Текст книги "Песни выбрали меня"

Глава четвертая
Армия

Тогда все юноши, достигшие 18 лет, служили в армии, исключений не было, разве только по реальным справкам, которые выдавались по состоянию здоровью. Слово «косить» еще не вошло в обиход.

Меня должны были распределить в Восточную Германию в Витшток, где базировался наш гарнизон. Это был небольшой городок, который находился к северо-западу от Берлина. Но перед тем как нас, новобранцев, перебросить в Восточную Германию, нас отправили в Тамбов на военную подготовку.

Целый месяц мы провели в тамбовской части в палатках, осваивая «Курс молодого бойца», мечтали о Германии, чтобы наконец жить не в палатках, а в более удобных бараках.

Но с отличием окончить этот курс все же было не самым главным, необходимо обладать каким-либо талантом, который бы отличал тебя от остальных. То есть ты должен быть лучшим в спорте или какой-либо самодеятельности. Такие ценные «кадры» быстро разбирали по частям.

Мне же тяжело было определиться, куда податься – в спорт или пение. Но, как показала потом дальнейшая служба, мне пригодилось и то, и другое.

Подобный отбор, честно скажу, проходил как на «рынке работорговцев». Я, конечно, утрирую, но подобное чувство возникло, и не раз. Представьте себе, выстраиваются молодые солдаты – бравые, подтянутые, грудь колесом, вдоль этой шеренги ходит лейтенант, к примеру, из 620-го танкового полка и отбирает себе в полк солдат. Зубы, конечно, не проверял, но останавливался около каждого рядового и коротко бросал: «Спорт?» «Самодеятельность?». Тех ребят, которые не могли похвастаться ни тем, ни другим, равнодушно обходили стороной. Мне было, конечно, проще.

– Спорт?

– Баскетбол!

– Самодеятельность?

– Пение, баритон.

– Хм… прекрасный экзем… Хорошо-хорошо.

Приезжали к нам из разных воинских частей и увозили с собой наиболее для них подходящие «экземпляры». 62-й танковый полк принял меня к себе и сразу зачислил в полковой хор, а заодно и в драмкружок, и в баскетбольную дивизионную команду. Время было расписано по минутам: тренировки, репетиции и, разумеется, основные обязанности военнослужащего.

Меня определили в один из танковых экипажей, где назначили заряжающим, который вместе с наводчиком должен готовить орудие к бою. На усвоение всех премудростей этой должности времени уходило немало. Только везде успевай! Жизнь в армии оказалась на редкость и на удивление разнообразной.

По «карьерной лестнице» я взлетел до небес. Через пару месяцев я уже красовался в «должности» солиста хора и руководил драмкружком. Прямые обязанности военнослужащего медленно, но верно тоже оттачивались. На танке по дну Эльбы проходил! И эта служба, которая требовала хорошей физической подготовки, выносливости, тоже заряжала бодростью и нравилась всем нам.

* * *

Смотры художественной самодеятельности, которые развлекали и солдат, и руководство, проходили довольно часто. Однажды на таком смотре, где я солировал с полковым хором, меня заметили из войскового ансамбля: «Давай, покажем тебя нашему руководителю ансамбля, нечего прозябать в полковом хоре». Ничего себе прозябать! Я считал это верхом «военно-песенной» карьеры, а оказывается, можно было подняться еще выше.

– Отчего же не показаться, – отвечаю, – у меня как раз с собой и ноты есть отличного романса – «Октава».

Сказано – сделано, как выяснилось, военные если и долго раскачиваются, то потом всё происходит молниеносно. Не успеешь оглянуться, как все завертелось, закрутилось.

 
                   У брега сонных вод, один бродя, случайно,
                   Прислушайся душой к шептанью тростников,
                   Дубравы говору; их звук необычайный
                   Прочувствуй и пойми…
 

Вот после этой строчки «прочувствуй и пойми» руководитель ансамбля еще долго тряс мне руку, уж очень этот романс тронул его начальственную душу. У него даже глаза заблестели. «Молодец! – говорит, – хорошо поете! Быть вам у нас в хоре. Украду вас из полкового хора, как пить дать, украду!».

Со дня на день я ждал перевода, уже и вещи почти все собрал, оставил самые необходимые. Но никто за мной не пришел ни на следующий день, ни через неделю. Что ж, думаю, за ерунда такая! Как можно было человеку наобещать золотые горы, потом вот так бросить.

Что и говорить, я очень расстроился, даже был зол. В отместку (только непонятно кому) совсем забросил пение и сделал упор на спорте. С головой ушел в баскетбол, бесконечные тренировки и уже скоро я играл не только за свою дивизию, но и за армию.

Справедливости ради стоит заметить, что времена тогда, несмотря на мирное время, были неспокойные. Холодная война с США была в самом разгаре, а вместе с ней и Карибский кризис. США разместили свое ядерное оружие в непосредственной близости от СССР – в Турции, а мы в ответ на это – на Кубе, чтобы держать на мушке Вашингтон. И, конечно, в самую эскалацию конфликта никто о песнях и плясках не думал. Все находились в тревожном ожидании, что сейчас рванет! Солдаты даже спали с автоматами. Какая уж тут самодеятельность… Тем, кто нес службу, запретили уходить в увольнения, даже придержали дембелей и оставили в армии до разрешения военного конфликта. Все оставались на своих местах в режиме повышенной боевой готовности.

Но кризис миновал, солдаты смогли вернуться и к другим занятиям помимо военных подготовок. Я продолжал свои тренировки и так преуспел, что меня стали часто освобождать от военных учений. Но нашлись «доброжелатели», которые всерьез полагали, что я не хожу на военные учения по какому-то великому блату. Больше всего меня недолюбливал ротный старшина, человек мелкой завистливой души, который никак не мог принять мои тренировки.

– Опять, Лещенко, лодырничаешь!

– Товарищ старшина, я…

– Отставить! Если тут все с мячиком станут бегать, кто служить будет? Не ходишь на ученья, тогда трудись. Вот тебе, Лещенко, боевое задание. Сегодня я добрый, потому сам выбирай, каким почетным заданием займется рядовой Лещенко: плац подметать или пулемет чистить?

– Плац подметать, товарищ старшина! Но…

– Отставить «но». Кругом, шагом – марш на плац! А потом пулемет чистить, – и он хохотнул. – Пулемет у нас что, Лещенко?

Так и продолжая стоять по струнке, я выпалил:

– Должен содержаться в полной боевой готовности и быть готовым к действию, товарищ старшина.

– То-то, Лещенко. Приступай к несению должностных обязанностей, – и ухмыляется.

Наработавшись с метлой, отправился в каптерку – чистить пулемет, понимаю, что тренировка по баскетболу мне уже не светит сегодня. Чищу ствол весь черный от нагара, думаю, что ж мне так не везет… как бы взять и избавиться от надзора старшины. Как вдруг этот самый старшина влетает в каптерку и уже с порога кричит:

– Лещенко, с вещами на выход!

– С какими вещами, товарищ старшина? Мы же в каптерке, – опять издевается, думаю, пошлет опять на какое-нибудь «боевое задание».

– Лещенко, в казарму шагом марш! Вещи собрать и через минуту быть в полной готовности.

– Есть!

А потом, как будто сжалившись:

– В другую часть тебя переводят, Лещенко. Ты умойся, что ли, тоже мне солдат…

Уже в казарме узнал, что переводят в другую воинскую часть где-то в шестидесяти километрах от Витштока, в небольшой город Фюрстенберг. Теперь мне домом родным на оставшийся срок стала вторая танковая армии и Ансамбль песни и пляски. Не подвели ребята, сдержали слово. А старшину я больше и не видел, хотя… был еще случай. Но об этом позже.

* * *

– Ну что, обмоем? Обмоем! – парни хитро переглянулись.

Я еще никак не мог прийти в себя после резких перемен в моей армейской жизни. А они отыскали где-то новую портупею, сапоги со скрипом, принарядили и вечером взяли с собой… на танцы. Представляете, что такое танцы для молодого двадцатилетнего человека в армии. Танцы с девушками! Это вызвало во мне такое волнение, что казалось, у меня не только сапоги скрипели, но и ноги с трудом, со скрипом передвигались. Я был так смущен, что даже поначалу не смог разобрать, какая звучит музыка. Принарядившиеся девушки кружились в красивых платьях. Всё, что я мог сказать, так это: «Откуда они все взялись?! Да еще столько!». На что парни заржали как кони:

– Так они же все местные, вон наша медсестра, а там – машинистка. Все здесь при штабе работают. Ничего, скоро освоишься, всех в лицо будешь знать, еще и замучают, вон ты какой у нас красавец. При этих словах я еще больше стушевался, так и не решился подойти ни к одной красавице. Ребята, видя мое аховое положение, решили подбодрить меня, да и себя. Достали где-то спиртное и мы выпили и за мой перевод, и за поступление в ансамбль, и за новые подвиги на армейском поприще, да и не только. В общем, наотмечались так, что с утра голова была как чугун.

В армии подъем в шесть утра. Мы уже все привыкли к такому распорядку дня: в шесть подъем, в десять – отбой. Но в этот раз подняться было нелегко, голова не работала совершенно. Не успел я умыться, как подбегает ко мне рядовой, помощник дежурного.

– Приказано срочно явиться к начальнику ансамбля!

– Мне?!

– Ну? Не мне же! Бегом!

Что делать, надо бежать и я бегу… И вот стою перед начальником, мужчиной грузным, но уже в такой ранний час бодрым, свежим и даже холеным. Смотрит на меня ласково, без напряжения, как будто мы не в части, а… в комфортной гостиной на литературном вечере.

– Это вы Лещенко?

– Так точно!

– Лев? Правильно? Не простое имя, – обронил он и оглянулся на тех, кто рядом.

– Лев, может, исполните нам сейчас что-нибудь? Много не нужно, пару, ну, может быть, три-четыре романса…

– Но я… – и даже не знаю, что сказать, в голове всё стучит и болит. Какие романсы в шесть утра?! Даже если не учитывать жесткое похмелье, голос в такую рань вообще не звучит.

Но «холеный господин» мое замешательство расценил по-своему.

– Вы правы! Прежде чем предаваться прекрасному, позавтракайте сначала. И я жду вас, скажем, в десять. После завтрака любой человек себя чувствует лучше, а уж солдат тем более.

После завтрака действительно сил и уверенности прибавилось. Когда я вернулся, для репетиций собрались уже весь хор и участники ансамбля.

– Ваш завтрак, Лещенко, сыграл нам хорошую службу.

«Да уж это точно», подумал я.

– Вообще-то я вызывал вас для того, чтобы вы исполнили пару романсов, но пока вы подкрепляли свой организм, у меня появилась блестящая идея. А не хотите ли вы ко Дню советской армии – 23 февраля – исполнить «Бухенвальдский набат» на стихи Соболева? Вещь сильная, пронзительная, для нее нужен выразительный голос, способный передать всю мощь этой песни. Справитесь?

– Постараюсь! – говорю я, а у самого аж все дрожит внутри. Песню эту я не просто слышал, я ее обожал.

– Посмотрим-посмотрим, идите готовьтесь!

Эта прекрасная фраза «идите готовьтесь» звучала почти издевательски. Это сейчас можно любые ноты, слова найти в Интернете, а тогда, чтобы «пойти готовиться», ты должен был как-то изловчиться и достать ноты. Причем в армии, да еще в чужой стране. Я уже совсем отчаялся их найти. Но однажды услышал в Доме офицеров эту самую песню в исполнении Муслима Магомаева, кто-то поставил пластинку. И как он ее исполнял! По этой пластинке я с товарищами набросал ноты и с воодушевлением принялся за репетиции, тем более что времени оставалось катастрофически мало.

Я репетировал и репетировал, не жалея себя и оркестра, но каждый раз чего-то не хватало. Какого-то заряда, мощи, настоящих реальных переживаний. Тем более что мне не хотелось копировать манеру исполнения Магомаева. Нужно было найти собственную манеру, чтобы никто не сравнивал, поэтому я мечтал создать совершенно другую песню. Теоретически я представлял, как этого можно достичь. Ведь Магомаев чаще всего исполнял свой репертуар с пылкостью, жаром, иногда даже пафосом. Я же стремился к тому, чтобы в песне чувствовалась проникновенность и душевность. Но в том-то как раз и состояла проблема, не получалось у меня искренне эту выстраданность передать. И если я чувствовал эту фальшь, то и зрители почувствуют. Что же делать? Отказываться от песни? Я репетировал в любую свободную минуту, но ничего, что бы меня устраивало, так и не выходило.

А надо сказать, что рядом с нашей военной частью находился бывший нацистский концлагерь Равенсбрюк, в котором в нечеловеческих условиях содержались женщины самых разных национальностей. Над некоторыми проводились ужасающие медицинские эксперименты, другие выполняли тяжелые работы, третьих сжигали в газовых камерах за нетрудоспособность.

Вот в этот лагерь мы и отправились со старшим лейтенантом. Дело в том, что рядом с Равенсбрюком находилась одна из наших частей. Именно в этой части и должен был пройти концерт, посвященный Дню советской армии. Пока старший лейтенант осматривал зал, в котором мы будем выступать, мы с ребятами решили побывать в этом страшном месте. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, невозможно передать весь тот холодный ужас, который буквально затопил каждого из нас. Теплые солдатские тулупы не спасли от дрожи, когда мы стояли у крематорных печей, представляя тысячи и тысячи несчастных женщин, детей, которых туда свозят…

Пока мы ходили по территории этого лагеря, времени для репетиций уже не осталось, и я решил: будь что будет, как получится, так и спою.

Но когда я вышел на сцену в этом самом Равенсбрюке и начал петь без микрофона:

 
                           Сотни тысяч заживо сожженных
                           Строятся, строятся в шеренги к ряду ряд.
                           Интернациональные колонны
                           С нами говорят, с нами говорят.
 

Так и встали перед глазами все эти женщины, этот несусветный ужас, который тогда творился, голос мой задрожал, но я продолжал петь, но уже через эту дрожь, которую никак не мог унять. Помню, что, когда закончил, аплодисментов не последовало. Ну, думаю, провал, что неудивительно, учитывая, как дрожал мой голос. Но когда я уже собирался уходить со сцены, весь зал взорвался от рукоплесканий и несмолкающих оваций.

* * *

Успех был оглушительным, меня встречали за кулисами, обнимали, восхищались. Голова шла кругом от триумфа. Моя самооценка взлетела до небес, вероятно, я впервые почувствовал себя настоящим певцом, который способен «зажечь» целый зал. Я еще долго оставался за кулисами, пока меня не окликнул один профессиональный певец, сейчас уже, к сожалению, не вспомню его фамилию. Тогда в гарнизон приезжало много артистов с «гражданки», гастролировавших по воинским частям.

– Наслаждаешься успехом? И правильно, – сказал он по-доброму, но с долей иронии. – Голос у тебя приличный. Но вот что я тебе скажу, над ним еще работать надо. Главное сейчас – не расслабляться. Работать и еще раз работать. И только тогда ты сможешь узнать реальный потенциал своего голоса.

Его слова, конечно, пыл мой остудили, но и укрепили во мне решение, что нужно продолжать заниматься, развивать и ставить голос.

* * *

А вообще в армии нам тогда жилось привольно. Нам – это участникам ансамбля. Нас освободили практически от всех работ, так гоняли по мелочи, но мы это и за работу не считали. Нагрузки в ансамбле тоже было не так уж много, поэтому, чтобы не томиться от безделья, организовали настоящий ВИА – вокально-инструментальный ансамбль с гитаристом, кларнетистом, барабанщиком, клавишником и даже аранжировщиком. Вокальные партии исполняли четверо, в том числе и я. Очень быстро мы «раскрутились» и даже ездили на гастроли в разные города ГДР, зарабатывали немного денег, на которые покупали кое-какую аппаратуру, музыкальные инструменты.

* * *

В Доме офицеров каждые выходные устраивались танцы, куда съезжались девушки со всех близлежащих частей.

Все складывалось как нельзя лучше – лето, гастроли пусть по небольшим городкам, но все же. Нас, как настоящих знаменитостей, звали, ждали, нами гордились. И вот как раз летом случилось то, о чем грезит любой молодой человек, – случился роман, как положено, яркий и неожиданный. Казалось, именно его и не хватало для абсолютного счастья.

С Ларисой, высокой стройной девушкой, мы встретились на нашем концерте в госпитале, куда мы приехали на гастроли. Она там служила медсестрой. Небольшой городок Лихен в 14 км от нашей части, где размещался госпиталь, был окружен со всех сторон озерами, его небольшие улочки еще хранили старые дома в стиле фахверк, понятно, что вся эта живописная обстановка настраивала на романтический лад. Что и не преминуло случиться. Зарождающуюся симпатию подкрепляли и многочисленные гастроли в этот госпиталь. И вот уже сама Лариса стала приезжать на выходные в наш Дом офицеров на танцы. Конечно, я уже не стоял в стороне, как в тот первый вечер, когда меня впервые привели сюда, а вместе со всеми кружился в танцах.

Наступила зима, наши чувства устояли и перед морозом, который случается и на германской земле. Мороз щипал нос, щеки, ледяной ветер продувал хлипкую одежду, но мы, держась за руки, причем Лариса снимала варежки и засовывала свою руку в карман моей шинели, гуляли, болтали обо всем на свете, а я перебирал ее жаркие даже на морозе пальцы и думал, как мне повезло в жизни, повезло оказаться здесь.

А надо сказать, что нас за эту привольную жизнь в армии многие не любили. И их можно было понять. Те, кто служили в армии и выступали в ансамбле, освобождались от многих военных обязанностей, что, естественно, вызывало обыкновенную зависть, причем не со стороны сослуживцев, а со стороны мелкого начальства. При каждом удобном случае какой-нибудь старшина стремился задеть или найти повод, чтобы влепить наряд.

Одним из таких наших заклятых «врагов» был комендант. Особенно он лютовал на танцах, ему нравилось унижать срочников при девушках, понимая, как это должно сильно ранить.

В тот вечер я особенно ждал приезда Ларисы. Потому что, во-первых, мы давно не виделись, мои гастроли, концерты не оставляли нам в последние дни ни одного свободного вечера, даже выходных. Во-вторых, письма, которые она мне писала, были полны нежности, и я мечтал ее обнять. Бежал я на станцию сломя голову, чтобы встретить ее у самого поезда. Наш руководитель ансамбля выдал мне увольнительную, и впервые за несколько месяцев у меня случился выходной вечер, который, конечно, решено было провести на танцах, в приятной компании. Эти свидания, которые в силу обстоятельств, от нас не зависящих, случались не так часто, как нам хотелось бы, были так желанны, что, когда мы встречались, неловких пауз не возникало, мы болтали обо всякой ерунде, смеялись, казалось, жизнь создана для нас. В ту морозную зиму, не типичную для Германии, мы даже начали задумываться… ну да обо всем по порядку.

* * *

Мы вбежали в зал, с мороза разгоряченные, румяные, глаза, видимо, сверкали так, что ребята перед нами расступались, или мне только так казалось, не знаю. Но ощущение, что мне все по плечу, когда рядом со мной она и вот ее ладонь в моей руке, как всегда, такая горячая и родная… И мы закружились! Юбки развиваются, сапоги скрипят, лица вокруг сливаются и хохочут, веселье щедро разлито в воздухе. Как вдруг кто-то грубо выдергивает меня из всего этого великолепия.

– Лещенко, отставить дикие пляски! Чтобы духу твоего здесь не было! – меня как водой окатило. Конечно, это был комендант. Его вообще раздражали люди, особенно те, кто радовался жизни. Это была его регулярная практика – унизительно выгонять срочников из зала. Обычно с ним никто не связывался, это-то и понятно – он старше по званию, желчный мстительный человек, который способен на любую подлость.

Я видел, как вспыхнула Лариса от смущения, как же тут было смолчать…

– Товарищ майор, я считаю недопустимым так разговаривать даже с рядовым, – сказал я запальчиво, кровь стучала в висках и я от обиды уже не соображал, что делаю. – Тем более я ни в чем не виноват!

– Молчать! Ты с кем разговариваешь?! Неподчинение приказу?! – вопил он, брызгая слюной.

– Я отказываюсь вам подчиняться. – Я понимал, терять мне уже нечего. И уже представил, что прямо сейчас из танцевального зала Дома офицеров меня отправят под трибунал под злорадный смех майора.

– Ты у меня еще попляшешь, Лещенко, везде попляшешь! Это я тебе обещаю, – просто взорвался от психа майор. Сжимая и разжимая кулаки, он растолкал «кольцо оцепления» из срочников и штатских, которое быстро образовалось вокруг нас во время этого непродолжительного конфликта.

И майор чеканными шагами отправился прямо к члену военного совета, к генералу Лебедеву, который в свое свободное время часто посещал Дом офицеров. Ситуация накалялась, одна была надежда – генерал слыл человеком адекватным и самодуром никогда не был.

Мы с Ларисой в полном молчании стоим в стороне, как вдруг ко мне подлетает солдатик:

– Лебедев тебя вызывает! Бегом!

Проводят меня к генералу, только собираюсь докладывать, как меня нетерпеливо прерывает тот самый майор, который здесь же стоит:

– Да что тут говорить! Под трибунал его и все дела!

– Майор, отставить. Когда вы, майор, научитесь разбираться со своими солдатами без участия высших чинов? – он устало вздохнул. – А теперь, раз уж дело дошло до меня, стойте и молчите. – И, обратившись ко мне, произнес: – Докладывайте, я слушаю.

И я все рассказал: и что гастролируем мы месяцами без выходных, и что наконец появился у нас свободный вечер, и мы пошли на танцы. Причем не по собственной прихоти, а по выписанным документам. Предъявил генералу свою увольнительную, которую нам выписал Мальцев, наш руководитель ансамбля.

– В чем, собственно, конфликт, не пойму никак, – генерал перевел взгляд на коменданта, но увидев, что тот буквально давится ругательствами, нетерпеливо махнул рукой, давая знак ему не выступать, и опять дал слово мне.

– В грубом отношении товарища майора к солдатам, товарищ генерал, – сказал я уже спокойно, понимая, что правда на моей стороне.

– Всё ясно, Лещенко. Вы свободны.

– Товарищ генерал, разрешите остаться в зале.

– Рядовой, у вас есть увольнительная и свободное время. Так что препятствий не вижу. Оставайтесь, где вам угодно.

Я круто развернулся и пошел к Ларисе, которая стояла тут же невдалеке возле колонны и слышала все до последнего слова. Ее глаза горели таким счастливым огнем, что я понял: не напрасно я ввязался в этот конфликт.

Комендант, как потом выяснилось, получил еще выговор за появление в нетрезвом виде.

Майор этот потом вообще старался меня избегать, видно, с таким дерзким рядовым лучше было не связываться, себе потом дороже.

* * *

Весна 1963 года была полна надежд. Но до этого служба шла по накатанной колее, и ничего не предвещало волнений, пока один субботний день всё не изменил. Мне дали увольнительную, и я побежал на станцию встречать Ларису. Как только ее увидел, понял, что-то стряслось. Всегда смешливая Лариса отводит взгляд, выглядит молчаливой и грустной. Добрались мы до лавочки, чтобы спокойно, не на бегу, поговорить. Хотя на улице сырой промозглый март, но холода от волнения совсем не чувствуется.

– Лева, я наконец приняла решение. Я не хочу всю жизнь быть медсестрой, я хочу дальше учиться…

– Но это же прекрасно! – выдохнул я, радостно осознав, что это не самая худшая новость. – Я вот тоже после армии обязательно в ГИТИС поступлю. И тебе, правильно, надо учиться.

Я еще долго, бравурно что-то говорил, строил планы. Но она меня тихо прервала:

– Послезавтра, Лева, послезавтра я уезжаю домой в Ворошиловград. Буду готовиться к поступлению в медицинский институт, а летом – поступать. Что ты молчишь Лева?

А я не знал, что сказать, взял в свои руки ее ладони и подумал, как же я, оказывается, привык к нашим пусть и редким встречам.

– Да, я все понимаю. Но обещай мне, прямо здесь, вот на этой лавке, обещай мне, что будешь писать! Обо всем на свете! В день по одному письму! И я тебе буду писать… и скучать.

Весна, несмотря на то что мы вынуждены были расстаться, как ни странно, промчалась быстро. Лариса писала часто, я был на седьмом небе от счастья, когда получал ее письма, строил планы и мечтал. Я прокручивал в голове нашу долгожданную встречу миллион раз. Даже отменил поездку домой, мне полагался краткосрочный отпуск, так как я уже отслужил два года. Я решил, что поеду не в Москву, а рвану к Ларисе, в Ворошиловград (сейчас этот город называется Луганск). Это будет настоящий сюрприз, который она, несомненно, оценит, тем более я познакомлюсь с ее родителями, ведь намерения у меня были самые серьезные. Но уже ближе к концу весны письма от нее стали приходить всё реже и реже, а потом и вовсе иссякли. Я же продолжал писать, но все напрасно. Какие только причины я не выдумывал… Может быть, она больна или почта потеряла письма, хотя раньше такого не случалось… Что же мне делать, ехать или нет в Ворошиловград, ведь в последнем от нее письме она намекала, что ждет меня, или мне только показалось.

Чтобы как-то решить эту головоломку, я отправился в госпиталь, где она раньше работала. Возможно, ее подружки знают больше, чем я. Иду к госпиталю, а сам думаю, как так спросить, чтобы никто не подумал, что я тут бегаю, разыскиваю ее, как мальчишка. Но как только увидел ее подругу, без лишних экивоков спросил, что случилось с Ларисой.

– Ну неужели, Лева, ты такой наивный, – говорит она и улыбается насмешливо, так что ей и говорить дальше уже не имело смысла. – Так у нее там дома парень был, который ждал ее, когда она вернется. Вот дождался. Свадьба у них летом.

Возвращался я назад в часть злой и обиженный на всё и вся. Как можно было так подло обманывать меня, того парня в Волошиловграде? Как я всего этого не замечал? И ведь с родителями хотел знакомиться… Какой же дурак! Корил я себя всю дорогу до своей части. На душе было так тяжело, что думал и домой в свой законный отпуск тоже не поеду, останусь в части. Убедил себя, что в Москве мне делать нечего, и с этим твердым решением вышел из поезда. Как вдруг практически сбивает меня с ног мой товарищ Боря Цимакуридзе:

– Чего невеселый такой? Чего буйну голову повесил?

– Отстань, Борис, не до шуток сейчас, – отмахнулся я от него, но потом все же рассказал ему во всех красках о подлом женском коварстве.

Но Борис опять расхохотался:

– И ты из-за нее не хочешь ехать в Москву?

– Почему из-за нее, из-за себя. Желания нет и настроения.

– А желания и настроения у тебя из-за чего нет? Точнее, из-за кого? В общем, так, отставить разговорчики, руки в ноги и шагом марш на Родину! Ты только подумай, приедешь друзей повидаешь, да и в ГИТИС свой зайдешь. Мол, так, мол, и так, не забыли ли меня, бравого солдата. Ждите, мол, в следующем году приеду и уж тогда держитесь!

Его бравые речи меня развеселили, добавили энергии. Я и правда отлично провел отпуск дома, что придало мне сил спокойно дослужить.

* * *

Последний год армии пролетел незаметно. Я прилежно готовился к поступлению в ГИТИС, потому что для себя решил, что это уже точно будет последняя попытка. Срок моей службы должен был закончиться только осенью. Но начальство пошло мне навстречу и отпустило на экзамены, но только с тем условием, что если я не поступлю, то вернусь дослуживать.

Вбежав в институт, я сразу нашел Понтрягина Павла Михайловича, который с любопытством оглядел мою солдатскую форму.

– Вижу, возмужал ты, Лещенко. Чего пришел, поступать?

– Конечно, поступать, Павел Михайлович!

– Так первый тур уже завершился. Что ж ты к первому туру не приехал?

– Как прошел? Так я же подневольный человек – армейский, когда отпустили, тогда и приехал.

– Ох, Лещенко, Лещенко, что же мне с тобой делать… Ладно, пойду к ректору, попробую что-нибудь придумать.

Ректор дал свое согласие, чтобы на следующий день с утра я прошел первый тур, а второй – вечером.

К отборочному туру я подготовил арию Филиппа из монументальной оперы Дж. Верди «Дон Карлос», был очень доволен собой, к тому же намеревался петь на итальянском языке.

Отборочную комиссию возглавлял Анисимов Георгий Павлович, который в качестве художественного руководителя и набирал себе группу.

Начинаю я петь с чувством и уверенностью в голосе, как вдруг сразу же после первого куплета Анисимов меня прерывает, что, мол, довольно, вы свободны.

Я вышел из аудитории, мокрый как мышь в своем солдатском обмундировании, не понимая, куда мне податься, а главное, как дождаться завтрашних результатов экзамена. Думаю, а может, вообще никуда не идти, прямо всю ночь и провести у подножия института, потому как никаких моральных и физических сил у меня не осталось.

Но тут из того же самого кабинета, где только что проходила моя «экзекуция», выходит врач-ларинголог, который тоже присутствовал в комиссии. Умоляющий мой взгляд, видимо, тронул его, и он еле заметно утвердительно кивнул, и я выдохнул.

Остается добавить, что отборочные туры я прошел, экзамены сдал и счастливый… не вернулся в армию, ведь с осени у меня начиналась жизнь гражданского человека.