Текст книги "Муза ночных кошмаров"

11. Каннибалы и девственники

– Нужно сходить за веревкой, – сказал Тион, поглядывая на осыпающиеся края воронки.

– И пока ты это делаешь, – заявила Каликста, – я просто спущусь и открою дверь.

– Это не… – «безопасно», хотел он добавить, но не было смысла. Каликста уже прыгнула в яму.

Тион шумно выдохнул, наблюдая за ней, с виду такой невесомой, пока она переползала с опоры на опору и почти бесшумно запрыгивала на узкие выступы. Через пару секунд Каликста уже добралась до дна ямы, пересекая ее маленькими прыжками, словно ребенок, переходящий через ручей по камням. Вот только камнями были жилы мезартиума, сверкающие между обломками булыжников и осыпающейся почвы, под которыми бушевала подземная река.

Тион задержал дыхание, отчасти ожидая, что почва обвалится и засосет девушку во тьму. Но этого не случилось, и тогда она начала взбираться по дальней стороне воронки даже быстрее, чем спускалась, хотя это казалось невозможным. Всего в паре ярдов от двери Каликста остановилась, оглянулась через плечо и крикнула ему:

– Ну?

Вот тебе и ну. И что делать? Идти за веревкой, зная, что она откроет дверь, пока его не будет, и совершит открытие самостоятельно? Или последовать за ней и рискнуть окунуться в Узумарк, которая тут же подхватит его и утопит во мраке?

Ни один из вариантов не привлекал.

– Если боишься, – крикнула Каликста, – я могу просто рассказать тебе, что внутри!

Заскрежетав зубами, Тион обошел воронку по краю, пытаясь найти самое удачное место для спуска. Когда это делала Каликста, все казалось так просто! Но не теперь. В местах ее прыжков Тион скользил, обрушивая небольшую лавину, лишь чтобы упасть на горку грязи и подавиться пыльным воздухом. Тион попытался ухватиться за выступающий камень, но тот откололся от стены, и алхимик начал терять равновесие, удержавшись от падения головой вниз лишь тем, что расставил руки и ноги, как морская звезда. Распластавшись в обнимку с грязью, с полным ртом песка, он кипел от злости к этой попрыгунье, которая заманила его в бездну, будто его жизнь стоила не больше, чем ее, чтобы вот так идти на бессмысленный риск.

– Вставай, – скомандовала девушка. – Я подожду тебя. Не спеши. Не всем повезло быть потомками пауков.

Пауков?

Тион подобрался – ну, отчасти. Спускаясь, он продолжал обниматься со склоном, и с каждым шагом покрывался пылью и грязью все сильнее. Пересекая яму, он пришел к выводу, что прыгать совсем не обязательно. Тион уперся ногами в шов из мезартиума и последовал по нему, размахивая руками для равновесия. Прыжки Каликсты были цирковым представлением, заключил он, или же большой любовью к активным движениям. Оказавшись у склона под ней, он поднял голову и увидел, что девушка и вправду его ждет.

Каликста сделала вид, что уснула.

Рассердившись, Тион поднял камешек и метнул в нее. Алхимик промахнулся, но девушка услышала, как камешек ударился о скалистый выступ, и приоткрыла глаз посреди всхрапа.

– Ты еще пожалеешь об этом, фаранджи, – бесстрастно произнесла она.

– Фаранджи? Ты сама фаранджи!

– Но не такая, как ты, – закончив представление, она поднялась с земли и стряхнула грязь со штанов. – В смысле, есть фаранджи, а есть фаранджи. – На втором «фаранджи» Каликста скривилась и подняла брови, что указывало на особо пагубный вид чужаков, в категорию которых явно определила Тиона. Она участливо показала ему на точку опоры для ног, продолжая: – Есть гости, для которых честь, что их пригласили, а есть те, которые верят, что это они оказывают честь, предоставив согласие.

Он встал на опору и потянулся к камню, на который она показала.

– Те, кто выражает интерес к культуре и языку, – продолжала Каликста. – И те, кто презирает ее как варварскую и требуют целого верблюда, чтобы везти продукты из собственной страны, будто могут загнуться от местной пищи.

– Это был не я, – возразил Тион.

Так поступил Эблиз Тод. Да, он взял с собой немного продуктов, но это на случай чрезвычайной ситуации, и едва ли ноша для целого верблюда! У него было много оборудования – но он ведь перемещал рабочую алхимическую лабораторию! Любые дополнительные верблюды были вполне оправданны.

– И я никогда не называл их варварами, – добавил он. Это обвинение юноша мог уверенно оспорить.

Каликста пожала плечами:

– Мысли тоже считаются, Ниро. Если думаешь, что скрыл свои, то сильно ошибаешься.

Сначала ему хотелось агрессивно отрицать все ее слова, но мог ли он? Если честно, Тион действительно считал, что оказал Плачу большую честь своим присутствием, почему нет? Любой город в мире был бы признателен за его визит. Что же касается их языка, он всколыхнул более сложные чувства. В Зосме он выучил достаточно слов из книг Стрэнджа, чтобы достойно поприветствовать и впечатлить Эрил-Фейна… и все шло как по маслу, пока Стрэндж не открыл рот и не превзошел его. Что ж, вполне логично. В конце концов, это была работа его жизни. Естественно, что он говорил лучше, чем Тион после такого краткого исследования. Неужели он думал, что Стрэндж не подаст голоса?

Да, думал. Он думал, что Стрэндж будет смиренно молчать, пока Тион забирает его работу и мечту, но ошибся.

Затем Стрэндж уехал с Богоубийцей и его воинами, и когда они встретились в следующий раз, спустя несколько месяцев, тот практически стал одним из них – сидел верхом на спектрале, носил их одежду и свободно говорил на их языке. Тион убеждал себя, что это ниже его достоинства. Он не потерпит, чтобы его сравнивали с каким-то найденышем-библиотекарем! Он – Золотой крестник. Если хотят поговорить, пусть они напрягаются, а не он. Поэтому и выучил их язык не более, чем было необходимо.

Следующую опору Тион нашел сам и подтянулся выше.

– Я так понимаю, что себя ты отнесла к хорошим фаранджи.

– Ну да! Очень хорошим. Я даже на вкус хороша, ну или так мне сказали.

Тион настолько сосредоточился на своих движениях, что упустил нотки озорства в ее голосе.

– На вкус, – фыркнул он. – Видимо, они каннибалы. И кто теперь обзывает их варварами?

Каликста расхохоталась с восторженным недоверием, и только тогда, когда стало слишком поздно, Тион понял смысл ее слов. О боги. На вкус. Он запрокинул голову, чтобы посмотреть на нее, и в результате чуть не оступился. Заметив шок на его лице, Каликста рассмеялась пуще прежнего.

– Каннибалы! – повторила она. – Отлично. Отныне так и буду называть Цару. «Мой милый каннибальчик». Можно рассказать тебе секрет? – Остальное она пикантно прошептала, округлив глаза: – Я тоже каннибал.

Тион залился краской от стыда.

– Я буду очень признателен, если ты оставишь свою личную жизнь при себе.

– Покраснел, как девица! – воскликнула Каликста. – Серьезно, ты такой же невинный, как Лазло. Кто бы мог подумать?

– Это не невинность, это благопристойность…

– Если твое следующее предложение начинается с «леди бы никогда», то подавись, Ниро. Я не леди.

Порочное наслаждение, с которым она произнесла эти слова, остановило Тиона от легкомысленного оскорбления, посему он вложил все силы в рывок, чтобы забраться на небольшой каменный выступ, где стояла Каликста. Теперь он поравнялся с ней и едва ли мог избегать ее развеселенного взгляда, хоть и пытался как мог, и вновь залился румянцем.

– Так ты девица? – поинтересовалась Каликста. – Мне можно рассказать.

Девица? Тион продолжал взбираться. Что она имела в виду, девственник ли он? Она что, серьезно? В это невозможно поверить! До двери оставалось всего ничего, но Каликста продолжала смеяться.

– Тут нечего стыдиться, – крикнула она ему в спину. – Многие порядочные джентльмены ждут до свадьбы.

– А ты, стало быть, знакома со «многими порядочными джентльменами»?

– Ну, нет, – признала Каликста. А затем, словно ей пришла в голову новая мысль, спросила с нотками острого любопытства: – А ты?

Ее вопрос поразил Тиона до глубины души. В Зосме за такие намеки непременно бы вызвали на дуэль. Юношу бросило в жар, потом в холод. Он всегда носил на бедре меч, но мужчины не дерутся с женщинами. Ему с трудом удалось себе напомнить, что здесь это не оскорбление и не дело чести, особенно если учитывать, с кем он говорил. Он бросил на Каликсту предупредительный взгляд и продолжил взбираться, подтягиваясь к двери перед собой.

Ее блокировало несколько крупных булыжников.

– Надо было взять с собой инструменты, – посетовал Тион.

– Инструменты! – фыркнула Каликста. – Инструменты для тех людей, которым больше нечего делать, кроме как все продумывать и планировать с умом.

Тион поднял брови:

– И… какие же мы тогда люди в данный момент?

– Безрассудные, которые идут на такие вот поступки.

Она сложилась пополам, как лист бумаги, и скользнула в узкую щель между булыжником и склоном. Тион не понимал, как тело может быть способно на такое. Даже смотреть на это казалось как-то неприлично.

Каким-то образом ее колени оказались за плечами. Спина прижалась к склону, а ноги толкали булыжник. Каликста так сильно закусила губу, что та побелела от напряжения. Камень заскрежетал, отъехал, а затем рухнул за край.

Тион вытянул руку, чтобы убедиться, что Каликста не полетит следом.

– Благодарю, сударь, – сказала она, присев в элегантном реверансе на узком выступе.

Тион отдернул руку и вытер ее о свои грязные штаны.

Остальные камни были поменьше, но руки Тиона все равно кровоточили к тому моменту, как они расчистили путь. Таинственная дверь была крепкой, деревянной и, как и все двери в Плаче, резной. На ней красовалось большое дерево, каждый листочек которого был вырезан в виде приоткрытого глаза, лениво и с осуждением наблюдающего за ними.

После проделанной работы было бы очень обидно обнаружить, что дверь заперта, но ручка легко провернулась в ладони Тиона, и вдвоем им удалось расшатать ржавые петли…

…чтобы обнаружить коридор с потолком, инкрустированным сферами, которые освещали его как утреннее солнце.

В воздухе клубилась пыль, а запах был… затхлым, куда более затхлым, чем любой воздух, который доводилось Тиону вдыхать прежде. В нем чувствовалась подоплека давней смерти, запертых тел, древних костей, а еще кожи, хрупкой бумаги и пыли. Тион знал этот запах. Пускай он и сын герцога, рожденный в замке, с собственным дворцом, но еще он ученый, который жил этим ароматом. Его ни с чем не спутать.

Универсальный.

Это запах книг.

Из юноши вырвался смешок, от которого перед лицом закружили пылинки, а по тяжелому воздуху пошла рябь.

– Это библиотека! – воскликнул он и подумал, что Стрэндж руку отдал бы на отсечение, чтобы побродить по этому месту. – Это древняя библиотека Плача!

12. Колдовской свет и сожаление

Сарай придержала шторку для Лазло, после чего задвинула ее. В коридоре и на террасе дежурили призраки. Другой выход она тоже зашторила, а потом замерла. Покосившись сначала на дверные проемы, потом на Лазло и, слегка оробев, спросила:

– Можешь закрыть их?

Ее голос звучал так низко, мягко, шелковисто, что Лазло и сам залился краской. Все это по-настоящему. Не сон, не какая-то нить, протянувшаяся между ними через пространство. Это он и она, ее призрачная рука в его настоящей. Их не разлучит восход солнца, печальная гибель хрупкого мотылька или плоские камешки алхимика. Они тут – в реальности, вместе.

Но их может прервать Минья, буквально в любую минуту, поэтому их сердца были истерзанными, изможденными отчаянием и бездумными ударами времени.

Лазло закрыл двери.

Будь это сном, комната бы растворилась, трансформируясь в другой пейзаж, без металлических стен и призраков у выходов. Сарай с радостью повторила бы вчерашний сон, скользнув на то место, где расположилась, прежде чем их оборвали: на перьевой матрас, с Лазло сверху, к разоблачению ощущений. Его губы ласкали бы ее плечо, сдвинув бретельку сорочки.

Но одно дело захотеть. И совершенно другое – сделать. Сейчас талант грезотворцев им не поможет, и на секунду пара просто замерла с колдовским светом и сожалением во взглядах.

Лазло сглотнул.

– Значит, это твоя комната, – сказал он, осматриваясь.

Первым делом в глаза бросался центральный элемент: огромная кровать, больше, чем вся его комнатка в Великой библиотеке. Она располагалась на возвышении и была скрыта портьерой, как сцена. Глаза юноши округлились.

– Это принадлежало моей матери, – быстро объяснила Сарай. – Я в ней не сплю.

– Нет?

– Нет. Рядом с гардеробной есть кровать поменьше.

Разговоры о кроватях ничем не помогали. Наоборот, их желания обнажились. Изначально Сарай могла бы молча отвести Лазло в свою нишу, но теперь, когда предложение прозвучало вслух, это казалось слишком дерзким. Оба смутились, будто все произошедшее во сне осталось там и реальным телам с их неуклюжими руками придется учиться всему заново.

И они с нетерпением ждали этого.

– На самом деле тут очень красиво, – сказал Лазло, продолжая рассматривать комнату.

Высокий сводчатый потолок, стены куда более живописные, чем все, что юноша успел увидеть в цитадели. Они напоминали резные рисунки в Плаче, хотя эти, естественно, были сделаны не из камня, а из мезартиума.

– Все это работа Скатиса? – поинтересовался он, протянув руку, чтобы обвести пальцем певчую пташку. Таких были сотни, и они потрясали своим совершенством, засев среди виноградных лоз и лилий, которые выглядели настолько реалистично, будто их окунули в расплавленный мезартиум.

Сарай кивнула и провела пальцем по шее спектрала, исполненного на барельефе в реальную величину. Его рога выступали из стены; обычно она вешала на них халат.

– Из-за этого его трудно представить. Разве не должны все его творения выглядеть так же омерзительно, как Разалас?

Ничто в этой комнате нельзя было назвать омерзительным. Это роскошный храм из гладкого, как вода, металла. Лазло провел пальцами по воробушку и освободил его. Оживленный с помощью тех же магнитных полей, что и сама цитадель, он взъерошил свои крылышки и взлетел.

С уст Сарай сорвался тихий восторженный вздох. Лазло любил его и хотел услышать еще раз, поэтому оживил больше птиц, и они сомкнули кольцо вокруг Сарай. Ее смех был подобен музыке. Она вытянула свободную руку, которой не касалась Лазло, и одна из пташек приземлилась ей на ладонь.

– Жаль, что я не могу заставить их спеть для тебя, – сказал Лазло – это находилось за пределами его возможностей.

Рядом с металлической, возникнув из ниоткуда, отпустилась еще одна пташка. На секунду Лазло удивился, но затем он понял, что ее создала Сарай. Птица была безупречной иллюзией, как и она сама, фантомный пушистый воробушек с маленьким черным клювиком, формой и размером напоминавший шип розы. Вот полилась мелодия, сладкая, как дождь. Пришел черед Лазло восторгаться. Эта пара птичек, сидящих бок о бок, воплощала их самих, бога и призрака, а также их новые способности. У обоих имелись свои границы: воробушек Сарай мог петь, но не летать. Воробушек Лазло мог летать, но не петь.

Махнув запястьем, Сарай отправила их в воздух. Ее птичка тут же испарилась – иллюзия не могла существовать отдельно от своего творца. А Лазло отправил всю свою стаю искать новые насесты и обездвижил их.

– Как это работает? – заинтригованно спросил он у Сарай. – Вся эта трансформация. Есть ли какие-то пределы?

– Только пределы воображения, как я понимаю. Сам скажи, – показала на себя. – Что мне изменить?

– Ничего, – улыбнулся он. Сама мысль казалась абсурдной. – Ты идеальна, как есть.

Сарай зарделась и потупила взгляд. Они неосознанно – или нет – брели по комнате в направлении закутка позади гардеробной, где пряталась кровать Сарай.

– О, даже не знаю, – сказала она. – Как насчет крыльев? Или хотя бы одежды, которая никогда не принадлежала богине отчаяния.

– Должен признать, – начал Лазло, украдкой поглядывая на ее розовую сорочку, – мне очень нравится эта одежда.

Его голос потеплел. Скулы Сарай тоже.

– Имеешь в виду это белье?

– Так вот что это? – невинно поинтересовался он. – Я и не знал.

Сарай фыркнула. Коснулась его рукава:

– Вижу, ты тоже сторонишься нарядов богов.

– Могу переодеться, если хочешь. Я видел камзол, который, я почти уверен, полностью сшит из крыльев жуков.

– Да ладно, – отмахнулась Сарай. – Как-нибудь в другой раз.

– На какое-нибудь официальное мероприятие.

– Именно.

Они миновали дверь в гардеробную и приблизились к закутку, где скрывалась кровать. Она была очень аккуратненькой и узкой.

– Есть еще один момент, – застенчиво начала Сарай.

Лазло увидел, как она обводит поверх шелковой сорочки кольцо вокруг пупка.

– Да? – едва слышно прошептал он. Юноша сглотнул и посмотрел ей в глаза.

– Ты знаешь об элилитах?

– Татуировках?

Он знал, что рисунки наносили на животы девочкам Плача, когда у тех начиналась менструация. Лазло никогда их не видел, только очертания, выгравированные на броне тизерканок.

– Я всегда хотела себе такую, – призналась Сарай. – Я часто видела их у девушек. В смысле в городе, посредством мотыльков. Они лежали на кроватях и обводили рисунок пальцами, и в их снах я чувствовала, что они изменились, будто перешли какую-то черту и уже никогда не будут прежними. У снов есть аура. Я чувствовала то же, что и они, и элилит делала их… могущественными.

В юные годы Сарай не понимала этой силы. Но теперь начала ее постигать. Плодовитость, сексуальность, потенциал, способность создавать и вынашивать жизнь: это женская сила, и чернила чествовали их, связывая со всеми праматерями, жившими за сто лет до них. Но элилиты подразумевали нечто большее, чем плодовитость. Сарай это чувствовала. Они представляли зрелость, но не только в физическом плане. Еще они олицетворяли владение собой – переход из детства, когда тебя создают другие люди, к возрасту, когда ты можешь сам делать выбор и формировать себя самостоятельно.

Тогда Сарай призадумалась: какую форму выбрала бы она, будь у нее воля?

За эти годы она повидала много татуировок: цветы яблони и венки ромашек, крылья серафима и руны, обозначавшие древние благословения. С тех пор как Эрил-Фейн освободил Плач от богов, самой популярной была змея, проглатывающая собственный хвост: символ разрушения и возрождения.

– И как бы она выглядела? – полюбопытствовал Лазло.

– Не знаю. – Встретившись с ним взглядом, Сарай прижала ладонь к его груди и легонько толкнула. Прямо позади стояла кровать. Лазло не было места для отступления, так что ему пришлось опуститься, как Сарай и планировала. Матрас был ненамного выше пола. Теперь перед глазами Лазло оказались ребра Сарай, и ему пришлось откинуть голову, чтобы видеть ее лицо. Тогда она прошептала, словно рассказывала секрет: – В ту ночь, когда махалат изменил нас, у меня была татуировка.

Туман, обращавший в богов и монстров. Он окрасил Лазло в голубой, а ее в оливковый – человек стал богом, а богиня человеком, поэтому цвет их переплетенных пальцев поменялся местами. И частью нового тела Сарай стала элилит.

– Правда? – удивился Лазло. – И какая?

– Не знаю. Я просто чувствовала, что она там. – Когда явился махалат, Сарай позволила внутренней части своего «я» выбрать метаморфозу. Она и выбрала узор татуировки. – Я же не могла посмотреть. – Девушка сделала вид, будто задирает подол сорочки, чтобы заглянуть под нее.

– Уверяю тебя, я был бы не против.

Парочка рассмеялась, но воздух между ними будто насытился электричеством. Сарай все еще медленно рисовала пальцем круг вокруг пупка, ее взгляд не отрывался от Лазло, и он увидел, как ее улыбка превращается в нечто иное. Она поймала зубами нижнюю губу… и слегка закусила ее.

– А сейчас она есть? – поинтересовался Лазло. Движение ее пальца гипнотизировало юношу. Он едва слышал собственный голос.

Сарай кивнула, и они тут же ощутили остроту мгновения. Все мысли сосредоточились на коже Сарай под сорочкой. Ладони Лазло разгорячились. Лицо тоже. Секунду назад девушка делала вид, будто задирает сорочку, но сейчас и пальцем не повела. Вместо этого сделала небольшой шажок к Лазло. Она и раньше стояла достаточно близко. Ее бедра слегка подались вперед, и он понял, чего она желает. Юноша задал немой вопрос одним взглядом, едва осмеливаясь сделать вдох.

В качестве ответа Сарай подошла еще ближе.

Лазло протянул к ней руки. Они казались одновременно тяжелыми и легкими, а на кончиках пальцев чувствовалось едва заметное покалывание. Он обхватил девушку коленями, прямо у кромки сорочки. На ощупь ее кожа была как горячий трепещущий бархат, и она быстро покрылась мурашками, пока Лазло медленно, о, до чего же медленно, проводил руками вверх по бедрам.

Сорочка, собираясь на его запястьях, поднималась на миллиметр за трепетным миллиметром.

Он едва дышал. Это совершенно новая территория: его руки, ее ноги. А затем… выпуклая плоть над ними, кружевная кромка нижнего белья, волна талии.

Сердца Сарай превратились в пару бабочек, порхающих в танце. Ладони Лазло скользнули по тазовым косточкам и продолжили подъем, собирая шелк вокруг ее талии, чтобы выявить секрет под ним: нижнее белье, милое и невесомое, а над ним – лишь плоть. Округлость живота, выемка пупка…

Лазло никогда не видел женский пупок, но его очаровывал голубой, темнеющий до фиолетового в крошечном идеальном вихре, и выведенная вокруг него элилит.

Настоящие татуировки рисовали чернилами из сосновой коры, бронзы и желчи. При нанесении они выглядели черными, но с годами блекли до охристого. Элилит Сарай была не черной и не охристой, а блестела серебром, что вполне устраивало их обоих. Она не изображала ни цветов яблони, ни рун, ни змею, проглатывающую собственный хвост.

– Она идеальна, – произнес Лазло хриплым и низким голосом.

Это была луна: утонченный полумесяц прямо на мягком изгибе кожи, с россыпью звезд, чтобы закрыть дугу и создать идеальную окружность на животе.

– Луна, – зачарованно прошептала Сарай. – Как та, которую ты мне купил.

Однажды во сне они отправились в лунный магазин.

– И как звезды, которые мы собрали, – добавил Лазло.

Они повесили их на браслет, который только что появился на запястье Сарай, словно она выловила его из сновидения – браслет из настоящих небесных тел, крошечных и сверкающих на тонкой серебряной цепочке.

Долгое время Сарай жила по ночам. Луна была ее солнцем. Каждую ночь она дарила ей свободу, чтобы девушка отправила свой разум и чувства на крыльях мотыльков в Плач.

Сработает ли это сейчас? Сегодня, после наступления темноты, ощутит ли она зарождение своих мотыльков? Или смерть положила конец ее дару? Сарай не знала. Такого еще не случалось. Но она надеялась, очень надеялась, что он не пропал. Сарай коснулась пальцем живота, а когда убрала его, к звездам на голубой коже присоединился серебряный мотылек. Это – желание, чтобы она все еще могла быть…

…не Музой ночных кошмаров. Те дни уже в прошлом. Но Сарай молилась, чтобы сны остались для нее, а она – в них.

– Ты помнишь, – шепотом начала она, – солнце в банке вместе со светлячками?

Они жили ради ночи и боялись восхода солнца, поскольку оно помешает им быть вместе. Но на улице день, а они по-прежнему рядом.

– Я помню, – с трудом произнес Лазло.

Его руки казались свинцовыми на ее коже, соскальзывая по бокам, чтобы сомкнуться на талии. Пальцы соприкоснулись на спине. Спереди его большие пальцы обводили серебряную кромку луны, вкрапления звезд и одинокого мотылька среди них. Больше Лазло ничего не видел. Только голубую кожу, серебряные звезды и месяц. Сарай – его небо. Томно, точно в тумане, он подался вперед и коснулся губами звезд.

По телу Сарай прошла дрожь. Звезды сияли не только на коже девушки, но и внутри, наполняя ее светом. Там, где губы Лазло коснулись живота, разливалось сияние, и девушка затрепетала.

Через полузакрытые глаза Лазло увидел это и восхитился. Поцеловал еще одну звезду. Под кожей пульсировал свет. Это напоминало сияние сферы под голубым шелком.

Это напоминало нежность пуха, дрожь, дорожки падающих звезд от удовольствия, которое выходило за рамки плоти. Сарай зарылась пальцами в волосы Лазло. Он поглаживал ее живот пальцами, вырисовывая узоры из света. Серебряные чернила ярко блестели, и каждый раз, когда он прикасался, кожа переливалась перламутром, сияя изнутри.

Чтобы попасть в Плач, Лазло пересек море и видел с палубы корабля-левиафана, как вода сверкала бело-голубым. Это явление называлось биолюминесценция, и когда он провел рукой по воде, та будто ожила от его прикосновения и пошла волнами света, цепляясь за его пальцы, как глазурь из жидкого лунного сияния. А теперь тело Сарай было морем, небом и сиянием, и даже вены мерцали сияющими реками, как если бы ее сердца перегоняли свет.

В воздухе вокруг них: свет вспыхнул на металле. Певчие пташки из мезартиума вновь проснулись и воспарили, высоко и блистательно. Лазло сделал это неосознанно, как и в случае с Разаласом в саду, который резво и беспокойно кивал головой и рыл копытами землю. А осы в сердце цитадели: их крылья, долго пребывавшие без движения, захлопали и сложились. А сам серафим – весь огромный парящий ангел – вздрогнул вместе с Лазло, из-за чего все в коридорах, в саду, на кухне, в сердце цитадели, бросили свои занятия.

Но не Лазло с Сарай. Они чувствовали только себя и друг друга. Он поднял голову, чтобы взглянуть на нее, и она ощутила прилив всепоглощающей любви к его лицу с грубыми чертами, носом, сформированным падающими сказками, и серыми глазами, горящими колдовским светом. Ей хотелось больше всего – больше жизни, свободы, времени и его. Ей хотелось получить Лазло целиком. Почти невыносимая нежность грозила раздавить Сарай под своим весом, но… она этого хотела. Хотела смеяться, плакать и быть погребенной под нежностью. Хотела двигаться, бредить, забыть, что реально и ее пугающее будущее, а еще найти способ зацепиться за этот мир, это мгновение, и никогда его не покидать. Сарай хотела вкушать, чувствовать, изнывать, а также плакать обо всем утерянном и том, что будет утеряно.

Она взяла Лазло за руку и подняла ее к своим сердцам. Те сверкали под кожей, как бриллианты, поэтому его пальцы, расположившиеся поверх них, очертились пульсирующим свечением.

Лямка сорочки сползла точно так же, как прошлой ночью. Сарай держала ладонь Лазло обеими руками и, полностью прижав к себе, опустила ее на грудь, убирая сорочку с пути.

Поле зрения Лазло сконцентрировалось, будто он не мог воспринять Сарай в таком виде целиком и сразу. Ее сердца пульсировали как солнца-близнецы, а губы приоткрылись от желания. Грудь идеально ложилась в руку, набухшая от бархатистого жара, а ее кончик был такого же розоватого оттенка, что и язык.

Как и в случае с женским пупком, Лазло никогда не видел ничего подобного.

Он поднял лицо, словно зачарованный, и зажал сосок между губ. Мягкость, которую он там обнаружил, чуть не уничтожила его. Он не закрывал глаз. Сарай – его небо, ночь, мир, солнце, звезды и зеркало моря. Лазло едва заметил отсутствие сбившегося шелка на ее талии. Сорочка исчезла. Сарай испарила ее и стояла перед ним, обнажив свое тело. Она нежно трепетала, пока Лазло ласкал ее сосок слегка приоткрытыми губами.

В груди девушки зародился звук, похожий на мурлыканье, и Лазло больше не мог сопротивляться. Колени Сарай подогнулись, и она осела на юношу, такая мягкая, медовая и горячая. Он устроил ее у себя на коленях, расположившись на краю кровати. Сарай попыталась заставить исчезнуть и его одежду, чтобы между ними не было преград. Но та осталась на месте, и Сарай посмеялась над собой, ведь это не сон. Пришлось снимать рубашку через голову. Лазло поднял руки, и ткань исчезла. Сарай взяла его лицо в ладони – его идеально-неидеальное лицо.

Птицы ожили вокруг них. Руки Лазло ожили на ее теле. Даже ее душа стала живее, чем когда-либо прежде. Сарай почти забыла, что мертва.

И когда она наклонилась поцеловать юношу, то не думала об осторожности. А как иначе? Они забыли обо всем мире! Губы Лазло были теплыми и пылкими. Они приоткрылись и поглотили губы Сарай, переплетаясь, как слова песни – мелодично, нежно и медленно. Она любила его губы. Любила его язык. Любила его грудь у ее груди. Ребра Лазло поднимались и опускались от прерывистого дыхания. Их томные взгляды слились воедино. Полуприкрытые глаза Лазло обрамляли ресницы, похожие на шерстку речных кошек. Когда Сарай зажала его губу между зубами, то планировала просто подразнить. Легонько укусила ее. Нежная, как слива. Девушка провела по ней кончиком языка. А затем…

Вторжение в ее разум – быстрое и холодное, как движение ножа. Ее волю отобрали. Все произошло так быстро. Зубы Сарай впились в губу Лазло.

На вкус она была отнюдь не как слива.