Текст книги "Боль так приятна. Наука и культура болезненных удовольствий"

Это так классно выглядит.

Но разве не этого я искала? Сара – живой пример моей интроспекции, размышлений о том, как я попала в балет, почему стала такой. Мы много танцевали после того, как наши пути разошлись, и много работали в балете. Мы обе вышли замуж юными, первый брак был до ужаса скучным и развеялся как дым, едва мы начали приобретать живые очертания и перестали быть автоматами в отключке или овощами, выжившими после балета. Мы обе вышли из балетной школы и нашли способ вернуть в нашу жизнь моменты, которые удерживали нас в балете все эти годы. Параллельное течение нашей жизни, вновь увиденное после двадцати лет молчания, поражает. Я опускаю глаза и вижу, что у меня задрались шорты. Под флуоресцентным светом верхняя часть внутренней поверхности моих бедер кажется желтой и испещрена кольцами пестрых фиолетовых отметин от укусов. Их так много, что хаотичные отметины уже не похожи на следы зубов. Даже после выхода из зала, когда я обнимаю Сару на прощание, я не перестаю думать о том, что нас обеих сформировал балет.

Для меня балет определил многое и, несомненно, помог мне во взрослой жизни найти мазохистские увлечения всех мастей. Я знаю не понаслышке, что танцоры – мазохисты; однако многие люди причиняют себе боль, хотя никогда не сталкивались с блестящими атласными туфлями для пыток и нетерпеливо кричащими русскими женщинами в трико с длинной палкой в руке. В любом случае нет сомнений, что эти блестящие пыточные туфли изменили мою жизнь.

Первую пару пуантов я получила в двенадцать лет. Это был, без сомнения, один из самых долгожданных моментов инициации в моем детстве, источник невероятной одержимости и страстного желания, которое длилось сколько я себя помню, а возможно, даже дольше. В то время как многие дети сосредотачивали чудовищное возбуждение на таких предвестниках полового созревания, как звонкий голос и волоски в секретных местах, меня больше волновал вопрос, когда я получу красивые пыточные туфли, а не когда распустятся бутоны моих грудей. Я стремилась к одной-единственной цели, как маньяк.

Важно не начинать носить пуанты, пока мышцы не окрепнут настолько, что смогут удерживать стопу в стабильном положении; слишком раннее начало занятий на пуантах чревато переломами костей и травмами на всю жизнь. Поэтому я много и часто упражнялась на занятиях и втайне делала releves в своей комнате по ночам, в душе, когда чистила зубы, везде, где только можно, медленно и плавно поднимая и опуская тело, пятки подавались вперед-назад, а икры работали как часы. После восьми лет занятий и отчаянных молитв наконец пришло время. Учитель дал мне благословение, которого я ждала всю свою крошечную жизнь, и я была на седьмом небе от счастья.

Очень важно, чтобы пуанты идеально сидели на ноге, в особенности первая пара. У обычных пуант жесткая колодка (в которую помещаются пальцы ног) сделана из нескольких слоев картона и ткани, проклеенных вместе, как папье-маше. Стелька, твердая нижняя часть туфли, представляет собой кусок жесткой кожи. В остальном обувь похожа на мягкие чешки. Стопы работают внутри туфель, балерины поднимаются и встают на носки, балансируя на больших пальцах, с обрезанными ногтями, строго перпендикулярно полу. (Эта механика движения и необходимость использовать материалы, которые принимают форму стопы, часто являются причинами поломки и необходимости замены пуант, когда они размягчаются.) У этой обуви нет подкладки, перед покупкой к ней не пришивают ни ленты, ни резинки. Снаружи туфли покрыты атласом, и при воспоминании о них я внутренне вздрагиваю – это одна из немногих вещей, которая вызывает у меня настоящую ностальгию по юности.

Эта обувь была моим объектом желания всю чуть более чем десятилетнюю жизнь, и поэтому, хотя я знала, что будет больно, с нетерпением ждала примерки. В конце концов, хорошая посадка помогает сохранить правильную форму ноги. Если обувь прилегает недостаточно плотно, скольжение и мешковатость могут нарушить стабилизацию стопы и привести к травме. Если она слишком тесная, стопа не может встать правильно, и болезненный и часто обезображивающий ногу танец на пуантах становится просто невозможным. Мои учителя говорили, что набойки мешают танцорам чувствовать пол, и тон их голоса подразумевал, что те, кто танцует с набойками, в чем-то хуже нас. Некоторые прикрывают пальцы ног кусочками овечьей шерсти или более современными тонкими гелевыми подушечками. Но я твердо решила, что мне это не нужно. Я заворачивала большие пальцы ног, как в подарочную обертку, в кусочки пластыря, а иногда в квадратики однослойной туалетной бумаги. Как вы можете представить, я была чертовски спокойным ребенком.

Наконец, когда я достаточно окрепла и мои детские кости огрубели, я оказалась в темной подсобке магазина танцевальных костюмов десятилетней давности, рядом с корзиной трико 1980-х годов, у стены с пыльными чечеточными туфлями. Сгорбленная восьмидесятилетняя женщина пригласила меня сесть, затем взяла мои ноги в руки, внимательно изучила их, сделала несколько замеров и скрылась в недрах магазина, чтобы принести нужные коробки.

Снова прищурившись и изучив мои ноги, она попросила меня несколько раз встать на цыпочки. Она наблюдала за мной, оценивая механику моего тела, ничего не говоря, а затем похвалила моего учителя (не присутствовавшего при этом) за то, что он верно оценил мои силы и готовность. Порывшись в одной из коробок, она достала пару нежно-розовых пуантов Chacott Coppelia II и протянула их мне. У меня давление зашкаливало от предвкушения, руки покалывало, в тусклом свете грудь пылала жаром. Бог ты мой!

В эти фантастические атласные туфельки я засунула свои двенадцатилетние ножки, на которых были только импровизированные носочки, вырезанные из пары колготок и мешком лежавшие вокруг лодыжек. Я встала ровно. Она ущипнула меня за пятку, сунула палец под атлас и нажала на мысок, после чего кивнула в сторону зеркала. Время пришло.

Я сделала последние бодрые шаги ногами, незнакомыми с пуантами, и встала на коврик у перекладины. Осторожно поставив пальцы на деревянную опору, я согнула колени и вскочила на ноги: твердые лодыжки, сильные колени, и вот я наконец встаю на пуанты. Дыхание перехватило, а ноги сообщили, что за все, о чем я мечтала, придется заплатить. То, что я так ждала этого момента, не отменяет боли, которую я бы описала так: словно снимаешь туфли и бьешь большим пальцем ноги об стену, пока ногти на ногах не станут фиолетовыми, как баклажаны, и не отвалятся. (Спойлер!)

Я чуть не потеряла сознание от боли, но будь я проклята, если покажу хоть каплю досады. Я садилась в плие и делала releve, опускалась и поднималась, вниз-вверх, а затем еще раз вверх, вверх, вверх, вверх и снова вверх. Я торжествовала. Ноги болели весь следующий день, а потом неделю, месяц, мне предстояло пережить годы боли, но кого это волнует? Я была балериной, черт возьми! И мне позволили присоединиться к особому и красивому культу боли. Я подняла одну ногу и подсунула под колено, чтобы отдохнуть en pase.

С математической точки зрения, если стоять на пуантах на одной ноге, весь вес тела приходится на костные кончики пальцев и давит на них с силой примерно в четыре тысячи сто ньютонов на метр, это эквивалентно весу целой лошади или рояля, который давит на один палец. Я слышала и от танцоров, и от врачей, что для неподготовленного человека боль от стояния на пуантах достаточна, чтобы потерять сознание.

И вот я стою на кончиках пальцев, прошедшая инициацию и совершенно охреневшая от этого.

Я взялась за тренировки на пуантах с восторженным энтузиазмом, регулярно разбивала в кровь пальцы ног, практиковала releve поздно ночью в спальне, заглушая стук волшебных туфелек ковром и свитерами, чтобы не привлекать внимания к ночному ритуалу. Мне нравилась не сама боль; честно говоря, было чертовски больно. Я плакала, много плакала. Но только в одиночестве. Балет должен быть красивым, и я хотела этой красоты. Каждый раз, танцуя на пуантах, я чувствовала себя плохо, но потом мне становилось лучше.

Танцевать на пуантах получалось все лучше. По мере того как мои бедные ноги регулярно превращались в сырой гамбургер, ногти отваливались, волдыри лопались и стирались до мяса, странные мозоли гордо раздувались на моих мягких ножках, я все больше училась контролировать свою реакцию на боль. Я могла танцевать через боль, пока мои красивые розовые пуанты пропитывались кровью, репетировать до самого обеда и до темноты по вечерам, а ночью просыпаться от того, что простыни случайно задели за свежие струпья с моих ступней, сочившихся сукровицей и прилипавших к хлопково-полиэстровой ткани с цветочным узором. Единственная обувь кроме пуантов, которую я могла носить, – шлепанцы. Снимать носки было слишком больно, а если я собиралась заниматься в студии с часа до восьми, нужно было как можно лучше проветрить раны. В старших классах я училась в балетной школе-интернате, но по утрам мы занимались в местной государственной школе, поэтому одноклассники, которые не занимались балетом, могли регулярно лицезреть мои окровавленные ноги.

К концу карьеры я танцевала, несмотря на отсутствие ногтей, сломанные кости стопы, порванную вращательную манжету и сильный тендинит. У меня начали рваться связки, однажды я получила травму головы от удара ногой под подбородок во время выступления и спазм спины, такой сильный, что треснул один из поясничных позвонков. Но я продолжала выступать. Не то чтобы боль ушла, просто терпимость к ней подкреплялась желанием получить похвалу от тренера. Когда я думаю о прошлом, мне хочется быть менее безрассудной и жестокой по отношению к собственному телу.

Странная терпимость к боли в ногах не прошла после того, как я бросила балет. Много лет спустя на вечеринке одна из девушек упомянула, что у нее есть пара балетных пуант, которые она как-то купила для фотосессии. Она в них даже стоять не могла, не то что ходить, но сказала, что я могу примерить их, если мне хочется. На тот момент мне было уже за тридцать, я почти десять лет как рассталась с некогда любимыми пуантами (для балерин и бывших балерин, которые это читают: моими любимыми пуантами были Grishko 2007 с супермягким голенищем), но старые привычки трудно вывести, и мне очень захотелось примерить ту пару. Сначала я встала в них. Как и предполагалось, мне стало очень больно. Затем я сделала круг по комнате, чтобы в реальном времени ощутить, как синеют ногти на моих ногах. Да, все еще синеют.

Но я должна признать: несмотря на все это, я всегда плачу, если спотыкаюсь. Как такое может быть? Как я могу так хорошо управлять своим телом, ногами и при этом не больше, чем другие, быть готова к удару пальцами о ножку стола? Боль на каком-то уровне кажется такой интуитивной, такой узнаваемой.

«Конечно, я знаю, что такое боль, – говорим мы. – Боль – это когда что-то болит».

Но что это такое на самом деле? Конечно, мы сразу распознаем боль, когда чувствуем ее. Это кажется очевидной, неизменной, универсальной константой, как смерть или налоги.

Но это не так. Боль – субъективное переживание, каждый раз заново ощущаемое мозгом, который жаждет новостей из внешнего мира и отчаянно стремится быть в безопасности. Что происходит? Было ли это ощущение раньше? Может быть, я в опасности? Я точно не голоден, не тоскую, не возбужден и не устал? Не злюсь? Чего я жду от происходящего? Что я вижу, обоняю, слышу? Есть ли угроза? Как поместить в контекст те данные, что поступают от ноцицепторов? Время бить тревогу или успокаиваться? Происходит ли повреждение тканей? Может ли произойти? Господи, неужели я в безопасности? А дальше? Может ли быть еще безопаснее? Мозг задает эти и многие другие вопросы, а затем, оценив всю собранную информацию, создает ощущение боли на свое усмотрение.

Боль – не простое явление. Это не выключатель. Скорее, она похожа на лягушку, которая прибавляет свой голос к хору остальных в болоте вашего сознания. Эта лягушка может издать такой звук, который прорвется сквозь все остальное, как оглушительная сирена. Боль, как зрение, вкус и слух, – еще один легко контролируемый сенсорный опыт из дикой природы ваших перцептивных и реактивных возможностей. Боль может означать, но не обязательно означает, что тело находится в опасности. А отсутствие боли не обязательно значит, что тело невредимо. Боль может быть острой, хронической, диагностически значимой, продолжительной, приводящей к недееспособности, занудной, может сводить с ума, использоваться для забавы или для величайших злодеяний человечества. Боль обеспечивает нам безопасность. Боль разрушает жизнь. Чем пристальнее я ее изучаю, тем больше вопросов у меня возникает. Что мы действительно знаем о боли?

Нет способа точно узнать, как сильно у человека что-то болит. Пока не существует метода количественной оценки боли, невозможно понять, как больно человеку, если его не спросить об этом; нельзя оценить боль по шкале, лаборант не может узнать всю правду о боли с помощью химических реактивов и жужжащих центрифуг. Нет тестов, которые мог бы провести врач, исследуя «боль» в мозгу. Она там даже не локализована.

Каждый болевой опыт формируется на основе множества факторов, и его трудно предсказать. Как мы увидим ниже, переживание боли всегда субъективно, его создает сознание, и оно подвержено всевозможным внешним воздействиям, включая тревогу, уровень угрозы, эмоциональное состояние, предыдущие воспоминания, степень предвкушения и сексуальное возбуждение. Наша внутренняя жизнь и окружение не только влияют на переживание боли, они информируют о ней и играют решающую роль в создании ощущения.

Итак… что же такое боль?

Доктор Лоример Мозли стоит на небольшой сцене TED в Аделаиде и выступает с докладом «Почему вещи причиняют боль». Он выглядит непринужденно, отпускает шутки с австралийским акцентом, на нем черные джинсы и синяя рубашка на пуговицах. Рубашка слегка расстегнута, на лице легкая щетина, голова гладко выбрита.

– Я хочу рассказать историю, которая заменит вам первые три года изучения нейробиологии боли в университете.

История начинается с того, что Мозли врезался в куст, – он имитирует это движение на сцене. Он старший научный сотрудник исследовательского института Neuroscience Research Australia (NeuRA), и его работа по ремиссии хронической боли произвела революцию в лечении пациентов.

Когда он показывает ту прогулку по австралийской пустыне, у него почти незаметно нарушается походка, словно он икает при ходьбе. Это настолько незначительно, что он повторяет движение еще раз, словно хочет убедиться, что мы это видим.

– С биологической точки зрения – я расскажу, что произошло в тот момент, – говорит он, указывая на небольшое нарушение в движении. – Что-то коснулось кожи на внешней стороне моей левой ноги. Это активировало рецепторы на конце больших, жирных миелиновых нервных волокон, и они устремились прямо вверх по моей ноге, вжжжжух! – говорит он несколько иносказательно. – Сигнал поступает в позвоночный столб, а затем снова поднимается в мозг, где передает срочное сообщение: «Вы только что были задеты с внешней стороны левой ноги».

Мозли произносит это на одном дыхании, в одно слово, к большому удовольствию публики. Тело человека покрыто этими передатчиками, и самые быстрые из них не терпят прикосновений. Если что-то коснулось бренного мешка с костями, мозг просто обязан об этом знать. Безопасность превыше всего!

В ходе прогулки по кустам раздражители активировали не только быстрые миелиновые волокна Мозли, но и медленные, свободные нервные волокна – ноцицепторы. Однако в тот роковой день эти сигналы остались без внимания.

– Оно [сообщение] доходит до спинного мозга. Информация для свежих нейронов моего спинного мозга получается следующая: «Э-э-э, приятель, что-то опасное произошло на внешней стороне твоей левой ноги…». – На этот раз Мозли говорит спокойным тоном, соответствующим безмиелиновым волокнам. – И вот, – продолжает он, – спинальный ноцицептор передает сообщение в гипоталамус, неспешно уведомляя его об опасности на внешней стороне левой ноги. Этот сигнал идет не по быстрым миелиновым волокнам и поэтому поступает медленнее.

Теперь настало время мозга. Мозли объясняет собравшимся, что на этом этапе сознание должно оценить, насколько опасна ситуация. Для этого оно «рассматривает все».

Его мозг задает себе вопрос: «Бывал ли я раньше в подобной ситуации?» Ну да, конечно, он уже ходил по бушу. Его мозг проверяет, есть ли воспоминания о похожих ощущениях в нижней части ноги при ходьбе в такой обстановке. Случалось ли такое раньше? Конечно! Маленькие царапины – неотъемлемая часть прогулки в саронге.

Доктор Уилл Гамильтон – психолог, специализирующийся на хронической боли. Он объясняет затруднительное положение Мозли мягким голосом, который отчетливо слышен по телефону:

– Ощущения передаются от ноги к спинному мозгу; эта информация поступает в головной мозг. – Гамильтон говорит, что в конце концов ощущения проникают в сознание Мозли. – Он знает, где находится это место на теле. Он также знает, что его тело делает в пространстве. Но затем он остается спокойным, у него как бы возникает ассоциативная цепочка: «В последний раз, когда я такое чувствовал, это была просто веточка, которая царапнула мою ногу, и что я собираюсь с этим делать? Не буду обращать на это внимание. Просто проигнорирую это и пойду дальше».

Мозли поступает именно так. Он игнорирует сигнал.

– Всю жизнь ты постоянно царапал ноги о ветки, – говорит Мозли, изображая собственный мозг. – Это неопасно.

При этом Мозли слегка трясет ногой, его организм доволен произведенной оценкой. Он продолжает прогулку, заходит в речку, чтобы быстро окунуться, выходит из воды и теряет сознание.

Именно так восточная коричневая змея – одна из самых ядовитых змей Австралии – чуть не убила всемирно известного исследователя боли, который даже не успел среагировать на укус.

– Яд восточной коричневой змеи активирует нервные волокна, – говорит Мозли; в момент укуса его мозг подвергся бомбардировке болевыми сигналами, но не воспринял эту боль как реальную угрозу – учитывая прошлый опыт и ожидания от этой прогулки, мозг Мозли посчитал, что эта боль возникла из-за царапины от маленькой веточки, а не от укуса ядовитой змеи.

Ученый чудом выжил.

Шесть месяцев спустя, во время прогулки с друзьями, он что-то задел ногой. И тут Мозли почувствовал боль.

– Это была настоящая агония, – говорит он. – По моей ноге как будто ударили раскаленной кочергой.

В этот раз он корчился в судорогах и после потерял сознание. Как и тогда, нервные волокна передали в мозг сообщение об остром болевом ощущении.

– Это ощущение поднимается к позвоночнику, а тот сообщает: «Да, передайте этот сигнал дальше», – говорит Гамильтон. – Оно попадает в сознание. Это есть и в памяти его тела. Мозг постоянно каталогизирует ощущения и угрозы, и мы возвращаемся к уже пережитым событиям, чтобы принять новое решение – как сознательно, так и подсознательно. В итоге мозг Мозли получает сообщение о появлении небольшой царапины на внешней стороне ноги. Его мозг оценивает ситуацию. Что происходит в данный момент? Ничего не напоминает? Мозг Мозли получает сообщение о том, что он что-то задел внешней стороной ноги во время прогулки по бушу. Его мозг распознает этот сценарий, и, поскольку он извлек урок из прошлого опыта, то его тело падает наземь, как мешок с картошкой. Болевая система сказала: «Давайте подстрахуемся». После чего выставила по десятибалльной шкале боли наивысший балл, – продолжает Гамильтон. – Его тело впало в ступор от того, что он просто поцарапался.

Во втором случае он не получил серьезной травмы ноги, это было просто очень яркое воспоминание о прошлом опыте.

– Воспоминания, ассоциации с болью и ее контекст диктуют нам, насколько сильную боль мы на самом деле испытываем. – добавляет доктор.

Мозг, наш бедный мозг, всегда пытается обеспечить нам безопасность, несмотря на ограниченные сенсорные данные. Гамильтон говорит, что обычно люди оценивают повреждение тканей эквивалентно субъективному ощущению боли и ее интенсивности. Но в таких случаях, как у Мозли, а также у пациентов с хронической болью и некоторыми травмами это может быть не так. Оказывается, существует целое море факторов, влияющих на ощущение боли, и повреждение кожи – лишь один из них.

Гамильтон продолжает рассказ о боли в ровном темпе, и я слышу, как он время от времени тихонько постукивает по клавиатуре, когда упоминает то или иное имя, проверяя факты по ходу дела. Он харизматичный гений, с которым легко разговаривать, у него мягкий, спокойный голос, который становится ярче, когда на его губах появляется намек на улыбку. Я представляю, что он был бы удивительно хорош в гипнозе, когда он задумчиво отвечает на мои вопросы. Он просит меня представить себе схематично человека, который порезал палец.

Когда нож соскальзывает и происходит порез, на месте травмы остается какое-то количество поврежденных тканей, объясняет он. Мозг должен знать об этом, но, когда сигнал доходит до соединения со спинным мозгом, он конкурирует со всеми близлежащими стимулами в этой конкретной области тела, чтобы решить, стоит ли ему прокладывать путь наверх. То есть к головному мозгу. Такие вещи, как вибрация, температура и давление, влияют на то, как спинной мозг оценивает важность сообщения.

(Именно поэтому имеет смысл потереть большой палец после того, как вы случайно ударились им о дверь; это заставляет сигналы от травмы конкурировать с сигналами от растирания, по факту заглушая и уменьшая боль.) По мере того как сигнал проходит к спинному мозгу, он должен миновать несколько разных пунктов, которые функционируют как арбитры релевантности. Теория контрольных пунктов боли (болевого гейтинга) основана на химических механизмах, которые повышают или понижают голос болевых сигналов. Гамильтон описывает это как «тормозной контроль сверху», который в основном говорит: «Нет, это не актуально» или «Расскажите нам об этом как можно больше». Но зачем мозгу игнорировать сигнал? Отчасти это эволюционно выгодно: если вас укусил за ногу тигр, то информация о выживании при этой травме не так уж актуальна, пока тигр все еще вас ест. Так что механизм подавления болевого сигнала нужен, чтобы вы могли выбраться оттуда, и только когда это действительно становится актуально (зафиксировать ногу и не использовать ее в течение пары недель), когда вы вне опасности, на боль стоит обратить внимание.

Болевой гейтинг, таким образом, позволяет распределять сигналы, и они сортируются «вверх» или «вниз» по разным критериям. Гамильтон объясняет, что существуют химические и психологические критерии, а также критерии на уровне спинного мозга.

Теория болевого гейтинга отвечает на вопрос: как организм определяет, что ему грозит опасность?

– Некоторые из таких гейтов связаны с организмом в целом, но также и с уровнем угрозы для человека, – говорит Гамильтон. – В принципе насколько вам угрожает информация? Насколько вы должны обращать на нее внимание? Представьте, что это усилители динамиков в спинном мозге или, знаете, демпферы.

Также играют роль любые воспоминания или ассоциации мозга, связанные с подобными стимулами, – и то, что мозг знает о местонахождении тела. В сущности, что означают эти ощущения?

Пройдя через так называемые гейты, ощущение начинает пробиваться в сознание, и возникает другой набор вопросов и оценок. Мозг спрашивает: «Что я знаю о том, что происходит в данный момент? Что я делаю? Что говорит мне мое тело и что я делаю в ответ?» Можно думать о боли как о способе использования организмом сенсорного опыта для побуждения к действию.

– Субъективное переживание боли – это смесь нескольких вещей, оно связано с интенсивностью ощущения и общей активностью человека, со степенью угрозы, с эмоциональным состоянием, – говорит Гамильтон. – Все это усугубляется влиянием воспоминаний о боли на более высоком уровне. И конечно же, ответственностью. Чувствуют ли они, что могут чем-то эффективно ответить на боль?

Трудно переоценить важность последнего предложения. Когда человек испытывает боль, ощущение того, что он может что-то с этим сделать, оказывает огромное влияние на то, как его мозг создает болевые ощущения.

Подробнее об этом мы поговорим через секунду, но сначала – несколько слов о терминологии. Когда кто-то говорит, что «боль у вас в голове» или «мозг создает ощущение боли», это правда. Однако английская фраза It’s all in your head («Это все у тебя в голове») используется пренебрежительно, как будто проблема не имеет значения, потому что человек просто вообразил ее. Ею отмахиваются от реальной боли и обиды в разных обстоятельствах, от кабинета врача до зала суда. Поэтому мне важно донести до вас, что, когда я пишу о том, как мозг «делает» или «создает» боль, я имею в виду буквально этот процесс. Мозг создает боль. Но это не значит, что боли нет! Боль чрезвычайно реальна. Знание органа ее происхождения не уменьшает реальности ее переживания, так же как препарирование трупов не принижает исследование тела.

Люди любят цитату Мураками: «Боль неизбежна, страдание необязательно», но это цитата из книги про бег, написанной человеком, который перестал быть владельцем успешного джаз-клуба, чтобы стать известным романистом. Не думаю, что эти слова обязательно верны во все времена. Я не верю, что страдания необязательны во многих обстоятельствах, и уж точно никогда не возьму на себя смелость сказать больному раком, что его страдания необязательны. Поэтому, когда я говорю, что боль у вас в голове, это не значит, что она не заслуживает внимания и времени. Совсем наоборот. Боль, которую создает мозг, может быть всепоглощающей.

Кстати, о всепоглощающем. Когда я ела самый острый в мире перец (спойлер!), интенсивность ощущений сдерживало знание того, что я в безопасности, что я сама согласилась на этот эксперимент, и он закончится через сорок пять минут, максимум через час. Если бы я столкнулась с этим ощущением во рту без чувства безопасности, в неизвестной и пугающей меня обстановке, я бы точно решила, что умираю. Мне даже так казалось, хотя я знала, что со мной все в порядке! До этого я пробовала очень острую пищу; я находилась в достаточно безопасном месте – все это указывало на то, что угроза не должна быть большой. Мозг старается распознать типичные ситуации, чтобы обезопасить нас. Он причиняет нам боль, чтобы научить что-то не делать, сбавить обороты, а иногда и вовсе избежать даже приближения к мнимой угрозе. Вот почему, если вы думаете, что что-то может причинить боль, обычно это и происходит, а возможно, даже сильнее, чем если бы вы не были так обеспокоены этим.

Это имеет значительные последствия для пациентов с хронической болью.

– В большинстве случаев при хронической боли у людей наблюдается центральная чувствительность, – говорит Гамильтон, имея в виду состояние, характерное для пациентов с хронической болью, когда их нервная система натренирована оставаться в постоянном состоянии повышенной готовности. Он описывает этот подход так: «Лучше перестраховаться, чем потом жалеть». – Их мозг склонен усиливать степень угрозы болевых ощущений, и за много месяцев и лет возникает своего рода петля положительной обратной связи. Болит какая-то часть тела, и люди чувствуют угрозу и поэтому стараются избегать того, что может вызвать у них такие же ощущения. Но они также убеждены в том, что это действительно значимая и угрожающая вещь, на которую следует обратить внимание, и даже небольшое словесное подкрепление может усилить боль, например такое: «Ой, больно, нужно уделить этому больше внимания; ой, больно, больше внимания».

Любопытно, что частью лечения хронической боли является боль.

– Часть лечения хронической боли подпадает под общую профилактику воздействия и реагирования, – говорит Гамильтон. – Идея заключается в том, что люди испытывают фобические реакции на боль. На самом деле это не так уж сильно отличается от других форм фобии, когда из-за того, что в течение длительного времени люди пытались избежать ее любой ценой, она становится все больше и больше, все больше и больше, все более угрожающей.

В этом виде терапии участник постепенно обвиняет источник своего страха.

– Вы пытаетесь подойти немного ближе к объекту фобии, остаетесь там столько, сколько можете терпеть, а затем, когда научитесь терпеть, находясь так близко к нему, вы можете подойти к нему еще немного ближе. Это происходит вполне естественно при выполнении многих физических упражнений, физиотерапии, когда люди регулярно подвергают себя терпимому количеству боли и дискомфорта, – говорит он. Это происходит и в спальне. – Я вижу здесь некоторые параллели с мазохизмом, когда вы как бы говорите: «На самом деле я хочу увеличить свою терпимость к боли. Я хочу приблизиться к этому. Есть причины, по которым я хочу испытывать боль и не бежать от нее».

Бет[2]2
  Имя собеседника изменено в целях сохранения конфиденциальности.


[Закрыть], страдающая хронической болью из-за заболевания соединительной ткани, знает об этом очень хорошо. У нее фибромиалгия, и начало симптомов она относит к семи годам. Она также увлекается БДСМ.

– Моя жизнь была окутана болью, иногда оставалась только боль и ничего больше, – сообщила она мне. – Мой сексуальный опыт всегда был балансом боли и удовольствия, потому что моя чрезвычайная чувствительность означает, что все причиняет боль, но иногда я чувствую себя очень хорошо.

Потакание боли обходится Бет недешево.

– Когда я выбираю, чтобы меня били почти до синяков в контексте БДСМ, это означает, что я буду восстанавливаться по крайней мере неделю. Боль очень сильная. Она блокирует все остальное, это похоже на состояние транса, и иногда я переживаю диссоциацию. Когда избиение заканчивается, я – сплошные эндорфины, просто животное, способное испытывать ощущения, но не обрабатывать их и не пытаться понять. Это редкость и благословение, которое стоит недели физического восстановления.

Ее состояние ухудшается, но она работает с этим.

– Каждый день я не знаю, где пройдет граница между прогрессирующей болью и пагубной болью, потому что каждый день у меня болит в новом месте. Наверное, я люблю боль, потому что она всегда рядом, и любить ее – мой единственный выход, если я хочу оставаться в здравом уме.

История Бет поднимает один хороший вопрос. Учитывая все переменные, влияющие на субъективное переживание боли, какую роль в нем играет мазохизм? Как эти ассоциации – предвкушение боли и желание ее получить – могут изменить переживание боли, которое создается в мозгу?