Текст книги "Мост через реку Сан. Холокост: пропущенная страница"

«Высмеивал гестапо»

Вступать в споры с гестапо было небезопасно. В 1935 году прусский высший административный суд принял постановление, в соответствии с которым приказы и действия гестапо не подлежали судебному пересмотру в судах. Как разъяснил официальный юрист нацистской партии обергруппенфюрер СС Вернер Бест, «до тех пор, пока полиция осуществляет волю руководства, она действует в рамках закона». «Закон и воля фюрера неразделимы», – подчеркнул Геринг в беседе с прусскими прокурорами 12 июля 1934 года.

Это происходило в том самом прусском суде, который издавна славился своей независимостью. Фридрих во время строительства Сан-Суси хотел снести стоявшую рядом ветряную мельницу и предложил выкупить ее у хозяина. Мельник наотрез отказался, а в ответ на слова короля, что он мог бы ее конфисковать, ответил: «Да, ваше величество, могли бы, если бы в Берлине не было судебной палаты». Та мельница до сих пор там стоит.

Себастьян Хафнер, после окончания юридического факультета служивший в Прусском апелляционном суде в качестве референдария (своего рода помощника судьи), вспоминал, как на его глазах туда пришли новые безграмотные, но полностью послушные судьи. Один такой внушал коллегам – «дескать, старое параграфное право приостановлено; он поучал опытных, пожилых судей, мол, надо понимать дух, а не букву закона, цитировал Гитлера… Жалко смотреть было на старых судей во время этих лекций. С невероятно удрученным видом они утыкались в разложенные перед ними бумаги, вертели в руках скрепки или промокашки».

Мартин Нимеллер

Но даже если судьи проявляли при рассмотрении политических дел некоторую самостоятельность, это не мешало гестапо в конечном счете настоять на своем. Берлинский пастор Мартин Нимеллер, автор переведенной едва ли не на все языки проповеди «Когда они пришли…»[11]11
  «Когда нацисты пришли за коммунистами, я молчал, я же не коммунист. Потом они пришли за социал-демократами, я молчал, я же не социал-демократ. Потом они пришли за профсоюзными активистами, я молчал, я не был членом профсоюза. А потом они пришли за мной, и уже не было никого, кто бы мог протестовать».


[Закрыть], в марте 1938 года попал под суд за то, что в одной из проповедей позволил себе осторожно покритиковать фюрера. «Мы должны повиноваться Господу, а не человеку!» – воскликнул он, в чем гестапо усмотрело «скрытые нападки» на государство (была в рейхе такая уголовная статья). Суд приговорил его к тюремному заключению, несмотря на все заслуги. Как и Баттель, Нимеллер был ветераном Первой мировой войны, награжденным Железным крестом, и членом нацистской партии. Назначенный судом небольшой срок он фактически отбыл за время следствия, но гестапо схватило его на выходе из зала суда и отправило в концлагерь Заксенхаузен, где он пробыл до 1945 года.

Как сказано в одном из рапортов будущего внутреннего расследования СС, «будучи представителем ответчиков в судебном процессе по делу о нарушении общественного порядка, он в злобной манере нападал на сотрудников Главного полицейского управления земли Бреслау». В том же 1937 году он подвергся порицанию со стороны Дисциплинарного совета коллегии адвокатов Бреслау за то, что «высмеивал гестапо в открытом суде».

Старая синагога в центре бывшего еврейского квартала, на протяжении трех с половиной веков духовный, социальный и образовательный центр евреев Перемышля

Могло быть и хуже. 10 марта 1933 года мюнхенский адвокат Михаэль Зигель отправился в полицейский участок, чтобы написать жалобу против ареста одного из своих клиентов, еврея, отправленного в концлагерь Дахау. Полицейские жестоко избили Зигеля, разорвали ему брюки и заставили пройтись по улице с плакатом с надписью: «Я больше никогда не буду жаловаться в полицию!»

Закрытое гетто

С 14 июля выход из гетто был запрещен. Через каждые 200 метров с двух сторон забора с рядами колючей проволоки повесили объявления: «Пересечение границы гетто карается смертью». До этого евреям разрешалось свободно ходить по улицам, хотя и с повязками на рукавах.

«Тебе, наверное, интересно, как выглядит закрытое гетто, – писала в дневнике Рения. – Совсем обычно. Вокруг колючая проволока, охранники следят за воротами (немецкий полицейский и еврейская полиция). Выход из гетто без пропуска карается смертной казнью… Масса рабочих занята строительством высокой стены. Мы слышим мрачный стук молотков; грубая древесина кладется поперек проема больших ворот. Когда ворота закроются, мир будет полностью отрезан».

Из двух входов в гетто остался один, рядом с мостом через Сан. Его помогала охранять «еврейская полиция», сформированная немцами при участии юденрата. На нее возлагалось выполнение немецких приказов, поддержание порядка и чистоты в гетто. Несмотря на то что еврейская полиция активно помогала эсэсовцам в отправке евреев в концлагеря, ее члены в большинстве своем в конечном счете разделили судьбу других жертв Холокоста.

Гетто. Еврейская больница

«Но жизнь продолжается, – вспоминала Александра Мандель. – Помимо частных магазинчиков и киосков, полных товаров по ценам черного рынка, в квартале есть несколько официальных магазинов. В них хлеб по карточкам – 50 декаграмм (полкило) на человека, назначенные юденратом. И ради этой жалкой порции бедняки толпятся и выстраиваются в длинную, извивающуюся, шумную очередь, перегораживающую улицу».

20 июля немецкие власти потребовали от евреев 1,3 млн злотых, обещав, что выплата этой суммы будет гарантировать мир и покой. Александра Мандель рассказывает, как в два часа дня всех жителей гетто созвали к юденрату, расположенному в здании бывшей гимназии. «Школьный двор, некогда наполненный веселыми песнями, завален мусором, загроможден выброшенными школьными партами и полон людьми с повязками на руках. <…> Глава юденрата Дулдиг: мы должны отказаться от всего, что у нас есть, если хотим продолжать существовать. Какая-то дама бросает на стол золотую цепочку, кто-то снимает с пальца кольцо, кто-то кладет золотые часы. Я смотрю на эту странную, отчаянную вспышку самопожертвования: эта растущая куча драгоценных вещей – цена нашей жизни…»

Александра Мандель и еще нескольких доверенных лиц «ходят от дома к дому. <…> И везде люди в повязках. Больные старухи, седобородые старики, переутомленные женщины, тихие дети. Одни предлагают вдвое, втрое больше, чем просят, другие спорят и торгуются. <…> Наш портфель наполняется деньгами, ценностями. Мы быстро выписываем квитанции… Умирающая старуха снимает с пальца обручальное кольцо. Она передает его и проклинает немцев: «Проклятый народ, они даже не дадут мне умереть с кольцом мужа». По переулкам, через сумрачные дворы возвращаемся в юденрат. Там страшная суета. <…> Звон монет смешивается с громким счетом. Это какая-то ужасная, чудовищная биржа, в которой мы пытаемся обменять деньги на наши жизни». Ничего этого, понятно, не случилось – у них забрали и деньги и жизнь. Ведь за день до этого, 19 июля 1942 года, Гиммлер издал приказ, которым предписывалось до 31 декабря провести «переселение» (кодовое обозначение убийства) всего еврейского населения Генерал-губернаторства. Начиная с этой даты в бывшей Польше не должно было остаться ни одного еврея.

Спустя три дня в Перемышль прибыл гауптштурмфюрер СС Мартин Фелленц, полномочный представитель высшего командования СС и полиции в Кракове. Для согласования технических деталей «акции» – депортации евреев из гетто в лагерь смерти – он собрал представителей заинтересованных ведомств. Всех, за исключением представителей ортскомендатуры. К тому моменту там сменился комендант, это место занял 47-летний майор Макс Лидтке, переведенный с повышением в Перемышль из Греции. Нового главу комендатуры пригласить забыли, так что возражать было особо некому. Правда, руководитель филиала Краковского бюро труда, уже упоминавшийся Нойманн представил рапорт, где говорилось, что одна только работа по расчистке и сносу развалин и обломков зданий оправдывает временное пребывание в городе евреев, способных работать. Поэтому он предложил до поры ограничить «переселение» только теми, кто к работе не пригоден. Его предложение было отвергнуто.

Еврейские рабочие находились в прямом подчинении ортскомендатуры и рассматривались офицерами вермахта как «свои», даже получали питание из армейских кухонь. «Работая на вермахт, мы оставались под защитой военных властей, – рассказывал воеводской исторической комиссии в Пшемысле Самуэль Игиэль, бригадир еврейской рабочей колонны, – один из немногих выживших. – Наличие красной рабочей карточки вермахта долгое время давало нам почти привилегированное положение по сравнению с остальным еврейским населением. <…>Однако быстро выяснилось, что такая гарантия ничего не стоила».

По требованию гестапо 24 июля юденрат объявил сбор рабочих карточек. На тех из них, чьи владельцы не подлежали «переселению», должны были быть проставлены особые штампы. «Нацистские головорезы втиснули всю окружность земного шара в маленький круг штампа. Наша жизнь заключена в этот магический круг. Штамп гестапо – быть или не быть, – пишет Александра Мандель. – В юденрате работают всю ночь. Члены юденрата, недоступные и занятые, бегают туда-сюда со стопками рабочих карточек».

25 июля 1942 года, в субботу, еврейский квартал был блокирован немецкой и польской полицией. В тот день из гестапо вернули красные рабочие карточки вермахта – в большинстве своем без штампа. После подсчета в юденрате проштампованных карточек стало ясно, что девять десятых из 4,5 тысячи евреев, работавших на вермахт, должны были быть «перемещены». Похоже, известить об этом комендатуру эсэсовцы не сочли необходимым. В юденрате решили этот пробел восполнить.

Хотя выходить из окруженного гетто было запрещено, ранним утром 26 июля 1942 года юденрат отрядил к Баттелю гонца. Самуэль Игиэль знал, где тот живет. «Я был с ним в личном контакте, его поведение по отношению к евреям было лояльным и даже доброжелательным». Юноша пришел к нему домой в 5 часов утра и попросил о помощи. «Доктор Баттель был очень удивлен моим сообщением, это, по его словам, могло быть только недоразумением, ведь никто, кроме него, единственного офицера ортскомендатуры, не имел права отдавать распоряжения относительно евреев вермахта. Он даже заподозрил, что Дулдиг был к чему-то причастен и поручил мне вызвать в комендатуру руководителей юденрата».

В 6 часов утра в комендатуре Баттель встретил Дулдига и в присутствии Игиэля обратился к нему со словами: «Если ты меня обманул, заплатишь своей головой». Баттель решил было, что Дулдиг за его спиной сговорился с Бентином, и набрал номер последнего. Но тот, как только понял, что звонок касается евреев, прервал разговор и повесил трубку. «Мошенник!» – воскликнул возмущенный Баттель, не обращая внимания на то, что при этом присутствуют евреи. После чего трубку взял комендант.

Согласно отчету унтерштурмфюрера СС Адольфа Бентина, 26 июля 1942 года около 9 часов утра ему позвонил комендант майор Лидтке и поинтересовался, правда ли, будто 95 % еврейских рабочих вермахта будут отозваны из-за неизбежной еврейской «акции». Бентин ответил, что не может назвать ему количество подпадающих под «переселение», так как эта цифра засекречена, но некоторые из еврейских рабочих вермахта, не сильно занятые, будут отозваны. Майор Лидтке выразил свое недовольство по этому поводу, подчеркнув, что в Пшемысле находились основные склады снабжения для немецких армий, сражающихся на юге, и что лишение вермахта рабочей силы недопустимо.

Бентин: «Эти факты мне хорошо известны, но я не могу остановить подготовку к «переселению», которую мне приказано провести секретным приказом. Все вопросы – к Фелленцу, он будет завтра. <…> В конце нашего разговора майор Лидтке сказал мне, что он будет жаловаться вышестоящему начальству. Я ответил, что он вправе жаловаться, но ничего не добьется, потому что «акция» в любом случае будет проведена».

Все дальнейшее строго документировано, поскольку инцидент стал поводом внутреннего расследования СС, и все его участники давали письменные объяснения, сохранившиеся в германских архивах. Лидтке созвал офицеров ортскомендатуры на экстренное совещание. В обращенном к ним выступлении он сказал, что из-за грядущей «акции» возникает угроза срыва поставок на Южный фронт, поскольку «переселение» означает для евреев верную смерть. На самом ли деле коменданта волновали лишь поставки, или он хотел предотвратить гибель людей, этого мы никогда не узнаем. Какие будет предложения, господа офицеры?

Баттель предложил нечто невообразимое – объявить «осадное положение» и под этим предлогом заблокировать автомобильно-пешеходный мост через реку Сан, разбомбленный в 1939 году и восстановленный в конце 1941 года. Полиция, включая гестапо и жандармерию, с самого начала оккупации размещалась в левобережной части города (в здании с табличкой «Комиссариат пограничной полиции») и осталась там после того, как немцы захватили весь Перемышль. Кроме того, рядом квартировали подразделения Ваффен-СС (вооруженные подразделения СС). Попасть в гетто все они могли лишь с этого моста.

Самое удивительное, Макс Лидтке согласился с предложением адъютанта, хотя не мог не понимать, что оно влекло за собой объявление войны СС, ни больше ни меньше.

Комендант

С новым комендантом, вступившим в должность в начале июля, Баттель сразу нашел общий язык. Оба примерно одного возраста (одному – 51, другому – 47) и, в общем-то, одного круга. Оба в юном возрасте участвовали в Первой мировой войне, а во Вторую – призваны как резервисты.

Родом из уездного городка в Восточной Пруссии, сын лютеранского викария, Макс Лидтке (1894–1955) после школы уехал изучать богословие в Кёнигсбергский университет, но курс не окончил, ушел на фронт Первой мировой войны. После ее окончания работал журналистом, дослужился до главного редактора местной газеты в Грайфсвальде. В 1935 году потерял должность, почему – не известно. Согласно Закону о прессе от 4 октября 1933 года издатели должны иметь немецкое гражданство, арийское происхождение и не состоять в браке с еврейками, но с этим у Лидтке не было проблем. Его могли уволить во время чистки прессы от не слишком лояльных журналистов, но никаких доказательств этому я не нашел. Скорее всего, причины увольнения были более прозаическими.

За первые четыре года существования Третьего рейха число ежедневных газет сократилось с 3,6 до 2,6 тысячи. По мере перехода газет в руки нацистских издателей падал их тираж, и это при том, что нацистские издания получили поддержку от государства, чиновников обязали выписывать нацистскую прессу, а на ненацистскую – наложили ограничения (по рекламе в том числе).

Макс Лидтке

Каждое утро редакторов центральных газет собирали в Министерстве пропаганды, чтобы выслушать геббельсовские наставления, какие новости печатать, а какие нет, какими должны быть темы для передовиц. В провинциальные издания все это передавали по телеграфу. Видно, людям просто надоело читать одно и то же, тем более что новости они узнавали по радио, которое Геббельс числил главным орудием пропаганды. В отсутствие телевидения радио было чрезвычайно эффективно. Как вспоминал живший в Берлине с 1926 по 1941 год корреспондент «Чикаго трибюн» Уильям Ширер, даже его нередко вводило в заблуждение «постоянное навязывание фальсификаций и искажений… Тот, кто не жил годами в тоталитарном государстве, просто не в состоянии представить, насколько трудно избежать страшных последствий продуманной и систематической пропаганды господствующего режима».

С началом Второй мировой войны Лидтке, как ветерана Первой мировой, мобилизовали в ряды вермахта. Правда, в силу возраста, он проходил службу в тылу, перемещаясь из одного оккупированного города в другой, покуда в июле 1942 года не занял пост военного коменданта Перемышля. И почти сразу – то экстренное совещание. И его согласие с безумным предложением Баттеля. И нельзя сказать, что не понимал, на что шел.

«Господа офицеры, я знаю, риск велик, поскольку этот план идет вразрез с четким приказом Гиммлера, – сказал Лидтке. – Но для нас важнее обеспечить рабочей силой нужды вермахта. Худшее, что они могут с нами сделать, – это нас расстрелять». Что это было? Шутка? Думаю, комендант, в прошлом опытный журналист, умел формулировать свои мысли. К тому же он не мог не читать «Похождения бравого солдата Швейка», герой которого утешался такими словами: «Не тревожься, я арестован всего только за государственную измену». Раз уж на память пришел герой Гашека, напомню, что именно в Перемышле Швейк предстал перед военно-полевым судом в качестве русского военнопленного[12]12
  В австрийский плен Швейк, солдат австрийской армии, попал по недоразумению. Он увидел купающегося в маленьком пруду бежавшего из плена русского, и тот, «заметив Швейка, вылез из воды и нагишом пустился наутек. Швейку стало любопытно, пойдет ли ему русская военная форма, валявшаяся тут же под ракитой. Он быстро разделся и надел форму несчастного голого русского, убежавшего из эшелона военнопленных. Его нашел патруль полевой жандармерии, разыскивавший русского беглеца».


[Закрыть].

Противостояние

По результатам совещания солдатам из роты охраны было приказано выдвинуться к мосту, и если полицейские или эсэсовцы попытаются перейти мост – открыть по ним огонь.

Вернемся к отчету Бентина. В нем он докладывает, что в 10:15 к нему «прибыл Баттель на машине, оснащенной двумя пулеметами, и проинформировал о закрытии моста для всего гражданского движения, включая полицию». Объяснил он это тем, что полиция лишила евреев, занятых обслуживанием вермахта, их рабочих карточек, не посоветовавшись со штабом гарнизона, а их депортация противоречит интересам вермахта. Бентин «попытался найти дипломатическое решение», но это ему не удалось. «Командование гарнизона, и особенно обер-лейтенант Баттель, делают все возможное, чтобы исключить как можно больше евреев из числа переселяемых и взять их под свою защиту», – продолжает Бентин. И добавляет о своей убежденности в том, что закрытие моста через Сан было направлено исключительно против полиции. «Гражданские лица и еврейские рабочие беспрепятственно пересекали мост, а полицейским в форме это сделать не разрешили, из чего местное население легко могло сделать вывод об отсутствии единства между германскими службами».

«Местное население» и вправду быстро узнало о происходящем на мосту. Толпа из нескольких сот человек собралась по обе стороны реки Сан, чтобы посмотреть на столкновение вермахта с полицией. То воскресное утро было теплым и солнечным. Из города в гетто доносился звон церковных колоколов, там все уже знали, что на следующий день состоится «переселение». И вскоре узнали, что на мосту «эсэсовцы спорят с вермахтом, выступающим против вывоза евреев, и потому акция против нас не начнется» (Александра Мандель).

Главный инцидент произошел в половине одиннадцатого утра, когда к мосту приблизился грузовик 307-го полицейского батальона. Его послали за продовольствием для полицейских, введенных в город для участия в предстоящей «акции». По замыслу Гиммлера, в казнях и массовых депортациях принимали участие не только эсэсовцы, но и полицейские войска (в 1940–1941 годах было создано свыше ста полицейских батальонов) – все должны были быть «замазаны» в творимых злодеяниях.

Согласно рапорту командира 2-й роты лейтенанта Шеллера, сержант, командовавший развернутым на мосту подразделением вермахта, заявил водителю грузовика, что у него есть приказ применить оружие в случае, если полиция захочет применить силу. Шеллер ссылается на свидетельство капитана Шведера, которому, по его словам, пришлось взять себя в руки и не использовать оружие, когда ему не дали перейти мост «на глазах у негерманского населения». «То, что не было перестрелки между вермахтом и полицией, объясняется лишь благоразумием полиции», – вторит Шеллеру Бентин в своем отчете.

«Я поехал туда на велосипеде и с небольшого расстояния наблюдал инцидент между офицерами полиции безопасности и унтер-офицером вермахта, стоявшим у пулемета, расположенного в конце моста, – вспоминал житель Перемышля Станислав Домбров-Костка. – Экипаж орудия – оба солдата, прицеливавшийся и подававший боеприпасы, – лежали в боевой позиции. Со стороны улицы Красинского подъехал полицейский автомобиль. Командир поста остановил его движением руки и скомандовал: «Стоять!» Полицейские вышли из машины и попытались подойти к нему, но он их к себе не подпустил, а у пулемета опасно загрохотал затвор. Противостояние между ними продолжалось не менее десяти минут, и в конце концов разъяренные полицейские развернулись и уехали восвояси. Довольно быстро стало известно, что конфликтующие стороны воюют из-за евреев».

На мост не пустили даже командира жандармского поста лейтенанта Эберхардта. «Только когда доктор Баттель появился на мосту, – пишет Бентин, – он по просьбе Эберхардта перевез его через мост на своем автомобиле».

Шеллер отправился жаловаться в комендатуру. Последняя, как он издевательски пишет в своем рапорте, напомнила ему «лагерь еврейской армии». «Мне было ясно, что евреи находились под защитой местного подразделения вермахта. <…> Майор Лидтке заявил, что считает приказы полиции против евреев равносильными саботажу. Я спросил его, на каком основании он выдвинул такое обвинение, и он ответил, что полиция лишает вермахт рабочей силы. <…> Затем мы отправились на мост, чтобы обсудить ситуацию на месте. Только здесь я понял, что вдохновителем и душой всей этой суматохи был заместитель майора Лидтке, лейтенант Альберт Баттель, который был непримирим и даже враждебен по отношению к полиции». Что привело его к этому выводу? Выходя из комендатуры, он слышал, как Баттель сказал майору Лидтке, что полиция аннулировала красные карточки вермахта, и только по этой причине блокада моста должна сохраняться, хотя бы из соображений престижа.

Следующим после Шеллера на поклон к коменданту отправился Бентин, но ни один из его доводов, в том числе тот, что депортация предписана «специальным секретным приказом», не возымел действия. «…В личной беседе с майором Лидтке – для этого я попросил его пройти в соседнюю комнату – я сообщил ему от имени руководителя СС и полиции, что эта акция является полицейской и вермахта не касается. Майор Лидтке ответил, что интересы вооруженных сил, которые он представляет, имеют приоритет в любых спорах с полицией. Я же заметил, что прерогатива армии может лежать в других областях, но не в полицейских операциях». И еще Бентин, согласно его рапорту, добавил, что «никто не поймет, если вермахт по-прежнему будет разводить так называемых домашних и сельскохозяйственных евреев в больших количествах».

Каждая из конфликтующих сторон уведомила о случившемся свое начальство. Каждый пожаловался на другого, причем Лидтке написал, что унтерштурмфюрер СС Бентин заслуживает увольнения. По некоторым сведениям, это дополнение в комендантскую телеграмму было внесено Баттелем.

Эсэсовцы и полицейские не привыкли к тому, что с ними спорят. Но Баттель был смелым человеком, недаром же в Первую мировую войну был награжден Железным крестом. Плюс к тому, будучи адвокатом, он, как уже говорилось, не боялся оспаривать действия полицейских, и те обижались на него не в первый раз. Рисковал, конечно. Гестапо уже давно превратилось в карающий орган, в чьей власти находилась жизнь и смерть любого немца. Адвокаты, пытавшиеся отстоять интересы вдовы Эриха Клаузенера, лидера «Католического действия», убитого в «ночь длинных ножей», были брошены в концлагерь Заксенхаузен, где их держали до тех пор, пока они не отказались от предъявленного государству иска о возмещении ущерба.

В Кракове вопрос решался на уровне высших должностных лиц вермахта, с одной стороны, и СС и полиции Генерал-губернаторства – с другой. Между командующим частями вермахта в Генерал-губернаторстве – генералом Куртом фон Гинантом и высшим фюрером СС и полиции обергруппенфюрером СС Вильгельмом Крюгером – был достигнут компромисс. Блокада моста через реку Сан, решили они, должна быть снята, а из списка депортируемых – исключены примерно четыре тысячи евреев, работающих на вермахт. При этом возраст остающихся устанавливается в 16–35 лет, но для бригадиров и особо ценных работников старше 35 лет может быть сделано исключение. Комендатуре также было обещано, что красные удостоверения личности вермахта для еврейских рабочих останутся действительными. Таким образом, план Баттеля сработал.

В час дня Баттель передал Бентину телефонограмму о том, что блокада моста снята. Полицейские силы беспрепятственно перешли мост и оцепили «еврейский квартал». И тут Баттелем овладело беспокойство. Как будто все договоренности с эсэсовцами были достигнуты, но, зная эту публику, он ни в чем не мог быть уверен. Поэтому Баттель решил отправиться в гетто и самолично вывести оттуда хотя бы часть подчиненных вермахту еврейских рабочих. Ему было прекрасно известно, что представителям вермахта вход в гетто был запрещен – рядом с воротами висела специальная табличка: «Внимание! Еврейский квартал – солдаты и арийцы не допускаются». И тем не менее он прибыл туда с небольшим отрядом солдат на двух закрытых армейских грузовиках. Лейтенант Кизель, командовавший полицейским подразделением, охранявшим гетто, попытался было воспрепятствовать Баттелю, но тот пригрозил вызвать взвод солдат и прорваться силой. Кизелю ничего не оставалось, как открыть ворота.

Александра Мандель видела, как в кузовы грузовиков садятся рабочие. «Вид этих людей, весело садящихся в машину с узелками и детьми, и мысль о том, что сейчас они выберутся из этого ада, приводила меня в отчаяние».

Баттель вывез из гетто столько еврейских рабочих, сколько поместилось в грузовики. Сколько именно – трудно сказать. Согласно отчету Бентина, около ста еврейских рабочих и их семьи. Самуэль Игиэль полагал, что спасено было около пятисот человек. «Потом он приезжал за людьми еще четыре раза, – сообщает он. – Когда один из этих грузовиков был остановлен полицией, Баттель лично вмешался и заставил отпустить машину. Чтобы освободить людей, он пригрозил взять город».

Людей привезли к городской комендатуре и разместили во дворе и в подвале здания. По приказу Баттеля им выдали мешки сухарей, накормили обедом из кухни ортскомендатуры, а для детей привезли молоко. Какому-то количеству из них удалось оттуда сбежать, чему способствовала всеобщая сумятица. И спасти свои жизни, найдя убежище в польских и украинских семьях.

Что двигало Баттелем? Допускаю, на первом месте стояли, так сказать, интересы дела. В хорошем смысле чиновник, он отвечал за свою работу и стремился выполнить ее как можно лучше. Воспитанный на старых ценностях, ставил службу выше идеологии, да и сама идеология вряд ли была ему особенно близка. Он сформировался как личность задолго до нацизма с его имманентным антисемитизмом – отнюдь не мальчик с прочищенными мозгами. Большую часть жизни трудился бок о бок с евреями – коллегами. Многие из них были христианами, не считали себя евреями и даже не подозревали о своих еврейских предках, пока Гитлер им об этом не напомнил. Вероятно, это обстоятельство имело значение для Баттеля.

И он, и Лидтке выросли в религиозных семьях и, возможно, были мотивированы христианскими ценностями. Врочем, не исключено, что были не чужды антиеврейских предубеждений (в частности, теологически мотивированных). Когда я писал эту книгу, мне пришлось перелистать много страниц, посвященных спасителям евреев. Кто-то из них с детства и юности дружил с евреями, кто-то, напротив, до того никогда с ними не соприкасался. Были и склонные к антисемитизму, считавшие оправданным ограничение евреев в правах, но не приемлющие их физического преследования. Все они были очень разными, имели неповторимые судьбы, и, хотя в аналогичных ситуациях вели себя, в общем-то, одинаково, свести их к «общему знаменателю» у меня не вышло.

Кто знает, возможно, Баттель лишь изображал из себя ретивого офицера, а внутри терзался тем, что мог помочь лишь малой части тех, с кем столкнулся. На память приходит история Отто Вайдта, владельца фабрики по производству щеток и метел, где работали главным образом слепые и глухонемые. Во время визитов проверяющих из гестапо он водил их по мастерской, крича на работников и поясняя, что евреи работают хорошо, только если держать их, как он, в ежовых рукавицах. А под конец, отведя гостей в сторону, доверительно признавался: «По чести говоря, просто не знаю, как бы я выполнял заказы вермахта, не имея их здесь». Проводив гестаповца, Вайдт заходил в цех, чтобы извиниться.

Думаю, и Баттель руководствовался не только и не столько интересами вермахта, каковые он выдвигал в качестве причины, по которой часть евреев необходимо спасти. В основе его окончательного выбора, я убежден, лежало не что иное, как гуманность.