Текст книги "Европа в войне (1914 – 1918 г.г.)"

Л. Троцкий. КОНВЕНТ РАСТЕРЯННОСТИ И БЕССИЛИЯ

С тех пор как в России началась так называемая «общественная мобилизация», которая пока что характеризуется полной бесформенностью целей и методов, ссылки на преимущества парламентского контроля у наших «демократических» союзников играют роль решающего довода на столбцах русской либеральной прессы. Но лукавство исторического развития устроило так, что в это самое время борьба за установление и восстановление парламентского контроля во Франции питается крайне лестными для нашего национального самолюбия ссылками на парламентскую волю Государственной Думы. Не только сенатор Эмбер,[149]149
  Эмбер – французский сенатор; докладчик военной комиссии сената. Незадолго до начала империалистской войны, 13 июля 1914 г., выступил на заседании сената с большой речью, в которой доказывал, что Франция совершенно не подготовлена к войне с Германией. Эмбер показал на основании точных цифровых данных, что у Франции нет достаточного количества тяжелой и легкой артиллерии, обмундирования и проч. Всю вину на неподготовленность французской армии Эмбер возлагал на генеральный штаб. Попутно Эмбер приводил сведения о полной боевой способности Германии. «Если не говорить о пушке 75 мм., которая, я повторяю это в третий раз, представляет собою первоклассное орудие, превосходящее немецкую полевую пушку, то во всех остальных областях материальной организации наша армия стоит несравненно ниже немецкой… Эта отсталость проявляется в недостаточной подвижности нашей артиллерии, в ее недостаточной скорострельности и дальнобойности, наконец, в ее слабой разрушительной силе». Сенсационные разоблачения Эмбера произвели ошеломляющее впечатление на всю Францию. Почти вся пресса стала на точку зрения Эмбера, резко нападая на французский генеральный штаб.


[Закрыть] но и Клемансо со своим подголоском Эрве настойчиво рекомендует республиканской демократии вдохновляться высокими образцами гр. Бобринского[150]150
  Бобринский – русский реакционер-черносотенец; был депутатом III Думы. (Подробнее см. т. VIII, прим. 41.)


[Закрыть] и Савенко[151]151
  Савенко, А.И. (род. в 1874 г.) – реакционер-националист; член IV Государственной Думы. Был постоянным сотрудником известной черносотенной газеты «Киевлянин». В 1908 г. основал в Киеве клуб националистов, в котором состоял товарищем председателя. Был активным членом всероссийского национального союза и неоднократно избирался в главный совет этой организации.


[Закрыть] в деле обеспечения торжества национальной воли над косностью бюрократии и корыстными притязаниями капиталистических клик.

Эта система ссылок с обратными расписками осложняется еще тем, что вдохновляющийся французским парламентаризмом русский либерализм отмахивается сейчас от самой постановки вопроса о министерской ответственности, без которой, однако, парламентский контроль превращается в пустую на три четверти обрядность; с другой стороны, французские радикалы взывают не только к практике третьеиюньской Думы, но и к традициям революционных войн и Комитета Общественного Спасения. Во всем этом не только путаница понятий и издевательство над смыслом истории, но и глубокий политический урок для тех, у кого нет причин ни игнорировать смысл истории, ни насиловать его. Французская буржуазная демократия унаследовала режим парламентаризма от эпохи Великой Революции, и апелляция к этой последней составляет важный момент в официозной фразеологии республики. Однако же историческое развитие последних десятилетий окончательно подкопало социальные устои демократии. Империализм несовместим с ней. А так как он сильнее ее, то он опустошил ее. Формально всеобщее избирательное право дает парламент, парламент дает министерство; но министерство попадает сейчас же в переплет тайных дипломатических обязательств, банковских влияний и творит волю финансового капитала, который на выборах еле показывал свое политическое лицо. Клемансо недоволен бессилием парламента. «Якобинцу» Клемансо совершенно чужда, однако, утопическая мысль подчинить капиталистический империализм режиму демократии: он хочет только сохранить оболочку демократии, отказ от которой был бы слишком рискованным экспериментом для французской буржуазии, и в то же время он пытается использовать парламентскую механику для борьбы с эксцессами или прорехами милитаризма, когда не он, Клемансо, у власти. Но, в конце концов, в таком политическом учете наследства 1792 года нет ничего принципиально неприемлемого даже для людей 3 июня, наших самобытных парламентариев, дяди Митяя и дяди Миняя,[152]152
  Дядя Митяй и дядя Миняй. – Персонажи из поэмы Гоголя «Мертвые души». Дядя Митяй и дядя Миняй – деревенские мужики, которые, желая помочь вытащить бричку Чичикова на большую дорогу, поочередно несколько раз садились верхом то на коренную лошадь, то на пристяжную.


[Закрыть] которые, пересаживаясь с пристяжной на коренника и с коренника на пристяжную, пытаются вытащить на дорогу глубоко увязшую государственную телегу.

Как ни парадоксальны, следовательно, взаимные ссылки «ответственных» политиков с Сены и с Невы, но в этих ссылках по существу гораздо больше политического смысла, чем в надеждах наших отечественных горе-демократов на то, что военное сотрудничество России с Францией и Англией означает внедрение в организм царизма элементов демократического парламентаризма.

Но русский империализм явился слишком рано, или русский парламентаризм – слишком поздно, – люди 3 июня не имели революционных предков, которые оставили бы им в наследство парламентский режим. Нашим империалистам не дано поэтому укрывать свои аппетиты за революционными традициями и тщательно сделанными декорациями народного суверенитета. Людям 3 июня приходится, по вине предков, и во внутренней и во внешней политике выступать в чем мать родила. Семь лет Милюков оставался за порогом комиссии государственной обороны и тем не менее усердно покрывал ее и весь русский милитаризм пред населением страны. Пять лет Гучков руководительствовал в этой самой комиссии и не мог повлиять даже на размеры интендантских взяток. Каждый из этих «народных представителей» в своей области подготовлял нынешнюю войну и подготовил Россию к войне. И вот, для того чтобы Милюков осмелился высказать ту якобинскую мысль, что военного министра, который «обманывал Думу» (неизменно желавшую быть обманутой), недостаточно посадить на прекрасную пенсию, а нужно отдать под суд; для того чтобы породить надежды на то, что Гучкова, в роли третьеиюньского Карно, приставят к амуниции, понадобилось эвакуировать Вильну и Ригу и публично заговорить об опасности нового переименования Петрограда в Петербург. Империалисты до мозга костей, они прежде всего хотели "победы, такой, которая отдала бы им Галицию и Армению, Константинополь и проливы, а вместе с проливами и весь Балканский полуостров. Но оказалось, что предки, не завещавшие им парламентаризма и многого другого, тем самым не оставили им в наследство и условий военной победы. Отказываясь от борьбы за власть и от ответственного министерства во имя победы, люди 3 июня тем вернее обрушили на свои головы поражения. И они приняли их. Ибо лучше военные поражения, чем революция, которая чревата социальным поражением. Правда, люди 3 июня нашли в лице Керенского[153]153
  Керенский, А. Ф. – см. т. III, ч. 1-я, прим. 11.


[Закрыть] революционно-патриотического радикала, который программу победы хочет связать с программой демократического переворота. Два-три удачных ораторских жеста не могли, однако, скрыть основной бесплодности всей его позиции. Если те классы, которые заинтересованы в победе, боятся революции больше, чем поражения, то тот класс, который является основной силой революции, связывает судьбу русской демократии не с судьбой национального оружия, а с судьбой революционной борьбы международного пролетариата.

В противовес Чхеидзе[154]154
  Чхеидзе, Н. – см. т. III, ч. 1-я, прим. 41.


[Закрыть] и в дополнение к Керенскому в Думе выступал исключенный из социал-демократической фракции Маньков.[155]155
  Маньков, И. Н. (род. в 1880 г.) – член социал-демократической фракции IV Государственной Думы; входил в меньшевистскую группу Чхеидзе. С 1899 г. до 1905 г. служил на Сибирской жел. дор. помощником начальника станции Канск. В 1905 г. за революционную деятельность был выслан в Енисейскую губернию, где пробыл 3 года. До избрания в IV Государственную Думу работал в организованном им кредитном товариществе в гор. Нижнеудинске членом правления и счетоводом. С первых же дней империалистской войны Маньков занял социал-патриотическую позицию и приветствовал участие России в войне.


[Закрыть] Если Милюков дополняет Клемансо, то Маньков является переводом Самба на язык Восточной Сибири, чтобы не сказать Сан-Ремо{10}10
  В Сан-Ремо проживал Г. В. Плеханов. Л. Т.


[Закрыть]. Если хитрец-Клемансо ссылается на парламентскую энергию IV Думы, то простец-Маньков ссылается на пример англо-французских социалистов, ведущих борьбу против германского милитаризма. Но, увы! предки не оставили Манькову в наследство демократических государственных форм, за которыми он мог бы скрывать от себя империалистическое содержание войны. Вот почему Маньков является не только дальневосточным дополнением общеевропейского социал-национализма, но и его плачевнейшей карикатурой.

Конвент растерянности и бессилия! – таков подлинный облик новой думской сессии. Но и из растерянности правящих вырастают иногда большие события. Только, чтобы большие события оставили большие результаты в развитии страны, нужно, чтобы растерянность правящих нашла свое преодоление в решительности и силе управляемых и обманываемых.

«Наше Слово» N 167, 18 августа 1915 г.

Л. Троцкий. ВОЕННАЯ КАТАСТРОФА И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ{11}11
  Статья представляет собой первые две гл. ст. под тем же названием, помещенной в кн. Л. Троцкого «Война и Революция» т. I, стр. 354. – Ред.


[Закрыть]

Сейчас, когда очищение русскими войсками Галиции, Польши и Прибалтийского края вошло крупнейшим и весьма устойчивым фактом в общую картину войны, цензура французской республики даст нам, может быть, возможность остановиться на причинах этого факта. Отметим тут же, что, не имея никаких претензий на пророческий дар, мы предвидели подобный результат уже тогда, когда французская пресса писала о близком вступлении русских казаков в Берлин. Но нас вынуждали молчать: привилегией свободного суждения пользовались только те, которые ничего не предвидели и ничего не понимали.

Русские неудачи объясняют недостатком орудий и боевых припасов. Но откуда этот недостаток? Говорят: Россия, как и ее союзники, не готовилась к нападению. Но для чего тогда Россия содержала свою армию почти в полтора миллиона человек? Говорят: для обороны. Но разве нельзя было как следует подготовиться к обороне? Мы ни на минуту не сомневаемся в злой воле Германии. Мы только отказываемся видеть доказательство доброй воли фирмы Сухомлиновых[156]156
  Сухомлинов, В. А. (род. в 1848 г.) – военный министр царской России. Участвовал в русско-турецкой войне (1877 – 1878 г.), затем был начальником офицерской кавалерийской школы и кавалерийской дивизии. В 1904 г. был назначен командующим войсками Киевского военного округа. В 1905 г. Сухомлинов был киевским, подольским и волынским генерал-губернатором. С 1908 г. занимал пост начальника генерального штаба, а с 1909 г. – пост военного министра. Пользуясь особым расположением Николая II, Сухомлинов оставался на этом последнем посту и в первый год мировой войны, несмотря на то, что против него велась энергичная кампания как Государственной Думой, так и частью кабинета министров во главе с Коковцевым. Только к весне 1915 г., когда резко обнаружился недостаток артиллерийских снарядов на русском фронте, борьба против Сухомлинова усилилась настолько, что Николай II вынужден был сместить его с должности военного министра (11 июля 1915 г.). Тогда же было начато следствие о действиях Сухомлинова. После Февральской революции Сухомлинов был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. 10 августа 1917 г. начался суд над Сухомлиновым. Суд признал его виновным в бездействии власти и приговорил к бессрочным каторжным работам с лишением всех прав состояния. После Октябрьской революции Сухомлинов был в мае 1918 г. освобожден по амнистии и вскоре выехал за границу, где и находится в настоящее время.


[Закрыть] в ее военной несостоятельности.

Эрве, который с неизменным презрением писал о немецкой «культуре» и с энтузиазмом провозглашал: «Да здравствует царь!», теперь заявляет, что германская армия имеет над русской огромный «материальный и моральный перевес». Это уж нечто большее, чем недостаток амуниции, вызванный непредусмотрительностью военного министра.

Военные успехи Германии являются, в последнем счете, результатом высокой капиталистической организации. Военная техника является только применением общей техники в области взаимоистребления народов. Правда, именно военная организация является пунктом наименьшего сопротивления в процессе модернизирования отсталых стран: все государства, независимо от экономического уровня и национального достояния, стремятся выровняться по передовым милитаристическим образцам. Но зависимость военной техники от общей всегда, в конце концов, сохраняет решающий характер. Недостаточно завести пушки новейших образцов, – нужно иметь возможность непрерывно обновлять их, увеличивая их численность и выбрасывая из каждого жерла в единицу времени максимальное количество снарядов. Немецкая промышленность, особенно в лице тяжелой индустрии, имеющей решающее значение для милитаризма, благодаря своему относительно недавнему происхождению, крайне рационализирована, т.-е. настолько свободна от тисков рутины, насколько это вообще возможно в капиталистическом хозяйстве; это именно обеспечивает за ней высокую производительность. В этой войне Германия выступает как могущественнейшая промышленная страна против России, с ее земледельческим, в своем большинстве, населением; как страна крупной централизованной индустрии против Франции, с ее все еще преобладающей мелкой и средней промышленностью; как страна модернизированных и рационализированных методов хозяйства против технически очень консервативной старейшей капиталистической державы, Англии, – при всем ее техническом прогрессе последних лет. Такова экономическая основа военной силы Германии, на буксире которой тянутся Австрия и Турция.

Тяжелая русская промышленность занимает уже бесспорно крупнейшее место в хозяйственной жизни страны. Но, огражденная стеною надежных таможенных ставок, не стесняющаяся держать страну периодически на диете то угольного, то чугунного голода, проделавшая свое последнее развитие в условиях национального курса, высшим идеалом которого была «национализация кредита», привыкшая питаться бесконтрольными государственными заказами, русская тяжелая промышленность до мозга костей пропитана чертами технического ротозейства и хозяйственного паразитизма, которые одни, помимо всего прочего, заранее исключают возможность каких-либо внезапных и чудодейственных результатов от так называемой «промышленной мобилизации». И недаром именно г. Гучков, который прекрасно знает, где раки зимуют, предостерегал военно-промышленный съезд от необоснованного оптимизма.

Как человек является главной силой производства, так он же остается главной силой войны. Что же представляет собою русская армия со стороны своего человеческого состава?

Плеханов писал в своей брошюре о войне, что русская армия состоит из львов, которыми командуют… не львы. Мы не имеем возможности точно повторить здесь, кто именно «командует», предоставляя догадливости читателей закончить лихую цитату. В каком смысле надлежит, однако, понимать «львиный» состав крестьянской, по преимуществу, армии России? Значит ли это, что русский народ в расовой своей основе отличается более высокой, чем иные народы, воинственностью, или что русский крестьянин прошел особую историческую школу героизма? Или под львиным характером русского крестьянина Плеханов начал ныне понимать его исчезающую способность безропотно голодать, гнить и умирать? Какой смысл имеет первая половина цитаты? Никакого смысла. Это одна из тех бессодержательных пошлостей, на питание которыми фатально обречен социал-патриотизм, тем более российский.

Элементарное марксистское соображение должно подсказать, что наиболее ценной в военном отношении частью современной армии является промышленный пролетариат. Чем большую роль начинала играть в современном милитаризме капиталистическая техника, тем большее значение приобретал связанный с техникою капиталистический рабочий. Как ни велико производственное, социальное и политическое значение нашего рабочего класса, но численно он все еще составляет небольшую дробь населения, оставаясь по существу глубоко враждебным тем целям, во имя которых он мобилизован царизмом. Всеобщая воинская повинность, как и всеобщее избирательное право автоматически отражают числовые соотношения социальных группировок нации. В русской армии крестьянство тем более подавляет пролетариат, что многочисленные и наиболее квалифицированные элементы последнего удерживаются на заводах для промышленного обслуживания войны. Подавляюще-крестьянский состав армии не может не понижать ее военного уровня.

Это обстоятельство еще усугубляется исторически-обусловленным характером русского крестьянства. Если мелкий земельный собственник Франции, вышедший из Великой Революции и завладевший землями монархии и дворянства, прошел затем школу обязательного обучения и школу республиканского парламентаризма, приблизившись этим путем к культурному типу города, то русский крестьянин, и по сей день еще опутанный сетями сословного бесправия, бесконечно далек от того, чтобы чувствовать себя «хозяином земли», – звание, которое гг. Иорданские раздают всем, облачающимся в военный мундир, – ни хозяином помещичьей земли, ни хозяином государства. Революция 1905 г. попыталась – и опыт этот не прошел бесследно – пробудить крестьянство к сознательной и активной исторической жизни. Победоносная контрреволюция, с своей стороны, постаралась – и с немалым успехом – свести к минимуму культурные плоды революции в жизни деревни. Если за последнее десятилетие и сделаны известные, по крайней мере, количественные успехи в деле народного обучения, то те поколения русской деревни, которые пополняют сейчас русскую армию, во всяком случае, не успели вкусить новой школьной сети, – им удалось зато в молодости вкусить карательных экспедиций.

Вслед за русским крестьянством необходимо привлечь к учету десятки миллионов инородческого населения. Сколько бы буржуазные представители этого последнего в Думе ни расписывались в своем патриотическом энтузиазме, можно не сомневаться, что подлая система исключительных законов, дополняемых погромами, мало способна питать «львиные» патриотические настроения «инородческих» народных масс, не имеющих права свободного изъяснения и свободного жительства в той самой стране, которую они призваны защищать.

Как обстоит теперь дело насчет тех «не-львов», которые командуют русской армией? По этому поводу мы скажем только, – и этого будет достаточно, – что офицерство, особенно в верхнем руководящем своем ярусе, представляет собою неотделимую составную часть всей правящей России 3 июня. Здесь происходил один общий отбор людей, приемов и взглядов. Рекрутируясь из одних и тех же общественных кругов, высшее офицерство и высшая бюрократия всегда остаются сообщающимися сосудами, и культурно-нравственный уровень их один и тот же. Это не требует дальнейших пояснений.

Причины неудач русской армии, таким образом, более глубоки, чем простая нехватка снарядов в кладовых г. Сухомлинова. В 1890 г. Фридрих Энгельс писал о царской России: «Только такие войны по ней, где союзникам России приходится нести главную тяжесть, открывать свою территорию опустошению, ставить главную массу бойцов и где на русские войска ложится роль резервов. Только против решительно слабейших, как Швеция, Турция, Персия, царизм ведет войну собственными силами». За четверть столетия, протекшую со времени написания этих строк, экономическая и общественная жизнь России претерпела огромные изменения. Эти изменения искали своего выражения в революции 1905 г. Но буржуазная Франция помогла царизму справиться с революцией. Россия 3 июня оставалась царством сословно-бюрократической кабалы. На этой основе вырос русский империализм и обновлялся русский милитаризм. События войны подвергли милитаризм решающему испытанию. Результаты испытания налицо. Дальнейший ход военных операций – в самой России, как и на других фронтах – может внести очень существенные поправки в создавшееся положение. Но в основных своих чертах военная роль России определена. Подавленная революция отомстила за себя. Под агрессивным империализмом, сплотившим под своим знаменем все партии имущих классов и поработившим себе политическую совесть русской интеллигенции, история подвела черту. От этой черты будет исходить дальнейшее политическое развитие страны.

Война есть исторический экзамен классового общества, проверяющий силу его материальной основы, крепость материальных сцепок между классами, устойчивость и гибкость государственной организации. В этом смысле можно сказать, что победа – при прочих равных условиях – обнаруживает относительную крепость данного государственного строя, увеличивает его авторитет и тем самым укрепляет его. Наоборот: поражение, компрометируя государственную организацию, тем самым ослабляет ее.

Что прошедшая через победоносную контрреволюцию Россия не сможет развернуть победоносного империализма, что она в войне раскроет все свои социальные и государственные прорехи, в этом ни один здравомыслящий социал-демократ не сомневался до войны. В то же время наша партия была неизменно против войны. Нам не приходило в голову связывать наши политические надежды, революционные или реформаторские, с военными злополучиями царизма, неизбежность которых в случае войны стояла для нас вне сомнения. Не потому, чтобы мы, подобно нынешним социал-патриотическим сикофантам, считали «нравственно-недопустимым» заинтересованность революционного класса в военном крахе своего правительства. Также и не в силу слепых национально-государственных инстинктов, которые в российских революционных кругах имеют серьезный противовес в достаточно могущественной силе ненависти к царизму. Наконец, и не в силу общих гуманитарных соображений о бедствиях, неизбежно связанных с войною. «Нормальная» жизнь классового общества в течение веков и тысячелетий построена на самых ужасающих бедствиях масс, – война только концентрирует эти бедствия во времени; и если бы вернейший или кратчайший путь освобождения шел через войну, революционная социал-демократия не задумалась бы толкать на этот путь с решимостью хирурга, который не пугается страданий и крови, когда считает целесообразным вмешательство ножа.

Если мы отказывались спекулировать на войну и заложенные в нее поражения, то не по национальным, не по гуманитарным, а по революционно-политическим соображениям как международного, так и внутреннего порядка.

Поскольку поражение, при прочих равных условиях, расшатывает данный государственный строй, постольку предполагаемая поражением победа другой стороны укрепляет противную государственную организацию. А мы не знаем такого европейского социального и государственного организма, в упрочении которого был бы заинтересован европейский пролетариат, и в то же время мы ни в каком смысле не отводим России роли избранного государства, интересам которого должны быть подчинены интересы развития других европейских народов. Вряд ли есть надобность более подробно останавливаться сейчас на этой стороне вопроса, достаточно освещенной на столбцах нашей газеты.

Но даже не выходя из рамок узко-национальных перспектив развития, российская социал-демократия не могла связывать своих политических планов с революционизирующим влиянием военных катастроф.

Поражения только в тех исторических условиях могут явиться бесспорным и незаменимым двигателем развития, когда назревшая необходимость внутренних преобразований совершенно не находит в недрах общества новых исторических классов, способных осуществить или вынудить эти преобразования. В таких условиях реформы, проведенные сверху, в результате разгрома, могут дать серьезный толчок развитию прогрессивных общественных классов. Но война является слишком противоречивым, слишком обоюдоострым фактором исторического развития, чтобы революционная партия, чувствующая твердую классовую почву под ногами и уверенная в своем будущем, могла видеть в пути поражений путь своих политических успехов.

Поражения дезорганизуют и деморализуют правящую реакцию, но одновременно война дезорганизует всю общественную жизнь и прежде всего ее рабочий класс.

Война не есть, далее, такой «вспомогательный» фактор, над которым революционный класс мог бы иметь контроль: ее нельзя устранить по произволу, после того как она дала ожидавшийся от нее революционный толчок, как исторического мавра, который выполнил свою работу.

Наконец, выросшая из поражений, революция получает в наследство вконец расстроенную войной хозяйственную жизнь, истощенные государственные финансы и крайне отягощенные международные отношения.

И если российской социал-демократии оставались совершенно чужды авантюристские спекуляции на войну, даже в самые беспросветные годы неограниченного торжества контрреволюции, то именно потому, что война, если она дает толчок революции, может создать в то же время такую обстановку, которая крайне затрудняет социальное и политическое использование революционной победы.

Однако нам приходится сейчас не только оценивать, в каком направлении война и поражение влияют на ход политического развития, нам прежде всего приходится действовать на той почве, какую создает поражение. Ибо, – каковы бы ни были дальнейшие перипетии военных событий, – одно можно сказать с полной несомненностью: восстановить и умножить в короткий срок свои силы так, чтобы еще в нынешней войне реализовать планы мировых завоеваний, – об этом серьезно говорить совершенно не приходится. Царская армия разбита. Она может иметь отдельные успехи. Но война ею проиграна. Нынешние поражения знаменуют начало военной катастрофы. Снова приходится повторить: социал-демократия не создает себе по произволу исторической обстановки. Она представляет собою только одну из сил исторического процесса. Ей приходится становиться на ту почву, какую создает для нее история.

Политически руководящее ныне во всех политических партиях России поколение целиком воспитано на опыте последних 10 – 15 лет в развитии нашей страны. Уже по одному этому, при мысли о возможных внутренних последствиях военной катастрофы, неизбежно напрашивается аналогия с событиями 1903 – 1905 г.г. В 1903 г. бурная волна массовых стачек потрясала Россию. Социал-демократия видела тогда в этих событиях революционный пролог. В январе 1904 г. открылась русско-японская война. Она сразу приостановила революционное движение. Страна как бы замерла – более чем на полгода. Поражения на военном театре деморализовали и ослабили правительственную власть и дали могущественный толчок недовольству разных социальных классов и групп. На этой основе революция получила лихорадочное движение вперед.

1912 – 1913 годы, как и 1903, видели картину нарастающего массового движения, главным образом опять-таки в виде революционных пролетарских стачек. Рабочее движение развертывалось теперь на несравненно более высоком уровне, опираясь на опыт самого бурного и содержательного десятилетия в истории России. Как и в прошлый раз, война, разразившись, сразу приостановила развитие революционного движения. В стране наступило почти полное затишье. Власть после первых побед, весьма условного характера, совершенно потеряла голову и взяла такой реакционный курс, какого не знала дореволюционная Россия. Но период «побед» скоро пришел к концу. Последовавшие затем непрерывные поражения окончательно сбили с толку правящую клику, вызвали патриотическое возмущение буржуазно-помещичьего блока и создали, таким образом, более благоприятные внешние условия для развития широкого общественного движения. По аналогии с прошлым десятилетием, можно предположить, что после «оппозиционной» мобилизации имущих классов должна последовать мобилизация демократии и, в первую голову, пролетариата, результатом чего будут революционные потрясения.

В высокой степени знаменательно, что надежды на спасительную и освободительную роль русских поражений стали распространять именно те, кто наиболее пламенно желал русских побед. Английский министр Ллойд-Джордж[157]157
  Ллойд-Джордж – см. т. XII, прим. 26.


[Закрыть] уже видел, как русский гигант, пробужденный катастрофой, сбрасывает с себя путы реакции. Вандервельде, убеждавший в начале войны нашу думскую фракцию в прогрессивном значении будущих русских побед, сейчас авторитетно резонерствует о благотворности русских поражений. Эрве пишет о благодетельности страдания как фактора русской истории. Наконец, кое-какие социал-патриотические перебежчики, рассуждавшие в месяцы русских успехов по формуле: «Сперва победа, затем реформы», захлопотали об амнистии… после очищения Варшавы. В этом явном «пораженчестве» нет, разумеется, никаких элементов революционности. И Ллойд-Джордж, и Вандервельде, и Эрве – все они попросту надеются на то, что военные поражения пробудят «государственный разум» правящих классов России. Все они, в своем глубоком внутреннем презрении к России, являются по отношению к ней голыми пораженцами, рассчитывая на самостоятельную автоматическую силу военного краха – без прямого вмешательства революционных классов. Между тем как с нашей точки зрения центральное значение для ближайших судеб России имеет именно вопрос о влиянии войны и поражений на пробуждение, сплочение и активность революционных сил.

Под этим углом зрения необходимо прежде всего сказать, что было бы жестокой ошибкой просто переносить на нынешнюю эпоху опыт прошлого, в отношении влияния войны на настроение народных масс. Нынешняя катастрофа не идет по своим гигантским размерам, а стало быть, и по своему дезорганизующему воздействию на хозяйственную и культурную жизнь страны ни в какое сравнение с колониальной авантюрой русско-японской войны. Это, с одной стороны, должно, конечно, повести к несравненно более широкому и глубокому воздействию нынешних поражений на сознание народных масс. Перед социал-демократией здесь открываются неисчерпаемые источники революционной агитации, каждое слово которой будет встречать могущественный резонанс. Но необходимо, с другой стороны, отдать себе ясный отчет в том, что военная катастрофа, истощая экономические и духовные силы и средства населения, только до известного предела сохраняет способность вызывать активное негодование, протест, революционные действия. За известной чертой истощение оказывается настолько могущественным, что подавляет энергию и парализует волю. Начинается безнадежность, пассивность, моральный распад. Связь между поражениями и революцией имеет не механический, а диалектический характер.

Если безнадежной либеральной пошлостью веет от надежд Ллойд-Джорджа и иных на либеральное «просияние ума» у правителей России под самодовлеющей силой поражений, то ребяческим заблуждением было бы, с другой стороны, заключать, на основании ложно истолкованного «русско-японского» опыта, об автоматически-революционизирующем воздействии военных поражений на массы. Именно гигантские размеры нынешней войны могут – при ее неопределенно-затяжном характере – надолго подрезать крылья всему общественному развитию, а стало быть, в первую голову – революционному движению пролетариата.

Отсюда вытекает необходимость борьбы за скорейшее прекращение войны. Революция не заинтересована в дальнейшем накоплении поражений. Наоборот, борьба за мир является для нас заветом революционного самосохранения. Чем могущественнее пойдет мобилизация трудящихся против войны, тем полнее опыт поражений будет политически учтен рабочим классом, тем скорее он превратится в побудительную силу революционного движения.

«Наше Слово» NN 174, 179, 180, 26 августа, 1, 2 сентября 1915 г.