Текст книги "Хаджи-Мурат. Избранное"

Объяснения некоторых восточных и народных слов и специальных терминов, встречающихся в повести «Хаджи-Мурат»

Адат – обычай, неписаный закон.

Айда – ступай, пошел.

Алейкумселям – см.: селям алейкум.

Аманат – заложник.

Арба – телега различной постройки, на Кавказе – на двух колесах. В повести арбы названы скрипящими, потому что кавказские народы никогда не смазывают осей.

Аул – село, деревня.

Байрам – главный мусульманский праздник.

Балка – долина, ложбина, длинный и широкий природный овраг.

Баранчук – ребенок.

Бар – есть.

Бек – старшина, начальник, почетный по роду или богатству обыватель.

Бешмет – стеганая или суконная поддевка, надеваемая под тулуп или кафтан.

Буйвол – азиатский бык.

Бурка – большой плащ из тонкого войлока.

Веретье – грубый холст, сшитый в несколько полотнищ.

Волоть – верхняя часть снопа.

Гурда – особый род очень ценимых старых шашек.

Гяур – презрительное название у турок для всех немусульман.

Джигитовка – исполнение верхом на лошади требующих чрезвычайной ловкости движений: поднятия с земли, на всем скаку лошади, разных предметов и т. п. Джигитовкой горцы встречали почетных гостей и послов.

Заводная лошадь – запасная верховая лошадь.

Игреневый (название масти лошадей) – рыжий, с гривой и хвостом светлее туловища.

Имам – высший руководитель духовной и общественной жизни народа.

Ишак – осел.

Йок – нет.

Кизяк – сухой навоз, употребляемый для топлива.

Кисты – кавказская народность, живущая по ущельям Макалдона и Аргуна.

Коран – священная книга мусульман.

Кошкильды – добро пожаловать.

Кумган – высокий глиняный кувшин.

Кумыки – народ, живущий в Дагестанской области.

Кунак – гость, друг.

Кунацкая – комната для гостей.

Куртина – часть вала между двумя бастионами (выступами в укреплении).

Лезгины – горские племена, населяющие южный Дагестан.

Лука – изгиб седла.

Ляилляхиль Алла – нет Бога, кроме Бога.

Мечеть – мусульманский храм.

Минарет – башня при мечети.

Муталим – ученик.

Муэдзин – прислужник при мечети, на обязанности которого лежит три раза в сутки, в известные часы, выходить на минарет и петь громким голосом молитву, что служит для всех верующих сигналом для совершения в это же время молитвы у себя дома.

Мюрид – последователь тариката.

Мюршид – наставник в учении тариката.

Наиб – начальник области.

Намаз – молитва, совершаемая мусульманами три раза в день.

Натруска – небольшая порошница для насыпки пороха на полку.

Ноговицы – отдельная часть обуви, покрывающая голень и доходящая до колен.

Нукер – телохранитель, служитель.

Перевязь (солдатская) – кожаный ремень, на котором висит патронная сума.

Пешкеш – подарок.

Пильгиши – клецки.

Плов – вареный рис, поджаренный вместе с кусочками баранины, лука и т. п.

Подсошка – подпора, подставка.

Полка – выступ для насыпки пороха у кремневого ружейного замка.

Сакля – избушка, хижина, землянка.

Сардар – наместник.

Саубул – будь здоров.

Свясло – соломенный жгут для вязки снопов.

Селямалейкум – привет тебе, здравствуй; татарское приветствие, на которое обыкновенно отвечают: «Алейкум селям».

Сераль – дворец.

Тавлинцы – горские племена, населяющие северный Дагестан.

Тарикат – высшее духовное учение Магомета, состоящее в том, чтобы отказываться от всех мирских благ, быть постоянно душою с Богом, любить своих братьев.

Тулумбас – большой турецкий барабан, в который бьют одной колотушкой.

Уланякши – молодец, хорош.

Фонтан – колодец.

Хаджи – арабское название тех, кто совершил паломничество в Каабу, главное святилище мусульман.

Хазават – война против неверных.

Хозыри – помещения для ружейных патронов, нашитые на черкеске по обеим сторонам груди.

Чалма – головной убор белого цвета, употребляемый мусульманами, совершившими паломничество в святые места. Чалма представляет собой кусок материи, которою обертывается шапка или папаха.

Чапрак – подстилка под седло.

Черкеска – верхняя одежда горцев из сукна.

Чеченцы – кавказская народность, обитающая в Терской области.

Чихирь – крепкое кавказское красное вино.

Чувяки – мягкие туфли без каблуков, с загнутыми носами.

Чурек – лепешки из кукурузной муки.

Шариат – писаный закон мусульман, основанный на Коране.

Шейх – святой.

Якши – ладно.

Приложение

Краткие сведения о произведениях

«Набег». Рассказ был впервые опубликован в журнале «Современник» (1853, № 3). Сюжетной основой рассказа послужил эпизод Кавказской войны, свидетелем и участником которого в 1853 году был сам Л.Н. Толстой.

«Рубка леса». Рассказ был впервые опубликован в журнале «Современник» (1855, № 9). В основу рассказа также легли личные впечатления писателя, участвовавшего в Кавказской войне.

«Севастопольские рассказы»

«Севастополь в декабре 1854 года». Рассказ был впервые опубликован в журнале «Современник» (1855, № 6) и был подписан инициалами «Л. Н. Т.». Сюжетной основой для рассказа стали личные впечатления Толстого от пребывания начинающего писателя в Севастополе в ноябре-декабре 1854 года.

«Севастополь в мае 1855 года». Рассказ был впервые опубликован в журнале «Современник» (1855, № 9). Сюжетная основа рассказа – сражение в ночь с 10 на 11 мая 1855 года, свидетелем которого был Толстой, поэтому в первоначальной рукописи рассказ так и назвался «10 мая». Рассказ был опубликован без подписи автора.

«Севастополь в августе 1855 года». Рассказ был впервые опубликован в журнале «Современник» (1856, № 1). Начиная с этого рассказа Толстой впервые ставит под произведением полностью свое имя и фамилию. Инициалы «Л. Н. Т.», под которыми ранее публиковались его произведения, писатель больше не использует.

«Казаки». Повесть была впервые опубликована на страницах журнала «Русский вестник» (1863, № 1).

«Кавказский пленник». Рассказ был впервые опубликован в журнале «Заря» (1872, № 2) и позже был включен писателем в его «Четвертую русскую книгу для чтения», составленную и подготовленную самим писателем.

«Хаджи-Мурат». Повесть впервые была опубликована в 1912 году в «Посмертных художественных произведениях Л.Н. Толстого» с цензурными пропусками. Большинство персонажей повести – Хаджи-Мурат, Шамиль, генералы русской армии – реальные исторические лица.

Евгений Андреевич Соловьев[126]126
  Е.А. Соловьев (1863–1905) – русский писатель, публицист. Окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Создал ряд биографий, опубликованных в знаменитой «Библиографической библиотеке» Флорентия Павленкова, среди которых и биография Л.Н. Толстого. Автор статей, посвященных творчеству А. Чехова и М. Горького, опубликованных в виде отдельной «Книги о Чехове и Горьком». Также являлся автором «Очерков из истории русской литературы XIX века». Незадолго до смерти опубликовал книгу «Опыт философии русской литературы», получившую восторженные отзывы критиков и читателей. Статья печатается в сокращении.


[Закрыть]
Л.Н. Толстой. Его жизнь и литературная деятельность

Граф Лев Николаевич Толстой родился 28 августа 1828 года[127]127
  Здесь и далее все даты приведены по старому стилю.


[Закрыть]. По свидетельству покойной тетки Льва Николаевича П.И. Юшковой, «в детстве он был очень шаловлив, а отроком отличался странностью, а иногда неожиданностью поступков, живостью характера и прекрасным сердцем». Отец графа Л.Н. Толстого, подполковник Павлоградского гусарского полка, Николай Ильич Толстой участвовал в кампании 1812 и 1813 годов. Родители Льва Николаевича жили преимущественно в Ясной Поляне, и семейная жизнь их протекала счастливо и безмятежно. Графиня Толстая, мать Льва Николаевича, умерла в 1831 году, когда ее сыну не исполнилось и двух лет. Шесть лет спустя сошел в могилу и граф Николай Ильич, и будущий великий писатель девяти лет от роду остался круглым сиротой.

В 1840 году умерла опекунша сирот Толстых, графиня Остен-Сакен, и опека перешла к П.И. Юшковой, жившей с мужем в Казани, куда и переехала вся семья Толстых. В Казань же перешел из Московского университета и старший брат Николай.

В университет в то время молодые баричи поступали очень рано, кто 14–15, кто 16 лет, – поступали не из гимназий, а прямо из классной помещичьего дома, где большинство получало, разумеется, подготовку очень сомнительную. Л.Н. Толстой несколько неожиданно поступил на факультет восточных языков. Случилось это в 1843 году, когда будущему писателю исполнилось всего 15 лет.

В 1847 году, не сдав даже экзаменов на третий курс, Л.Н. Толстой, побуждаемый между прочим тем обстоятельством, что старшие братья, окончив курс, уехали из Казани, вышел из университета, так мало ему приглянувшегося, и отправился в Ясную Поляну, где прожил почти безвыездно до 1851 года.

Три года, проведенные в Ясной Поляне, на лоне природы, пролетели незаметно и без особенных треволнений. Но в 1851 году граф Толстой сильно проигрался и увидел, что при прежней своей жизни он никак не сумеет уплатить долга. Это-то и было одной из причин, побудивших его отправиться на Кавказ – не на службу, а просто для перемены места, впечатлений и ради экономии. Он это и сделал, давши себе предварительно раз двадцать слово «больше этих проклятых карт никогда не брать в руки».

На Кавказе в то время служил офицером старший его брат Николай Николаевич, с которым он был особенно близок и дружен.

В тарантасе, в сопровождении прислуги, братья поехали из Казани на левый, то есть восточный, фланг нашей позиции, вдоль Волги. Езда на лошадях скоро наскучила. Они приобрели громадную лодку, поставили на нее тарантас, сели и предоставили себя течению реки, занимаясь чтением и любуясь природой. Путешествие длилось около трех недель, пока они не приехали в Астрахань. На нижнем течении Волги, приставая к берегам, они то и дело встречались с полудикими калмыками, вечно сидящими у костра. В то время калмыки были еще огнепоклонниками.

Воспоминания об этой поездке сохранились, впрочем, самые смутные. Не то о Кавказе. Л. Толстой всегда любил вспоминать о своем пребывании там, на юге. Богатая природа, чудная охота, которой он предавался со страстью почти всю свою жизнь, война с горцами – все это нравилось ему и все это его вдохновляло. Там впервые проснулось его творчество, там мысль об опрощении впервые явилась ему в голову.

На службу, как я сказал выше, граф Толстой сначала и не думал даже поступать. Все его время наполнялось чтением и, главное, охотой под руководством старого казака Епишки, известного русским читателям под именем Ерошки, одного из характернейших лиц в «Казаках»… Встретившись, однако, с одним из своих родственников, занимавшим важное место в штабе, граф Толстой по его совету определился юнкером в артиллерию и не раз принимал участие в мелких стычках, описанных им впоследствии в «Набеге», «Рубке леса», «Казаках». До службы же он жил очень скромно, на пять рублей в месяц и скоро выплатил мучивший его карточный долг.

Каким путем Толстой открыл в себе литературный талант, неизвестно. Очень может быть, что виноват в этом был его старший брат, неравнодушный к литературе, а очень может быть и то, что творческие стремления искали себе выхода и выражения. В Ясной Поляне эти стремления тратились на музыку, которой Толстой предавался со страстью; но заниматься музыкой в лагере или крепости было невозможно. Первым (в 1852 году) было написано «Детство», за которым немедленно последовали «Утро помещика», «Случай», «Отрочество», составлен был план «Казаков», задумана «Юность».

«Детство», законченное 9 июля 1852 года, было отправлено в «Современник» Некрасову, который поторопился напечатать эту повесть, учуяв по ней нарождение нового сильного таланта.

Обратимся теперь к тому, что составляет сущность биографии Л.Н. Толстого, – его духовной жизни. Что думал он и как чувствовал себя на Кавказе?

Разумеется, у 23-летнего даровитого писателя не могло быть одного господствующего настроения. Настроения менялись в зависимости от обстановки и окружающих лиц. Были мечты о славе литературной, о военной славе, было даже желание опроститься.

Живя в казацкой станице (на левом берегу Терека, недалеко от Кизляра), в обществе казака Епишки, этого хитрого, себе на уме, но цельного, без противоречий внутри человека, видя себя окруженным такими же, как Епишка, цельными, живущими без аффектаций, без надломленности, а просто так, как трава растет, людьми; охотясь за фазанами и кабанами, бродя по лесам и болотам, припоминая отвратительные вечера, проведенные за картами или в обществе продажных цыганок, что должно было казаться особенно отвратительным на свежем воздухе и под тенью громадных каменных титанов хребта, – Толстой проникался прелестью этой простой, не знающей душевной надломленности жизни. С каким восторгом вспоминает он впоследствии о пережитом им настроении в казацкой станице и говорит:

«Мне пишут письма соболезнования, боятся, что я погибну, зарывшись в этой глуши; говорят про меня: он загрубеет, от всего отстанет и, чего доброго, женится на казачке. Как страшно! В самом деле, не погубить бы мне себя, тогда как на мою долю могло выпасть великое счастие стать мужем графини Б., камергером или дворянским предводителем. Как вы мне все гадки и жалки! Вы не знаете, что такое счастие и что такое жизнь! Надо раз испытать жизнь во всей ее безыскусственной красоте. Надо видеть и понимать, что я каждый день вижу перед собой вечные неприступные снега гор и величавую женщину в ее первобытной красоте. Поймите одно или верьте одному: надо видеть и понять, что такое правда и красота, и в прах разлетится все, что вы говорите и думаете, все ваши желания счастия и за меня, и за себя. Счастие – это быть с природою, видеть ее, говорить с нею».

Рядом с мечтами об опрощении у того же Толстого идут другие мечты… о получении Георгиевского креста и украшении груди своей этим знаком отличия. А ведь для «простоты» ни креста, ни отличий не надо.

Толстой страстно желает получить Георгиевский крест, как несколько лет спустя опять-таки страстно желает получить флигель-адъютантство, как еще немного позже клянется убить себя, если за него не выдадут замуж Софью Андреевну Берс, и смысл всех этих страстных желаний только тот, что не вычеркнешь из сердца своего тех инстинктов, потребностей и привычек, которые завещаны веками. Не вычеркнешь их особенно в молодости – в этот период напора эгоистических страстей… Да и зачем их вычеркивать?.. Страсть эта – тот ветер, о котором моряки говорят: «попутный или противный – плыть можно, лишь бы был ветер».

Находясь постоянно в обществе казаков и солдат, Толстой полюбил простой народ, полюбил уже сердцем, а не рассудком только, как это было под влиянием просветительской философии. Особенное впечатление произвели на него солдаты – эти излюбленные герои величайшего произведения Толстого «Война и мир», научившие впоследствии Пьера Безухова правде жизни… Читая кавказские рассказы, вы уже предчувствуете Платона Каратаева и его наивный, детский, но исполненный глубочайшего смысла фатализм…

Мне кажется, что полюбить простой народ на Кавказе было гораздо легче (с точки зрения традиций старого барства), чем в Ясной Поляне. Там между барином и мужиком стояла непроходимая стена – крепостные отношения. Мужик являлся грязным, забитым, вонючим вьючным животным; здесь он то и дело оказывался героем. Когда человек невольно считает себя выше другого, может ли он полюбить его? Нет. Казаки не позволяли Толстому считать себя выше их; он сам видел, что солдаты выше его. Установилось равенство. А любовь возможна только при нем.

В кавказских впечатлениях Толстого есть и еще один мотив, всю важность которого я хотел бы особенно вразумительно представить читателю. Ясности ради позволю себе привести маленький отрывок из поэмы Лермонтова «Валерик»:

 
Уже затихло все; тела
Собрали в кучу. Кровь текла
Струею дымной по каменьям;
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом…
А там, вдали – грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
В своем наряде снеговом
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал главой остроконечной…
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек!
Чего он хочет?.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он… Зачем?..»
 

Чем был Кавказ во время Толстого? Отчасти, разумеется, тем же, чем он является и в настоящее время, – местом, удивительным по своей красоте и разнообразию своей природы, где переезд в несколько часов переносит вас из царства «орлов и метелей» в нежные и зеленые долины Грузии или нижнего Терека, – страною, где лавры, мирты, кипарисы цветут на свежем воздухе, где почти ни на одну минуту не упускаете вы из виду снеговой шапки Казбека или Эльбруса. Для северянина или жителя Средней России Кавказ всегда имел и будет иметь особенную прелесть чего-то грандиозного, неожиданного, поражающего. Горячее пламенное солнце, бурные, стремительные реки, раздвигающие скалы с каким-то злым ропотом, молчаливые, заросшие лесом утесы, на вершинах которых гнездятся орлы да люди, голубое прозрачное небо, громадные дубовые леса, заросшие азалиями, в пахучих ветвях которых гнездятся бесчисленные неутомимые соловьи, какой-то странный синий оттенок гор, – все это будит фантазию, навевает думы и образы… Теперь, правда, большая дорога пролегает там и здесь, в долине Куры, то и дело слышится свист локомотива, громыхание поездов, наполненных нефтью, острый запах угля… Исполнилось предсказание Лермонтова:

 
 И железная лопата в каменную грудь,
 Добывая медь и злато, врежет страшный путь…
 

Но во время Толстого дикая поэзия природы была заметнее, больше на виду… Не резче ли и чувствовалось тогда противоречие между гордым миром природы и беспокойным ропотом человека? И тогда поэтические красоты и прелесть Кавказа выдавались резче, рельефнее и определеннее… И как странно было видеть среди этой грандиозной, могучей природы маленьких людей, мучающих себя, убивающих себя, интригующих, завидующих и даже любящих и ненавидящих. Странной казалась смерть живого существа от крошечной пульки под суровыми взглядами холодного Казбека, под вековыми чинарами, шептавшими о чем-то вечном, таинственном…

Как же не задать себе вопроса «зачем»? Перечтите кавказские рассказы Толстого, и вы увидите этот вопрос на каждой странице. Это вопрос высокой и вместе с тем наивной (с нашей точки зрения) души художника…

Война скрывает в себе много резких противоречий: жестокость и гуманность, нашу бессознательную симпатию к ближнему и нашу вражду к нему, раз он с другими, чем мы, погонами, нашу жалость к страдающему и нашу радость при виде раненого или умирающего врага. Но эти резкие противоречия, затемненные молодостью, надеждами на крест и военные лавры, не открылись Толстому на Кавказе во всей их полноте, в чем была, между прочим, повинна и сама обстановка. Войны на Кавказе, строго говоря, никакой не было, а происходил бесконечный ряд турниров, что было давно, уже задолго до Толстого, замечено проницательным взглядом Ермолова, который, явившись на Кавказ, первым делом заявил: «Довольно за крестами гоняться, пора начать дело делать». Совершенно другими представляются нам оборона Севастополя и севастопольская кампания вообще. Здесь Россия грудь грудью боролась с половиной Западной Европы, гораздо лучше ее вооруженной, богатой и многочисленной, и война была страшная, грандиозная, хотя и сосредоточившаяся на ничтожном пространстве земли. Здесь же, под Севастополем, окрепла мысль Толстого и впервые является перед нами в полной зрелости.

Севастопольская кампания подготовлялась долгие годы. Россию не любили в Англии, терпеть не могли во Франции, боялись в Австрии и завидовали ей в Пруссии. И понятно, почему так оно было. Император Николай распоряжался в Европе почти так же, как у себя дома. Он читал нравоучения и делал предписания европейским монархам, как своим подданным. Укротив венгров, он стал как бы опекуном Австрии и по-отечески относился к ее тогда еще молодому монарху. Он был недоволен Пруссией за реформы 48-го года и ясно выказывал свое недовольство. Он отказался признать Наполеона III императором и отказывал ему в титуле mon frere[128]128
  Mon frere – мой брат (франц.).


[Закрыть]… Но его боялись, и долгое время страх сдерживал все попытки противодействия этому невиданному авторитету, напоминавшему авторитет Людовика XIV и Наполеона I.

Война началась в 1853 году, и на первых порах пришлось бороться с одной Турцией, которую до поры до времени Европа поддерживала лишь тайно; 2 июля русские войска перешли Прут и заняли Молдавию. 4 ноября была официально объявлена война, а 30 числа того же месяца адмирал Нахимов уничтожил турецкий флот при Синопе. Это взбудоражило и испугало европейцев: тотчас же после Синопской битвы французы и англичане объявили России войну, а через год началась знаменитая осада Севастополя, искупившая все предыдущие грехи этой кампании.

Граф Толстой с началом Восточной войны попросился в Дунайскую армию и был прикомандирован к главному штабу главнокомандующего графа Горчакова. Взявши отпуск, он съездил сначала к себе в Ясную Поляну, повидался там с братьями и немедленно же отправился на театр военных действий, решившись, по-видимому, во что бы то ни стало приобрести военные лавры, ускользнувшие от него на Кавказе.

Заметим, между прочим, что как солдат и офицер Л.Н. Толстой отличался всегда безукоризненною храбростью. Сначала, разумеется, к этой его храбрости примешивалось тщеславное желание выказать себя с самой блестящей стороны, но впоследствии осталось лишь спокойное мужество, которое он ценил как лучшее и высшее качество военного человека. В своих произведениях он не раз ставит вопрос, что можно считать храбростью и кто действительно храбр, и всегда отвечает в том смысле, что храбр тот, кто при любых обстоятельствах исполняет свой долг, солдата или офицера – безразлично. Не бояться смерти не значит быть храбрым, потому что нет на свете человека, который бы не боялся смерти; зато есть много таких, которые говорят, что они не боятся, и хвастают этим. Истинно храбрые люди – солдаты – на вопрос «А ты разве боишься?» всегда отвечают у Толстого: «А то как же?». Рваться без толку вперед, нарочно выбирать самые опасные места, когда этого совсем не нужно, гарцевать под неприятельскими пулями – совсем не значит быть храбрым, а только или тщеславным, или отчаянным, то есть человеком лишь очень и очень относительно полезным, а в большинстве случаев прямо вредным. Солдаты не считают постыдным или унизительным наклонить голову при летящей бомбе или лечь на землю, когда разрывается граната; но те же солдаты, не задумываясь, идут в адский огонь, когда это нужно. Вот она, истинная храбрость, без забот о знаках отличия, о мнении других, без ложного стыда и признаков тщеславия. Такие типы, как капитан Хлопов в «Набеге», Тушин и Тимохин в «Войне и мире», – подлинные храбрецы, но ничего эффектного они не совершают. Вот маленькая сценка из «Набега», иллюстрирующая взгляды Толстого.

«Что же, он храбрый был? – спросил я капитана. – А Бог его знает: все, бывало, впереди ездит; где перестрелка, там и он. – Так, стало быть, храбрый, – сказал я. – Нет, это не значит – храбрый, что суется туда, куда его не спрашивают. – Что же вы называете храбрым? – Храбрый? Храбрый? – повторял капитан с видом человека, которому в первый раз представляется подобный вопрос. – Храбрый тот, который ведет себя как следует, – сказал он, немного подумав».

Я вспомнил, что Платон определяет храбрость знанием того, чего нужно и чего не нужно бояться, и, несмотря на общность и неясность выражения в определении капитана, я подумал, что основная мысль обоих не так различна, как могло бы показаться, и что даже определение капитана вернее определения греческого философа, потому что, если б он мог выражаться так же, как Платон, он, верно, сказал бы, что храбр тот, кто боится только того, чего следует бояться, а не того, чего не нужно бояться. Мне хотелось объяснить свою мысль капитану.

– Ну, уж этого не умею вам доказать, – сказал он, накладывая трубку, – а вот у нас есть юнкер, так тот любит пофилософствовать. Вы с ним поговорите. Он и стихи пишет».

Я для того выписал целиком всю эту маленькую сценку, чтобы читатель увидел и еще один элемент храброй души, как она является перед нами в произведениях Л. Толстого. Этот элемент – простодушие, граничащее иногда с наивностью ребенка. На самом деле, припомните Тушина, по-детски застыдившегося, когда его увидели без сапог, или Тимохина, постоянно краснеющего, раз к нему обращаются с речью; того же Хлопова, «что-то уж очень долго набивавшего в углу трубку», то есть попросту плакавшего после получения весточки от своей старухи матери. Ведь это все дети, большие, хорошие дети, в чистом сердце которых грязь жизни не оставила ни одного пятна… Эти храбрецы – дети народа, сохранившие все духовные связи с породившей их почвой.

Эту-то храбрость видел перед собой постоянно граф Толстой, эту-то храбрость он уважал и ценил и ее-то старался выработать в себе. Расширьте теперь область ее применения, выведите ее из лагеря или с поля сражения, и вы получите то редкое и драгоценное качество, которое может быть названо мужеством жизни. И оно, как и храбрость, принадлежит прежде всего народному (но не интеллигентному) духу и составляет красоту его.

Надо быть большим человеком и обладать проницательным взглядом художника, чтобы рассмотреть эту красоту и уметь любоваться ею. Впоследствии, как увидим, Толстой рассмотрел и большее – мужество жизни.

В Севастополь Толстой прибыл в ноябре 1854 года и остался здесь вплоть до конца осады. В мае 1855-го он назначен был командиром горного дивизиона и принимал горячее участие в несчастной для нас битве при Черной речке (11 августа).

Вот что, между прочим, говорит о нем один из его севастопольских сослуживцев: «Толстой своими рассказами и наскоро набросанными куплетами одушевлял всех и каждого в трудные минуты боевой жизни. Он был в полном смысле душой нашего общества. Толстой с нами – и мы не видим, как летит время, и нет конца общему веселью; нет графа, укатил в Симферополь, – и все носы повесили. Пропадает день, другой, третий. Наконец возвращается, ну, точь-в-точь блудный сын, – мрачный, исхудалый, недовольный собою. Отведет меня в сторону подальше и начнет покаяние. Все расскажет: как кутил, играл, где проводил дни и ночи, и при этом, верите ли, казнится и мучится, как настоящий преступник. Даже жалко смотреть на него, – так убивается. Вот это какой человек! Одним словом, странный и не совсем для меня понятный, а с другой стороны, это был редкий товарищ, честнейшая душа, и забыть его решительно невозможно» («Исторический вестник», ноябрь 1890).

Несмотря на беспокойную военную жизнь, Толстой и под Севастополем не бросил литературных занятий. Здесь были им написаны «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Рубка леса» и «Севастополь в августе 1855 года». Рассказывают, что императрица Александра Федоровна плакала, читая первый севастопольский очерк Толстого, а государь Николай I приказал «следить за жизнью молодого писателя» и даже перевести его с 4-й батареи в более безопасное место.

27 августа Толстой участвовал в защите Севастополя, когда был взят Малахов курган, и затем его отправили курьером в Петербург. Этим и заканчивается его военная карьера.

Нам надо теперь поближе присмотреться к севастопольским впечатлениям нашего великого писателя.

«Первое впечатление ваше от Севастополя, – рассказывает Толстой, – непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают что делать. Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудился в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было – поить лошадей или таскать орудия – так же спокойно, самоуверенно и равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который, в безукоризненно белых перчатках, проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает через улицу».

Во всем этом нет ничего героического, великого. «Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в дом, бывший прежде Севастопольским собранием и где на крыльце стоят солдаты с носилками, – вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища».

А смысл этих впечатлений, этих «возвышающих душу зрелищ» тот, что вы «молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этою стыдливостью перед собственным достоинством».

Молчаливый героизм, без эффектных фраз, без всякого тщеславного желания выставить себя и сосредоточить на себе внимание, и вместе с тем милое, нежное добродушие русского солдата, умеющего быть деликатным, как любящая женщина, полностью изображены Толстым в его «Севастопольских рассказах». Он вдохновляется прежде всего этим, и вы ясно видите, что он любит (а не просто описывает) то, чем вдохновляется. Толстой первый заглянул в душу старого, дореформенного солдата и первый создал его тип или, вернее, целую галерею типов, теперь уже родных и близких каждому русскому писателю. В жизни, полной самоотречения, невыносимых тягот и лишений почти нечеловеческих, жизни без тени личного счастья, без семьи, без будущего, с вечно поднятым над головой обухом, с не уходящим ни на шаг призраком смерти, Толстой учуял что-то таинственное, прекрасное и чистое, как звезда на небе. И он склонился перед этим, и вера в народ утвердилась в его сердце раз на всю жизнь. Как ни менялось впоследствии миросозерцание Толстого, как ни глубоко погружался он в безнадежное отрицание – эта вера спасала его и вызывала после каждого падения к новой жизни, новой работе.

Если в кавказских рассказах Толстого на первый план выступает противоречие между природой и человеком, миром одной и суетливостью и кровожадностью другого, то в «Севастопольских рассказах» почва этих противоречий шире, разнообразнее и глубже.

Дикая и страшная трагедия человеческой жизни разыгрывается на полях сражений. Где и в чем можно найти ей оправдание? И вместе с Толстым невольно спрашиваешь себя: «Неужели эти люди – христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, – глядя на то, что они сделали, с раскаянием не упадут вдруг на колена перед Тем, Кто дал им жизнь, вложил в душу каждого, вместе со страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастья не обнимутся, как братья?»…

Нет, не обнимутся. Цветущая долина покрывается мертвыми телами, опять свистят орудия смерти, прекрасное солнце спускается к синему морю, синее море, колыхаясь, блестит в золотых лучах солнца, а люди, как дикие звери, бросаются друг над друга и рвут друг друга зубами…