Текст книги "Песни выбрали меня"

В моей жизни образовалась брешь из свободного времени. Бездельно болтаться по двору я не привык, мне нужно было придумать какое-нибудь занятие. И я решил посвятить себя спорту, тем более атмосфера в нашем доме была подходящая.

Кажется, я записался во все секции, которые были в округе. Гандбол, волейбол, футбол, беговые лыжи и даже настольный теннис. Но серьезные отношения у меня сложились с баскетболом, сначала я играл за детскую команду баскетбольного клуба «Динамо», потом уже за юношескую. Да так увлекся, что к концу школы уже стал серьезно задумываться над карьерой спортсмена, тем более поддержка тренера и неплохие результаты подпитывали мое самолюбие. Я только и грезил, что о международных соревнованиях, о всеобщем признании и как за мной будут бегать мальчишки, как и я когда-то, за автографом. Но один обычный урок физкультуры в нашей обычной школе изменил мои планы на жизнь – сразу и бесповоротно.

Урок проходил в нашем школьном спортивном зале. Канаты, брусья, кольца, конь с козлом – все гимнастические упражнения на этих снарядах были для меня как семечки. Я крутился и вертелся так лихо, что девочки нашего класса глаз не отводили. Канат, брусья, конь, козел, вот очередь подошла к кольцам, на них я так бешено крутил сальто, что еле успевал отмечать восторженный блеск в глазах одноклассниц. Но в какой-то момент что-то пошло не так, то ли я отвлекся, то ли силы не рассчитал, но что-то произошло, я перекрутил очередное сальто, с размаху врезавшись головой в мат.

Я лежал и смотрел в высокий-высокий потолок спортивного зала и не шевелился. Тишина стала напряженной, звенящей или это только звенело в моей голове – разобрать было невозможно. Однокашники обступили со всех сторон, я лежал и не мог пошевелиться. Пока везли в Склиф, я гнал от себя мысли, что могу быть парализованным. Меня везли в ведущий медицинский институт страны, я очень хотел верить, что меня быстро поставят на ноги в буквальном смысле, но, когда я смотрел на свои обездвиженные, неживые ноги, казавшиеся вовсе не моими, я в этом сильно сомневался.

Но «Скорая» мчалась в Склиф, объявив уже свой предварительный диагноз. Услышав его, я понял, что моя жизнь навсегда остановилась: перелом шейного отдела позвонков. Даже тогда, в 16 лет, стало ясно, что жизнь моя проиграна. Не только спортивная, но и вообще – какая бы то ни была.

Но травматологи в Склифе так быстро с диагнозом не согласились и после обследования смягчили приговор – «ущемление позвоночного нерва», который давал существенные шансы на нормальную жизнь. Но все ужасы парализованного человека я испытал в полной мере.

Первое время в больнице мои ноги не реагировали ни на какие раздражители. Чувствительность возвращалась постепенно, откликаясь болью на желание подвигать, к примеру, большим пальцем ноги. А вот с руками дело обстояло сложнее. Десять дней я фактически был без рук. Эти дни, несмотря на уверения врачей, что вскоре функции и работоспособность восстановятся, я был в мрачном убеждении, что останусь «без рук». Это казалось для меня – молодого пацана, у которого жизнь только-только начинает набирать обороты, – приговором. И как же обрадовался, когда острая, с трудом переносимая боль дала знать, что и с руками у меня будет все в порядке. Я буквально ненавидел каждого, кто громко топает или чересчур шумно хлопает дверью, – любая вибрация молниеносно отдавалась в руках нестерпимой болью. Хотелось еще больше вжаться в больничную койку и не шевелиться, потому что, если даже вибрация отзывалась такой мукой, можете себе представить, что было, когда я пытался пошевелить пальцем. Но врачи настаивали, чтобы я каждый день упражнялся. Заставить себя было трудно. Родители и друзья принесли самые вкусные гостинцы и забили ими всю больничную тумбочку. И только это меня, вечно голодного, заставляло тянуться, выбирать, хватать, удерживать – такая своеобразная тренировка была мне по душе и помогала тренировать руки.

Эта физкультурная травма на протяжении всей моей жизни нет-нет да и даст о себе знать. Как привет из прошлого.

* * *

Последние дни в больнице были самыми мучительными, но уже не от боли, а от нетерпения, когда ощущаешь себя здоровым и полным рвущихся молодецких сил, а врачи еще «наблюдают». Но вот мне дают выписку, одна запись в которой перечеркивает все мои смелые и нескромные планы на жизнь. Не помню, конечно, дословно, но она означала, что о спортивной карьере, какой бы то ни было, мне придется забыть. А ведь я всерьез о ней помышлял.

Я не мог совсем забросить спорт, потому как без движения, определенной нагрузки не могу жить нормальной жизнью. Поэтому продолжал ходить на тренировки, но уже в любительском формате.

Интенсивность спортивных тренировок снизилась и опять образовалось много свободного времени, к которому я не привык.

В то время уже окончательно произошла мутация голоса, поэтому периодически я пробовал свои силы в пении, но самостоятельно, один, когда рядом никого не было. Мне опять захотелось петь, но где? Дома всегда кто-то был, да и мой юношеский баритон переполошил бы весь дом. Решение, как всегда, оказалось простым – пустующие после уроков классы как нельзя лучше подходили для распевок и разучивания песен. Подумал, что и сам справлюсь. Ведь все что нужно, как мне тогда по неопытности казалось, так это пластинки, по которым я мог бы разучивать арии, песни. И я принялся с ажиотажем скупать все, что мог достать. Я охотился за записями Франко Корелли, Марио Монако – итальянскими тенорами. Разучивал арии, делал раскладку на два голоса, где я подпевал знаменитым маэстро вторым голосом.

Желание петь буквально съедало меня, и я с тем же жарким энтузиазмом, с которым когда-то занимался и спортом, принялся за пение. Почти каждый вечер, когда топот ног стихал в больших рекреациях школы, я сначала тихо, может быть, неуверенно, а потом во всю мощь своих легких исполнял знаменитые арии, таким образом упражняясь в пении.

Долго я оставался в счастливом неведении, что о моем увлечении, даже тайной страсти, никому не известно. Я пел так самозабвенно, что прислушиваться к мелким шорохам за дверьми мне было недосуг. А, оказывается, моя тайна была раскрыта любопытными девчонками, которые быстро прознали о моей «зависимости» и уже давно приходили под дверьми слушать мои рулады.

Однажды, когда особенно, как мне показалось, я удачно исполнил одну из арий, я услышал робкие аплодисменты за закрытой дверью и тут же ворвавшихся, раскрасневшихся, улыбающихся одноклассниц. Они вбежали в класс и что-то защебетали наперебой. А я, помню, не мог и слова вставить от смущения и еще черт знает от чего. Даже слов их не мог разобрать от своего волнения.

– Лева! Ты слышишь, что мы тебе говорим?! Ты обязательно должен выступить на нашем школьном конкурсе самодеятельности! И не надо так смотреть. Ты же самый настоящий певец, Левка!

Сначала эта идея привела меня в неописуемый ужас, и эта буря эмоций сразу и отразилась на моем лице. Но девичий поток в уверениях моей исключительности сделал свое дело – дал себя убедить.

Предстояло решить одну из сложных задач – выбрать подходящую песню, с которой я смогу выступить на грядущем школьном конкурсе самодеятельности. В то время отовсюду слышалась песня «У Черного моря», которую исполнял Леонид Утесов. А почему бы и нет, подумалось мне… Вот с ней, такой нежной, волнующей, сложной, я и выступлю.

Вышел я на сцену под оглушительные аплодисменты своих одноклассников. Но, как только взял первые ноты, сразу понял – это конец. Дело в том, что я с самого начала взял сразу слишком низко. Поэтому перейти на октаву ниже, как положено было в оригинале, у меня не получилось. Я не смог даже закончить песню, буквально промямлил один куплет, и абсолютно пунцовый спустился со сцены. Но преданные мне друзья все равно хлопали, кричали «продолжай», «давай», «не дрейфь!». Легко сказать продолжай…

Вот так пришел конец моим самонадеянным мечтам, что я смогу сам, без чьей-либо помощи освоить это якобы нехитрое мастерство, это же тебе не сальто крутить. Но что меня сейчас радует, так это то, что этот провал не отвратил меня, не лишил желания петь, а просто подвел к мысли, правда, подвел грубо, что мне необходим учитель.

Так подумала и Женечка Грибова, моя одноклассница и подруга, которая нашла меня после этого чудовищного для меня концерта в каком-то пустом классе, несчастного и поникшего.

– Ты чего, Левка, киснешь тут? – произнесла она сразу с порога, будто и не искала меня, а так, случайно наткнулась. – Так ведь можно всю жизнь просидеть себя жалеючи, – продолжала она немилосердно.

Женя вообще была продвинутой, как говорят сейчас, девчонкой. Вот кто не сидел на месте, так это она. Еще в школе она мечтала стать актрисой, да не просто мечтала и вздыхала, глядя на красавиц-актрис в журналах, а шла к своей мечте, мчалась без оглядки. В последних классах школы она уже занималась в театральной студии при театре им. Станиславского. Она заражала не только своей целеустремленностью, но и мечтами. Как-то раз, выбрав удобный момент, я ей признался, что тоже хотел бы поступать в театральный.

– В театральный? Тогда хватит ходить и петь по пустым классам! Выходи в люди, учись, впитывай! Даже в нашем Доме пионеров есть студия художественного слова, сходи, запишись. Все будет полезнее. А лучше к нам, в студию.

Ее горячая тирада привела меня в чувство, и я решил, что завтра же пойду в студию.

* * *

Откуда у меня взялась уверенность, что меня сразу примут с распростертыми объятиями, но я достаточно уверенно двинулся покорять студию при театре им. Станиславского.

Эта студия при театре оказалась намного серьезнее, чем я думал. Чтобы допустили до занятий, надо было выдержать вступительные «экзамены», как и в театральный институт. Необходимо было пройти три тура, что стало для меня полной неожиданностью. Первый тур, как обычно, – прочитать стихотворение, басню. Решил читать Маяковского, причем начал громко, с вызовом. Но один седой, усталый дядечка из комиссии недовольно прервал меня:

– Уж чересчур ты, парень, громок! – не дал он мне закончить. – Голос у тебя сильный, звучный, а может, тебе в певцы податься?

– Может, и подамся, – отвечаю я без смущения и страха, уже решив для себя, что первый тур я благополучно завалил и теперь бояться мне уж точно нечего.

Но, к своему удивлению, я прошел не только первый тур с моим громогласным Маяковским, но и второй.

В третьем туре надо было изобразить сценический этюд на заданную тему.

– Что ж, Лещенко… Вот вам замечательный этюд «Пустая бутылка»! Заметьте, Лещенко, не полная, а пустая! Абсолютно пустая.

Представьте себе, мне нужно было изобразить пустую бутылку. Помню почувствовал себя ужасно глупо. Повертелся, покрутился, что-то попытался показать, но и сам чувствую, что не получается у меня эта бутылка, ни пустая, ни полная.

Из-за этого этюда я и не прошел, но не особо жалел, сильно я разозлился на эту бутылку и на их пустое задание.

Глава третья
Перед армией

Когда я закончил среднюю школу, впереди открывался новый взрослый мир, полный открытий и возможностей. Так мне казалось. Неудачное поступление в театральную студию не отвратило меня, а, наоборот, странным образом подогрело во мне желание попасть в театральное заведение.

Путем недолгих раздумий я выбрал всё – и «Щуку», и ГИТИС, и «Щепкина». На этот раз понимал, что пускать на самотек и надеяться на авось не стоит. Поэтому я стал усердно готовиться к поступлению: репетировал басню Крылова, разучивал романс Гурилева, песню Соловьева-Седого.

Помню, иду я на экзамены по московским улицам. Лето жарко разливается в воздухе, вижу девушек в разноцветных юбках, разлетающихся от малейшего ветерка. Они хохочут, краснеют. А я иду и представляю, как изменится моя жизнь уже после поступления…

Но как только зашел в здание, моя решимость выпорхнула в открытое окно и оставила меня одного перед приемной комиссией. Басня «Мартышка и очки» дома перед зеркалом казалась мне пустяковой, и я все корил себя, что выбрал уж слишком непритязательное произведение для экзамена. Но дело было не в произведении, а в общем настрое, который у меня дошел до критической точки. Как только я взялся за дверную ручку, чтобы зайти в кабинет, руки моментально вспотели, язык прилип к гортани и я, к своему ужасу, осознал, что не могу произнести ни слова. Даже не помню, как вошел. Наверняка был робким, пунцовым, заикающимся молодым человеком. Одного взгляда на меня было достаточно, чтобы понять – экзамен я провалю. Басню, это богатое на выразительные средства произведение, я прочитал невнятным, запинающимся голосом «без полутонов и обертонов». Я и вообразить себе не мог, что не справлюсь с этой басней по какой-либо причине. А она оказалось проста – банальный страх!

Успокоить себя я пытался тем, что если с басней я не прошел, то смогу свое наверстать, когда буду петь. Уж с этим-то проблем не будет! Но я кое-что не учел: как только я понял, что с треском провалил басню, я уже никак не мог собраться с духом. И «Город над вольной Невой» и «Разлюбила красная девица» можно сказать прошли с таким же успехом, как и обезьяна с очками, т. е. и здесь показал себя не с лучшей стороны.

Вылетел я из кабинета, как пробка от шампанского. Бегу по коридору, а у самого от обиды такая злость яростная, глаза застилающая, так и врезался с размаху в нашего декана.

– С ног чуть не сбил! Куда летишь, Лещенко? Ты же Лещенко?

А во мне так все и клокочет от обиды.

– Что, я пел хуже всех, да? Нет, не хуже! Я же готовился!

– Ты вот что, Лещенко, успокойся для начала. Как ты готовился? Слова разучил, мелодию? А кто распеваться будет, голос тренировать, заниматься каждый день да по несколько часов?

Пыл мой угасал на глазах, осталось только чувство жалости к себе и то больше от стыда.

– Тебе для начала надо найти хорошего преподавателя. Данные у тебя хорошие, нужно только голос поставить. Время у тебя есть, вот за год и подготовишься.

Не знаю, что было в этих словах. Возможно, декан говорил их всем горячим головам, которые срезались на экзамене. Но эти простые слова дали мне надежду, а главное – запал на весь будущий год.

* * *

Целый год болтаться без всякого дела было не в моде в те времена, меня бы не поняли ни родные, ни друзья, да, впрочем, мне и самому не хотелось. Лень и мотовство вообще были не в характере нашей семьи. Кроме того, если у тебя перед институтом имелся какой-либо стаж работы, то это давало абитуриентам хорошие шансы на поступление.

Шапочно приятельствуя с одним пареньком, который тоже поступал в ГИТИС (уже не помню, поступил он или нет), мы придумали, как с пользой, но при этом не отказываясь от искусства, провести этот год. Решили попробовать трудоустроиться в Большой театр, например, рабочим сцены, а вообще кем угодно, лишь бы взяли.

Таких балбесов, как я, было немало, многие хотели приобщиться к высокой культуре в ее святая святых, а тут еще и деньги платили. Условные, правда, но все же заработок.

За один день устроиться в Большой театр тогда не представлялось никакой возможности. Во-первых, требовалось собрать пачку документов для отдела кадров, после подачи необходимо было ждать еще тридцать дней, пока твои документы рассматривали, проверяли, наводили справки. И никому не важно, что ты устраиваешься всего лишь рабочим сцены. Большой театр в те время был строгим режимным учреждением, которое регулярно посещал высший состав партии, поэтому все работники, начиная с уборщиц, проходили тщательный отбор.

Проверку я прошел, к работе был готов и горел желанием прикоснуться к великому. Примчался в первый рабочий день задолго до начала, ходил вокруг театра и представлял себе, как я теперь буду важно заходить через служебный вход. Но ни в первый, ни во второй и даже не в двадцатый день побывать в театре практически не удавалось, потому как определили меня развозить-увозить-привозить декорации. Поэтому я постоянно находился в разъездах. Неиспользуемые декорации необходимо было отвезти на склад в Московской области, а вновь введенные в спектакли – привезти обратно. Так и мотался практически каждый день. Не скажу, что это было увлекательное занятие, но я решил набраться терпения и ждать. И дождался.

* * *

Всё, на что я мог рассчитывать в Большом театре, – это работа в бутафорском цехе, туда меня и определили. Несмотря на то что работа моя была не бог весть какая – вынести стол на сцену, перенести декорации, я ею был очень доволен, хотя бы уже потому, что мог каждый день находиться в театре с утра и до позднего вечера.

Выполнял я свои нехитрые обязанности споро, весело и в срок и вообще слыл в театре, как обязательный и сообразительный молодой человек. Постепенно мои полномочия расширялись, и вот уже я участвую в выгородке сцены. Выгородка на театральном жаргоне означает обозначение, распределение на сцене будущих декораций. Выгородки в репетиционном зале проходят в самом начале, когда только начинают обкатывать пьесу. Ведь сначала происходит читка актерами пьесы за столом – по ролям, оттачивая реплики. А потом переходят в зал, где условно подручными материалами – стульями, столами – обозначают будущие декорации, чтобы актеры понимали, в каких границах им предстоит работать. Вот как раз этим я и занимался, с интересом наблюдая, вникая во все процессы постановки пьесы от начала и до конца.

А смотреть, конечно, было на что! Тогда на конец 50-х– начало 60-х годов приходился один из расцветов советской оперы. Все вечера я и такие же ребята – рабочие сцены, девчонки из костюмерного отдела пропадали на галерке, пересматривая десятки раз одни и те же спектакли. И ведь не надоедало! Одни только имена артистов приводили нас в восторг! Периодически еще выступал Сергей Лемешев, которого без преувеличения называли лучшим тенором Большого, неподражаемая Галина Вишневская, Евгений Кибкало с его мягким, ласкающим баритоном и другие оперные певцы, от великого искусства которых у меня просто шла голова кругом.

* * *

Это великое действо в Большом завораживало и не отпускало. Но не только затягивало в свои сети, но и заставляло стремиться к чему-то более грандиозному, чем расставлять декорации или участвовать в выгородках. Мы были молоды и дерзки, мы – это рабочие из бутафорского цеха. Мы быстро разучивали арии и распевались везде, где только пустовало помещение. И у нас неплохо получалось! Настоящей моей гордостью была опера «Война и мир», которую я мог исполнить всю по памяти. Хотя, несмотря на то что я в силу своих молодецких амбиций был о себе высокого мнения, я прекрасно помнил, куда могут привести эти исключительно самостоятельные занятия – в никуда. Тем более настала очередь решать, буду ли пытаться еще раз поступать в ГИТИС и если да, то мне необходима уже профессиональная подготовка.

Когда я пришел в Дом творчества, тот, который находился на Малой Бронной, меня определили к сухонькой, уже пожилой женщине Надежде Александровне Казанской, бывшей оперной певице. После занятий мы часто оставались с нею, и она рассказывала мне о своей жизни. Так я узнал, что, оказывается, ее учитель был когда-то учеником великого маэстро Камилло Эверарди, который воспитал целое поколение выдающихся русских певцов. Среди них был, кстати, и Дмитрий Усатов, который давал уроки и Федору Шаляпину, причем бесплатно.

Услышав эти истории, которые так или иначе, но вели к великому оперному искусству, я сразу подумал, что это судьба – неспроста я попал к Надежде Александровне.

За год, по признанию моей преподавательницы, мой голос стал намного увереннее и окреп. «Хороший баритон», – твердили мне вокруг, и я был доволен.

* * *

Год пролетел стремительно, я работал в Большом театре, занимался в Доме творчества, готовясь к вступительным экзаменам в ГИТИСе. Теперь я был уверен, что если не с легкостью, то уж точно без лишних волнений поступлю в вуз. Во-первых, у меня была своя аккомпаниаторша, с которой я привык работать, а во-вторых, мне казалось, что я бе-зупречно разучил арию Демона из одноименной оперы.

Перед вступительными экзаменами я практически не волновался, мне уже было всё знакомо. Накануне предстояла последняя репетиция. Я мчался на Малую Бронную, не замечая дождя, который косо и редко хлестал меня по лицу. Влетел в класс, сразу к инструменту:

– Начинаем? Я готов!

Ответом мне послужила тишина. Я недоуменно оглянулся на аккомпаниаторшу, она тихо произнесла:

– Лева, ты только не расстраивайся. Я не смогу тебе аккомпанировать на экзаменах. Мне к дочери надо ехать. Срочно.

Легко сказать, не расстраивайся… К тому же, будучи еще наивным молодым человеком, я сразу решил, что это плохой знак и будет чудом, если я поступлю.

На следующий день, рано утром собираясь в ГИТИС, я понял, что от моей уверенности, которая была еще пару дней назад, не осталось и следа. Кроме того, уже перед самым выходом куда-то запропастились ноты всех моих вокальных партий. Дом стоял буквально вверх ногами, казалось, перерыли все вокруг, но ноты так и не нашлись. А это значило, что исполнять на прослушивании мне придется что-то совсем другое.

Несмотря на все эти несчастья, которые преследовали меня, я каким-то образом дошел до третьего тура, все-таки занятия, которые длились практически год, не прошли даром. Но дальше третьего тура мне пройти не удалось.

Можете себе представить, что творилось в моей душе, – пустота и беспросветное отчаяние. Кто-то из таких же, как я, не поступивших, отчаялись и решили пытать счастья в «нормальных» вузах, где получают нормальные профессии… Но я, прожив со своим горем несколько дней, решил, что я так просто не сдамся. К тому же, как говорится, бог троицу любит и уж в третий раз обязательно буду в рядах первокурсников.

* * *

– Ну и как ты планируешь распорядиться своей судьбой? Стулья переставлять в театре и каждый год в ГИТИС бегать?

Отец был недоволен.

– Видимо, ты не можешь сам жизнь свою организовать. Хватит уже дурака валять, займись стоящим делом, иди работать как все нормальные люди на завод, фабрику, хоть куда-нибудь, где люди работают как все, а не тешат себя бесплотными мечтами.

Тяжело мне дался этот разговор с отцом, даже не разговор, а выговор. В чем-то он, конечно, был прав. Прав, как наверняка любой родитель, который беспокоится о будущем своего ребенка.

И я подчинился отцу, хотя сейчас думаю, наверное, мог поступить и по-своему, как считал нужным. Но в нашей семье непререкаемый авторитет отца давал ему право наставлять нас и требовать послушания. К тому же у меня созрел план, я собирался, как и хотел отец, работать на заводе, а вечерами в свободное время посещать занятия вокалом.

Целый год, каждое утро я примерным рабочим ходил на завод точных измерительных приборов «ТИЗПРИБОР», собирал каждый день манометры, барометры. Поначалу даже нравилось копаться в этих тонких, хрупких механизмах. К концу работы получил 4-й разряд слесаря-сборщика. Сейчас уже и не вспомню, что он значит.

* * *

И все-таки я осуществил свой план и решился на третью попытку в ГИТИС: упрямство и настойчивость в характере всей нашей семьи. Не помню, но кажется, я не говорил отцу, что опять пошел «болтаться без дела» и «прожигать жизнь», т. е. поступать в ГИТИС. Но здесь уже и рассказывать нечего. Я совсем упустил из виду, что меня ждала армия. Поэтому до третьего тура экзаменов меня попросту не допустили, объяснив, что военной кафедры институт не имеет, поэтому, даже если я поступлю, меня все равно в первом же семестре заберут в армию. Армия совсем не вписывалась в мое будущее, но была так же неотвратима, как и надоевший уже завод измерительных приборов.

Все лето до самой армии я должен был провести на заводе, что я и сделал. Но за две недели я взбунтовался! Никакие силы меня не могли заставить идти на завод.

– Василий Петрович, – подошел я к начальнику цеха, – мне через две недели уже в армию, отпустите меня, а? Хоть с друзьями попрощаться по-человечески…

– Ты думаешь, Лещенко, ты здесь самый умный? – грубо оборвал он меня. – А работать кто будет за тебя? Я?!

– Я же весь год, без больничных и отгулов, может, отпуск выпишете?

– У меня все в отпусках, работать некому!

– Все равно не приду.

И бегом в поликлинику при заводе, вбегаю в кабинет, падаю на кушетку.

– Плохо мне очень, – и правда, одышка, красный как рак, глаза блуждающие. Но я-то понимал, что это от бешенства, ну и от быстрого бега, конечно.

– Та-аа-ак, Лещенко, на что жалуетесь, – спокойно спрашивает заводской врач, а по ее взгляду видно, что начальник ей уже позвонил, все ценные указания, как действовать с этим подрывателем социалистического труда, она уже получила.

– Не знаю, доктор, только чувствую я себя неважно, знобит так… Может, грипп?

– Грипп? – недоверчиво вскинула она брови. – Летом?! – но повязку на лицо надела. – Вот градусник, измерьте температуру.

А сама села рядом и напряженно на меня смотрит, чтобы если что поймать меня на лжи или на какой-нибудь уловке. Но через несколько минут произошло настоящее чудо!

– Как странно, повышенная… – пробормотала доктор, глядя на градусник, и даже потрогала мне лоб.

– Да и чувствую себя ужасно, – сказал я умирающим голосом.

– Ну вот что, Лещенко. Не знаю, какие у вас там проблемы с начальником цеха, но я вас в таком состоянии на производство допустить никак не могу, – сказала врач, что-то быстро записывая в карточке.

– Вот ваш больничный, подпишите в регистратуре, а это рецепт на лекарства. И жду вас через две недели.

– Да-да, конечно! Всенепременно буду! – и выбежал вон, в разгульное лето, где меня ждали друзья из Большого театра, со двора. А там уже и армия… Совсем скоро начнется другая, отличная от всего прочего жизнь.