Текст книги "Послушайте, Лещёв!"

О, Мыслитель! О, бедолага! Сочувствую Вам и

спешу к Вам на помощь!

Давайте попробуем вместе разобраться –

в Ваших затруднениях.

Вот Вы учите в своих Трудах /и правильно учите!/,

Что душа есть и у поля, и у леса,

И не только у поля, но и у каждой отдельной травинки,

И не только у леса, но и у каждого отдельного дерева,

И не только у каждого дерева,

но и у каждого отдельного листочка.

Душа есть, – учите Вы, – у реки и у ручейка,

У моря-окиана и у самой маленькой лужицы

/и даже у каждой капельки!/

Душа есть, – учите Вы, – у каждой горы и у каждого холмика,

Душа есть у каждого валуна, у каждого куска гранита,

Душа есть у каждого камешка в галечнике,

Душа есть у каждой песчинки на берегу…

Но если так, о, Мыслитель, то душа есть и в том,

Что несколько минут назад было Вашим собственным телом,

И что ушло – совсем недавно – в недра

городской канализации.

И поскольку – это Нечто, отторгнутое Вами,

было частицей Вашего тела

/Тела – одухотворённого, наделённого человеческой душою,

Которая –

неужели Вы будете отрицать очевидное? –

Равномерно распределена в каждой Вашей клеточке/,

То

/будем последовательны в рассуждениях!/

В лабиринтах городской канализации

Блуждает сейчас не только бывшая частица Вашего тела,

Но и частица Вашей человеческой души…

Нет, не частица! Почему частица?

Ведь воздух /даже обыкновенный воздух!/

И в стакане, и в бочке, и в цистерне,

и в любом резервуаре –

Всё воздух!

Так и душа…

Эврика! Вот она, вот она – сама Истина!

Ваша душа сейчас в окружении, в тесном соприкосновении…

Нет, в сочетании…

Нет, в благостном слиянии – с другими

человеческими душами!

Вот оно – узилище целостного человеческого духа!

Вот оно – узилище всеобщего духовного братства и мира!

Вот она – воплощённая мечта лучших людей

всех времен и народов!

Я понимаю, конечно – ещё не все решены проблемы,

Ещё городские системы – разъединены,

отдалены друг от друга,

Ещё надо немало сил положить

В борьбе за всеобщую, в борьбе за всемирную канализацию,

За соединение в один узел – всех городов, всех стран, всех

континентов!

Дерзайте, Мыслитель! Вот она –

великая программа всей Вашей жизни!

Вон со стола Библию, Коран, буддийские писания

и прочия, и прочия, и прочия!

К чёрту эти замутнённые источники!

Воспалённой губою, Мыслитель, припадите и попейте

Из реки по имени – "ГОРОДСКАЯ КАНАЛИЗАЦИЯ"!

Ещё одно обращение автора

О, Политики…

Большие или малые,

прогрессивные или реакционные,

стоящие у власти или состоящие в оппозиции –

Политики всех стран!

Соединяйтесь!

К Вам обращаюсь я, друзья мои!

Тяжёлое для Вас наступает время, буквально, чёрные дни,

Наступает время относительного мира –

без войн и без так называемых конфронтации,

Когда население Ваших стран

Начнёт безбоязненно размножаться

в геометрической прогрессии,

Тогда как продукты питания будут увеличиваться лишь

в арифметической,

И наступит такой момент: кормить людей нечем.

Вот тогда-то обратятся Ваши взоры

к городской канализации –

К этому неистощимому источнику белков,

жиров и углеводов!

К этому неисчерпаемому кладезю витаминов,

ферментов и гормонов!

К этим неисчислимым залежам минеральных солей!

Вначале, конечно,

Продукты переработки пойдут только в сельское хозяйство –

На удобрения, на откорм свиней, коров, овец и баранов…

Но ведь это слишком длинный и долгий путь

к человеческой утробе!

Слишком долгий!

И к тому же нерациональный, расточительный,

с ничтожным КПД[10]10
  КПД – рожденным в 90-х XX века и позже малознакомый термин, означающий коэффициент полезного действия. Который, измеряемый в процентах, при советской власти был основным мерилом эффективности как производства в целом, так и любого механизма в отдельности. Много умов билось над преодолением единицы КПД, чтобы изобрести вечный двигатель. Современным и близким по популярности синонимом является ВВП (валовый внутренний продукт), который посчитать могут только единицы граждан, в то время как посчитать КПД мог любой советский инженер /Прим. издателя/.


[Закрыть]!

Нет, это не выход!

А выход в том,

Чтобы сразу получать – готовые продукты питания!

Лучшие учёные мира возьмутся за решение данной проблемы.

И решат её!

И в один прекрасный день

На прилавки магазинов будут выброшены –

Канализационное мясо, разнообразных сортов,

абсолютно постное – для диетиков,

с лёгким жирком – для гурманов,

и жирное – для приверженцев щей и эскалопов;

Канализационное масло, так же самое разнообразное!

твёрдое и жидкое,

солёное и сладкое,

запашистое для пикантности и без запахана –

на любой вкус;

Канализационное молоко

душистое жирное парное

и, наоборот, охлаждённое или же обезжиренное,

опять-таки на любой вкус;

Канализационный овощной витаминизированный салат

под названием "Аппетитная закуска";

Канализационная икра для деликатесов –

паюсная, зернистая, кетовая,

и даже – баклажановая;

Канализационные безалкогольные напитки –

освежающие или, наоборот, согревающие,

тонизирующие или, наоборот, успокаивающие;

Канализационные алкогольные напитки – всех марок –

от самых крепких до самых слабых;

Канализационные сладости –

для детишек и на десерт для лакомок, –

Короче говоря, всё, что угодно для души!

Учёные-пищевики придадут продуктам товарный вид,

Химики обеспечат естественный запах и вкус,

Дизайнеры изготовят изящную, радующую глаз упаковку,

Художники напишут броские разноцветные этикетки,

Архитекторы дадут зелёную улицу рекламе,

Армия популяризаторов в многочисленных брошюрах и лекциях

Покажет все преимущества канализационных продуктов

перед натуральными,

Радио, телевидение, газеты и журналы

вдохновенно подключатся к такому важному делу…

Но всё равно –

О, косность людская! О, людская инерция!

О, людское предубеждение! –

С отвращением будут взирать поначалу на эти продукты,

Будут брезгливо морщиться, возмущённо отворачиваться…

Чтобы снять предубеждение, Вам, о, Политики,

срочно потребуется

Властитель дум, художник слова,

трубадур городской канализации, –

Вот тогда и принесут Вам,

вот тогда и положат Вам на стол –

мои пожелтевшие рукописи…

Миллионными тиражами, на всех языках планеты, разойдутся

мои книги –

В превосходном полиграфическом исполнении,

С великолепным справочным аппаратом,

С восторженными вступительными статьями,

С высокохудожественными иллюстрациями!

/Жаль мне самому не увидеть их,

Не подержать в руках, не полистать страниц,

Нет-нет, не читать – читать свои книги противно! –

А просто подержать их в руках –

увы, не приведётся…/

А между тем, адаптированные тексты – и этой оды,

и других произведений

Войдут во все учебники, во все школьные хрестоматии.

Все вечера художественной самодеятельности

/Да что самодеятельность?/ все эстрадные концерты

Будут начинаться с декламации моих стихов

или с пения романсов на мои слова.

Появятся многочисленные читатели-почитатели,

многочисленные последователи,

многочисленные исследователи.

Сотни литературоведческих трудов

по моему творчеству выйдут в свет.

Тысячи диссертаций на соискание учёной степени

Будут представлены в многочисленные ВАКи.

А мемуары?

А воспоминания?

А все эти копания в биографии, в моих бумагах и письмах?

Как мне уже сейчас ненавистны они! Да что поделаешь?

И, наконец, настанет время, когда благодарное человечество

/Конечно, под Вашим присмотром, о, Политики!/

Воздвигнет мне величественный памятник…

Некоторые соображения автора относительно памятника

ЭКСЕГИ МОНУМЕНТУМ!

экс Горацио.

О, Зодчий, о, Скульптор…

К Вам обращаюсь я!

Вы склонились над проектом памятника,

Мучительно морщите лбы, поскольку

много нерешённых вопросов.

Яростно спорите друг с другом, докапываясь до истины.

Прислушайтесь, прошу Вас, к моим пожеланиям.

Во-первых, пьедестал…

Для пьедестала не нужно, так я думаю,

ни мрамора, ни гранита, ни чугуна –

Свалите в кучу – старые, проржавевшие,

отработанные канализационные трубы,

Конечно, упорядочив их, с эстетической точки зрения.

Перед пьедесталом, я думаю, необходимо соорудить площадку,

Нет-нет, не крохотную для цветов /цветы – это по́шло!/,

А достаточно обширную и разделённую на квадраты –

Для того чтобы поклонники моей поэзии

В знак признательности

Могли опорожнять перед памятником свой кишечник.

Если желающих окажется слишком много /не тревожьтесь!/,

Они смогут выражать свои чувства

в порядке очереди /по записи/,

И тогда ежедневно знаки признательности будут обновляться!

Во-вторых, фигура…

Здесь, я думаю, надо быть особенно осторожным.

Не следует, например, ставить меня в полный рост.

К чему увековечивать мои кривые голени?

К чему увековечивать мои толстые ляжки?

К чему увековечивать мой широкий зад и огромнейший живот?

Дело не только в перерасходе материала,

а, скажем прямо, – в эстетике!

Зачем ставить в пример

высоким, поджарым, гармонично сложенным потомкам

Это несуразное, безобразное, ожиревшее тело?

А лицо!

Свисающие складки щёк,

Распухший нос, похожий не картофельный клубень,

Толстые губы, двойной подбородок –

Неужели их нужно увековечивать? Конечно, не нужно!

Что же тогда остаётся?

Руки!

Мои худые руки с тонкими длинными изящными пальцами!

В детстве мне пророчили – стать музыкантом.

В юности мне пророчили – стать акушером-гинекологом.

А я пророчу:

Из груды сваленных канализационных труб

Будут тянуться к небу мои нежно-розовые руки

С лёгкой синевой на кончиках пальцев,

С лёгкой грязно́тцой на косточках.

В-третьих, материалы…

Из чего изготовить руки – решайте сами.

Тут я Вам не советчик.

А вот пьедестал должен быть изготовлен

Из самых натуральных канализационных труб,

С навечно въевшимся в их внутренности

Могучим человеческим духом.

И когда по площади будет гулять ветер –

фиолетовый ветер,

синий ветер,

голубой ветер,

зелёный ветер,

жёлтый ветер,

оранжевый ветер,

красный ветер –

Он будет выдувать из труб торжественные мелодии,

И мощный человеческий дух будет распространяться вокруг:

По площади, по прилегающим улицам, по всему городу,

И дальше, и дальше, и дальше, – по всему белу свету…

Заключение

...........................................................

...........................................................

...........................................................

...........................................................

...........................................................[11]11
  Примечание редактора. Здесь некоторые исследователи приписывают А. С. Лещёву следующие строки:
  Он встал передо мной, как лист перед травой,
  И голосом набатным, будто медь:
  – За то, что не нашёл, чего воспеть
  В раздольной и привольной жизни нашей,
  Отныне, сука, пользуйся «парашей».
  Однако нам, в результате углублённых текстологических исследований удалось установить, что в данном случае мы имеем дело с очередной, хотя и довольно умелой, литературной версификацией. В виду ограниченности места, приведём только основные, так сказать, опорные доказательства:
  1. Нехарактерный для Александра Сергеевича рифмованный стих.
  2. Высокие эстетические идеалы А. С. Лещёва не позволили бы ему ввести в художественную ткань своего произведения такое вульгарное слово, как «сука».
  3. Во второй строчке текста отсутствует глагол, что совершено нехарактерно для поэта, ярого приверженца как глагольных, так и причастных, и деепричастных форм.
  Кроме того, текстуальный срез приписываемого А. С. Лещёву «Заключения» выявляет разнохарактерный стиль каждой отдельной строки, чего бы не смог допустить взыскательный вкус поэта.
  Таким образом, до сих пор остаётся невыясненной причина появления в тексте «Оды» вышеприведенных пяти рядов точек. Возможно, строчки, соответствующие им, утеряны. Но также возможно, что А. С. Лещёв выставил их намеренно, следуя в данном случае традиции некоторых поэтов 19–20 веков. Подобным приёмом охотно пользовался, например, известный сейчас только узкому кругу специалистов, поэт начала 19 века – некто А. Пушкин.
  Исследования по разгадке тайны «Заключения» А. С. Лещева продолжаются.
  Разумеется, данное примечание от «редактора», сделано непосредственно автором – Львом Тараном – и является частью иронической поэмы /Прим. издателя/.


[Закрыть]

Только он один

/черновой вариант/[12]12
  Текст восстановлен по черновикам, где так и было автором написано «черновой вариант». Возможно, где-либо существует другой вариант этой поэмы. В частности, в черновиках были вычеркнуты целые строфы, которые мы, исполняя волю авторской руки, в данный текст поэмы не включили /Прим. издателя/.


[Закрыть]

/поэма/

Только он один – с ядовитой ухмылкой стоял возле гроба…

Посреди скорбных и постных лиц.

Среди ахов и охов. Рыданий и вздохов

Посреди сморканий. И переминаний с ноги на ногу.

Посреди всей этой – почти праздничной суматохи.

Гроб стоял в конференц-зале института

На длинном столе, за которым покойный

Столько раз восседал в президиуме, как директор НИИ,

И на банкетах, как тамада.

Гроб был обит красным пушистым бархатом.

Окантован белыми шёлковыми рюшами.

Сплошь уложен живыми цветами – красными и белыми розами.

Ни дать – ни взять: большой праздничный торт!

* * *

Только он один – с брезгливом усмешкой двигался

вслед за гробом…

Его, как друга покойного, давнего друга –

со студенческих лет,

Поставили в третий ряд – сразу

за ближайшими родственниками.

И пока гроб и крышку от гроба несли

через двор к катафалке,

Он шёл, низко опустив голову,

стараясь ни на кого ни глядеть…

А над двором гремел, перекрывая траурный марш,

Чуть хрипловатый, надтреснутый голос друга,

Слегка дрожащий – то ли от гнева, то ли от хохота…

– Посмотри ты на них, – призывал его друг, –

посмотри ты на них!

На всех этих рыдающих,

плачущих,

скорбящих!

– Посмотри на убитую горем супругу!

Воет, подлая тварь! Смертным воем воет!

Понимает, собака, чьё мясо съела!

Кончились фартовые дни!

Когда к мнению этой глупышки

Прислушивались

Даже очень умные люди.

Когда перед этой кобылой, перед этой нескладёхой

Благоговели,

Как перед самой совершенной красавицей.

Когда даже юные аспиранты

Не прочь были

Закрутить с нею любовную интрижку.

Она-то думает: я ничего не знаю.

Ошибается, стерва!

– Посмотри теперь на двух моих дочечек, дур стоеросовых.

Успокаивают мамашу, комкают в платочках сопли.

Дуры-то, дуры, а понимают: кончились фартовые дни!

Не будет ни денег, сколько угодно

Ни заграничных тряпок. Ни ухажёров-интеллектуалов.

…А я-то, а я-то, сивый мерин!

Едва приедешь куда-нибудь за рубеж,

Тот час бежишь в магазин.

Потом сидишь на конгрессе, а мысли совсем о другом.

Вытащишь тайком записную книжку с заказами,

И вычёркиваешь, и вычёркиваешь, что уже купил,

И отмечаешь галочками, чего ещё не успел…

– Посмотри теперь на великовозрастного балбеса, моего сына.

Потупив очи, стоит, словно сама скорбь.

Кончились и у него фартовые дни!

Когда все двери были открыты.

Как же – сын академика, лауреата,

директора крупнейшего института!

Вряд ли ему защитить диссертацию!

Съедят осмелевшие друзья, съедят озверевшие недруги –

И поделом, паразиту!

– А теперь посмотри на моих коллег.

Какие горестные физиономии!

А в душе-то радуются: освободились!

Лишь одно всех беспокоит, кого поставят директором.

Как они мне надоели –

С их мелкими подлостями, доносами друг на друга,

С их непомерным честолюбием,

С их вкрадчивой лестью, аккуратным подхалимажем,

С их тщательно замаскированной злобностью,

С их ничтожеством, наконец!

Да, ты прав, ты абсолютно прав:

Никто из них не любит математики!

Для всех для них математика –

Вынужденное занятие, способ добывания чинов и денег.

Свои интересы для них

в любом случае – выше,

чем интересы математики…

* * *

Оратор за оратором восходил на кафедру

в огромном зале крематория.

И обращался к покойному /кто на ты, кто на вы/.

Каждый тщился выступит пооригинальнее,

Проникновенно, со слезой, но со своей слезой –

особенной, ни на чью не похожей!

Потом начали прощаться…

И его оттолкнули, оттеснили, да он и сам не лез.

Отошёл в сторонку, чтобы им не мешать.

Опасаясь: как бы не заметили родственники.

Тогда придётся целовать жёлтый ледяной лоб

/ледяной от заморозки в морге/.

– Не толпитесь, не толкайтесь! –

то и дело повторяла служительница

/Краснощёкая толстозадая бабища

в поблекшем чёрном халате/ –

Не толпитесь, прощайтесь в порядке живой очереди…

Они прощались, а он искоса наблюдал за музыкантами

в чёрных фраках,

Что стояли у дальней двери, курили,

разговаривали, посмеивались.

Должно быть, рассказывали друг другу свеженькие анекдоты.

Потом, как по команде, посерьёзнели,

пошли к инструментам…

/Надо сказать: устроители похорон –

заказывали электроорган,

Но тот, к сожалению, сломался/.

Вот уже служительница отогнала всех от гроба –

за барьеры.

Закрыла вход ржавой цепочкой,

Прикрученной к покрашенному косяку медной проволокой.

Нажала на невидимую кнопку.

И заиграл оркестр. И раскрылись створки.

И постамент с гробом стал медленно опускаться

в разверстую яму.

И рывками, толчками начали смыкаться над ним

Чёрные бархатные шторки

/Бархат старей, потёртый. Местами – голая ткань,

без пушка/.

А оркестр играл…

И сквозь эти пронзительные, сквозь эти томительные звуки

Вновь пробился хрипловатый голос,

голос друга:

– Ну вот, наконец-то, я и освободился!

– Я освободился от необходимости зарабатывать деньги,

много денег!

Ведь я получал немало, две да три тыщи.

А всё куда-то уходило, проваливалось, как в некую прорву.

Так что сам я нередко оказывался без десятки в кармане.

А они требовали и требовали: денег, денег, денег!

Я тебе помогал, ты не знаешь, втайне от них!

– Я освободился от необходимости руководить

своим дьявольским НИИ.

Подписывать важные бумаги, половина из них – секретные.

Потеть на бесконечных заседаниях и учёных советах.

Улаживать конфликты. Мирить злобствующих противников.

Рецензировать всяческие, в том числе и

самые нелепые изыскания.

– Я освободился от необходимости жертвовать

своё время семье.

Ходить с женой в гости – на разные светские рауты.

Видеть её, говорить с ней, спать с ней.

Выслушивать блаженный лепет своих дочечек

И пьяную болтовню своего сыночка.

Думать о них, заботиться о них, просить за них,

пристраивать их.

– Я от всего освободился! От себя освободился,

в первую очередь!

С сегодняшнего дня – я, как и ты,

принадлежу математике, одной математике!

С сегодняшнего дня мы всегда будем вместе!

У меня есть несколько интересных идей.

Раньше никак не хватало времени обдумать их обстоятельно.

Теперь займёмся ими совместно.

Обсудим и твои работы. Разберём их, не торопясь.

Не так, как обычно.

Кстати, в твоём доказательстве существования бога,

я, грешным делом, заметил,

Кажется, в 12 уравнении – одну маленькую неточность.

Исправив её, мы придём – к совершенно иным выводам.

Нет-нет, не к отрицанию бога,

Но к другой его математической сущности!

Друг продолжал говорить, но оркестр умолк,

церемониал закончился

Все потянулись к выходу, где толпилась

новая процессия

Новый гроб стоял на запасном постаменте.

Новый покойник дожидался своей очереди.

Ожидающие поругивались, поскольку

"эти впереди" затянули…

* * *

Только он один – не торопился к выходу,

прятался за спины.

Сжавшись в комок, он молил бога, чтобы его

не заметили.

Хотел даже пристроиться к чужой процессии,

Да постеснялся…

Выйдя из церемониального зала, юркнул в сторонку.

Зашёл в колумбарий, чтобы переждать,

Пока все разъедутся, пока все разойдутся.

От нечего делать – рассматривал таблички на стенах.

Единственное, что его интересовало – даты,

Которые мгновенно преобразовывались – в разницу:

В количество лет, месяцев и дней, соответствующих

каждой табличке…

* * *

Только он один – улыбался счастливо,

идя с похорон домой…

Не торопитесь, товарищ директор

/поэма/

А.О.Г.

Не торопитесь, товарищ-директор! Не надо. Не стоит…

Смотрите: весна на улице!

По мостовой с влажным шелестом летят машины.

Они врываются в чёрные лоснящиеся лужи,

вздымая их кверху.

И выплеснутая вода, долго потом стекается

в опустошённые колдобины.

Пока следующая машина вновь не раскидает её.

Смотрите: какое голубое сегодня небо!

Ни облачка на нём. Тёплое. Солнечное.

Деревья голые, но какие-то светлые, высвеченные солнцем.

На стенах – совсем летние, резко очерченные тени.

А на тротуаре – чёрная жижа. Ручьёв ещё нет –

не проклюнулись.

Только на газонах громоздится снег –

Ноздреватый, пёстрый, с чёрными и

серыми точками вперемешку.

Газетные обрывки, окурки, смятые папиросные

пачки вылезли наружу.

Весна, настоящая весна!

* * *

Не торопитесь, товарищ директор! Не надо. Не стоит…

Подольше,

подольше не уходите

из этих узеньких,

из этих низеньких

старомосковских переулков.

Ведь есть ещё время!

Ведь вы же специально вышли пораньше – пройтись пешочком.

Ведь от вашего треста до министерства

Всего-то – двадцать минут ходу.

Смотрите: вон там, в боковом переулке,

Колышется огромная солнечная лужа.

Машины туда не ездят, висит заградительные знак.

И лужа лежит – прозрачная, спокойная, добродетельная.

Переливается ярким солнцем. Поблескивает, как рыбья чешуя.

Посредине плавает смятая в комок обёртка от эскимо.

Из бумажки торчит деревянная лопаточка,

словно детский кораблик с мачтой…

/…словно детский кораблик с мачтой…/

А вон там – смотрите:

Тротуар у дома полностью освободился от снега.

Влажные камушки, вкрапленные в асфальт,

празднично сверкают.

С крыши летят частые капли.

Падая, они глухо разбиваются. Как будто взрываются –

Распускаются белыми бутонами. Первые весенние цветы!

Взять бы – собрать их в букет,

да подарить первой встретившейся девушке!

/…да подарить первой встретившейся девушке…/

Поверьте, товарищ директор, я всё понимаю…

Вы просто не сумели зайти!

И теперь это – ноет, мучит, требует,

не даёт сосредоточиться.

А вы уже приготовились было зайти.

Но увидели, как туда вошёл ваш заместитель.

Ваш преемник, ваш бывший друг, а ныне – соперник.

Поэтому вы и не решились встретиться с ним –

там, в туалете.

/A раньше, помните, сколько раз заходили вместе!/

Показалось: как-то неудобно… Нет, даже стыдно…

Именно стыдно – неизвестно посему.

Вот вы и вышли на улицу /идти-то недалеко!/.

И тут прихватило по-настоящему…

* * *

Не торопитесь, товарищ директор! Не надо. Не стоит…

Буквально, в двадцати шагах – старинный дом с аркой.

Войдите туда! Войдите, не опасаетесь –

я знаю, что говорю.

Войдите в огромный каменный двор,

тёмный после солнечной улицы.

Но и здесь, посмотрите хотя бы мельком,

властвует настоящая весна!

Снег с хрустом продавливается под ногами.

С крыш свешиваются сосульки –

тяжёлые, угловатые, блестящие.

Частые капли срываются с них.

И с чавканьем падают в серую ледяную кашицу.

Иногда сквозняком – их относит на чистый, нетронутый снег.

И они дырявят его – с шипением, почище электросварки…

Да-да, не спорю, я вас позвал сюда не за этим.

Войдите под следующую арку – ещё дальше во глубину двора.

Там весной даже и не пахнет: ни сосулек нет,

ни капели, ни луж.

Но там…

Покосившийся деревянный сортир притулился к забору.

Щелястый, с неплотно пригнанными досками.

С множеством дырок – на месте выбитых сучков.

С поблекшими, едва заметными буквами: "M" и "Ж".

Великолепные: памятник архитектуры!

Не охраняемый, к сожалению, государством.

Чудом уцелевший в центре железобетонной Москвы.

Вокруг сортира – ребристые ледяные потёки

/осторожней, не поскользнитесь!/.

Внутренние стены – сплошь расписаны,

точно так же, как в церкви.

Но вместо ангелов – голые греховные

мужчины и женщины.

А вместо крылышек – резко

гипертрофированы гениталии.

И, конечно, надписи, надписи, надписи –

советы, просьбы, заклинания, увещевания,

Во всём блеске изящной русской словесности!

И, конечно, "Стыд, позор тому поэту,

кто пишет здесь, а не в газету"

Начертано на сих скрижалях житейской мудрости.

И, конечно, на всех стенах /ликуйте, славянофилы!/

Многократно повторено

Самое важное, самое главное слово!

Самая высшая наша абстракция!

Необходимый священный атрибут всех российских сортиров!

– Хорошо, что не лето! – недовольно буркните вы. –

А то бы некуда было ступить!

Высокие ледяные горы поднялись над двумя толчками

/прямо-таки Эльбрус в миниатюре!/

Высокие горы – крутые, прозрачные, обливанные…

Напоминающие…

И вы моментально вспомните:

тот огромный качинский двор,

барачного типа постройки – безо всяких удобств,

бесчисленное множество семей в маленьких комнатёнках.

Вы моментально вспомните:

те далёкие жестокие красноярские зимы,

те голодные холодные сороковые годы.

Вы моментально вспомните:

того веснушчатого мальчика – себя самого.

Зимою почти весь двор занимала громаднейшая помойка.

Она росла от месяца к месяцу, становясь всё шире и выше.

Многочисленные радуги цвели на ее поверхности,

каждый день – разные.

По краям изо льда торчали

Очистки,

консервные банки,

бумажные клочки,

содержимое ночных горшков

и прочие отбросы…

Зато середина – оставалась свободной!

Там катались вы ребятами на коньках,

Привязанных к валенкам бельевыми верёвками.

Играли в хоккей самодельными клюшками.

И вы были – самый лучший, самый бесстрашный вратарь…

* * *

Не торопитесь, товарищ директор! Не надо. Не стоит…

Ну что с того, если придёте пораньше?

Ну успеете ещё раз пробежать глазами отчёт –

А что толку? Всё известно заранее!

Будет принято решение об укреплении руководства.

Кстати, оно уже написано, размножено,

роздано постоянным членам коллегии,

Правда, с маленькой приставкой: "Проект".

Министерские – будут вас избегать, редко кто остановится.

Да и то ненадолго –

Скажет пару фраз, да вроде спохватится:

И вам придётся ходить по коридору – в полном одиночестве.

Стоять в приёмной – в полном одиночестве.

Причём, в напряжённой тишине.

Потому что – куда не зайдёте, везде,

как по команде, будут смолкать.

Всюду – вы будете чувствовать спиной чуждые взгляды.

Тяжёлые жёсткие взгляды!

И только проходящие в кабинет члены коллегии –

на вас не глянут.

Всё это в порядке вещей – даже обижаться нельзя!

Но как будет обидно!

Потом начнётся коллегия…

И ваш отчёт.

Мало, кто станет слушать. Лишь те, кому поручено выступить.

Потом начнутся прения…

И хотя всё, что скажут, вы знаете заранее

/сами не раз учувствовали в подобном!/,

Вас, несмотря ни на что, страшно уязвит

Явная ложь,

явная подтасовка фактов,

явная тенденция – переложить всю вину на вас,

на вас одного…

Таковы условия игры – вы знаете их отлично.

Но как это, оказывается – больно!

Стоять, почти по-собачьи – на задних лапках.

И безропотно выслушивать несусветную чушь.

И чувствовать,

как тихонько, как легонько,

но всё сильнее и сильнее с каждой минутой

сжимается сердце…

И вдруг – кинжальный удар в грудь!

Яркий свет вспыхнет в глазах – и потухнет.

С крепко сжатыми губами,

с побелевшим лицом

вы рухните на пол,

Будто мешок, сброшенный с плеч…

Все явственно услышат: глухой тупой удар –

Это ваша голова стукнется об пол…

Все повскакивают с мест.

Подбегут к вам. Но не ближе, чем на метр.

Так и будут стоять, боясь прикоснуться…

– Скорую помощь! – возопит министр. –

Немедленно вызовите "скорую"!

И тоже подбежит к вам. И тоже побоится прикоснуться.

Вот тогда-то и войдёт в кабинет – уборщица тётя Катя.

Решительно, уверенно войдёт, как входит сюда по вечерам.

/Тётя Катя… Тётя Катя… Вы даже

не стеснялись её в туалете/.

– Расступитесь, убивцы! – грозно прошепчет она.

И подойдёт к вам. И укоризненно покачает головой!

– А ведь только что был у меня!

И склонится над вами. И перекрестит ваше тело –

Широко, троекратно, по-русски…

И привстав на колено,

Своими мягкими, твёрдыми, пропахшими

хвойным экстрактом – пальцами

Осторожно надвинет веки на ваши глаза…

* * *

Не торопитесь, товарищ директор…

Его нашли рано утром в сквере…

/поэма/

Его нашли рано утром в сквере…

Он лежал на боку. Рядом – разостланный,

вмятый в траву пиджак.

Брюки приспущены до колен. Рубаха задрана до пупа.

Как написал потом судебный э́ксперт:

"Половой член в напряжённом состоянии, цианотичен…"

Голые ягодицы, в белых и синюшных пятнах, покрылись росой.

В это светлое солнечное утро – роса изумрудно

сверкала в траве.

И на коже его тоже сверкала:

местами – серебряным блеском,

местами – цвета морской волны.

Невдалеке валялись женские скомканные трусы,

измазанные спермой.

Как установил судебный э́ксперт:

"идентичной сперме покойного".

Все смеялись над его смертью.

Смеялись милиционеры и следователи,

прибывшие поднимать труп.

Смеялись, откуда ни возьмись, набежавшие зеваки.

Смеялись фотографы, щёлкавшие аппаратами.

Смеялись фельдшера, приехавшие за трупом

в санитарной машине.

Ещё бы не смеяться!

Покойному было лет под шестьдесят.

/Как потом установили – шестьдесят шесть/.

Седые волосы. Дряблая морщинистая шея.

Но лицо благородное. Слегка вытянутое.

С тонкими чертами и крупным носом, как у генерала де Голля.

– Умер на боевом посту! – весело крикнул кто-то из толпы.

– Вот что значит: любовь до гроба! – откликнулся другой.

Смеялись и санитарки в морге, обмывая тело.

– А куда девать колотушку? – спросила одна другую.

Не долго думая, привязали бинтом к бедру.

Но не смеха было родным. Буквально от стыда сгорали:

молодые ещё – внуки и внучки,

и уже постаревшие дочери.

Похоронили его по-тихому, прямо из морга –

без оркестра и поминок.

Выбросили из семенного альбома фотографии.

И ничего не рассказывали о нём – детям и внучатам.

Через десяток лет все прочно позабыли

Об этом выкресте, об этом алкоголике,

об этом старом ловеласе…

* * *

И лишь одно существо на свете – всю жизнь горевало о нём.

Она, – в то время девятнадцатилетняя девушка,

Чуть ли не первая прибежала утром.

Проследила всю процедуру поднятия трупа.

Для маскировки посмеивалась вместе с другими.

Пришла и в больницу.

Издалека наблюдала, как выносили гроб из морга.

Дождалась – когда увезли на катафалке.

В крематорий не поехала. Побоялась, что заприметят.

Вскоре она /через знакомого в прокуратуре/ узнала,

Что дело производством прекращено: за отсутствием

состава преступления

Судебно-медицинская экспертиза твёрдо установила:

Покойный умер от инфаркта миокарда, то есть

ненасильственной смертью.

Поэтому виновницу не стали разыскивать,

А дело сдали в архив.

* * *

Сейчас – это всеми уважаемая женщина.

Передовая станочница. Член парткома.

Депутат райсовета.

К тому же – образцовая жена и мать.

Вышла замуж она – через год после случившегося.

Правда, не по любви – жених был очень настойчив.

Но вскоре привыкла к мужу. Никогда ему не изменяла.

Троих детей родила: двух мальчиков и девочку.

Отлично их воспитала и вывела в люди.

На, заводе у неё непререкаемый авторитет.

Даже директор побаивается!

– Не баба, а кремень! – говорят мужики.

А женщины, если и не любят, то обожают – все до одной.

Многие приходят посоветоваться –

Порой по самым интимным вопросам.

Всегда внимательно выслушает,

никогда не осудит,

в любом случае подскажет, что и как сделать.

И главное – не продаст! Никому лишнего слова не скажет!

– Филипповна во всём разбирается, – говорят про неё

Точно подскажет: стоит ли уходить от мужа к другому,

Или продолжать встречаться с любовником,

не разрушая семьи.

Точно подскажет: как научиться получать

удовольствие от мужика,

Если до этого не получала.

Точно подскажет: что подсыпать в вино,

дабы отвадить от пьянства.

А уж о том, как устроить ребёнка в детсад или ясли,

Как получить квартиру, чтобы начальство не обмануло, –

И сомневаться не приходится! Словно орехи расщёлкивает.

– Ну и везучая – Филипповна! – завидуют одни. –

И всё-то у неё ладно выходит:

И муж непьющий, уважительный, самостоятельный,

И дети – ласковые, воспитанные, башковитые,

И любая работа спорится – счастливая!

– Вот бы мне такие крепкие нервы, как у Филипповны! –

вздыхают другие.

– Идеальный человек – Филипповна! – утверждают третьи.

* * *

И только дети слышат иногда,

и только муж знает,

как страшно кричит она по ночам.

Мышцы наливаются свинцом.

С остервенением сталкивает его с кровати.

С тех пор, как он ложиться к стене, бьёт об стену.

/Благо, толстый персидский ковёр, – не так больно/.

Потом вдруг замолкает, соскакивает на пол.

/Удерживать бесполезно: ударит, что есть силы, вырвется/.

Соскакивает – и тут же валится.

Тогда муж зажигает свет.

Укладывает её, дрожащую, укутывает одеялом.

Приносит стакан воды с валерианкой.

И садится рядом, и ждёт, пока она не успокоится

и не заснёт.

Безусловно, муж ничего не знает о том старике!

* * *

Они познакомились в кинотеатре, случайно оказались рядом:

Он пришёл один. И она пришла одна.

– Стар и мал! – сказал он, улыбаясь.

Разговор завязался непринуждённо:

Смеялись, обменивались репликами,

Загадали на спор – каков будет финал.

Проиграла – она.

Корда вышли на улицу, он вежливо спросил:

– Вы никуда не торопитесь? Давайте немного погуляем!

С этого вечера они стали встречаться.

С ним было хорошо. С ним было интересно.

Он многое знал, многое повидал, увлекательно рассказывал.

Был вежлив и предупредителен.

Она к тому времени уже потеряла невинность.

/Девственность среди подруг – считалась –

большим грехом!/

Трое мальчиков было на её счету –

Трое маленьких противных зверьков,

Одинаковых во всём:

Одинаковые слова они говорили,

Одинаково начинали трястись всем телом,

Одинаково грубо тискали груди, лезли под платье,

Одинаково забывали про неё, едва она их впускала…

И она радовалась, что познакомилась со старичком.

– Я просто нравлюсь ему, как человек, – считала она, –

У него, по крайней мере, нет никаких похотливых желаний!

Её мнение, не изменилось

Когда он однажды, прощаясь в подъезде, поцеловал её в губы.

Никаких облапываний, никакой дрожи – нежно и благородно!

* * *

В тот роковой вечер

Они поужинали в ресторане, немного выпили.

Он подарил золотой медальон на цепочке –