Текст книги "Послушайте, Лещёв!"

Повторение пройденного (Из книги стихов, Москва, 1990 г.)

Гранитная набережная

В. Л.

А горы за Енисеем

Подёрнуты лёгкой мглой.

Стареем, мой друг, стареем.

Стареем и мы с тобой.

Когда-то на эти горы

Почти не глядели мы.

Блистательные разговоры.

Блистающие умы.

И слава, конечно, слава –

Не сразу, так под конец.

Спасибо, что эта отрава

Не тронула наших сердец.

Спасибо, что мы ещё живы,

Что мы не сошли с ума.

…исчезли наши обрывы,

Исчезли наши дома.

Прекрасно, что не жалеем.

Прекрасно, что радуют глаз

Увалы за Енисеем,

Оставшиеся для нас.

Утренний свет

Повторение пройденного:

Ил, коряга, смородина,

Клокотанье ручья.

Это – милая родина.

Это – юность моя.

Рядом с древнею мельницей,

Там, за пыльной поленницей,

Дряхлый утренний свет.

Думал: всё тут изменится –

Столько минуло лет.

И сияние озера

Вроде главного козыря

Под названьем «любовь» –

Для меня, уже взрослого,

Посетившего вновь.

Привкус боли изведанной

Возле осыпи медленной,

Где в расщелине скал,

Первой женщиной преданный,

Безутешно рыдал.

И свобода от зависти,

И высокие замыслы,

Словно всплески огня,

Живы в солнечной заросли

У замшелого пня.

Здравствуй, милая родина!

Бор, болотце, смородина,

Мошкара, дымный лог.

Повторение пройденного –

Не урок, а итог!

…Или новый виток?

Через двадцать лет

А то, что предал друг меня…

/Из стихов 60–х годов/

Под ослепительной луной

Река исходит белизной,

А мост – обуглен, чёрен.

И мир всё тот же – а иной…

Насквозь прозрачен луг ночной,

Прозрачен и просторен.

И варварски хрустит стерня,

И чьи-то космы на угорах…

Но где – вчерашняя грызня?

Но где – вчерашняя возня?

Мы столько лет убили в ссорах –

А предавал ли кто меня?

И прежний друг, и прежний ворог

Теперь и близок мне, и дорог.

Была любовь. Была вражда.

От них не деться никуда.

Но в этих призрачных просторах

Мы прозреваем иногда…

Высокий огонь

Да, мне с этой стареющей дамой –

Ни забот, ни хлопот.

Ни стыда с ней не знаю, ни срама,

Потому что всегда меня ждёт,

Потому что бесцеремонно –

Без озноба, без чувств –

Я звоню ей по телефону

Или в двери стучусь.

Если хмур и душа моя ноет,

То умело весьма

И накормит меня, и напоит,

И притихнет сама…

Сколько ж надо позора и свинства

Было выделить ей в удел,

Чтоб высокий огонь материнства

Для чужого мужчины горел!..

Отвага

Сотни безумных затей

В нынешнем веке таятся…

Люди рожают детей –

И ничего не боятся.

В мире, коварном и злом,

Судьбы людские вершатся…

Дети шумят за окном –

И ничего не страшатся.

Видимо, всё-таки есть

Высшая в жизни отвага,

Высшая доблесть и честь,

Высшее счастье и благо –

Чтоб не погрязнуть во зле,

Громко, по-детски смеяться,

Свет прозревая во мгле…

И ничего не бояться!

Иные сроки

Вопрос вполне реален:

К чему стихи кропать?

Раз ты не гениален,

Закрой свою тетрадь.

Поскольку мало прока

В твоём карандаше,

Печально и высоко

Подумай о душе.

Ты рифмы гнал усердно

Сквозь дни и сквозь года.

А что душа

Бессмертна,

Не думал никогда.

Пришли иные сроки –

Разрушен пьедестал.

Готовился в пророки,

А человеком стал.

Голые кроны

Е. Попову

В октябрьском лесу

Непривычно светло.

Конечно, печально,

Что лето прошло.

И голые кроны,

Как рваная сеть.

Конечно, печально

На небо смотреть.

И тихо, и пусто,

И дико вокруг.

Конечно, печально…

Печально, мой друг!

Да только печальней всего,

Что не мы,

Не мы – возрождаемся

После зимы.

Баллада о благополучном современнике

Пописывал стишки.

Почитывал газеты.

Давал себе с тоски

Различные обеты.

Потом закончил вуз,

Стишки подальше спрятал,

Сидел и в ус не дул –

С приличною зарплатой.

Вставала перед ним

Несложная задача:

Поездка летом в Крым,

Машина, тёща, дача.

И дальше дни текли

Привычно и прозрачно:

Две дочки подросли –

Пристроил их удачно.

Во внуков был влюблен,

И те его любили.

А после – умер он.

Его похоронили.

Розовое платье

Вы прошуршали мимо в шёлковом розовом платье.

Вы меня сразу узнали и улыбнулись едва.

Вы не забыли, конечно, жаркие наши объятья.

Вы не забыли, конечно, жаркие наши слова.

Наша история с вами в общем-то слишком простая.

Вы мне признались, как другу: рушится ваша семья.

Вскоре вернулись вы к мужу. Дочка у вас подрастает.

Дочка у вас подрастает. Может быть, даже – моя.

В вашей улыбке и взгляде я не заметил участья.

Вы торопились куда-то – краток обеденный час.

Пальчиком вы постучали по золотым на запястье.

И позабыли мгновенно и про меня, и про нас.

Где они – слёзы, обиды, глупые сцены, проклятья?

Было спокойным и чистым гордое ваше чело.

Вы прошуршали мимо в шёлковом розовом платье.

Вы прошуршали мимо… Мимо – не знаю – чего…

Горит душа

Никто ни в чём не виноват.

У каждого своя судьба.

И свой позор. И рай. И ад.

Своя печаль. Своя борьба.

У каждого и боль, и честь.

У каждого – особый дар.

И в каждом – искра божья есть.

И в каждом спрятан – Велиар.

И виновато ли дитя,

Когда, вкушая благодать,

Воинствуя или шутя,

Кусает в кровь, кусает мать?

Ни в чём не виноват палач,

Когда движением одним

Он прерывает смех иль плач…

Бог не простит, так мы простим.

И вовсе обвинять нельзя

Всех тех, кто попросту грешат…

У каждого своя стезя.

Никто ни в чём не виноват.

Горит душа. Бунтует плоть.

И каждый в жизни обделён.

И понимает ли Господь,

Как страшен, в самом деле, Он?

Жест

…И Женька с ходу в лужу лёг –

Назло подруге.

Не вдоль, не с краю – поперек,

Раскинув руки.

Не разбираясь – в глубину,

С внезапной прытью.

Он уязвить хотел жену –

Иль отомстить ей?

А голос у неё дрожит:

«Вот… сдали нервы!»

Он через месяц убежит

От этой стервы.

Сбежит с обрывком на груди –

С цепи собака…

А впереди… А впереди –

Там столько мрака!

Какой-то дьявольский подтекст

Иль что похуже,

Но что-то значил этот жест –

Распятье в луже.

Он утром с пиджаком своим

Пошёл в химчистку.

А некто по пятам за ним –

Преступно близко.

Раскинул карты сатана –

Свои, земные.

И наступили времена

Совсем иные

Иной – пирог. Иной – порог.

Иные – муки.

А то, что Женька в лужу лёг,

Раскинув руки, –

Всё видел всемогущий Бог,

Зевнув от скуки.

Страшный суд

Господь, не нужно Страшного суда.

Вся наша жизнь – незримый Страшный суд.

И что страшнее может быть, когда

Соседа на плечах в гробу несут.

Ещё недавно пировали с ним –

Отправил он на дачу всю семью.

И был его порыв необъясним:

– Я расскажу тебе всю жизнь свою!

Он сызмальства столкнулся с нищетой:

И горя, и жестокости хлебнул,

В пять лет остался круглым сиротой,

Детдом в тылу, голодный Барнаул.

Но выучился он, напрягся, встал,

Женился, оперился – сын и дочь.

– А вот теперь, – вздохнул он, – я устал:

Почти не сплю, ворочаюсь всю ночь.

Ну, воровал. Так всё тащил в свой дом.

В свою семью, в свою родную клеть… –

Да разве мог подумать он – о том,

Что будет сын с презрением глядеть,

Что станет шлюхой собственная дочь,

Как шлюхой /знал ли он?/ была жена…

Хоть я ничем не мог ему помочь,

Казалось мне: тут и моя вина.

Вот так и просидели до утра,

А на прощанье крепко обнялись…

– Ведь я своей семье желал добра, –

Твердил он мне, – такая нынче жизнь!

И вот…

Я не забуду никогда,

Как тяжко на плечах несли его…

Господь, не нужно Страшного суда!

Да и судить не нужно никого.

Баллада о первом стихотворении

Я не сдался, не сдрейфил, поверьте.

Знать, судьба мне такая дана.

Что там будет ещё после смерти?

А при жизни – морока одна.

Ну и что? Даже чистое слово,

Даже честный правдивый стишок

У читателя нашего злого

Вызывает лишь скорбный смешок.

Помню первое стихотворенье

На последнем газетном листе…

В Красноярске – апрель, воскресенье.

У лотка – в толкотне, в суете

Сразу сотню беру экземпляров,

Убегаю, сгорев от стыда.

Помню слякоть и грязь тротуаров

И нечистые проблески льда.

На обрыве, дыша Енисеем,

Не одетым покуда в гранит,

Над заветной страницею млеем:

Я – и новый российский пиит.

Я и думать не думал, что выйдет,

Что грядущие годы таят.

Но казалось мне: люди всё видят

И с особым вниманьем глядят.

Это слава крылами касалась

В серый грязный апрельский денёк…

Как случилось, как вдруг оказалось,

Что отвергнут, забыт, одинок?

Что теперь я не жажду ни прозы,

Ни стихов на печатном листе?

Серый сумрак. Рябые березы.

И посёлок внизу – в темноте.

Я люблю эту бедную местность.

Это – родина. Это – она,

Тишина. Неизвестность. Безвестность.

Мутно небо… и горечь мутна.

Нет, ни оду, ни басню, ни стансы,

Где за фальшью беда – не беда…

Я не сдался, не сдался, не сдался.

И не сдамся уже никогда.

Страсть

Листья весело шуршат,

Вьются под ногами.

Охватило старый сад

Молодое пламя.

После дряхлой тишины –

Моросящей, серой –

Наши дни озарены

Радостью и верой.

Позабыты грязь и грусть,

Тучи и напасти,

И калины красный куст –

Полон сил и страсти.

Десять дней бушует страсть

На пороге тлена –

Вновь из праха родилась,

Вырвалась из плена.

…Раньше тешила игра:

Точка, запятая.

А теперь пришла пора –

Вправду золотая.

А теперь пришли слова

Чистые, литые.

А теперь у нас права

Истинно святые.

Нам дана, как благодать,

Эта перемена,

Чтоб гореть и не сгорать –

На пороге тлена,

Чтоб в душе растаял яд

Злобы и корысти…

Листья по ветру летят,

огненные листья.

Утро в сентябре

Э. Русакову

И холод, и солнечный иней.

Ботву в огородах палят.

Я старую куртку накину.

Пойду по окрестным полям.

Так с детства близки и знакомы:

И смятые травы в тени,

И запахи прелой соломы,

И хрупанье мокрой стерни.

А вдруг – золотые просторы

Прозрачных полей и берёз

Мудрее, чем все наши споры,

И скорби мудрее, и слёз…

И лист, на дорогу упавший,

В сверкающих капельках весь –

Не вестник ли родины нашей?

А родина – вот она, здесь!

И в этом, должно быть, всё дело:

И юности нежный возврат,

И трепет любви неумелой,

И чистый младенческий взгляд.

Парк

Надоело писать о погоде.

Надоело писать о природе.

Вообще надоело писать.

Ничего у меня не выходит.

Ничего из меня не выходит.

А в душе всё равно – благодать!

Хорошо, что я все-таки дожил –

И свой скромный итог подытожил…

Жалок листьев последний излёт.

Ни к бесславью ведёт и ни к славе

Это месиво в грязной оправе.

Вообще никуда не ведёт.

Выпив – как бы поласковей? – чарку,

Я брожу по дождливому парку –

В моросящей мерцающей мгле.

Хорошо, что светло и безлюдно,

Хорошо, что печально и трудно,

Хорошо, что живу на земле.

Всё узнал я, и всё я изведал.

Никого, слава Богу, не предал,

Научился терпеть и страдать.

И в забытую нами аллею

Я вхожу – ни о чём не жалею.

Ухожу. Возвращаюсь опять.

Вот теперь бы мне только родиться.

Вот теперь бы мне только влюбиться.

И раскрыть роковую тетрадь.

Надоело писать о погоде.

Надоело писать о природе.

А в душе все равно – благодать!

Холодное небо

И дождь, и на ветках бессильные листья повисли.

Они возбуждают недобрые мрачные чувства.

Они возбуждают недобрые мрачные мысли.

Не в этом, не в этом священная правда искусства.

Но что же нам делать, когда за окном непогода?

И ветер, и грязь, и сырое холодное небо.

Нам с детства дарованы вера, надежда, свобода,

Любовь и печаль, и немного насущного хлеба.

Утешимся этим. И наших любимых утешим.

Мы – нищие духом. И, значит, блаженны. И, значит,

Завистливы, слабы, коварны. А тот, кто безгрешен,

Пусть бросит в нас камень, а может быть, просто заплачет.

Спасибо, Любовь, что тебя мы, хоть изредка, слышим,

За то, что мы дышим твоей благодатью и светом.

И если мы всё-таки лживые строки напишем,

Ответим за них, всею жизнью своею ответим.

Боль

Она умирала от рака. Однако

Ещё улыбалась, ещё говорила.

Она не боялась грядущего мрака –

Жила в ней какая-то темная сила.

И муж, исхудавший, склонялся над нею,

Кормил её с ложечки – тихий и жалкий,

И нёс ей лекарства, от страха бледнея,

И всё повторял свои «елки-моталки».

Она изменяла легко и бесстрашно,

Всегда повторяя коронную фразу:

«Тебя не люблю я. Но это – неважно!»

Она истребляла любовь, как заразу.

И вот он – единственный. Нежный и кроткий.

Сидит, отрешённо уставившись в точку.

Она обозлилась: «Да выпей ты водки!

Мне тоже плесни, чтоб не пить в одиночку!»

Она не боялась ни рая, ни ада.

Она не боялась ни чёрта, ни бога.

И лишь от невинного мужнего взгляда

В душе поднималась глухая тревога.

Сознаться б во всём и покаяться разом!

И сердце наполнится чистой любовью.

Да он не поймёт. Да и знать не обязан.

Она улыбалась. И харкала кровью.

И муж улыбался, и гладил ей руку,

Глядел на неё, откровенно жалея.

И эту запретную смертную муку

Ей вынести было всего тяжелее.

Она умерла, не сказавши ни слова.

И дети, и муж безутешно рыдали.

И было лицо её – бледно-сурово.

И дети святою её называли.

Ночь прозрачна…

Иду с лекарствами от криза…

Сосульки падают с карниза,

Как будто лопаются вдруг.

И тленьем пахнет, и озоном.

Сугроб чернеет над газоном.

Под крышей – чавкающий круг.

Земля не знает наших мук!

Шагнешь – и хлюпает водица.

Ну вот пришла, как говорится,

Пора надежд, пора любви.

Прислушайся – и вдруг услышишь,

Как мягко кот ползёт по крыше

И вверх взмывают воробьи.

Ах, им бы хлопоты мои!

Да, я собою недоволен.

Да, первый раз – не в шутку болен.

Впервые – даже не влюблен.

Играют возле лужи дети,

Забывши обо всём на свете,

Их страстью воздух напоён.

И шаг тяжёл, и клонит в сон!

В душе – смятенье и тревога:

Ещё так сделано немного…

А вдруг – последняя весна?

Последний раз над тёмным бором,

Над белокаменным собором

Взошла туманная луна…

А ночь – прозрачна и нежна.

Элегия

Как быстро позабыли Юру!

Как быстро позабыли Сашу!

Как быстро позабыли Славу!

И так же позабудут нас.

Как все они горели ярко!

Как верили в успех и славу!

Кому нужны они сейчас?

Я редко книжки их листаю.

Я наизусть их строчки знаю.

Но дело в общем-то не в том!

У книжек жёлтые страницы,

А мы ещё розоволицы

И всё ещё чего-то ждём.

«Старик, – сказал однажды Юра, –

Как говорится, пуля – дура,

А у тебя пуста тетрадь.

Ты пишешь, брат, преступно мало.

Представь себе: тебя не стало –

Ведь даже книжку не собрать».

«Старик, – сказал однажды Саша, –

Темна земная доля наша,

Но мы печататься должны.

Пойми: плоды твоих прозрений, –

Не для грядущих поколений,

Для современников нужны».

«Старик, – сказал однажды Слава, –

В тиши не делается слава.

Чтоб стать великим – мало слов.

Смирение – не воплотится.

Чтобы пробиться, надо биться –

И побеждать своих врагов».

Я знаю сам: в литературу

Нельзя войти бочком иль сдуру,

Ни окрик властен, ни приказ…

Как быстро позабыли Славу!

Как быстро позабыли Сашу!

Как быстро позабыли Юру!

…Они не забывают нас!

Дети

О Боже, покарай детей –

И крошечных, и рослых.

Карай их строго, не жалей!

Они преступней взрослых.

Они, едва почуяв свет,

Кричат настолько громко,

Что сходит наша жизнь на нет,

И наше счастье ломко.

Вот женщина…

Блистала всласть –

Красавицей, княжною.

А родила – и расползлась:

Теперь квашня квашнею.

А этот должен был помочь

Всему честному люду.

Родился сын, а после – дочь,

И не свершиться чуду.

Она, в конце концов, ЕГО

Нашла… Но – муж и дети.

Толкал её на воровство

Единственный на свете.

И двадцати не дашь ты ей,

И даже при квартире,

Но двое у неё детей,

Как две пудовых гири.

А этот хмырь попал в тюрьму,

Всё объяснить пытался:

– Мне столько денег ни к чему,

Я для детей старался!

Вот так растут среди людей

Клопы и мироеды…

О Боже, покарай детей!

От них все наши беды.

/На следующее утро/:

О, Господи, имел совсем другую цель я.

И эти строки писаны с похмелья.

В тоске, в бреду, в припадке тёмных сил…

А сына я давно похоронил.

Он был тогда ещё настолько мал,

Что даже слова «смерть» не понимал.

Он пить просил. Но запрещали пить.

Я помню… мне вовеки не забыть

Его горящие молящие глаза…

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Судьба

Вот строка, за которой вся жизнь.

Вот строка, за которою – годы…

Отступись от меня, отвяжись!

Я покоя хочу и свободы.

Но с судьбою не совладать:

И покой, и свобода – до срока.

Вдохновение – не благодать,

Беспощадно оно и жестоко.

Словно линзы кривое стекло,

Жжёт и губит нечистая сила.

Сколько душ невиновных сожгло!

Сколько светлых надежд погубило!

Нужно сердце своё иссушить,

И упасть, и подняться поэту,

Чтоб безжалостным Музам служить,

Понимая всю пагубность эту.

Бестолковая жалкая жизнь

И ломает, и крутит, и лупит…

Отступись от меня, отвяжись!

Не отвяжется и не отступит.

Молодая трава

Л. Н.

Осознание старости,

Запах близких могил –

Нет, не признак усталости,

Признак боли и сил.

Только в старости творчество

Бьёт нас, будто плетьми.

Возвращает нас в отрочество,

Где мы были детьми.

Сквозь пласты невезения

И пустые слова

Прорастает весенняя

Молодая трава.

В этой солнечной ярости

Завершится судьба.

Осознание старости –

Осознанье себя.

Суждение

О Боже, за что нас карать? Да и мстить нам, пожалуй, не надо.

Мы рая, увы, недостойны. Но мы недостойны и ада.

Мы слишком убоги и мелки. Мы жалки. Мы злы. Мы несчастны.

И те, что причастны к Тебе. И те, что к Тебе непричастны.

…Впусти нас в чертоги свои, осиянные ласковым светом.

Паденья, крушенья, грехи не считая, не помня при этом.

Пусть жил на земле человек – и лжецом, и подонком, и дрянью.

Но Ты осени и его – всепрощающей легкою дланью.

Не делай святых. Не дели на заштатных и главных.

Убийца и жертва – пусть приняты будут на равных.

Нам лгали напрасно о гневе твоём и о мщенье.

Ведь нет наказанья сильней и больней, чем прощенье.

И тёмные души прозреют, и тёмные души очнутся.

И будет им страшно на землю назад оглянуться.

И взмолятся тёмные души: «Пошли нас хоть в самое пекло,

Чтоб наше сознанье – от боли кромешной померкло!»

Но Ты улыбнешься печально в ответ на стенания эти.

Поскольку ЛЮБОВЬ, а не боль – величайшая мука на свете.

Поскольку Ты сам – и любя, и страдая – прощаешь грехи и пороки.

…А сказки об аде и рае придумали в гневе пророки.

Случайные связи (Стихи 1981 года)

* * *

Боже, на что ни укажешь,

Всюду грехи да грехи.

Господи, знаю, накажешь

Вот и за эти стихи.

Боже, страшнее неволи –

Маяться в вечном огне.

Господи, значит, от боли

ТАМ не избавиться мне.

Господи, жизнь безрассудна.

Господи, надо прощать.

Господи, это нетрудно.

Господи… твою мать!

Перечитав Некрасова

Е. П.

Надоело, мой друг, надоело

Всюду умные лица встречать:

Мол, пора приниматься за дело

И нести свои вещи в печать.

Там, конечно, их пыл поубавят

И под общий ранжир подведут,

Но ведь всё-таки не обезглавят,

Но ведь всё-таки ДУХ не убьют.

Убивают они, убивают

что-то самое нежное в нас,

Когда слово одно убирают,

Одну строчку иль несколько фраз.

И вино уже больше не лечит.

Невозможно уйти в забытьё,

Когда грубо и нагло калечат

Беззащитное слово твоё.

Уповать и на Бога не надо:

Велика сатанинская власть.

Никуда не сбежать нам из ада

И в обещанный рай не попасть.

Я измучен, изломан, изъезжен.

А душа моя, как решето.

Друг мой, что же нас всё-таки держит

В этой грязной болотине? Что?

* * *

В прошлое я не верю.

Прошлое – в слезах.

Прошлое – одни потери.

Прошлое – прах.

И в нынешнее не верю.

Нынешнее – в слезах.

Нынешнее – одни потери.

Нынешнее – прах.

И в будущее не верю.

Будущее – в слезах.

Будущее – одни потери.

Будущее – прах.

Так говорил мне Сашка,

Теперь уже неживой.

Пустырник теперь и ромашка

Над буйной его головой.

Похороны

Он любил одну, потом другую, потом третью, потом четвертую.

Третью из них теперь мы на столе застали мёртвую.

Я тоже её любил, но сдерживал себя, покуда

Не встретился с нею – и – не прекратилось это чудо.

Мы встретились воровски. Без слов понимая друг друга,

Что я его близкий приятель, а она – бывшая его супруга.

Мы встретились с нею два раза. А на третий я сказал осторожно:

– Я люблю тебя по-прежнему, но… встречаться нам невозможно.

И она меня поняла тогда. И с болью она меня отпустила.

Была в ней какая-то особая, нечеловеческая какая-то сила.

И вот мы у гроба её стоим вдвоём – чуть пьяны и молодцеваты.

Оба виновны перед нею. И оба перед нею не виноваты.

Вовка Сорокин

Мы в женскую баню пробрались,

Мальчишки военных времён.

И сразу, конечно, попались.

С позором нас вывели вон.

Что можно заметить из окон

В мельканье рубашек и тел?

Но клялся нам Вовка Сорокин,

Что ГЛАВНОЕ он разглядел.

Он признанный был заводила.

На разные штуки мастак.

Шпана его долго просила:

Ну как это выглядит, как?

А он рисовался собою.

Являл свою силу и стать.

– Я видел, – твердил он, – ТАКОЕ!

Но вам, дуракам, не понять!

Потом появились подруги –

И Вовка ходил королём.

Он первый женился в округе.

И первый развёлся потом.

Потом комиссарил лет девять.

Его выдвигал комсомол.

Легко кандидатскую сделал.

На докторскую перешёл.

Шутя, он окручивал женщин –

Болтун, проходимец, пижон.

Не знал ни сомнений, ни трещин.

…недавно повесился он.

* * *

Помню, в четвёртом классе стащил я у девочки пряник.

Долго во рту держался – вкус его – сытный и пряный.

Навзрыд плакала девочка. Кричала – о долге, о чести – пионервожатая.

Но даже не шевельнулись челюсти – мои – крепко сжатые.

Недавно я встретил эту девочку – женщину – пожилую уже – почти старуху.

Но и такое время спустя – признаться – не хватило мне духу.

На пионерском сборе – меня – как самого лучшего –

Заставили сделать доклад – об этом позорном случае.

В то время, когда страна – залечивает военные раны,

Есть вредители – которые – пытаются сорвать наши планы.

В отряде завёлся вредитель – пока что не разоблаченный.

Но его ещё выведет – на чистую воду – наш коллектив сплоченный.

Всех взбудоражила моя речь – растрогала – разволновала.

А девочка – после – подошла ко мне – и в щёчку поцеловала.

* * *

Муравей поднимался по стеблю

И рябила под солнцем река…

Говорили про е…ю

За бутылкою два мужика.

Смаковали подробности.

Хохотали они.

Но ни слова о робости.

И о нежности – ни…

Эту страсть к суесловью

Породила беда.

Оба ранены были любовью

На всю жизнь, навсегда.

Оба женщин случайных имели,

Как их там ни зови.

Но хотели, хотели

Настоящей любви.

Потому-то всё менее пылко

Рассуждали о бабах они.

В воду бросив бутылку,

Молча сели в тени.

За густою завесой

Жар пылал в их крови.

Дон-жуаны, повесы,

Дон-кихоты любви.

* * *

У поэта после запоя

Молодая горячая кровь.

Снова правят его судьбою

Вдохновение и любовь.

У поэта после запоя

Свет не гаснет в окне всю ночь.

И строка бежит за строкою

Сразу набело. Во всю мощь!

А как падал, как полз вдоль забора

/вам об этом знать – не резон/,

Как трусливей последнего вора

Озирался угрюмо он –

Злой, небритый, в грязной сорочке,

А лицо всё в слезах…

Ну и пусть!

Вы теперь его светлые строчки

Повторяете наизусть.

* * *

Поговорим о Мандельштаме.

Поговорим о вечном сраме

Руси – великой и святой.

Склонимся пред его судьбой.

Склонимся над его стихами.

А тучи тёмные нависли.

Дороги от дождей раскисли.

И мы изнемогли в борьбе.

О собственной своей судьбе

Подумаем без задней мысли.

* * *

Помнишь «Розовый портвейн»?

Пить его – нет сил.

Помнишь, Фридрих Горенштейн

С нами вместе пил?

Говорил он нам спьяна –

Пьяный не вполне:

– Эта гадкая страна

Надоела мне!

Этот запах потных тел,

Этот грязный люд…

Он на Запад улетел

Через пять минут.

Помнишь, правду я рублю –

Уж в который раз:

– Вашу прозу я люблю,

Презираю вас!

Он беззлобно хохотал,

Опершись на стол.

Я ему бы в морду дал –

Рано он ушёл.

Ну и что же? Мы живём

В прежней маяте.

Так же горестно несём

Все надежды те.

Тот же самый хищный зверь –

«Розовый портвейн»…

Как живется вам теперь,

Фридрих Горенштейн?

Старый психиатр

Он всю жизнь лечил сумасшедших.

Он любил своих сумасшедших.

Что б он делал без сумасшедших?

И в лицо ему злобно плевали.

– Ты палач! Ты предатель! – плевали.

Прямо в душу ему плевали.

Он так поздно домой возвращается.

И к нему старый друг возвращается –

Одиночество возвращается.

Вот он водки налил – и чокнулся.

О бутылку стаканом чокнулся.

Усмехнулся: пусть думают – чокнулся…

* * *

В доме отдыха смена кончается.

Отдыхающие прощаются.

До автобуса провожают.

И друг другу писать обещают.

Вот идут мужчина и женщина.

Говорит она ласково: – Женечка!

Он в ответ глядит – не мигает.

Он нести чемодан помогает.

Вот и села она в автобус.

Он поодаль стоит, обособясь.

Он ей вежливо машет рукою,

Вспоминая о доме с тоскою.

Ничего от неё не скрывал он.

Потому и стал Идеалом.

Он смущенно улыбку прячет,

Понимая, что она плачет.

…его скоро уже не будет.

И жена о нём позабудет.

И о нём позабудут дети.

Лишь одно существо на свете –

За него будет жарко молиться…

Ей, единственной, будет он сниться.

* * *

Где вы, гордые годы,

Золотые мои?

Где вы, горны свободы?

Где вы, горны любви?

Нас теперь занимает

Тишина. И уют.

…если нас не сломают,

Если нас не убьют.

Но зато мы привыкли

К оболочке земной.

Но зато мы приникли

К правде – чистой и злой.

И тоска – не снедает.

И печаль – без причуд.

…если нас не сломают,

Если нас не убьют.

И в полуденном храме –

Первый раз на земле –

Мы забыли о сраме,

О грехе и о зле.

До сих пор не стихает

Радость этих минут.

…если нас не сломают,

Если нас не убьют.