероятно горд и даже волновался, переживал, что со мной редко бывало. Ведь когда тебе восемь-девять лет, все будто создано для тебя, даже школьный хор. Но здесь был другой случай. Детский хор Соколова был тогда у всех на слуху, ребята ездили на гастроли, давали концерты на радио, были, как говорится, настоящими звездами того времени.

Вдвоем с Людмилой Андрониковной мы поехали на прослушивание. Она тоже, как ни странно, волновалась, поминутно расправляла мне воротничок рубашки, легкими движениями руки поправляла себе прическу и только повторяла: «Ты только, Левушка, не волнуйся. Будь спокоен и собран». Но я волновался и смущался. Друг друга подбодрить мы никак не могли и только еще больше переживали.

На прослушивание меня взял сам Владислав Соколов.

– О! Хороший голос, молодой человек, – сказал он бодро. – Но все же верхние ноты пока не дотягивает, – обратился он уже к моей руководительнице.

Лицо Людмилы Андрониковны сразу потускнело, погасло. Соколов, увидев, какое впечатление произвели его слова, поспешил успокоить:

– Даже не думайте! Я ни в коем случае не отказываюсь от мальчика. А, кстати, сколько тебе лет?

– Почти девять, – с вызовом сказал я, как и все дети, я гордился своим возрастом.

– Значит восемь… Рано тебе еще к нам. Но приходите обязательно через год. Как раз за это время и голос окрепнет.

Я не помню, расстроилась ли Людмила Андрониковна, она прятала глаза и предлагала мне то булочку, то водичку – вела себя так, будто в чем-то подвела меня. Но это было не так. Голос мой и правда был еще не окрепший, но лично мне было достаточно соколовских слов: «хороший голос», поэтому я считал, что наше прослушивание вполне удалось. А через год вести меня к Соколову было уже некому. Вся эта история, так по сути и не начавшись, закончилась.

* * *

Занятиям пением в начальной школе я отдавался всей душой, но всегда находились еще какой-нибудь кружок, секция, которые тянули меня к себе как на канатах. Например, я просто обожал свои занятия в кружке духовых инструментов, где играл на блестящем медном альтгорне. Мне в равной степени интересно было все. Тогда же я записался и в секцию по плаванию и стал серьезно им заниматься.

Когда я перешел в третий класс начальной школы, меня принял в свой хор Сокольнический дом пионеров, где регулярные, три раза в неделю, двухчасовые занятия отнимали у меня много времени. Но я никак не мог подумать, что пение станет для меня главным занятием в жизни. Я все меньше проводил времени во дворе, болтаться без дела было уже скучно, душа и тело требовали нагрузки.

* * *

Детский хор Сокольнического дома пионеров под руководством Анатолия Чмырева был знаменит в те времена. С этим хором, где я выступал запевалой, впервые попал на радио на запись концерта. Детей всех очень стращали этим событием, и что, мол, это большая честь, что мы должны понимать, какая ответственность на нас возлагается, ведь нас услышит вся страна, ну и так далее.

Приехали мы на радио. Перед выступлением надо было пару раз сделать прогон. И вот я начинаю запевать:

 
                           Пионерский строй веселый
                           По команде …
 

– Лещенко, ты как поешь? Давай еще раз и с самого начала! И…

Но не успел я пропеть первые строчки, как Анатолий Николаевич резким недовольным взмахом руки обрывает меня:

– Лещенко, подойди ко мне сейчас же! Не могу понять ни одного слова из того, что ты поёшь. Чего ты молчишь?! Я с тобой разговариваю, Лещенко?

Но я по-партизански продолжал хранить молчание. Анатолий Николаевич пристально вглядывался мне в лицо, будто что заметив. Потом резко взял меня за подбородок и гневно потребовал:

– А ну-ка, открывай рот! Показывай, что у тебя там!

Рот я открывать не стал, мне показалось это очень унизительным. Поэтому я сам вытащил изо рта настоящую гильзу:

– Вот, – произнес я упавшим голосом, – гильза.

– Гильза?! Нет, вы все слышали? У него во рту гильза! – закричал он, обращаясь ко всем, кто был в студии, – он кладет гильзу в рот во время репетиции! На радио! Перед концертом! Позвольте поинтересоваться, Лещенко, для чего вам гильза во рту? Чтобы лучше петь? А может быть, Лещенко, вы в Диогены записались? – продолжал он язвительно.

– Нет. Я просто так, – мне было очень стыдно, что меня засекли. Я и сам не мог объяснить, почему засунул гильзу в рот прямо во время репетиции. У отца в части солдаты мне нередко дарили и сломанные пряжки, и гильзы, и другую «мелочь», которая для любого мальчишки была настоящим сокровищем.

– Лещенко, я тебя предупреждаю, если еще раз будет подобное «просто так», не видать тебе хора, как своих ушей! – закончил он громогласно.

Не скажу уже сейчас, испугался я тогда или нет, помню только, что гильзы в рот я больше себе не клал.

* * *

Начальную школу я закончил в Сокольниках, а в четвертый класс пошел уже на Войковской. Там недалеко от этой станции метро отцу, как подполковнику, выделили уже не одну, а две большие комнаты, но все также в коммунальной квартире, которую мы делили еще с одной семьей.

А перед тем как пойти в новую школу, я провел лето в пионерском лагере под Тарусой. Поехали мы туда вместе со своей сестрой, которая была в старших отрядах, а я в младших. Конечно же, я сразу записался в пионерский хор и стал запевалой. Моим самым удачным номером была песня на пронзительные стихи Александра Коваленкова, где я звонко и проникновенно выводил «Шли домой с войны советские солдаты». Овации на одном из концертов гремели на весь лагерь, девчонки из старших отрядов даже прослезились. Теперь на время дневного сна меня забирали на репетиции хора, и все дети мне страшно завидовали: ну еще бы, не спать днем!

Единственное, что я отказывался пропускать из-за хора, это занятия физкультурой. Все упражнения мне давались легко, тем более что мне нравилось заниматься не в душном спортивном зале, а под шум шелестящих берез, на свежем воздухе, в котором щедро разлиты ароматы лета.

Но это не единственная причина, по которой я бежал на физкультуру сломя голову. Физруком у нас была студентка, наверное, лет двадцати, приятная и очень милая девушка, с которой у нас завязалась теплая дружба. Несмотря на нашу десятилетнюю разницу в возрасте, мы много времени стали проводить вместе, забредали в самые удаленные уголки нашего лагеря и болтали обо всем на свете. Вечером я не мог заснуть, пока она не придет и не пожелает мне спокойной ночи. Прошло столько лет, а я ее помню до сих пор, не могу понять, что это было: влюбленность, дружба… а может, и то, и другое.

* * *

Двухэтажный дом в Сокольниках, вековая липа за окном, что постоянно стучалась ко мне в окно, наша комната с дровяным отоплением, отчего запах ее был каким-то деревенским, уютным, родным, – всё осталось в прошлом. В 1954 году мы переехали в огромный высокий сталинский дом с большим двором и просторными квартирами, где окна были широкие, а потолки высокие. Здесь, на Войковской, в большой трехкомнатной квартире жили две семьи, включая и нашу. Горячая вода, центральное отопление – всё это воспринималось как богатство, чудо, роскошь. Теперь у нас были две большие комнаты, в одной из которых жили я с сестрой Юлей и с дедом Андреем Васильевичем. Отец мой забрал его в Москву, потому как на Украине ему было тяжело, а здесь всем вместе, несмотря на тесноту, все же было полегче. А в другой комнате – отец с моей приемной матерью Мариной Михайловной и младшей сестрой Валей.

Дети и взрослые всё теплое время года проводили в большом закрытом дворе. Мужички резались в домино, женщины собирались на лавочках и обсуждали прохожих, цены в магазинах. А мальчишки бегали по двору, подражая герою известной песни «Парень в кепке и зуб золотой», которая тогда была очень популярной. Возможно, потому, что времена были неспокойные, на улицах полно мелкой шпаны, да и серьезных преступников, беспризорников, блатных разговоров и фольклора. Козырять золотой фиксой, в кепке и в широченных штанах – было у мальчишек признаком крутости. Фиксу делали из медной монеты, стачивая ее о камень. Ну, конечно, и я не отставал. Как только переехал, поддался было блатному настроению среди мальчишек, но быстро этим «переболел» и уже не возвращался к этим «забавам».

* * *

Сокольнический хор бросать не хотелось, поэтому пришлось ездить несколько раз в неделю на метро с двумя пересадками, чтобы попасть на репетиции.

Бежать в первый раз до метро, самому разведывать дорогу было достаточно волнительно. В кармане позвякивали деньги – их мне дал отец на проезд и на обед, и оттого я еще больше преисполнился собственной значимости, что у меня в кармане кругленькая сумма. Я бежал и на всех так поглядывал свысока и многозначительно, что «мол вот я, совсем один, сам еду на репетицию с карманами, полными денег». Мне казалось, все вокруг видят, что идет важно, быстрыми шагами не просто мальчик, а уже молодой человек. Я был уверен, что меня буквально каждый отмечает взглядом.

Уже в Сокольниках после репетиции это ощущение немного притупилось то ли от усталости, то ли от того, что прошло чувство новизны. Я неторопливо шел знакомой дорогой до метро «Сокольники», задумчиво глядел, как мои ботинки взбивают целый ворох желтых, красных кленовых листьев. Как вдруг услышал знакомый голос:

– Левка, ты?!

Мой друг Славка из той прошлой «сокольнической» жизни, парень вихрастый с рассыпчатыми веснушками и веселыми, озорными глазами, хлопнул радостно меня по плечу.

– Переехал, да? Бросил нас? Ну и как там, в хоромах ваших? – спросил он насмешливо.

– Да мне эти хоромы, Славк… до лампочки! Если честно, я бы здесь и дальше жил без всякого отопления, что нам эти две комнаты… Плохо нам жилось в одной, что ли…

Мы еще долго болтали об общих друзьях, сидя на парапете и болтая ногами, с завистью глядели на прохожих, которые с аппетитом в этот теплый осенний день уминали мороженое.

– Вот бы мороженое сейчас … – вздохнул Славка.

– Ага, – подтвердил я печально и глубокомысленно. – Ха, – вдруг вспомнил я и хлопнул себя по карману. – Кто у нас сегодня богатый?! Я сегодня богатый!

Я выгреб из кармана всю мелочь и стал подсчитывать. Купить мороженое вместо обеда идея не плохая, тогда и на проезд хватит и на обед-мороженое, да еще кое-какая мелочь останется. Но не мог же я один при Славке есть мороженое, определенно надо брать либо два мороженого, либо ни одного. Задача!

Славка, словно читая мои мысли, напряженно сопел. Я уже готовился произнести, что раз ты мне, Славка, друг, то, значит, и страдать от нехватки мороженого мы должны вместе.

Как вдруг кто-то толкнул меня в спину, и вся мелочь рассыпалась на тротуар. Мимо нас прошли глухонемые дети, которые, общаясь друг с другом знаками, меня и не заметили. Пока я ползал по тротуару на коленках, собирая копейки, меня осенила, как мне показалось, гениальная идея. Эти дети учились здесь в Сокольниках в специализированной школе для глухонемых детей и пользовались бесплатным проездом на метро.

– Пойдем, Славка, мороженое купим! Я угощаю, – сказал я важно.

– А как ты потом доедешь? Где ты деньги на жетончик возьмешь?

И тут Славку осенило:

– До Войковской пешком?! Ради друга и мороженого?! Ну ты даешь! – и он восхищенно на меня посмотрел.

Я ничего не рассказал ему из своего плана. Мы купили и съели по мороженому – минуты за три. И простились.

Я шел к метро с тишайшей пустотой в карманах и звенящим чувством голода в желудке. Ведь я остался без обеда, мороженое, конечно, не спасло молодой растущий организм.

У станции решимость покинула меня, но делать было нечего, нужно было как-то возвращаться домой. Идти на Войковскую пешком не входило в мои планы. Поэтому я решил осуществить свой «дерзкий» план. Подойдя к смотрительнице станции, я пытался жестами объяснить, что мне нужно пройти, изображая глухонемого. Видимо, перевоплотился я столь убедительно, что женщина сочувственно покачала головой и даже погладила по голове, мол, проходи, проходи, касатик.

Окрыленный успехом, я мчался по эскалатору, перепрыгивая ступеньки. И все думал, почему я ничего не сказал Славке, ведь как все удачно вышло… Расскажу в следующий раз. Но и в следующий раз не рассказал.

Наверное, всю осень я пользовался своим «бесплатным проездом», тетушки у эскалатора меня уже узнавали, новеньким сотрудникам жалостливым шепотом рассказывали мою «нелегкую судьбу». Мне казалось, что выходило у меня очень талантливо, и я даже гордился, как все хитро придумал. Пока однажды, которое рано или поздно всегда наступает, меня не окликнула наша бывшая соседка:

– Левушка, а ты чего это тут? – удивилась она, наблюдая мои «ужимки и прыжки». Я, конечно, обернулся на знакомый голос, тем самым выдав себя и не дожидаясь их вытянутых в неприятном изумлении лиц, укоризненных взглядов и уж тем более пронзительного свистка, рванул вниз по эскалатору.

Домой возвращаться не хотелось, я еще долго бродил по улицам, продрог страшно. Но вернуться пришлось. Дома меня ждал отец. Ему не надо было ничего говорить, я и так все понял. Ему успела позвонить тетя Маня и рассказала про этот случай в метро. Я стоял перед отцом и как будто видел и себя, и его со стороны. Я тогда подумал, как я сейчас сильно проигрываю перед этим умным, порядочным человеком.

– Не ожидал от тебя такого… – произнес отец медленно. – Как же мне стыдно за тебя.

И всё, больше ни слова. Но мне и этого было достаточно, чтобы подобные фокусы больше никогда не приходили мне в голову. Да и хор в Сокольниках мне пришлось бросить, потому как и правда было слишком далеко до него добираться.

* * *

Меня приняли в школу № 201 им. Зои Космодемьянской, именно в ней когда-то и учились Зоя и Шура Космодемьянские. Эта было большое здание с просторными и светлыми классами, где обучались совместно и мальчики, и девочки. Так совпало, что в это время в Советском Союзе отменили раздельное обучение, и теперь мальчики и девочки учились в одном классе. Все эти новшества будоражили, волновали и кружили голову. Может быть, поэтому уже в шестом классе я впервые и без памяти влюбился. Моей избранницей стала серьезная девочка Света, которая была старше меня и училась в седьмом классе. Вообще, я был не робок, высок и речист, и девчонки в нашем классе, где мальчишек было ровно в два раза меньше, меня и моего друга Вольнова выделяли из всех. Может быть, потому, что мы всегда были неугомонны и веселы, или за то, что участвовали во всех соревнованиях за честь класса, школы. А я еще и пел!

Но что поразительно, как только девочка Света со своими светлыми длинными косами проходила мимо, все, что я мог, так это смотреть ей вслед и мечтать заговорить с ней, желательно не заикаясь и не краснея от волнения. Она была так равнодушна к моим ребяческим достижениям, к моей хулиганской славе, что я никак не мог найти даже простых слов.

Но, как только я оставался один, мысли и планы пирамидой теснились в моей голове, одна гениальная идея сменялась другой. Все они крутились вокруг того, как «выманить» Свету погулять. Не могу сказать сейчас, почему мне показалась удачной мысль закидать из рогатки ее балкон бумажными записками, но я именно это и сделал. Во всех записках я написал одну-единственную фразу: «Выходи гулять». И я добился своей цели, она вышла! Я видел, как она выходила из подъезда, видел ее сосредоточенное, строгое лицо, как одна прядь выбилась из косы и парит над головой. Я пытался лихорадочно выхватить из головы удачное приветствие, которое не повиснет, как всегда, в воздухе, а сможет наконец-то вырваться наружу.

Но Света и сама оказалось не очень разговорчивой. Она просто подошла, молча высыпала из своих зажатых кулаков все записочки мне в ладони. Кажется, они были даже не развернуты. И пока я думал, с чего лучше начать разговор: с небрежного «Привет!» или сразу с предложения пройтись, она уже шла к дому, небрежно откидывая косы на спину. В буквальном смысле олицетворяя собой безответную любовь.

* * *

У меня тогда было две жизни: одна проходила в школе, где мы с Вольновым сколотили вокруг себя группу из таких же ребят, которые с интересом хватаются за всё – и за спорт, и за театр, и за выпуск стенгазет, и за проказы, но за такие, которые можно и простить.

Другая жизнь была не менее насыщенной. Наш огромный дом с внутренним двором и 23 подъездами, из которых после школы высыпало несколько десятков мальчишек, которые, конечно, отказывались просто сидеть на лавочке. Эту взрывоопасную «массу» должно было что-то сдерживать. Нас сдерживала, объединяла, вдохновляла музыка!

Мы выменивали, гонялись, хвастались пластинками, которые могли достать. А достать их было практически невозможно. Но нам, мальчишкам из дома № 8/2, несказанно повезло. В нашем доме «квартировались» почти все игроки «Динамо». Например, на одной лестничной клетке с моим приятелем жили знаменитый хоккеист Валентин Кузин, баскетболист Виктор Власов, футболист Алекпер Мамедов, а в соседнем подъезде – выдающийся тренер по хоккею Аркадий Чернышев, который тренировал сборную СССР и добился высоких результатов.

Гордость от того, что у нас такие соседи, просто зашкаливала. При случае мы всегда не преминули козырнуть ими в любом, даже самом пустячном разговоре. Еще бы, за их карьерами, матчами, соревнованиями следила вся страна, их имена были у всех на слуху – и у взрослых, и у детей. Но была у нас еще одна тайная выгода от такого соседства – все эти наши знаменитые спортсмены приобщали нас к зарубежной музыке. Джаз, буги-вуги, рок-н-ролл – за пластинками охотилась вся продвинутая молодежь, начиная с 10–12 лет, ну а мы, конечно, считали себя еще какими продвинутыми.

Как только тот самый легендарный Валентин Кузин, которого мы запросто звали дядя Валя, возвращался из зарубежных поездок, мы посылали к нему гонца – Сашку, который жил с ним на одной лестничной клетке и был в курсе всех его передвижений. Обычно Сашка выдумывал какой-нибудь самый пустячный повод, а потом за разговором так между делом интересовался:

– Дядь Валь, а дядь Валь, не дадите пластиночку послушать?

На самом деле нам было все равно, что он даст, мы точно знали: разочарований не будет. Всё было в новинку, всё было сокровищем, которое в простой советской жизни было не найти.

– Эта подойдет? – говорил Валентин, возвращаясь из комнаты с пластинкой, обложка которой только одной своей картинкой срывала голову. – Только с возвратом!

– Конечно, дядь Валь! – кричал Сашка и уже сбегал с лестницы, по дороге крича громогласное «Спасибоооо!», которое эхом разносилось на весь подъезд, через открытые окна вылетало во двор и врезалось в нас, кто ждал у подъезда. Это «спасибо» было сигналом, что дело сделано.

Мы облепляли Сашку, бережно передавали из рук в руки пластинку, внимательно рассматривая обложку, картинки, надписи, фотографии – нас будоражило буквально всё. Весь этот мир, к которому пусть и ненадолго, но и мы могли приобщиться.

Оставался сущий пустяк – найти место, где мы могли бы ее прослушать, да не один раз. Патефоны отметались сразу или оставались запасным вариантом на тот случай, если не найдется более современной аппаратуры, а таковой мы считали в то время радиолу. Впрочем, она была у Сашки, моего соседа, к нему мы и шли всей гурьбой. И пока родители были на работе, мы водружали радиолу на подоконник, открывали окна нараспашку и дарили всему миру зарубежные ритмы, которые, не знаю, как других соседей, а нас вдохновляли на «великие свершения».

* * *

Пятьдесят седьмой год запомнили наверняка многие мои сверстники и те, кто был постарше. Казалось, начинались удивительные времена, полные свободы, откровений и признаний. Годом ранее был развенчан культ личности Сталина, самый разгар хрущевской оттепели, но для молодежи это было особое время. В июле 57-го года в Москве состоялся международный молодежный фестиваль. Что он для нас значил? Это была дверь в другой мир, на другую планету, казалось, приоткрыли глухие ставни и пустили свет.

Иностранцы свободно ходили по улицам, такого еще никто не видывал! Мы все дни пропадали в центре Москвы, ведь можно было не просто поглазеть на них, но и поговорить! В воздухе витало ощущение свободы, всеобщей эйфории, которые опьяняли молодежь.

* * *

Где-то лет в тринадцать пение не то что бы отошло на второй план, а вообще на какое-то время исчезло из моей жизни. Произошло это по двум причинам. Во-первых, ни в нашей школе, ни поблизости не было серьезных кружков или хоровых отделений, а во-вторых, у меня началась ломка голоса.