Текст книги "Послушайте, Лещёв!"

Лев Таран
Послушайте, Лещёв!

© Таран Л., 2017

* * *

Предисловие издателя

Без всяких сентенций строго и по делу могу сказать, что в ваших руках – уникальное издание. Потому что ему не суждено было увидеть свет своевременно, тем не менее, сейчас это происходит. В советские времена, когда жил Лев Таран, его основное творчество просто не могло быть напечатанным. По той простой причине, что существовала цензура. И не только на определённые слова, как в наши дни, но и по тематике текста.

Проведя серьёзною чистку в конце 30-х годов по поводу идеологически выверенных сюжетов, в ходе которой распрощались с жизнью, со свободой, с родиной множество прекрасных писателей, в том числе авторы, чьи произведения сейчас признаны классикой отечественной литературы, советское государство продолжало активное бдение за творческими экспериментами. В середине 60-х разворачивается громкий судебный процесс по так называемому «Делу Синявского и Даниэля». Абрам Терц и Николай Аржак, взяв себе псевдонимы, публиковали свои произведения за рубежом, не имея возможности издать их в СССР. Их произведения назвали «порочащими государственный и общественный строй».

Ещё раньше, в 1957–1958 годах, организовалась травля Бориса Пастернака за роман «Доктор Живаго». Его долго готовил к публикации журнал «Новый мир», но роман вышел в Италии, и журнал тут же «доложил» об антисоветской сути романа. Скандал принял мировой размах после присуждения Пастернаку Нобелевской премии, от которой поэт был вынужден отказаться. Несмотря на то, что текст романа – удивительное явление в русской литературе, идеологические службы уже приняли сверху команду «фас». Были организованы полные обвинений автору коллективные письма рабочих и крестьян, текст романа и в глаза не видевших. Оттуда и возник знаменитый и не устаревающий, к сожалению, литературный анекдот: «Я Пастернака́ не читал, но осуждаю». Бориса Леонидовича гневно исключили из Союза писателей СССР, его дальнейшее и недолгое проживание в Переделкино постоянно контролировалось КГБ.

Ещё один будущий Нобелевский лауреат Иосиф Бродский за свою творческую независимость в 1964 году был осуждён за тунеядство (имелась в УК СССР такая статья). Причиной стала опубликованная в газете в 1963 году заметка завистливых литераторов, имена которых отечественный читатель сейчас и не вспомнит. Доносительство было основой идеологического порядка «самой демократичной страны». Особенно – спланированное доносительство, организованное либо КГБ, либо ни бельмеса не понимающими в литературе партийными чинушами. Отбыв полтора года в колонии-поселении, под давлением мировой литературной общественности Иосиф Бродский был выселен за пределы страны и поселился в США.

Имея такие примеры перед глазами, Лев Таран даже не пытался публиковать свои произведения, тем более за рубежом. Итог таких попыток был бы совершенно очевиден. От «очернения образа советского человека» совсем недалеко было и до «клеветы» на государство в целом. Это, как минимум, могло стоить работы, дающей средства к существованию. Поскольку советский врач не имел права «клеветать» и «очернять». А устроиться на работу в другое учреждение или на совершенно иного плана службу с клеймом «антисоветчик» было практически невозможно. Спасало поэта и проживание за пределами российских столиц: литературные Красноярск и Подмосковье не настолько бдительно изучались «охранителями» социалистического строительства. Человек, к тому же умный, с ленцой и привычкой к алкоголю, Лев Таран особо и не стремился широко знакомить посторонних со своими «очерняющими действительность» рукописями: круг его читателей составляли только близкие друзья.

Дело самиздатского альманаха «Метрополь» 1979 года, где создатели издания опубликовали произведения ведущих литераторов современности без согласования с органами цензуры, да ещё и за границей, – не оставляло сомнений: тексты Тарана никогда не увидят свет. Только выхолощенными издательствами тонюсенькими сборниками лирики. Возможно, надежда могла появиться в постперестроечные годы, когда на книжных прилавках, на страницах ведущих литературных журналов легли стихи, рассказы, романы без всякой цензуры. Но и тут, среди низкокачественных текстов было легко затеряться. Надо было заявить о себе только отдельной книгой, которую поэт весьма хотел выпустить: готовил, редактировал старые рукописи, придумал название, придумал псевдоним…

Но и этим надеждам не суждено было сбыться: централизованный издательский рынок рухнул вместе с книгораспространением, на его место громоздились новоявленные корпорации, настроенные на заработок денег наспех слепленными детективами и женскими романами. Да и то дело до отечественных авторов дойдёт только во второй половине 90-х, а пока массово издавалась «популярная зарубежка»: Кристи, Чейз, Сименон, Хмельницкая, С. Кинг. Поэт не дожил, не дождался. И предвидел это.

Казалось бы, в наше время, когда ощущается интерес к серьёзной, на высоком уровне мастерства сделанной литературе, когда тексты Тарана нисколечко не утратили актуальности, поскольку жлобы, серые чиновники, равнодушные люди, эмоциональные и сексуальные переживания – никуда не исчезли, нам бы его и внимательно, да и прочесть. Однако вновь на пути встают нелепые инициативы, порой закреплённые законодательно. Вновь в фаворе ханжество, наушничество, а пренебрежение к культурному наследию достигло размаха не виданного и при советской власти. Именно поэтому издатель, как бы ему не хотелось опубликовать произведения до буквы, несмотря на то, что книжное издание это не СМИ, дабы не оскорблять чьих-либо возвышенных взоров и чувств – точками замазывает запрещённые Роскомнадзором слова, тужась донести до читателя их изначальную игру.

Это издание не могло бы состояться без друзей автора: Евгения Попова и Эдуарда Русакова, много лет хранивших рукописи поэта и безустанно о нём напоминающих. Более того, если бы Евгений Анатольевич в личной переписке в широте души своей не познакомил бы издателя с творчеством Льва Тарана, издатель о нём бы мог никогда и не узнать. Придумать персонажа – «Издатель», сделать его действующим лицом этой книги мне пришлось по трём причинам.

Назовём первую – «просветительская». Издатель объясняет читателю, отчего он ранее не встречал поэзии Льва Тарана, почему встречает именно сейчас, а также издатель смело вмешивается в тексты ранее неопубликованных произведений поэта, досаждая комментариями. Но досаждать ими он может только людям, отлично знающим отечественную литературу и детали советского быта. Родившимся же в 90-е и позже, да и тем, для кого некоторые отечественные литературные имена – уже памятники, над которыми нельзя подшучивать, издатель в комментариях объясняет, что большинство текстов было написано в 70-е: нынешние «литературные памятники» были автору вполне себе живыми ровесниками, а предназначение некоторых явлений и предметов быта нынешним современникам могут показаться непонятными и удивительными. Так же в комментариях издатель искренне радуется, что благодаря произведениям Льва Тарана он имеет возможность напомнить о каких-либо ранее известных, а ныне позабытых произведениях отечественной литературы.

Вторую причину назовём «дежурнической». Издатель берёт на себя полную ответственность за эту книгу, за то, что в ней опубликовано и как опубликовано. То есть, если вы увидите, что доска в классе грязная, то виноват в этом, естественно, дежурный. Его можно отчитать. На него можно пожаловаться завучу по воспитательной работе и даже директору школу, тем самым, успокоив свою совесть и встав в один ряд с теми, кто «Пастернака́ не читал», клеймил кого-либо за тунеядство и за публикации без цензуры.

Третью причину обзовём «культуртрегерской». Издатель уверен, что писатель – всегда хранитель культуры, и задача современников ни в коем случае не забывать о том культурном наследии, что было ранее. Только поэтому издатель в своё свободное время построчно разбирал отсканированные черновики неопубликованных ранее произведений Льва Тарана, испещрённые правками автора. Тем самым, наглым образом силясь приподняться на носочках и встать где-то поблизости от таких людей, как писатель Эдуард Русаков, который в своё свободное время перевёл в электронный вид почти всю лирику поэта. Как писатель Евгений Попов, десятки лет, даже переезжая, меняя жильё, возившего с собой и хранившего рукописи Льва Тарана, а затем в короткий срок отсканировавшего каждую страничку неопубликованных поэм. Ироничность только что заявленного обусловлена ироничностью самого Льва Тарана, порой настырно врывающейся из-под асфальта описанием сложных человеческих судеб (не хочется произносить тут где-либо слово «социальное» – автору бы не понравилось). Издатель понимает, что даже нахождение им средств для издания скромного тиража этой книги никогда не даст ему права на какое-то там бессмертие. Оттого им двигало только наслаждение работой по публикации произведений, представляющих советскую эпоху так, как помнит её сам издатель; понимающих низкие и высокие человеческие чувства так, как издатель понимает их тоже.

Теперь непосредственно о втором аспекте уникальности этого издания. В отличие от каких-либо ранее осуществлённых публикаций Льва Тарана, это книга содержит если не всё его сохранившееся литературное наследие, то, по крайней мере, значительную его часть. Ту, что физически осталась в книгах, в черновиках, в рукописях. Хотя допускается и такая возможность, что усилий по поиску и сохранению произведений Льва Тарана было предпринято недостаточно. И у некоторых друзей поэта, их потомков, в каких-либо редакциях могут храниться ещё какие-либо стихи либо поэмы. Но поэт бы нас понял: мы обычные люди, живущие в рутине обстоятельств – добывания средств на хлеб насущный, нехватки времени, а порой и сил. Оттого, нахождение ещё чего-либо неопубликованного у Льва Тарана, смело оставляем на совести нового поколения. Со своей стороны, мы постарались помочь ему, чем смогли. Так же, как старались, чтобы оно не выросло тупым и равнодушным.

Исходя из особенностей имевшегося материала, издание подразделяется на три книги. Первая книга «Никто ни в чём не виноват» с предисловием Эдуарда Русакова, воспоминаниями о поэте содержит, в основном, опубликованную лирику Льва Тарана. Стоит сказать, что некоторые стихи издатель из подготовленной Эдуардом Ивановичем рукописи изъял. По простой причине – они встретятся читателю позже, как часть других произведений поэта. Поскольку Лев Таран использовал приём: вложение в уста персонажей своих ранних стихотворений.

Вторую книгу собирал сам поэт и дал ей название «Каждое воскресенье пополудни…» Тексты произведений размещены в ней именно в том порядке, как их расставил автор. Книга сделана на основе его черновиков, представляющих собой отпечатанные на машинке листы с внесёнными правками. Произведения публикуются именно с этими правками, хотя в черновиках порой виден и изначальный текст.

Третья книга – это роман «Алик плюс Алёна», аналогов которому по смелости «погружения в материал» издатель ещё не видел. В романе помимо действующих персонажей и автора (как персонажа) – существует ещё некто, напоминающий есенинского чёрного человека. Только не такого зловещего, представляющегося образованным, но серым типчиком чиновничьего пошиба. Однако на протяжении произведения этот персонаж становится более глубоким, превращаясь в рассудительного двойника автора, в его морально-идеологического антипода. Не забудем сказать, да внимательный читатель прочтёт ещё в воспоминаниях об авторе, что книгу поэм и книгу-роман Лев Таран писал под псевдонимом – Александр Лещёв.

Именно к этому автору постоянно обращается его «разумный» двойник, как бы осекая, одёргивая фразой «Послушайте, Лещёв!» Именно такое название издатель посчитал удачным для всего издания в целом. Несмотря на свою пламенную речь, сказанную выше, издатель просто не сомневается, что и в наши дни найдётся немало желающих одёрнуть автора: «Послушайте, Лещёв!»

С другой стороны, в зависимости от интонации, название может приобрести и противоположное значение. Издатель допускает, что кто-либо обратится к окружающим с возгласом восторга: «Послушайте, Лещёв!», «Послушайте! Лещев!», «Послушайте же, это ведь Лещёв!»

Так же издатель, используя современные технологии, постарался приблизить читателя к атмосфере 70-х, к эффекту прочтения черновиков, отпечатанных на машинке, который сам испытал при работе над книгой. Несмотря на сделанные корректорские правки в тексте произведений, издатель – тем не менее – постарался максимально оставить именно авторское написание некоторых слов, которые на текущий день с точки зрения орфографии пишут немного иначе.

Михаил Стрельцов

Красноярск, 2016 год

Никто ни в чем не виноват… Стихи разных лет

Как быстро позабыли Лёву…

В августе 2018-го года исполнится 80 лет со дня рождения моего друга и земляка, замечательного русского поэта Льва Николаевича Тарана /1938–1994/. Эта книга – его подарок всем нам. Здесь представлены далеко не все произведения Льва Тарана, а лишь избранная лирика разных лет – от ранних студенческих, слегка наивных стихотворений до зрелых и поздних, горьких и мудрых его стихов.

После окончания Красноярского медицинского института в 1962 году Лев Таран несколько лет работал врачом-психиатром в краевой психиатрической больнице N 2 /пос. Овсянка/, потом поступил в ординатуру одной из подмосковных клиник. Вскоре он поселился в городе Дмитрове, много лет работал в психиатрической скорой помощи.

Впервые стихи Льва Тарана были опубликованы в 1958 году в газете «Красноярский комсомолец», печатался он в коллективном сборнике «Будем друзьями», в Красноярском «Дне поэзии-67», в журналах «Енисей», «Смена», «Юность», «Сельская молодежь». Им были изданы всего две книги: «Дежурство» /Красноярск, 1969 г./ и «Повторение пройденного» /Москва, изд-во «Советский писатель», 1990 г./.

Мы с ним дружили с юных лет, но об этом я расскажу когда-нибудь после… Нет, осмелюсь сказать и сейчас несколько слов.

Лев Таран был одним из самых целомудренных и чистых поэтов России, несмотря на брутальность, натурализм и ненормативность некоторых слов, строчек и эпизодов. Впрочем, он не боялся быть и банальным, и простодушным, и пафосным… он вообще в стихах ничего не боялся.

Скажу больше. Он был одним из самых религиозных поэтов, хотя некоторые из его стихотворений могут показаться кощунственными.

И, конечно же, он был настоящим патриотом, хотя в его стихах много нелестных отзывов о любимой Родине.

Но самое, самое главное – он был очень талантливым поэтом, достойным нашей любви и доброй памяти.

Эдуард Русаков

Страна прозевала поэта…

Россия упорно продолжает сорить талантами. Один из лучших поэтов второй половины 20 века Лев Таран /1938–1994/ остался практически неизвестным, не прочитанным, не понятым. У него есть такие строки:

 
Комсомольцы-добровольцы…
Лагеря в колымской мгле…
Прозевали богомольцы —
Страшный Суд был на земле.
 

Какая сила, какая мощь брезжит в этих строках! Но дело не в этом. Я хочу обернуть их на судьбу автора. Поэты, критики, читатели, окололитературная тусовка… Страна прозевала очень значительного поэта – не побоюсь сказать, в лучших стихотворениях поднимающегося до тютчевского уровня…

Он родился в Красноярске. Здесь окончил школу и медицинский институт. В 70-х годах перебрался в подмосковный Дмитров, откуда раз в четыре дня ездил на работу. А трудился он дежурным психиатром в знаменитом СКЛИФе, то есть на скорой психиатрической помощи института Склифосовского. Благодаря этому он хорошо знал всевозможные, в том числе и самые тяжёлые, болезненные закоулки бытия. Но и имел возможность уделять достаточно времени творчеству.

При жизни у него вышли два сборника стихотворений – один в Красноярске и один в Москве. Оба содержат стихи в основном не лучшие, не выражающие самых сильных сторон его огромного, пронзительного таланта. Он был вынужден соглашаться с неудачным отбором текстов и трусливой, навязчивой редакторской правкой. В периодике Лев Таран практически не печатался. Средней руки, осторожные подборки в журналах «Смена» и «Юность» мало кто заметил, да и быть иначе не могло. И всё-таки в Союз писателей Москвы был принят… Но вскоре ушел из жизни.

Сердце не выдержало нервотрёпки тяжелейшей работы, да и извечной русской беде был подвержен. Хотя сам выводил из запоев своих приятелей. Написал стихотворение, конечно же, оставшееся неопубликованным:

 
Слава Богу, что я не печатался,
не прославился, не преуспел…
Я бы нынче иначе печалился,
по-иному бы думал и пел.
Я полжизни убил над задачником…
А ответ оказался простой:
– Нужно неслухом быть, неудачником,
чтоб самим оставаться собой.
И, приблизившись к самому краю —
сентябрю, октябрю, ноябрю,
я судьбу свою благословляю
и Всевышнего – благодарю.
 

Дружил с ним – надежным мужиком и интереснейшим собеседником, любил многие его стихи. Вскоре после его смерти мы провели единственный творческий вечер поэта Льва Тарана. На следующий день я отправился в Дмитров и привез оттуда часть его архива, который позволила забрать вдова поэта. Через несколько месяцев ушла из жизни и она. Оставшаяся часть архива неизвестно где. Прошло 18 лет… Всё меньше остается людей, которые дружили с Лёвой и знали цену его стихам. Недавно мне стало известно, что его друг ещё по Красноярску известный ныне писатель Евгений Попов с большим трудом отыскал в Дмитрове заброшенную могилу Льва Тарана.

Мне кажется, что его стихи действительно нужны России и будут востребованы читателями. Он писал методом прямого высказывания, как писали поэты Золотого века. Если бы его щедрее публиковали, если бы он был замечен и прочтён, то возможно современная поэзия была бы иная. А всевозможные концептуалисты, метаметафористы, мелкие юмористы, герметисты и прочие ИСТЫ не имели бы шансов на успех. И, может быть, интерес к поэзии сохранился. И народ не отвернулся бы от поэзии, скомпрометированной всевозможными Лонжюмо и Казанскими университетами. Лучшие стихи Льва Тарана выстраданы, жизненны и обладают огромной силой воздействия.

 
У поэта после запоя – молодая, горячая кровь…
Верно правят его судьбою – вдохновение и любовь.
У поэта после запоя – свет не гаснет в окне всю ночь.
И строка бежит за строкою – сразу набело, во всю мощь…
А как падал, как полз вдоль забора – вам об этом знать не резон.
Как трусливей последнего вора, озирался угрюмо он,
Злой, небритый, в грязной сорочке… А лицо всё в слезах… Ну и пусть…
Вы теперь его светлые строчки повторяете наизусть.
 

А кто вспомнил об ушедшем поэте? Андеграундский журнал «Соло», «День и ночь». И всё…

Слышал, что друзья Тарана в Красноярске собираются издать частным образом книгу его избранных стихотворений.

Дай Бог, чтобы это произошло. И тогда великая русская поэзия прирастет Сибирью – замечательными стихами Льва Тарана.

Вадим Ковда

* * *

…Ничего я собой не значу.

Я во власти грехов и страстей…

Но над бедною родиной плачу,

Над любимой и кровной своей.

Березняк, запорошенный снегом.

Серый мрак вперемешку с тоской.

Я и сам, перемешанный с небом,

Высоко над замёрзшей рекой.

За рекою холмы и равнины.

Деревеньки темнеют вдали.

Это родины нашей руины.

Их надолго снега замели

Что там – криков и лозунгов ветошь?

Каждый вздох, каждый шаг – на крови.

Знаю, родина, что не заметишь.

Слава Богу, что ты не заметишь

Эти жалкие слёзы мои.

Зачёт (Студенческие стихи, 1958–1962 гг.)

* * *

Ты сказала мне, тайком от всех,

Что я вечно холоден, как снег.

Так бывает: в зимний зябкий день

Тронешь снег – такая холодень!

Но возьми, сожми его в горсти,

Щеки им до боли разотри,

Вот увидишь: станет горячо,

Запылают щеки кумачом,

Слёзы жарко выступят сквозь смех…

Ты поймешь, что он горячий, снег!

* * *

Снег всё падает, снег всё падает.

Снова улицы запорошило.

И белым бело. Лишь по впадинам

Лужи чёрные, в снежном крошеве.

И куда иду? И чего ищу?

И зачем её три окна ищу?

Только хлюпают лужи глупые.

Ей наскучили письма грустные.

Да и мой приезд не обрадует.

На плечах лежат хлопья грузные.

Снег всё падает… снег всё падает…

Лужи

Шумел апрель. Весна сугробы рушила.

Над крышами струился лёгкий дым.

Плескались растревоженные лужи

По мостовым.

В них МАЗы с шумом зарывали морды.

Летели брызги, на ветру искрясь.

Но старики ворчали мудро:

– Грязь!

* * *

Мы трудно дружить начинали: то были дерзки, то немы.

И горести наши, печали скрывали отчаянно мы.

Но помнишь тот вечер морозный: тихонько позёмку несло,

А мы всё стояли и мерзли, быть может, друг другу назло.

И вижу я снова и снова, как сам от смущенья не свой –

Растерянно – жестом слепого – коснулся плеча твоего.

И окна перевернулись, и грозно померкли огни.

И вздрогнули, и улыбнулись озябшие руки твои…

* * *

Вот и ночь. А вокруг ни огня, ни души.

Лишь скользящие блики на домах от внезапных машин.

И тропинка в крапиве, петляя, ведёт на обрыв.

Над угрюмым Урюпом он поднялся, полнеба закрыв.

В тонких тучах луна проплывает – легка и утла.

Душный запах берёз будет в роще бродить до утра.

Скоро встанет туман – чуть подернулся свет от реки.

И погаснут в росе – голубые от звёзд – светляки.

Постоим-помолчим. Что там скажут о нас – не беда!

Эту тихую ночь нам уже не забыть никогда.

И зарниц колыханье, и шорохи листьев в ночи,

И смешную деревню с названием – Скрипачи…

* * *

Степь черна. Без края, без предела.

К вечеру и небо почернело.

И казалось: прямо из земли

Тучи черноземные ползли.

Излучают лужи чёрный свет.

Чёрный трактор тащит чёрный след.

В чёрных колках галок новоселье.

Чёрный цвет – рабочий цвет весенний.

Память

У человека руки болят.

Руки, сжимавшие автомат.

Человек стоит в кабинете врача.

Каждый рукав пустой до плеча.

Человек поднимает измученный взгляд:

– Доктор, руки мои болят!

И снова в глазах его сполохи боя…

Врач в карточку пишет: «Фантомные боли».

И молча от стола отступает назад

Мужчина седой, как белый халат.

А боль всё сочится, не стихая ничуть.

Как хочется на горящие пальцы подуть!

Врач молчит. Врач устало глядит в окно.

А за окном толпа гудит у кино.

И вечер, и падает лёгкий снег

На шляпы, на плечи, на женский смех.

/Уже позабыли люди войну…

Разве им это поставишь в вину?/

Но руки, сжимавшие автомат,

У человека – болят.

Колобок

Вот и луг в сто га.

На лугу – стога.

Я на сене лежу,

На ноге – нога.

А за лугом река,

А в реке облака.

По течению плывут,

Колеблясь слегка.

Я от города ушёл,

От тебя, любовь, ушёл.

Я смеюсь, я твержу:

Ах, как мне хорошо!

И сверкание дня,

И ромашки у пня…

И ромашки у пня!

Не глаза ли твои рыжие

Всё глядят на меня?

Начинающие

Мы пишем стихи. Мы в редакции ходим.

И споры заводим. И в спорах выводим,

Чтоб жить, как хотелось, писать, что хотелось…

Но в этом ли смелость? И это ли зрелость?

И в том ли мы ищем ценность и цельность,

Чтоб жизнь отражать, как погоду Цельсий?

Мол, там разберут: хорошо или плохо.

А рядом – ревёт беспощадно эпоха.

И старые догмы рвутся на части.

Как хочется нежности всё чаще и чаще!

В компаниях шумных и в тихой квартире

Мы забываем о яростном мире.

О зле забываем, о грязи, о подлости.

А кто-то нашей беспечностью пользуется!

Но к нам вдруг приходят – ритмы и рифмы.

И строки, как гуси древнего Рима:

На крыльях несут они тревогу весеннюю,

В их криках хриплых – наше спасение.

Кровоточат наши строки всё чаще.

И хочется нежности… хочется счастья…

* * *

Почему мне всё чаще вспоминается город Владимир?

И качаются сумерки в фиолетовом дыме.

Вот я снова вхожу – под своды – в Золотые ворота.

Над высоким Козловым валом, надрываясь, кричат вороны.

Розоватый туман над Клязьмой, ему уже тысяча лет.

Это вновь над темною Русью поднимается кровавый рассвет.

И дерутся князья, как собаки, за власть да за честь.

И в кружалах орет голодная рваная чернь.

И над утренним городом встают потемневшие главы.

….я измучился в поисках самого-самого главного!

Я не знаю, что делать, я хватаюсь за голову…

Узкоглазые орды подступают к самому городу.

И качаются сумерки в фиолетовом дыме.

…мне все чаще и чаще мерещится город Владимир

Пермь – Ростов

Плыву я пароходом на Ростов.

Плёс в лунных бликах, палуба, покрытая росой.

И медленный туман, встающий из реки.

И хмурых сосен тёмные ряды

На берегах. И я впервые здесь.

И скоро будет Волга – через день.

Я Волгу жду. По палубе хожу.

Я сам не разберусь, чего хочу.

Конечно, я, как все, мечтал о славе.

И голова моя кружилась сладко-сладко.

Но в прах развеивались все мои мечты.

И облако вздымалось от метлы.

И вот я третий день плыву по Каме.

Гляжу на берега, на пасмурные камни.

Я всматриваюсь всё острей, всё пристальней

В людей, в дома, в леса за каждой пристанью.

И снова думаю о веке, о России.

О людях, что меня тревогой заразили.

Вот мы живем – волнуемся и плачем.

чего-то жаждем, ждём. И взносы платим.

И столько времени мы попусту изводим.

А кто-то властно бьёт нас, как извозчик:

«Вперед! Вперед!» А всё-таки куда?

И для чего? Поймем ли мы когда?

А может, только я не понимаю?

Роса на палубе мерцает голубая.

И по воде скользят, взрываясь у кормы,

Иллюминаторов белесые круги.

Я Волгу жду. Не знаю сам: зачем?

Волнуюсь, будто бы сдаю зачёт.

И всё ожесточеннее тревога…

Я Волгу жду. Ты дашь мне силы, Волга?

* * *

На столе закуска, водка, да на стеклах мотыльки…

Мы ещё напишем, Вовка, настоящие стихи.

Что нам вечность? Что нам слава? Хмурясь, мы глядим с тоски

На светящиеся слабо, в рамах синие куски…

Что ты видишь в этой тихой синеве внутри окон?

…в тишине будильник тикает. Беспощадно, как закон.

Мы не знаем, мы не знаем: кто виновен? В чём вина?

Ещё юность бродит с нами. Розовая. От вина.

И грехи свои не стоит вспоминать. К чему? Скажи…

И любовные истории – все! – не новы и скушны.

Просто выпьем в этот вечер, чтоб в огне дымились лбы.

Чтоб нам голову не вешать – от стихов и от любви.

* * *

Меня когда-нибудь откроют.

Благоговейно прах отроют.

Стихи с почётом издадут.

Затем в полемике журнальной

С чистосердечностью желанной

Чернил немало изведут.

И скажут так: он был – поэт!

Жил скромно. Не кривил душою.

И не писал стихов дешёвых –

Без мук, без слёз, в один присест.

Они в пример меня поставят.

Они мне памятник поставят.

Я не перечу, не борюсь –

Боюсь!

Читатель томик мой откроет,

А что он в томике откроет?

Что скажет он, когда прочтёт?

Я сам не знаю: что – почём.

Вновь рву листки угрюмо, люто.

…меня сейчас откройте, люди!

* * *

Мы жили шумно и разбойно. И дрались, и мирились вновь.

И трепыхались на заборах клочки от курток и штанов.

В отцовских латаных рубахах, в пилотках с красною звездой

Мы лихо саблями рубали крапиву в парке. Бой так бой!

Но как смолкали мы неловко! Как сладок был тот аромат

От грузных булок на прилавке, так ровно выложенных в ряд.

А вечерами у сараев, на брёвнах с высохшей корой,

В кружок мы тихо собирались. Курили и не шли домой.

Мы были счастливы едва ли…

Но мы – мальчишки трудных лет –

В тетрадках, сшитых из газет,

Счастливым детство называли…

Японцы

Здесь нынче ресторан.

В сорок шестом, я помню,

Пленные японцы

Рыли котлован.

Уводили строем их

В лагерь, за базаром.

А мы им рожи строили:

– Банзай!

– Банзай!

Тяжёлые от грунта,

В робах грузных,

Они и знать не знали,

Как мы в те годы жили,

Как лакомством считали

Картошку в рыбьем жире.

А их кормили рисом,

Давали хлеба вволю…

Но в сытой неволе…

Но в сытой неволе…

Рыбацкие баркасы

Над головой качались.

…в тесном бараке

Всю ночь рыбаки кричали.

* * *

На полигоне не было романтики.

Но пахло поле полынью и ромашками.

Четыре смерти лежали на моей ладони.

Розовые, как новорожденные, в пеленках из латуни.

И кровь дымилась в разорванной рубахе мишени.

Мы закончили стрельбы. Мы устало качались в машине.

Пыль садилась на руки, на плечи, на лица, потные от успеха…

Я сегодня стрелял по врагу.

Я сегодня стрелял во врага.

Я сегодня убил человека.

* * *

Мы сидели в телеге. Ехали. Молчали.

Навстречу шли коровы. Останавливались. Мычали.

Плескалась в пузатом бочонке вода из колодца.

По ногам моим разутым хлестали колосья.

Вдруг из солнечной ржи тихо вышел мой старый знакомый.

По лицу бородавки разбежались, как насекомые.

И негромко он рек: «посмотри, тишина какая!»

И подходит к телеге, благодушно икая.

Где-то физики мучаются над проблемами антимира.

Он подходит к телеге.

Заседают месткомы, распределяют квартиры.

Он подходит к телеге.

Дежурные лозунги оратаи с трибуны кричат.

Он подходит к телеге.

С хрустом сжав кулаки, друзья мои хмуро молчат.

Он подходит к телеге.

– Молодец, что уехал. Не бойся, что скажут коллеги!

Он подходит к телеге.

Он подходит к телеге.

Он подходит к телеге.

Вдруг – лиловый свет. Взрыв. Аннигиляция.

Перечитывая Лермонтова

Обречены крамольные стихи.

Их только в жандармерии читают.

Их просто документами считают.

Подыскивают в кодексе статьи.

И вот летит кибитка по степи.

И взгляду открывается Кавказ –

Прозрачный и причудливый, как вымысел.

Потом гремит тот хладнокровный выстрел,

Как будто глухо щёлкает капкан.

И пишут мемуары старики.

Приходит день. Тираны умирают.

Потом их с пьедесталов убирают.

И, наконец, печатают стихи.

* * *

Были поэты придворные.

Были поэты притворные.

Они говорили красиво.

Рассчитывали каждый шаг.

Тяжёлые цепи России

Отдавались громом в ушах.

И вдруг прорывалась строка.

На трон подымалась рука.

Поэты стихи читали

Медленно, нараспев.

Солдаты затылки чесали,

Смутьянов вели на расстрел.

Звучала команда хрипло.

И черепа – в черепки.

А после искали в архивах

Перечёркнутые черновики.

Видение

Ожили каменные губы.

И пахнет горькой лебедой.

И фиолетовые гуси

Летят над белою водой.

А люди пали ниц со страху.

И запылали города.

И глухо стукнулась о плаху

Моя седая голова.

Анька Стогова

Вся истаскана, измызгана, издержана.

Как деревня Таскино, вся изъезжена.

Стоишь под деревьями, глядишь с угрюмой блажью.

Тебя в деревне называют б…дью.

«Ну чего уставился? Ступай отсюда, понял!»

И лицо усталое, и семечки в ладони.

И вдруг, задрав на голову

Подол, пьяна,

Идёшь ко мне – голая:

– На меня, на!

* * *

Цветут на поле лютики.

Над полем голоса.

У маленькой у Людочки

Жестокие глаза.

Мы скоро все разъедемся,

Куда глаза глядят.

Над дальними разъездами

Фонарики горят.

Я все узлы распутаю.

Все беды – на куски!

Тебя любить – не буду я! –

До гробовой доски.

И лужи у обочины –

Зеленые, в цвету.

…мы институт окончили

На нашу на беду.

* * *

Подошёл нечаянно к переулку я.

Людочка Нечаева, милая моя!

Вот он угол булочной, вон твой дом стоит.

Пылью переулочной тротуар покрыт.

Помнится: от робости был мой шаг тяжёл.

Как по краю пропасти, я вдоль окон шёл.

Прятался в отчаянье вон за те кусты.

Людочка Нечаева… если б знала ты!

А ещё мне вспомнился вечер выпускной.