Текст книги "Послушайте, Лещёв!"

Круг (Стихи 1981–82 гг.)

Связь

А ведь была душевной связь,

А ведь была духовной.

Когда дочурка родилась,

То связь их стала кровной.

Но плоти всё ж не обрела:

Свет мраком обернулся.

Её дочурка умерла.

А он к семье вернулся.

* * *

Это было под Тамбовом.

Там мой друг заночевал.

Он приехал с чувством новым,

С новой страстью наповал.

Он приехал, он приехал –

Весь Какой-то озорной.

Он разделывался смехом

С Петербургской стороной,

С петербургскими грехами,

С петербургскими стихами,

С Петропавловской стеной.

Он сказал мне, что Россия,

Неказистая на вид –

Удивительно красива,

Да не каждый разглядит.

А потом с лицом усталым

Он стоял со мной в пивной.

– Мы предатели, – сказал он, –

Нашей силы нутряной!

Я не спорил, я не спорил…

И просёлками пыля,

Может, мне уехать с горя

В притамбовские поля,

И услышать голос крови…

Лишь одно меня гнетёт:

Прожил друг два дня в Тамбове,

Бабу вы…ал – и вот…

* * *

Целое поле жарков,

Целое поле.

Двое седых стариков

Вышли на волю.

Давка и гвалт – позади –

Пыльный автобус.

Нежно заныла в груди

Давняя робость.

Дикая красота

Снова их полонила.

Вон и черемуха та.

Вот она, милый!

Сын их уехал в Ташкент,

Дочка – в Воронеж.

Рвёт он огромный букет.

Милая, помнишь?

Их разлучала война.

Их Колыма разлучала.

Вот, улыбнулась она,

Наше начало.

Нежно обнявши его,

Молвила: – Милый,

Я тебя после того

Долго ещё не любила.

Рыжее пламя жарков

Ярко – до боли.

Двое седых стариков

Бродят по полю.

Летальный исход

1.

Самоубийца в кармане таскал

Ампулу радия.

Но неожиданно злая тоска

Силу утратила.

Бросил ту ампулу он под скамью.

Вышел к автобусу.

В окнах увидел улыбку свою…

«Вот и угробился!»

Ветер зелёные ветви качал.

Солнце – в зените.

Вдруг на всю улицу он закричал:

– Люди, спасите!

2.

На скамейке сидели мальчик и девочка.

Говорили: куда пойти и делать что.

Он был в неё влюблен. И она глядела влюбленно.

Их руки лежали – на коленях её – соединено.

Когда в своих грозных машинах примчался угрозыск,

Они получили уже – довольно солидную дозу.

3.

В страшных муках скончался самоубийца.

Утопился мальчик вскоре после больницы.

Девочка на всю жизнь осталась пустая.

ВОТ КАКАЯ ИСТОРИЯ – ОЧЕНЬ ПРОСТАЯ.

* * *

Я, как в юности, жестоко обманулся.

Словно дикий хищник встрепенулся.

Непонятно, что это за диво:

Молода и дьявольски красива.

И сама зовет меня в объятья,

И бесстрашно сбрасывает платье.

Все её повадки нежно-грубы.

И горят от поцелуев губы.

…я проснулся, весь в пылу стихии.

Всё, как прежде. Лишь трусы сухие.

/другой вариант/:

Мне приснился очень странный сон:

Будто я, как в юности влюблён –

Безнадёжно, жадно, вдохновенно…

Недоступны белые колена.

Недоступны губы, плечи, грудь.

Ты близка – лишь руку протянуть.

Волосы рассыпал легкий ветер.

В жизни я тебя так и не встретил!

Милая моя из детских снов,

Я смеяться, я рыдать готов!

Я готов к тебе во тьме полночной

По трубе взобраться водосточной.

Для чего же вновь явилась ты,

Юная богиня красоты?

Царственно бледна твоя улыбка…

Что это? Обман? Или ошибка?

Я уже почти забыл, что страсть –

Не схватить и не к губам припасть.

А когда в слезах и жар до дрожи,

И мороз ползёт по жаркой коже,

Когда шорох платья, беглый взгляд –

Бездны всей твоей судьбы таят.

Я проснулся, весь в пылу стихии.

Всё, как прежде. Лишь глаза сухие.

Тамара

Милая моя еврейка,

Может быть, оставим Блейка…

Лучше мне вина налей-ка!

Хороша ты, хороша.

И глаза, и грудь, и шейка.

А душа? Ну, что душа?

Если джинсы и цигейка.

Я – не циник, не ханжа.

Но и ты ведь – не злодейка.

Скучно жить – без куража.

Скучно жить – не согреша.

В самом деле, жизнь – копейка.

Жизнь не стоит ни гроша!

Частный случай

1.

Когда он узнал, что у дочки будет ребёнок,

Он вспомнил вдруг, как вынимал её из пеленок.

И носик-пуговку вспомнил, и пупик, и маленький рубчик.

И с болью понял, что ей теперь дороже, чем он – этот субчик.

И с болью вспомнил какую-то их совместную шалость:

Как тесно она потом и беззаветно к нему прижалась.

И с болью представил себе, как там она – в объятьях – лежала.

И дёргалась, и прыгала – как и все – когда входило в неё это жало.

И вновь подумал о субчике: беда его тут? – или победа?

Но как бы там ни было, нужно теперь пригреть – глупого оглоеда.

2.

Когда она узнала, что у дочери будет ребенок,

Сразу подумала: сколько стоит коляска? Сколько нужно пелёнок?

Кого пригласить на свадьбу? Как справедливей и проще,

Чтобы никто не обиделся, распределить жилплощадь?

…и с трепетом вспомнила вдруг – лицо одноклассника Толи.

И резкую боль – и испуг – и как закричала от боли.

Как сгорала потом от стыда – а он предлагал ей вишни.

С Толькой Шишовым тогда – так ничего и не вышло.

Стесняясь, об ЭТОМ, о ВАЖНОМ – дочку она не спросила.

Но пожелала всем сердцем, чтобы у неё – ЭТО – было.

Консультация психиатра

В венерической больнице,

За решётками оград,

Молодые вижу лица

Юных, в сущности, девчат.

Их привозят под конвоем.

Никакой свободы нет.

Как солдат, их водят строем

На оправку, на обед.

Говорит больная Лида:

– Объясню вам, как врачу,

Я лечиться не хочу –

И едва отсюда выйду,

Снова что-нибудь схвачу.

– Я безумна, я во власти –

Никаких на то причин,

Но до ужаса, до страсти

Ненавижу всех мужчин!

Если нет во мне заразы,

Я хмельная не вполне:

Не получится оргазма

И не будет кайфа мне.

…и лицо, и грудь, и плечи –

Вся красива – видит Бог!

Ничего на эти речи

Я ответить ей не смог.

Полоумная Европа,

Объясни её дела!

И какая катастрофа

У неё произошла?

Говорит больная Лида,

Побледневшая от чувств:

– Если нужно, я для вида

Полежу и полечусь.

Слово

Памяти Евгения Харитонова

Всё это копилось во мне –

Так трудно, так долго.

Но не было силы извне.

И страсти. И долга.

Когда эта страшная весть,

И свечка, и пламя,

И голос, и скорбная песнь

В полуденном храме…

Увидеть его неживым

Как можно? На этой неделе

Хотели мы встретиться с ним –

Хотели… хотели…

Его провожали друзья.

Белели во мраке их лица.

Томился и мучился я:

Скорей бы напиться!

Скорей бы напиться, забыть.

Обмякнуть устало.

Связала нас тонкая нить –

Да прочно связала.

Тяжёлое это вино…

С похмелья дурного

Внезапно явилось ОНО,

Явилось мне слово.

И стало светло мне… с пути

Как будто бы сдвинута глыба.

Прости меня, Женя, прости…

Спасибо… спасибо…

Всё это копилось во мне.

Петляла дорога.

Но не было силы извне.

И не было Бога.

Барак

Что осталось в итоге –

Для неё? Для него?

Разговоры о Боге.

А потом ничего.

Поначалу он верил,

Что теперь-то, теперь…

Нежно обнял у двери.

И захлопнулась дверь.

Сука, б…дь, недотрога,

Одинокая мать…

Что ей нужно от Бога?

Невозможно понять.

Свято верует в чудо…

Эти слёзы в кино.

Постоял он, покуда

Не погасло окно.

Сорок лет – слишком много!

Помочился на ствол.

Грязно выругал Бога.

Закурил и ушёл.

* * *

Ночь черным-чернехонька.

Вдруг луна – в проём.

Вспыхнула черемуха

Дьявольским огнем.

Дикие, порочные –

В дебрях темноты –

Густо заворочались

Дальние кусты.

И сквозь эти скверности –

Сами не свои –

О любви, о верности

Пели соловьи.

* * *

Приеду в разбитых вагонах

В заснеженный ваш городок.

И хрустнете вы в ладонях,

Как спичечный коробок.

И солнце, и лёд, и Непрядва,

Морозный узор на стекле…

Неправда, неправда, неправда,

Что вас уже нет на земле.

Майор

Помешался майор. Помешался на Боге.

Жизнь его протекала, как у всех, как у многих.

В двадцать лет – лейтенант, в двадцать семь капитанил.

Никого не убил он. Никого он не ранил.

Но однажды очнулся – просветленно и мудро.

И увидел: за окнами – Божие утро.

Нежно птички щебечут, под стреху залетая.

Молодая трава. Синева золотая.

Наступать, отступать – больше нету в том нужды.

И майор наотрез отказался от службы.

Прилетел генерал. И полковник из штаба.

Он на все их посулы ответствовал слабо.

– От служебного долга никто не свободен!

– Я свободен, – ответил, – был голос Господень!

Суховатый, прямой. И седой – да не старый –

Виноватой улыбкой встретил он санитаров.

Пьёт лекарства теперь. Тих и вежлив с врачами.

Скрытно молится он – в туалете – ночами.

Пусть деревьев немного, мало пусть окоёма –

Хорошо ему в кущах сумасшедшего дома.

Из детства

Берёзы. Солнце. Синева.

К лицу прилипла паутина.

У берега едва-едва

Густая колыхалась тина.

Дырявая сухая тень

Ползла по склону, шевелилась.

Мне – босоногому – в тот день

Впервые женщина приснилась.

И пусть немало лет прошло,

А только лишь глаза закрою:

Берёзы нежно и светло

Шумят-шумят над головою.

* * *

Читатель ищет между строк

Какой-то смысл. Конечно, тайный.

Но я не Бог и не пророк.

Мои прозрения случайны.

Мои прозрения слепы.

Мои пророчества опасны.

Я сам пытаюсь ежечасно

Уйти от собственной судьбы.

Муж и жена

Он не знает её дела,

Что она с подругой жила.

Потому и осталась – чистой.

Он не ведает истин простых,

Что весёлая свадьба их

Для неё была ненавистной.

Он не может её понять.

Говорит он ей ласково: – Мать,

Ну, чего тебе ещё нужно?

Говорит он – высок, чернобров:

– Сам не знаю, на что я готов,

Чтобы жить нам спокойно и дружно!

И она, чтобы он не зачах,

Отдаётся ему второпях,

А потом засыпает тревожно.

Понимает она: что – к чему.

Понимает она, что ему

Ничего объяснить невозможно.

* * *

Слава Богу, что я не печатался,

Не прославился, не преуспел.

Я бы нынче иначе печалился

И иначе бы думал и пел.

Я полжизни убил над задачником,

А ответ оказался простой:

Нужно неслухом быть, неудачником,

Чтоб самим оставаться собой.

И приблизившись к темному краю:

– К декабрю? ноябрю? октябрю? –

Я судьбу свою благословляю

И Всевышнего благодарю.

* * *

Стоит солдат у перекрёстка.

На проходящих женщин – он –

Глядит придирчиво и жёстко,

Как будто жизнью умудрён.

Кого-то ждёт. Нетерпеливо

Переступает. Скошен взгляд.

То подбоченится игриво,

То чуть откинется назад.

Ещё к дождю не ноют кости.

Ещё он погружен во тьму.

Он молод. Полон сил и злости.

Я не завидую ему.

На улице Достоевского

В рыжем пламени клёнов,

В мягком золоте лип –

Двух печальных влюбленных

Разглядеть вы могли б.

Вы поняли б едва ли

Странный их разговор…

Её взоры сверкали:

То мольба, то укор.

И смотрел он уныло

На своё божество:

Нет, она не любила

И не любит его.

И вздыхал он устало:

До чего же мила!

Солнце в кронах блистало.

И мела, и мела

В дебрях старого сада

Золотая метель…

– А как вспомню, что надо

с ним ложиться в постель…

– Сон приснился кошмарный:

Три могилы… в четверг…

– Я тебе благодарна,

Благодарна навек!

– Но хоть видеть? Порою?

Просто так! Невзначай!

– Значит, тайну раскрою –

Лучше нам не мешай…

Нескончаемо длится

Странный их разговор.

Возле сада больница.

И решётки узор.

Если вы приглядитесь –

Возле белых колонн:

И слепец, и провидец,

Тёмный, бронзовый – он!

Как он сгорбился тяжко!

Видно, страсть горяча.

И сползает рубашка,

И сползает с плеча.

И не видит Россия,

Как не видите вы,

Его ноги босые

И наклон головы.

Он задумчив и страшен.

Он недвижим и нем…

А влюбленные наши

Разошлись между тем.

Разошлись – в одиночку,

Чтобы всё-таки жить,

Чтобы вырастить дочку,

Чтобы строчку сложить.

Чтоб любовь продолжалась.

Чтоб владыки земли

Состраданье и жалость

Истребить не могли.

Чтобы тайна святая

Их негромкой беды…

И метель золотая

Замела их следы

* * *

Мы оставлены Вами, оставлены.

Вы о нас позабыли.

Мы живём за тяжёлыми ставнями,

Как в глубокой могиле.

Мы уже разучились молиться.

Вместо пения – крики.

Превратились в музейные лица

Ваши скорбные лики.

Превратились в пустые развалины

Ваши светлые храмы.

Мы оставлены Вами, оставлены.

Не поймем ни черта мы.

Мы живём, ненавидя друг друга.

Мы во власти стихии.

Разгулялась жестокая вьюга

На просторах России.

Столько страсти и столько старания

В каждом праведном хаме.

Неужели всё это заранее

Предусмотрено Вами?

Наши будни и праздники серы.

И отравлены водкой.

Ни любви, ни надежды, ни веры.

И ни радости кроткой.

Наши души как будто бы вынуты.

Пьём и воем в бессильи.

Мы покинуты Вами, покинуты.

Вы о нас позабыли.

Тетя Рита

Умерла моя старая тётка в Монино.

И на кладбище – рядом, в Лосино-Петровском – она похоронена.

Да, жила она долго и видела много.

И до самой до смерти упорно не верила в Бога.

Комсомолка двадцатых и партийка тридцатых,

Вся в морщинах, сухая, седая, ученица вождей бородатых.

В наших спорах застольных – всегда – становилась колючей и строгой:

– Как угодно ругайся, но только ИДЕЮ не трогай!

– Да, мой Гриша, конечно, романтиком был и поэтом –

Пострадал он невинно. И ладно! И хватит об этом!

И об этих годах, в самом деле, как мы ни старались, молчала.

И была неподкупной. Но всё же паёк получала.

– Не себе, не себе, – возмущалась, – а детишкам икорка полезна.

– Сколько всяческой дряни в ряды наши нынче полезло!

– Но мы вынесем всё! И позиции наши удержим!

Как бы вы ни скулили, коммунизм на земле неизбежен!

…и зарыли могилу. И затихли негромкие всхлипы.

А в Лосино-Петровском окрашены охрою липы.

Встрепенулись они, зашумели, поднятые вихрем.

И рубиновый лист закружился над холмиком рыхлым.

Он упал, словно орден – участнице грозных событий.

Этот образ избитый – вы мне, тётя Рита, простите!

Мы прощаемся с вами сегодня. У холмика с красной фанерой.

С вашим богом прощаемся, с вашей горячею верой.

С вашей страстью, и болью, и гневом, и презреньем к рвачам и подлизам.

С историческим вашим, извините, идеализмом…

Ответ А.Г.

Я ни с боку, ни с краю. Этих игр не терплю.

Потому проклинаю, потому что люблю.

Потому что оваций мне не нужно уже.

Потому что Гораций и Овидий в душе.

Нет печальнее званья, чем российский поэт.

И страшней наказанья – тоже, видимо, нет.

Ничего нет смешнее, чем российский пиит.

Чем дурней и грешнее, тем скорей знаменит.

Вот и вся подоплека бед моих и грехов.

А до славы далеко. И до светлых стихов.

Я ни с боку, ни с краю. Этих игр не терплю.

Потому проклинаю, потому что люблю.

* * *

Всё Сына ждём – а всё Отцы приходят.

Они крутые ломки производят.

И нас, людей, отечески любя,

Заботятся о нас, как за Себя.

А к тем, кто против их священной веры,

Они благие принимают меры.

И что же? При такой-то доброте…

Да люди всё – не те, не те, не те!

И отупели, и оглохли люди.

Грохочут речи. И гремят орудья.

О Боже! Сын! Отец! Иль Святый Дух, в конце концов!

Не нужно нам пророков и борцов!

И откровение святого Иоанна,

Которое ужасно, хоть туманно,

Пускай, в преддверье Страшного Суда,

Не сбудется нигде и никогда.

И пред концом, коль так уж нужно, мира

Пусть зацветут сады, пусть процветает Лира!

Банальная история

1.

Оделись и вышли. Прощались, как будто навеки.

Глядели друг другу в глаза – обречённо и нежно.

Он с болью увидел, как нервно задёргались веки.

Достала платочек – и слёзы смахнула небрежно.

2.

Она возвратилась домой. Перемыла на кухне посуду.

На мужа, на сына – «бездельники вы!» – накричала.

Блинов напекла – золотую горячую груду.

Смотрела, как ели они. И сердито молчала.

3.

Вернувшись домой, он отправил детей на прогулку.

К жене подошел. И схватил её жадно: «Родная!»

Пружины звенели, скрипели, трещали и ухали гулко.

«Да что ты? Да что ты?» – шептала, дрожа и пылая.

* * *

Откуда в нас чувство вины? – откуда?

Не знаю, не знаю… а выдумывать не буду.

Но однажды приходит оно –

и саднит в груди –

и никуда от него не деться.

Это похоже на детство – на беззащитное детство.

Только нет ни дяди, ни тети, ни наказания неизбежного…

Господи, если Ты есть, Господи, прости меня грешного!

«Они не забывают нас…»

«Они не забывают нас…» – этими строчками заканчивается стихотворение замечательного поэта и врача-психиатра Льва Тарана. Стихи эти были опубликованы в московском «Дне поэзии» и были посвящены памяти рано ушедших от нас поэтов – его друзей Вячеслава Назарова и Александра Богучарова (Морковкина). «Как быстро позабыли Славу! Как быстро позабыли Сашу!.. Они не забывают нас». В этом было что-то мистическое, но и очень «тарановское». Теперь, может быть, и Лёва помнит нас там, откуда никто ещё не возвращался…

Мне посчастливилось дружить с ним долгие годы, начиная с середины пятидесятых – сейчас уже прошлого века! Мы изредка переписывались. А когда он приезжал в родной Красноярск, то всегда встречались.

Когда-то на улице Бограда помещалось книжное издательство, а также редакция альманаха «Енисей». Там же проходили занятия литобъединения. Мэтрами считались Зорий Яхнин, Аида Фёдорова, Игорь Гребцов. Возглавлял писательскую организацию Николай Устинович. Помню еще драматурга Галину Савичевскую, критика Размахнину, секретаря альманаха Ивана Уразова. В активистах ходили: Кималь Маликов, Иван Захаров, Александр Щербаков. Вот здесь мы и познакомились с Львом Тараном. Худой, в очках, студент мединститута заявлял в стихах, что мы до времени не замечаем врачей и аптек. Это и понятно – он будущий врач. А вот «Корень зла» – стихотворение, которое надолго мне запомнилось: «Где растет он, корень зла?.. Не в пустыне ли Сахаре – там, где почва, как зола?»… И неожиданное: «Не растет ли он во мне?» Позже появилось знаменитое: «Мои больные сумасшедшие, чего-то в жизни не нашедшие…»

Он тогда работал в Овсянке. В то время Астафьев был далеко, сам еще только набирал силу. Так что Овсянку мало кто знал.

Оттуда Таран уехал в Москву, в ординатуру. В Москве мы и встретились через много лет, когда я учился в Литинституте. Работал тогда Лёва в подмосковном городе Дмитрове, где, кстати, жил еще один наш знаменитый земляк Евгений Попов…

С Эдуардом Русаковым в день рождения Льва Тарана мы наведались в Дмитров. Между прочим, писатель Русаков тоже психиатр! Это происходило в незабвенном августе 1991 года…

Мы с Русаковым «квартировали» в писательском Переделкино. А в Дмитрове встречала нас жена Льва Тарана – Майя. Как он ласково к ней обращался: «Майечка Андреевна!..» Вероятно, самая нежная его муза. Я бывал у него и один, даже есть у меня стихи «Москва-Дмитров», последние строки из которого я здесь приведу:

 
И вот он, дмитровский вокзал!
А в этом городе былинном
Мой проживает друг старинный.
Его читали вы, возможно,
Поэт он – милостию Божьей,
Большой знаток душевных ран,
С фамильей грозною Таран!»
 

Надо сказать, что прежний худенький студент мединститута Лёва Таран превратился со временем в доброго толстого доктора Льва Николаевича, поблескивающего очками. У него была своя «фишка»: видимо, работая в скорой помощи, он и брился на скорую руку – всегда оставалась светлая щетинка на полном подбородке. Теперь, когда я бреюсь, то нет-нет и вспомню его!

Льва Тарана печатали в Москве и журнал «Юность», и «Новый мир», а вышло всего два сборника… Обидно! Я думаю, что красноярцам грех забывать своих талантливых земляков – один из них поэт Лев Таран!

Анатолий Третьяков

«Мои больные сумасшедшие, чего-то в жизни не нашедшие…»

Мы познакомились давно – практически сто лет назад, в 1968 году, а потом вместе поехали на Московское совещание молодых, которое проходило в подмосковном санатории «Голубая речка» в январе 1969 года.

Лев Таран – огромный, неуклюжий, с широким добрым лицом вундеркинда, в очках и с вечной сигаретой у краешка рта, похожий на тыняновского Кюхлю, который возвратился из сибирской ссылки в новую… в город Дмитров под Москвой.

А Лев и в самом деле приехал в Москву из Красноярска. Там он начал писать стихи, окончил медицинский институт, из которого его чуть не исключили за безобиднейшее стихотворение «Хирурги – немного циники…» Сам он всё же стал врачом, а циником никогда не был.

Лёва был настоящий поэт и настоящий товарищ. Много лет он работал врачом психиатрической скорой помощи. Ночные смены. Медицинский спирт. Отечественные психи, которые вскрывают вены, выбрасываются из окон, в приступе белой горячки спасаются от зеленых скорпионов, накидывают на собственное горло бельевую веревку или идут с ножом на участкового. Это о них, о своих пациентах, написал поэт Лев Таран жалостливые строки, которые до сих пор вопиют из его первой сибирской книжицы: «Мои больные сумасшедшие, чего-то в жизни не нашедшие…» И ещё он писал невиданные в русской советской поэзии поэмы-романы в нерифмованных стихах – практически никем не прочитанные, опубликованные скромнейшими фрагментами в забытых журнальчиках-однодневках 90-х годов прошлого века и уже забытые, скорее всего, навсегда.

Хочется напомнить: вот, был такой поэт, был, и его неизвестность – укор всем ныне живущим собратьям. Но такова Россия, что поэты, которые прославили бы любую европейскую страну, не то что во второй ряд талантов не вписываются, они даже в третий не успевают попасть. А вот бесследно пропасть – это самое милое дело, это по-нашему, по-российски, это всегда пожалуйста.

Вот Лев Таран и пропал в российской литературной круговерти. Поэт жёсткого стиля, драматического постижения жизни, зачастую антиэстетичный в своих страшных поэмах-романах, он и не смог бы зацепиться за глянцевые обложки гламурных журналов и телеэкраны с примитивными песенками.

Незадолго до смерти он решил круто изменить свою жизнь. Очевидно, редакционные и прочие унижения, которые невыносимы для любого, а тем более творчески талантливого человека, превысили меру. Лёва пришел к мысли о псевдониме. Он выбрал фамилию своего прадеда. Лещёв. Тогда я работал в «МК», вел поэтическую рубрику, и мой старый товарищ Лев Таран прислал мне отчаянное письмо со стихами. Письмо случайно сохранилось. Сегодня оно звучит как запись в книге судеб, как фрагмент из протоколов Страшного суда:

«…после многих приключений в моей жизни я больше не желаю печататься под своей настоящей фамилией. Пусть будет поэт Александр Лещёв, это фамилия и имя моего прадеда, очень хорошего человека, рано умершего, но успевшего заслужить, чтобы его именем назвали маленькую станцию на Урале, это девичья фамилия моей бабки, без которой я, возможно бы, и не стал поэтом, это моё желание. Если нужно, поговорим об этом подробнее».

Об этом поговорить не пришлось. Лёва хотел, как многие из нас, внести авторскую правку в собственную жизнь. Но и на это времени не оставалось. Он сам писал об этом в рукописной книжечке, которую послал мне. Стихи уже были подписаны Александром Лещёвым. А поэт ещё оставался Львом Тараном.

 
…Будет время – попомните! – я такое вам выложу!
Поседею от ярости. Излечусь от занудности.
Пусть стихи мои в старости не печатают в «Юности».
 

Он наговаривал на себя про занудность. Была в его стихах какая-то непередаваемая интонация, ироничная, нежная, трагичная. Он знал нашу жизнь, её бытовуху.

Вспоминаю Лёву. Добродушный, внешне спокойный и одновременно полный невероятного внутреннего напряжения. Жизнь и судьба Льва Тарана, как и большинства моих друзей, никак не хотели выравниваться в одну линию. Жизнь советских поэтов моего поколения – двойная ломаная и разорванная кардиограмма…

Чуть ли не двадцать лет ожидания второй книги – первой московской, которая всё-таки вышла в «Советском писателе». Мы тогда отметили этот выход у меня дома. Ну отметили – слишком торжественно сказано, просто распили чуть ли не литр советской, ещё настоящей – пьянящей водки. К слову, водка демократических времен сильно отличается от старой «Столичной» или «Московской особой». Такое впечатление, что то ли в последние годы нарушали технологию изготовления, то ли добавляли в неё что-то вроде димедрола. Я давно уже переехал от метро «Динамо» в район Северное Тушино, и Лев Таран был из немногих моих друзей, бывавших у меня в таком отдалении от центра.

Последний раз Лев заехал ко мне в гости незадолго до своей неожиданной смерти. Хотя, как это ни жестоко звучит, не вполне неожиданной. Умер он от инфаркта. Это можно было предсказать… Был он грузный, большой, неповоротливый, ступал тяжело, с одышкой. Привык больше сидеть. В Склифе на суточных дежурствах. В салоне «Скорой помощи». Пешком ходил тяжело. Даже пару трамвайных остановок осиливал с трудом… Мы как раз прошли две остановки. Потом Лёва запросил пощады, и мы остановились ждать трамвая.

А мне, когда я думаю о Лёве Таране и о не успевшем прославиться поэте Александре Лещёве, вспоминаются его легчайшие стихи об отъезде «с Павелецкого вокзала в половецкие шатры…» Он в свои небесные «половецкие шатры» отбыл почти десять лет назад.

Сергей Мнацаканян

/«Литературная газета», 2005 год, № 42/