Текст книги "Боль так приятна. Наука и культура болезненных удовольствий"

О, и давайте не будем забывать о Луперкалии! Это вздорный древнеримский праздник в честь бога плодородия Пана и его талисмана, который был наполнен наготой и плетьми. Голые мужчины бродили по улицам с плетьми, хлеща по рукам и животам женщин – некоторые из которых были беременны! – чтобы эти женщины оказались более плодовитыми или более способными к легким родам. Также для тех, кто так развлекается дома: вы должны знать, что папа Геласий в V веке заменил Луперкалии христианским праздником в честь почитаемого мученика. Этот мученик после канонизации стал святым Валентином. И как только День святого Валентина перестал быть христианским праздником, то вновь для современных людей с такими наклонностями стал подходящим праздником порки.

Список кажется бесконечным, и это вполне заслуженно. Чего только стоит клоунада флагелляции философа Перегрина, который проводил шуточные экзекуции! А восхитительный названный древний философ Суперанус, который, как известно, бичевал себя в общественных банях! Монахини, хлеставшие себя перед выборами новой настоятельницы, чтобы повысить сознательность!

И это не только история: существует множество болезненных ритуалов, практикуемых сегодня, например, распятие в пасхальное воскресенье на Филиппинах, шествия флагеллантов в Испании и потрясающий по своей красоте ритуал кавади у тамильских индусов. В последнем случае верующие формируют процессию, неся различные формы кавади, то есть бремени. Хотя некоторые несут легкую ношу, например кувшины с молоком, другие протыкают плоть специальными длинными металлическими спицами и крюками. Калечение плоти в этой процессии может включать в себя протыкание шпажками таких частей лица, как щеки, губы и язык. Некоторые даже используют небольшие копья. Процессия может идти несколько дней.

Но подождите, здесь что-то не сходится. Если вспомнить эти примеры религиозных мучений, то очевидно, что дело не только в раскаянии и чувстве вины, хотя, конечно, это может быть и так. На протяжении моего исследования этой темы я видела, что не просто боль и покаяние, а скорее боль и ритуал глубоко связаны друг с другом. Вина и отпущение грехов, таким образом, являются лишь частью более широкой традиции. Почему может существовать такая тесная связь?

Частично ответ на этой конкретный вопрос содержится в другой работе Брока Бастиана и его команды. В 2019 году совместно с Шоном Мерфи он провел исследование, в результате которого была написана статья «Экстремальные переживания более значимы», где авторы пришли к выводу, что вместо того, чтобы оценивать переживания на основе их валентности (то есть насколько они хорошие или плохие), мы придаем значение экстремальным событиям, которые вызывают эмоциональный накал и глубинное осмысление. Для тех, кто постился и медитировал несколько дней подряд или пережил тяжелый подъем на горную вершину, эти утверждения могут показаться самоочевидными, но всегда полезно попытаться подкрепить свои утверждения исследованиями.

Бастиан говорит, что «люди считают эмоционально насыщенные переживания наиболее значимыми», приводя в качестве примера работу Харви Уайтхауса о том, как людей объединяют ритуалы.

– Из всей этой работы мы узнаем одно: боль часто используется в ритуалах, потому что она обозначает нечто значимое. Она заставляет людей объединиться вокруг чего-то важного, – говорит он. – Во многих отношениях это признак идентичности.

По своей сути ритуалы связаны с идентичностью и созданием смысла. Мы, люди, постоянно используем их, будь то продажа лицевых костей наших детей Зубной фее, бабушкин старинный фарфор на больших семейных обедах во время особых праздников, украшение дома яркими огнями в зимний период или просто тихая молитва благодарности перед едой. Есть маленькие ритуалы, которые мы делаем каждый день, не задумываясь: уход за кожей, определенная дорога на работу, то, как мы начинаем свой день. Есть ритуалы, которые украшают всю нашу жизнь: свадьбы и помолвки, дни рождения и крестины, похороны, мальчишники, оргии при разводе – все это. Какова же связь между болью и значимым опытом самоопределения?

В боли есть нечто особенное, и я открою вам этот довольно очевидный секрет: она, несомненно, живет в настоящем моменте. Бастиан называет это «коротким путем к осознанности». В книге «Тело в боли» Элейн Скарри высказывает идею о том, что боль может разрушить нашу идентичность, затуманить наше чувство собственного достоинства. Рой Баумейстер, автор значительного количества работ на эту тему, также называет мазохизм способом ухода от себя.

Для меня это похоже на трансценденцию.

Думаю о том, как я провела время в сарае. (Мой мозг находился целиком во власти момента: как будто воздушный шарик заполняет все пространство в черепе, а в шарике – одна-единственная мысль. Когда вы в последний раз думали и чувствовали что-то одно? Одну-единственную мысль.)

– Если наше самоощущение в значительной степени находится в прошлом, настоящем и будущем, – говорит Бастиан, – боль немедленно и жестоко возвращает нас в настоящее.

Боль приводит нас в состояние осознанности. Это способ быть здесь и сейчас, проверить нашу выносливость, заслужить что-то.

– Понятие духовной трансценденции часто находится в моменте, и я думаю, что боль – это жестокая сила, которая приводит нас в этот момент, – добавляет он. – Некоторые люди находят в боли некий духовный опыт.

Бастиан говорит, что, по его мнению, существует «четкий глубинный нейрохимический путь, через который боль может высвобождать и усиливать чувство удовольствия», но при этом осторожно отмечает, что существуют и более абстрактные пути.

Приятно слышать, как эксперт мягко рассуждает о телесном опыте мазохизма, о том, что может дать опыт преднамеренной боли:

– Чувство реального установления справедливости, чувство создания смысла в мире, чувство социальной связи. Все эти вещи позитивны и могут создать удовольствие, но в данный момент в этом немедленном эффекте также присутствует болезненность процесса.

Я верю, благодаря исследованиям, интервью и личному опыту, что использование болезненных ощущений ради них самих – это повседневная часть человеческого бытия. Я думаю, что способность искать боль и извлекать из нее пользу заложена в нас, встроена в пользовательские руководства, которые установлены в наших арендованных телах приматов.

Бастиан в книге «Оборотная сторона счастья» пишет: «Интуиция, что получать удовольствие от боли не только ненормально, но и аморально, очень сильна. Однако, как и в случае со многими другими интуициями, когда вы останавливаетесь и действительно анализируете это предположение, все становится немного менее ясным. Мы получаем удовольствие от многих вещей в жизни и ищем занятия, которые нам это обеспечат, так чем же отличается боль?» Эти два понятия настолько неразрывно связаны и пересекаются, что с годами я перестала пытаться провести четкую грань между ними. «Понимание связи между переживанием удовольствия и переживанием боли, однако, показывает, что все мы получаем удовольствие от боли».

И действительно, все это делают. «Хотя мы можем увидеть нечто зловещее в тех, кто занимается более экстремальными или сексуализированными мазохистскими практиками, существует гибкая шкала, включающая множество общепринятых форм получения удовольствия от боли».

Мы смотрим на экстремалов – флагеллантов, мучеников, монахов – и видим, как отражается в нас наша собственная способность к целенаправленному страданию, наша склонность к правильному виду боли. Мы видим, как боль уменьшает чувство вины, создает смысл, обозначает переход, отмечает особый случай. В этой нарочитой боли есть одновременно и благочестие, и профанация. Именно поэтому глава начинается с отчаянных флагелляций религиозных фанатиков и продолжается на бетонном полу полупустой арены, где высоко вверху болтается женщина, подвешенная за колени.

На тату-конвенции в Эшвилле мало посетителей, особенно если учесть, что сейчас десять часов, вечер субботы, а на сцене суетятся артисты. Вокруг меня люди праздно тыкают в телефоны, пока художники вонзают иглы в их кожу, каждый откидывается назад, и те, кто принес на сеанс подушки, одеяла и книги, которые можно подложить под грудь, выглядят как древние гении. Все эти люди платят деньги за то, чтобы вытерпеть что-то болезненное и получить что-то взамен. Постоянное искусство, эндорфины, автономия – причин много, но у всех одна. Невозможно отрицать, что татуировки – это больно. Знакомое жужжание тату-пистолетов заставляет мою кожу чесаться от желания сделать еще одну, но я не обращаю на это внимания. Кроме того, я работаю и не в настроении растянуться на липком массажном столе в подвале Harrah’s Cherokee Center.

Это здание имеет странную форму, похожую на брутальную бетонную летающую тарелку. Снаружи его использовали как съемочную площадку; по непонятной причине к нему добавили пальмы и выдавали за мексиканский аэропорт. Однажды я исполняла «Испанский шоколад» из «Щелкунчика» наверху в огромном, тепло освещенном зале с Московским балетом (и с Сарой!). Где-то здесь проходит распродажа джакузи, о чем я знаю, потому что кто-то повесил множество желтых табличек с рекламой через каждый метр вдоль тротуара на улице. Но я не вижу никаких джакузи. Я не знаю, что еще сказать, здесь просто странная энергетика.

На сцене горстка артистов в дорогих костюмах, которым, вероятно, не платят достаточно, чтобы нанять их выступать для этой безразличной публики, и которые, конечно, и близко не получают причитающуюся им компенсацию за то, что вынуждены терпеть кошмар холодного флуоресцентного освещения. Исполнительница сайд-шоу собирает свое снаряжение у края сцены; под ее сеточкой несколько маленьких белых квадратиков туалетной бумаги, пропитанных кровью, в тех местах, где зрители прикрепляли к ее телу степлером мелкие купюры. Высокая светящаяся женщина, одетая как Уэнсдей Аддамс, дарит крупному хихикающему мужчине в шортах приватный танец после того, как привязала его к стулу электрическими проводами и закрыла ему лицо. Другая женщина заглатывает банан целиком. В финале на сцену поднимается огромный воздушный шар. Как я уже сказала, энергетика какая-то странная. А я здесь, чтобы увидеть, как люди летают.

Как только танец завершается, Стив Труитт и его команда, занимающиеся подвешиванием людей, начинают перемещать немногих оставшихся зрителей подальше от места, где они будут подвешивать людей на крюках, создавая четкую границу на голом бетонном полу между артистами и немногочисленной «толпой». Песня Стиви Никс «Edge of Seventeen» звучит на арене, звонким эхом разносясь по пустому залу и оставаясь практически без внимания. Интересно, каково это, наблюдать нечто подобное? Для человека, который ищет острых ощущений, смотрит видео с хирургических операций, я очень чувствительная, мягкая, как пудинг, я совсем ребенок, так что я знаю, что могу плохо отреагировать на вид человека, подвешенного за колени. То есть, черт, у меня текут слезы от страха высоты, когда я смотрю мультфильмы с воздушными шарами. Мазохизм принимает все формы.

Я чувствую прилив адреналина, когда смотрю, как такелажники манипулируют канатами и серьезно разговаривают друг с другом, наклонив головы. Мне еще это неизвестно, но летающие находятся на такой высоте от земли, что падение на пол катастрофично. Подготовка к этому подвигу жизненно важна. Для меня есть место в первом ряду. Рядом со мной – второклассник. Здесь почти как в церкви.

У первого человека, который собирается летать, есть два пирсинга в верхней части спины, что означает, что он будет висеть в так называемом подвесе самоубийцы – в вертикальном положении повешенного. Он будет не буквально висеть на крюках; у него есть два широких штанговых пирсинга над лопатками. Такелажники прикрепляют его к веревкам, и он выходит на открытый пол; мягкое, сильно татуированное тело без рубашки выглядит бледным под заводскими лампами. Я чувствую, как кровь приливает к моему лицу, затем к ногам, как будто тело не может определить, краснею я или вот-вот потеряю сознание. Мужчина начинает поднимать человека в воздух, пирсинг натягивает кожу. Меня подвешивали на веревках – правда, не за кожу, – но я знаю этот головокружительный момент, когда на полу остаются только кончики пальцев и кажется таким невероятным, что отсутствие контакта с землей вообще возможно. И вот человек поднимается в воздух.

Он кружится надо мной в брюках цвета хаки и коричневых кожаных ботинках, из кармана у него торчит тонкий катетер инсулиновой помпы; человек над толпой чертовски весел. Его лицо! Он улыбается! Дрыгая ногами, как маленький мальчик, и накручивая большие круги над притихшей толпой, он болтается под песню неизвестной металл-группы. (Хотя сейчас, когда я вспоминаю об этом, я не могу сказать, притихла толпа в том зале или это мои уши были настолько заполнены кровью, что я перестала замечать других людей.) Я трепещу от вида его натянутой кожи, от невозможности происходящего. Каким спокойным он кажется. Его держит в безопасности и в воздухе такелажник, который подпрыгивает и посильнее закрепляет веревку, чтобы с каждым рывком подтягивать висящего человека все выше. На спине у него четыре отверстия, по два для каждой перекладины. Второе отверстие слева начало кровоточить. Ничто в поведении этого человека не говорит о том, что это неприятно, хотя подвешивание за проколотую кожу явно сопряжено со значительной болью. По мере того как его вес раскачивается по комнате, кожа вокруг пирсинга меняется: ярко-белые полумесяцы там, где плоть стягивается, кожа в верхней части спины становится цвета красного винограда и окольцовывает пирсинг, как рамка. О чем он, должно быть, думает, с этим счастливым лицом, с этой пурпурной спиной, со всеми этими пузырьками воздуха, застрявшими под кожей?

Моя подруга, которую мы будем называть Cи Джей Си, подробно описала свое вертикальное подвешивание на четырех точках. Очевидно, что введение крюков в спину было наименее болезненной частью. После того как они оказались в ее коже, она пять минут регулировала с такелажником равномерное распределение веса, а затем настало время полета. Первые мгновения, когда она держала вес на крюках, были мучительными, и у нее были очень специфические ощущения от боли в спине.

– Я чувствовала, как кожа приспосабливается и разворачивается, маленькие звуки, как звук бумаги, похожие на разрывы кожи в точках входа, и ощущение всасывания, создаваемого под кожей, когда ее тянули. – Но через некоторое время ощущения изменились. – Как только на нее навалился достаточный вес, кровоток прекратился, кожа начала неметь, и я осталась с ощущением натяжения. – Самое трудное, по ее словам, было отпустить землю. – Я никогда не знала, как сильно ощущение гравитации помогает мне ориентироваться. До этого момента вся моя жизнь была связана с ощущением веса, а теперь я должна была от него отказаться. Это не больно, просто психологически страшно, как будто я отказываюсь от единственного истинного знания. Как только я поднялась в воздух, я почувствовала, что эндорфины начинают действовать, напряжение со спины перешло в ощущение, что грудь сжимается. Это одновременно было невероятно блаженно и слегка нервировало.

Я спрашиваю, о чем она думала, пока качалась в воздухе, но Си Джей Си говорит, это чувство трудно описать.

– Я не могу сказать, о чем думала, пытаясь собрать и обработать ощущения, которые я испытываю. Я чувствовала себя так, как будто меня подбросили высоко вверх, но гравитация не говорила мне, что я опускаюсь обратно.

Cи Джей Cи летала примерно полчаса, затем спустилась, так как пирсинг доставлял все больше дискомфорта. После возвращения на землю крюки ощущались под кожей как наждачная бумага. Они жгли, и кожа была натянута. Ей помогли вытащить крюки. Женщина, удалявшая крюки, спросила Cи Джей Си, хочет ли она, чтобы вытолкнули воздух, который скопился под кожей спины, и Cи Джей Си согласилась.

– Когда она это сделала, я почувствовала, как воздух скользит по мышцам и расправляется. Как будто сухожилия скользят друг по другу, переходя из полости в полость под моей кожей.

После этого, по ее словам, она чувствовала себя так, как будто ее сбил грузовик, но эмоционально ей стало легче. После подвешивания на спине она стала «в целом счастливее», и это ощущение не покидало ее «более месяца».

Можно провести не одну параллель между трансценденцией религиозного покаяния через боль и способами, которыми люди используют симфонии болевых механизмов тела, чтобы найти новые ощущения. Поговорив со многими людьми, пережившими опыт подвешивания, я нахожу связи между моментами, которые они прожили в воздухе, в священности опыта и самоопределении. Намеренная боль может стать испытанием, опытным полигоном. Она может принести радость.

Как описал это чувство Ли С.:

– Как только я оказался в воздухе, я испытал почти внетелесный опыт. Эйфория заполнила мою голову и тело, и боли больше не было. – Он сказал, что это высвободило напряжение и негатив и потребовало от него полной отдачи окружающему миру. Он сделал это, чтобы понять, что такое отказаться от контроля. – Я не ожидал, что произведу такое открытие. Я плакал, когда оказался в воздухе.

Конечно, подвешивание за крюки в коже – это не новомодная и трансцендентная фишка приверженцев модификации тела. Хотя сегодня эта практика популярна в сообществах любителей боли и острых ощущений, она пришла к нам от народа мандан из Северной Дакоты.

Точнее, этот вид подвешивания происходит от Окипы, четырехдневной религиозной церемонии, которая проводилась каждое лето, и это была самая их мощная церемония. Она рассказывала об их сотворении, их священном происхождении, разворачиваясь через танец и игру на перкуссиях. Внутри своей хижины мужчины постились, молились и страдали. Лесли В. Тишаузер в «Энциклопедии Великих равнин» университета Небраски в Линкольне пишет: «Молодые мужчины обычно подвергались пыткам, чтобы продемонстрировать храбрость. Длинные деревянные шампуры просовывали у них под кожей на спине или груди, после чего их подвешивали на веревках к балкам. Тела утяжеляли черепами буйволов, подвешенными к другим шампурам, воткнутым в бедра и икры. Мучения были жесточайшими, но крик считался признаком трусости, и те, кто лучше всего переносил боль, становились вождями манданов. Женщинам не разрешалось входить в дом, хотя некоторые сидели на крыше, где постились».

Церемония существовала для того, чтобы «объединить манданов через ритуал страдания и кровопролития».

В 1832 году художник Джордж Кэтлин стал свидетелем этого священного ритуала и зарисовал его; к тому времени Окипа проводилась уже несколько веков. Считается, что церемония в последний раз проводилась в резервации Форт-Бертольд в 1889 или 1890 году, после чего была подавлена Соединенными Штатами во время геноцида.

Примерно век спустя Аллен Фолкнер, которого называют «отцом современного подвешивания», решил основать движение, базирующееся на священной практике, и начал работу по внедрению светского подвешивания. Важно признать и понять тот ужасающий и травмирующий факт, что практика подвешивания была насильственно прекращена белыми колонистами-поселенцами только для того, чтобы затем ее воскресили посторонние люди. Есть более глубокая дискуссия, которую следует провести по этому поводу.

В наши дни люди висят в воздухе по самым разным причинам, как говорит мастер пирсинга и специалист по подвешиванию Брайан Белчер. Он считает, что причины, по которым люди это делают, сугубо индивидуальны, будь то религия, фетиш, любопытство и так далее. Он руководствуется физическими причинами.

– Я занимаюсь этим ради возбуждения, повышаю болевой порог, впадаю в транс и испытываю прилив сил. – Он сравнивает подвешивание с наркотиком, но без побочных эффектов. – Я фактически отказался от наркотиков и получал необходимый мне кайф только от подвешивания и вытягивания.

Я спрашиваю его, каково это – подвешивать людей в воздухе за кожу.

– Видеть на лицах выражение радости и счастья – самая приятная часть того, что я делаю, – отвечает Брайн.

Как мастер пирсинга с почти двадцатилетним стажем, он понимает, что такое боль и удовольствие, и много раз видел, как эти два понятия пересекаются.

– В зависимости от уровня терпимости человека он может получить больше удовольствия от более глубоких уровней боли, – говорит он. – Немного больно, но и приятно. – Он рассказывает мне об одном из лучших опытов, который он когда-либо испытывал, о незабываемом болезненном опыте на БДСМ-конвенции в Атланте. – Я делал подтягивание на груди к одному из парней в нашей группе и вдруг после тридцати-сорока минут начал испытывать нечто внетелесное. (Подтягивание на груди – это когда у вас в груди крюки, но вместо того чтобы висеть, вы подтягиваетесь к другому человеку.) Я помню, что тянул все сильнее и сильнее, пытаясь вырвать крюки через плоть моей груди. Во время подтягивания я встал на колени и начал откидываться назад. В этот момент мой разум начал отделять дух от плоти. Я висел над собой и смотрел на себя как бы со стороны. Это было очень сюрреалистично, и на снятом видео мое тело начало трястись, я впал в транс. Когда все закончилось и мои плоть и дух снова стали единым целым, я находился под кайфом почти три дня. Такого чувства боли и удовольствия, как тогда, я никогда не испытывал.

Вернувшись на тату-конвенцию, я с нетерпением наблюдаю за полетом следующей участницы. Она высокая, слегка сомневающаяся, у нее явно повышенная возбудимость. Я думаю о монахинях, исполненных суровой решимости, об аскетах и их лишениях, о чувстве боли, необходимом, чтобы ощутить нечто другое, большее, запредельное. О священном ритуале флагелланта, о том, каким осквернением этот акт, должно быть, казался толпе, которая наблюдала, как его грязная кожа окрашивается в красный цвет. Ведущий обращается к толпе, пока женщина идет к канатам.

– Ребята, вам не составит труда поддержать женщину, которая делает то, чего не хочет, – говорит он, хихикая в микрофон. Толпа отвечает ему тем же. Но он вызывает ужасное чувство раздражения и ненависти. Это священные крюки, болван!

Мне хочется взять его клочковатую рыжую бородку на подбородке и засунуть прямо в его смеющийся рот, заставить его съесть ее, заклеить ему рот скотчем, чтобы борода застряла у него в зубах, но то, что я наблюдаю сегодня, стоит гораздо больше, чем мои мелкие фантазии о мести. Женщина сидит на полу, подтянув колени, пока Труитт прикрепляет ее к веревкам. Когда она закреплена, он нежно обнимает ее сзади, его руки поддерживают ее под руками, пока колени начинают подниматься над головой. Ее босые ноги стройны и изящны, подошвы покрыты серой пылью пола. Когда она поднимается вверх на канатах, ее позвоночник разворачивается, и она оказывается вверх ногами, а руки хватают бицепсы Труитта. Проходит целая вечность, и лишь на мгновение, без колебаний – кто захочет колебаться в самый трудный момент? – они расходятся. Она встает.

Длинные рыжие волосы свисают, когда она держится за колени, ее руки аккуратно сцеплены за спиной. Труитт кладет руки в перчатках ей на спину и подталкивает ее, посылая ее в дугообразное движение. Она выглядит ангельски; мечтательная улыбка, закрытые глаза. Я чувствую кайф, наблюдая за тем, как она расслабляется и буквально тает.

Есть один аспект в подвешивании и других экстремальных физических практиках, который дико нравится мне. Меня бесконечно привлекает идея, что можно прорваться на другую сторону, и тогда боль может раскрыться в дикую эйфорию. Люди играют в эту игру постоянно, на самых разных уровнях, и, увидев ее, трудно это игнорировать.

Я думаю об изящном теле, которое извивается на канатах передо мной, и о своих желаниях. В глазах людей, которые ни за что на свете не стали бы висеть на крюках, но жаждут узнать, кто и зачем это делает, мелькает отвращение, смешанное с дразнящим любопытством. Не думаю, что люди ищут мазохизм по какой-то одной причине или она остается той же с течением времени. Подвешенная за кожу над коленными чашечками, она крутится, как червяк на крючке. Я наблюдаю за ней и думаю, какую радость, должно быть, она испытывает. Какая награда может стоить такой боли?