Текст книги "Я, Тамара Карсавина"

Я могла бы стать королевой Татарстана и быть избитой

Лондон, 5 апреля 1969, 14 часов, «У Лили»

Кажется, мне было четырнадцать или пятнадцать лет, когда из Москвы в Санкт-Петербург на последний год обучения приехал молодой танцор старше меня на два года: Федор Козлов. Этот мускулистый привлекательный парень, происходивший из семьи музыкантов, стремился получить полное артистическое образование: танец, музыка, театр.

Между школой Большого театра и нашей, петербуржской, существовало серьезное соперничество. Мы упрекали москвичей в пристрастии к дешевым эффектам, призванным эпатировать публику, а они считали нас слишком академичными. И все-таки обмены между двумя школами редкостью не были.

Тогдашняя система образования строго-настрого разделяла мальчиков и девочек, но иногда между ними организовывались встречи в форме смешанных спектаклей, игравшихся перед публикой, состоявшей из учеников и преподавателей, на маленькой сцене, предназначенной специально для этого. Меня выбрали для па-де-де с Федором. На репетициях он был подчеркнуто холоден, но в самый решающий момент, прямо перед нашим выходом, наклонился ко мне так близко, что жар его дыхания почти обжег мое ухо, и произнес:

– Смотри, как мы оба хороши. Оба темноволосые, с ласковыми черными глазами.

Не знаю уж, где он отыскал такую фразу (разве что в слащавом любовном романе?), но при слове «ласковые» я почувствовала, как в душе моей поднимается волнение, доселе мною никогда не испытанное, – чувственное томление пополам со стыдом. Я никогда не краснею. Слова Федора заставили меня побледнеть, и я исполняла танец с мертвенной маской на лице, на глазах у всех поддаваясь порыву, казавшемуся мне бесстыдным, когда мой партнер-обольститель вел меня за плечо, обнимал за талию или слегка касался бедром.

Немного позднее я заболела, попала в медчасть, и моя одноклассница, придя меня навестить, сказала, что Козлов в меня влюбился. Так, при поддержке бесстрашной подружки, началась счастливая игра в любовные послания (нежные записочки) и обмен скромными подарками (шесть писем, пасхальное яичко, букетик гвоздик); эта игра сейчас вспоминается мне как первый опыт сердечного влечения.

Сколько лет минуло – и вот я снова встретила Козлова в труппе Дягилева, где он блеснул в «Половецких плясках» (кладезь мужских достоинств!) и в «Шехеразаде». Ни он, ни я не забыли о той подростковой идиллии. Однажды вечером мы репетировали в Шатле, как вдруг ко мне в артистическую кто-то ворвался без стука. Я было подумала, что это Дягилев – таково было его обыкновение. Властная рука обхватила мой затылок, чьи-то жадные губы слились с моими. Я ошеломленно обернулась – это был Козлов. Я вскрикнула. Он поспешно выскочил и с тех пор перестал оказывать мне даже малейшие знаки внимания. Тогда я еще не могла знать, какой бурной окажется его жизнь.

Примерно в те же годы во время турне по Соединенным Штатам Козлов познакомился с человеком, который вскоре поставит такие знаменитые фильмы, как «Царь царей», «Клеопатра» и «Десять заповедей», – с будущим мэтром Голливуда Сесилем Блаунтом ДеМиллем.

ДеМилль наймет его давать уроки танцев для своих актеров и, главное, для своей племянницы Аньес – ее в будущем, благодаря Козлову, ждала блистательная карьера балерины. Козлов давал уроки на Бродвее с 1912-го по 1916 год и создал хореографические номера специально для кинематографа. Проложив дорогу из России в Америку, он стал едва ли не пионером в завоевании Голливуда танцем.

Козлов, с его черной напомаженной шевелюрой и сумрачным взором в стиле «латинского любовника», имел большой успех у женщин. Аньес ДеМилль, перед которой он в первую же встречу показался обнаженным, покрытым перьями и раскрашенным как свирепый воин, немедленно убедила дядюшку снять его в кино как актера.

Он начинает сниматься в 1917-м, прославится в «Завоевателях» и очень быстро станет международной звездой немого кино. В 1920 году это фильм «Зачем менять жену» с Глорией Свенсон и, немного позже, «Бурлаки на Волге». Восхищенная этим фильмом, рассказывавшем о любви княжны и русского бурлака накануне большевистской революции, я послала Козлову письмо – оно осталось без ответа.

В начале 1923 года я жила в Лондоне и случайно увидела номер «Лос-Анджелес таймс» с потрясающим заголовком на первой полосе: «Татары предлагают Федору Козлову трон Татарстана!» Соблазнительное предложение от либеральной партии – но, как писали в той статье, весьма рискованное ввиду политических злоключений в этом заброшенном уголке мира из-за нашествия большевиков. Интервьюировавшему его журналисту на вопрос о намерениях Козлов осторожно ответил:

– Предпочитаю быть живым актером, а не мертвым владыкой!

Мудрое решение – ибо страна выходила из периода чудовищного голода, нарочно устроенного коммунистическими руководителями и грозившего перейти в настоящий геноцид. Прими Козлов такое предложение – наверняка был бы казнен во время сталинских чисток.

С 1927 года, с появлением звукового кино, слишком явный русский акцент мог поставить крест на дальнейшей кинокарьере Козлова, но Сесиль ДеМилль дал ему новый шанс в музыкальной комедии «Мадам Сатана», где Федор воплощал «дух электричества». Нетипичный фильм, что-то среднее между музыкальной комедией и научной фантастикой, – но все усилия создателей кончились полным провалом. Закованный в металлический панцирь с длинными острыми шипами – надо полагать, это были молнии, – Козлов танцует «механический балет» на балу, происходящем… в дирижабле! Фильм, предполагавший помпезную премьеру, должен был выйти в цвете, но общественное мнение, обвинявшее «Метро-Голдвин-Майер» в излишних расходах, когда свирепствовал кризис 1929 года, вынудило ДеМилля отпечатать черно-белые копии.

Я снова встретила своего бывшего воздыхателя в Лондоне в 1956 году, на великолепном спектакле – «Ромео и Джульетта» Прокофьева в постановке Большого театра; в этом балете когда-то скрещивали шпаги еще совсем молодые Федор Козлов и его брат. Федор заметил меня на выходе из «Ковент-Гардена» и попытался подойти поближе. Я видела, как он расталкивает локтями толпу, но та все-таки поглотила его, и он навсегда исчез из моего поля зрения и из моей жизни. Тогда мне и вспомнилось слово «ласковые», но мы постарели – и я, и он – и прошли через множество испытаний. Из всех эмоций, какие я смогла прочесть в его взгляде, я поняла только одно, что и сама тогда чувствовала: впервые советская труппа выступала на Западе – и она доказала, что в СССР не забывают уроки Петипа.

Мне не пришлось больше видеть Козлова: через месяц он умер.

Личная жизнь Козлова – вот уж истинно мелодрама! – не сходила с первых полос популярных журналов. Переступивший порог тридцатилетия, обожаемый публикой, женатый на балерине из «Русских балетов», он влюбился в юную американку, семнадцатилетнюю Наташу Рамбову, которой давал уроки. Слишком высокая для классического танца (1 метр 75 см), она отказалась от мечты стать балериной и утешилась в объятиях Родольфо Валентино, звезды Голливуда. Естественно, к несказанному разочарованию Козлова. Когда Наташу взял в жены какой-то фатоватый итальянец, Козлов отомстил ей, к тому времени уже ставшей известной художницей по костюмам и востребованной кинодекораторшей, – он выстрелил в нее и ранил в ногу.

Наташа, большая поклонница Бакста, была идолом моды и светских развлечений, и ей мы обязаны вошедшей в обиход прелестной прической, такой популярной в двадцатые годы, – по маленькому шиньону с обеих сторон головы. Искрометная, креативная, она страстно увлеклась спиритизмом, а потом египтологией; в ней она со временем стала настоящим специалистом.

Поговаривают, что Козлов унижал и поколачивал своих спутниц жизни. Он якобы приписал себе авторство некоторых декораций и костюмов, созданных Наташей, и даже держал молодую женщину взаперти. Я с облегчением вздохнула, вспомнив, что отвергла его притязания и счастливо отделалась!

Однако следует воздать должное Козлову за то, что он открыл «Русскому балету» двери в Америку, познакомив Дягилева с личностью, чье влияние ощущается и по сей день: с Эдвардом Бернейсом.

Слегка подзабытый – что парадоксально, ведь есть те, кто (как Ник, для которого он является эталоном) считает его изобретателем маркетинга и «пионером массового потребления», – Бернейс заслуживает хотя бы нескольких строк.

Небольшой перерыв – чтобы сгрызть последнее печенье и прикончить третью чашку шоколада… И вот наконец я снова готова продолжать.

Как «Русские балеты» покорили пуританскую Америку

Лондон, 5 апреля, 1969, около 16 часов, «У Лили»

Эдвард Бернейс приходился племянником Зигмунду Фрейду, и не случайно именно «бессознательное» оказалось ключом к его успеху. Родившийся в 1891 году в Вене, он эмигрировал в Соединенные Штаты, где под напором отца изучал сельское хозяйство, пока не набрался решимости последовать своему истинному призванию – журналистике.

В 1914 году Козлов представляет Дягилева Бернейсу. Бернейс только что стал знаменитым, превратив спектакль, обреченный на провал, в шумный успех: у театральных касс собирались толпы. Автор пьесы взялся за малопривлекательную тему – сифилис, и у Бернейса возникла идея, использовав прессу, представить этот спектакль как манифест общественного здоровья, получивший благословение медицинского сообщества. Дягилев же, в свою очередь, уже давно мечтал устроить турне по ту сторону Атлантики, однако он понимал рискованность такого предприятия в стране, известной протестантским пуританством, где танцовщиц считали проститутками, а танцоров – гомиками.

В танцах Бернейс разбирался не больше, чем в сифилисе, но он впрягся в продвижение с таким остервенением, что после турне «Русских балетов» в Америке не осталось ни одной маленькой девочки, которая не мечтала бы стать балериной. Взявшись за дело очень-очень загодя – ибо, как он говорил, «действовать – значит прогнозировать будущее», – он принялся малыми дозами публиковать в самых влиятельных газетах и журналах серии статей, крохами выдавая информации о «Русских балетах». В своих статьях он настаивал на том, что это очень «демократичная» труппа, поскольку в ней обходятся без звезд, и что зритель в накладе не останется: музыка, танец, живопись, все это – в одном спектакле! А вот, например, декорации – они же дадут американкой хозяйке столько идей для новых платьев, причесок, занавесок…

Параллельно с этим Бернейс вел кампанию, призывающую промышленников выпускать ткани с восточным орнаментом, тюрбаны с эгретками, ковры ярких расцветок, подушки и мягкие диванчики вровень с полом. И «стиль Бакста» действительно не замедлил произвести фурор на Пятой авеню. Бернейс позаботился и о том, чтобы перед самым началом гастролей воскресные приложения к газетам поместили фотографии танцоров размером во всю страницу, под которыми были комментарии или интервью. Балерины позировали в позах стриптизерш, с распущенными волосами, боа подчеркивали глубину их декольте. Особенно много было снимков Нижинского в роли похотливого фавна, его выставляли почти как циркового персонажа. Легкий запашок скандала, капелька провокативности призваны были довершить дело.

«Домашний женский журнал» отказался размещать у себя снимки балерин с ногами, обнаженными выше колен, и тогда Бернейс распорядился отретушировать их, удлинив пачки на несколько сантиметров. Финал-апофеоз наступил, когда толпа нанятых статистов, размахивая транспарантами, устроила на перронах бурные овации труппе, наконец-то прибывшей в Нью-Йорк. Фотографии этой неистовствовавшей псевдотолпы были разосланы по всей Америке.

В том турне Дягилев рассчитывал на меня – но я отказалась, так как была беременна Ником.

Только в начале двадцатых, на приеме в Лондоне, я наконец познакомилась с тем, кого Дягилев считал гением. Порывистый Бернейс совсем не походил на Макиавелли. Он выставлял напоказ самую чистосердечную улыбку, у него были густые черные усы, а когда я пригляделась к нему как следует, его большие темные глаза под широким лбом показались мне такими же проникновенными, как у Пикассо.

Через пять лет после впечатляющего продвижения «Русских балетов» Бернейс основал в Нью-Йорке свое собственное агентство «Паблик рилейшн». Когда я спросила его, чем это агентство занимается, он, с бокалом шампанского в руке, объяснил, что преследует только одну цель: «благосостояние народов». В его конторах занимались исследованием бессознательного народных масс, чтобы лучше управлять их социальным поведением. Его метод основывался на ученом смешении теорий: конечно же, теории его дядюшки Фрейда, но еще и Ла Боэси (дружившего с Монтенем), а также одного француза по имени Гюстав Лебон, автора афоризма, который Бернейс произнес, торжественно подняв бокал: «Владеть искусством воздействовать на массы – значит владеть искусством править ими».

Эта фраза заставила меня похолодеть, но я не показала виду перед своим собеседником, – он же, польщенный моим интересом к разговору, принялся доверительным тоном излагать мне свои мысли, которые я потом слово в слово прочитала в его книге «Пропаганда»: «Стоит лишь понять тайные мотивы толпы – и вот уже можно управлять ими, да еще так, что толпа этого даже не поймет… Сознательная и организованная манипуляция обычаями и мнениями масс – основной элемент демократических обществ. Те, кто манипулирует, создают невидимое правительство… а мы даже не подозреваем о его существовании…»

Прямо передо мной сидел человек, который был демиургом!

«Пропаганде» суждено будет стать настольной книгой как для «денежных мешков», так и для диктаторов. Не могу не сравнить ее с «Жизнью термитов», которую так любил читать мой милый Генри, или с «1984» Джорджа Оруэлла – этого писателя я недавно открыла для себя.

Методы Бернейса, опиравшиеся на самые банальные реалии, снискали феноменальный успех. Например, привычкой есть за завтраком fried bacon[46]46
  Жареный бекон (англ.).


[Закрыть] (причем даже у нас, в стариковском приюте!), в которой нет ничего английского, мы тоже обязаны ему. В начале тридцатых годов, нанятый пищевыми промышленниками, встревоженными спадом потребления свинины, Бернейс сумел убедить тех, кто мог повлиять на привычки питаться, – то есть медиков, – принять участие в продвижении этого продукта, «дешевого, здорового и питательного».

А в конце двадцатых – в те самые времена, когда стали модными прическа «под мальчика», брюки и пуловер-матроска – среди женщин распространилась и мода курить папиросы, чаще всего через изящный мундштук. Смиренно признаюсь, что я и сама в ту пору пристрастилась к курению. Откуда мне было знать, что предприятие «Америкэн Тобакко» наняло Эдварда Бернейса для продвижения своей продукции в женском обществе. Среди его оригинальных находок – «факелы свободы», рекламные манифестации, во время которых прелестные юные дамы должны были одновременно (по сигналу) закуривать папиросы. Бернейс мобилизовал объединения суфражисток под слоганом «Курить – это освобождает женщину», а модные журналы – под слоганом «Курение помогает похудеть». А когда уже в шестидесятые годы службы по охране общественного здоровья обратились к Бернейсу за помощью в организации антитабачной кампании, тот, нимало не заботясь о противоречии, принялся яростно выкорчевывать все то, что сам превозносил за несколько десятилетий до этого.

Бернейс – еврей родом из Вены, – должно быть, испытал горькое разочарование, когда Геббельс в 1932 году хвалился, что убедил Гитлера действовать «по-американски». Изобретения доктора Стрейнджлава обернулись против своего же создателя.[47]47
  Обращение к фильму Стэнли Кубрика 1964 года «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил бомбу». В этом фильме говорится о том, что ядерная война гарантирует катастрофические последствия для обеих сторон, независимо от того, кто будет «победителем». Доктор Стрейнджлав в фильме – создатель бомбы. – Примеч. ред.


[Закрыть]

Балерина и старые господа

Биконсфилд, 10 апреля 1969

Когда мы вернулись из Лондона и шофер-с-красивым-затылком высадил меня у входа в пансион, директор уже стоял на верхней ступени крыльца, заложив руки за спину, – строгий, точно отец, поджидающий блудного сына.

– Уже поздно, мадам Карсавина, мы за вас беспокоились… Сегодня утром, сразу как вы уехали, нам позвонили. Господин П. приносит вам извинения. Он не сможет удостоить вас своим присутствием завтра: плохо себя чувствует. Он будет вам звонить.

Я вздохнула было с облегчением (не чувствовала себя готовой к такому свиданию наедине), но облегчение почти сразу сменилось смутной тревогой: только бы у Ивана Ивановича не возникло проблем с… КГБ.

Что я знала об этом Иване Ивановиче? По правде сказать, совсем немного – только что он родился в России в революционные годы (как Ник) и был знаком со Львом. Жил он в Ленинграде, но регулярно наведывался в Лондон по профессиональным делам.

Что мне остается? Только ждать.

Последующие дни я провела за лечением насморка горячим грогом, заполняя все новые и новые страницы. Я не разгибаясь писала, и такая невольная неподвижность принесла плоды. Ни радио, ни телевизора, ни завтраков в столовой в поисках загорелого месье с волосами, зачесанными назад. Повествование о моих влюбленностях обрело форму. Уж не знаю, чего оно стоит, но это позволяет мне… как нынче говаривают, пережить сублимацию.

Женщине трудно стареть: вам вежливо, но бессовестно указывают, где выход. Да ведь и молодой не легче. Едва возмужав, тут же оказываешься жертвой преследования древних, слюнявых и трясущихся трескунов – у них-то, видите ли, есть полное право быть стариками! Между скромностью, какой требует стыдливость, и снисходительностью к пожилым, которой требует долг вежливости, – что надо выбрать? Сознайтесь – требуется немало дипломатии, чтобы держать таких зануд на расстоянии. Если они сходятся с вами слишком близко – вы рискуете в лучшем случае испытать отвращение, а в худшем… получить нежелательную беременность, если старикан еще держится бодрячком, или венерическую болезнь – как та, что Дягилев подхватил от собственной кузины (а ее заразил, вероятно, старый порочный дядюшка), и из-за которой он потом всю жизнь воздерживался от женщин. В те времена сифилис поистине свирепствовал, и «порченые», как их называли, встречались во всех классах общества, от высших до низших – по всей социальной лестнице.

Боже мой, боже мой, перечитываю последние фразы и нахожу их чудовищно грубыми и скабрезными из уст почтенной старой дамы… но свобода слова – в духе нынешних времен. Воспользуемся ею, чтобы разоблачить злоупотребления, которые хотя и признаются уже не первый век, особенно в среде танца, но не теряют от этого скандальности.

Среди «дедушек», или по крайней мере тех, кто тогда казался мне таковыми, проявлявших хотя и вполне безобидное, но внимание к моей персоне, надо назвать Александра Бенуа, трогательного, скорее по-отечески доброго, называвшего меня «моя Татошка», и великого князя Владимира Александровича, брата царя Александра III, президента Императорской академии художеств и первого мецената Дягилева, – он удовольствовался тем, что попросил у меня мои фотоснимки.

Зная о любовных неурядицах Матильды Кшесинской – говорю это с почтительным и дружеским чувством к ней (у меня есть принадлежавшая ей заколка для волос – я храню ее в ящичке моего ночного столика как талисман), – я никогда не мечтала о принце или великом князе.

Совсем юной Матильда пережила бурное любовное приключение с тем, кто потом станет царем Николаем II и будет расстрелян большевиками вместе со своей женой, детьми и верными слугами. Но много раньше, когда пришло время подыскивать законную супругу будущему самодержцу, Матильда была грубо отвергнута императорской семьей. Более того, не удовольствовавшись тем, что Матильде предпочли принцессу крови и родственницу королевы Виктории (и, кстати, носительницу гена гемофилии, недуга, передавшегося по наследству царевичу Алексею), семья навлекла на нее позор бесчестия. В конце концов Матильда вышла замуж за великого князя Андрея Владимировича, и все закончилось благополучно, но в СССР имя этой необыкновенной балерины осталось связанным с упадком аристократии и ее нравов.

Никогда не забуду, с какой яростью в феврале 1917 года большевики набросились на особняк в стиле ар-нуво, который построил для нее архитектор фон Гоген. Ей с сыном пришлось в спешке уехать. С балкона этого особняка несколько раз выступал Ленин. Позднее дом захватит чернь, будет срывать злобу на мебели, обстановке, гадить на постели и кресла. И сейчас еще я вижу перед собой в разграбленном саду, усеянном обломками и пустыми бутылками, молодого мертвецки пьяного солдатика. Развалившись в кресле, обитом малиновым шелком, закинув ноги в грязных галошах на изящный одноногий столик, отделанный камнем того «бакстовского» зеленого цвета, который называли малахитом, он орал громовым голосом: «Смерть богатеям!» а в это время остальные «ребятушки» с воплями прыгали на поваленном пианино. Казалось, что инструмент стонет всеми оборванными струнами, рыдает страдает, и его душа вот-вот умрет.

Нет, никогда не хотела я такой судьбы.

* * *

Я уже писала ранее о том, что едва не стала «царицей Татарстана». Конечно, я немножко преувеличила – так, самую малость. Но уже не хвалясь, скажу, что чуть-чуть не превратилась в первую леди Финляндии и супругу самого крупного финского политического деятеля – во Франции с ним сравним только де Голль. Для этого мне было бы достаточно принять предложение того, кто был на двадцать лет старше меня (да-да, вот и еще один такой!). Человека этого звали Карл Густав Маннергейм, и он предлагал мне стать его женой. Для этого ему следовало оформить развод со своей примерной супругой, богатой наследницей высокородного происхождения, – но все равно: с моей стороны о замужестве и речи быть не могло. А уж о том, чтобы вступить в игру в роли любовницы, дамы полусвета, – и того меньше!

Не просто же так мой брат Лев, которого я звала «юным мудрецом», называл меня – надеюсь, без иронии – «своей знаменитой и добродетельной сестрой». «Знаменитая и притом добродетельная», «добродетельная, хотя и знаменитая» – вот в чем тут суть. Для людской молвы балерина недолго остается осмотрительной – ведь ей для успеха нужны мужчины. А если уж ей удается преуспевать самой – это так несуразно, что такое следует подчеркивать.

Хотя мне иногда приходилось терпеть лишения из-за бедности, я все-таки не скатывалась в нищету, и я, гордая по натуре, никогда, в отличие от многих моих коллег слабого пола (или даже того пола, который называют «сильным», – например, Нижинского, Мясина, Долина, прирученных Дягилевым) не просила о поддержке богатеев, чтобы преодолеть трудности в карьере.

Барон Карл Густав Маннергейм родился в Финляндии в аристократической полушведской, полуголландской семье. Будучи полиглотом, он при этом неважно владел финским, да и своим родным шведским, поскольку в семье Маннергеймов все говорили по-французски. Старший сын в этой семье унаследовал титул графа, другим же пришлось довольствоваться, как и Карлу, титулом барона.

В конце 1880-х этот удалой вояка, страстный любитель верховой езды, поступил в престижную Николаевскую кавалерийскую школу в Санкт-Петербурге. В те времена Финляндия была частью Российской империи, и финская молодежь охотно приезжала учиться в Петербург.

После брака по расчету с богатой наследницей, родившей ему двух дочерей, он сделал блестящую карьеру в русской армии, отличившись храбростью, особенно во время пагубной Русско-японской войны 1905 года. Никогда так и не скажут всей правды о том, до какой степени это поражение привело к ослаблению империи.

От балета Маннергейм был так же без ума, как от войны и лошадей, и когда я встретилась с ним сразу после спектакля «Дон Кихот», где я танцевала Жуаниту, подругу Китри, он осыпал меня похвалами и без обиняков предложил свидание. Кажется, это был 1906 год, и я уже начала встречаться с мужчиной, в 1907-м ставшим моим первым мужем: Василием Мухиным. Конечно, я ответила отказом – и барон, получивший отставку, упав на колени, разрыдался. Растроганная, я выпроводила его очень и очень нежно, и он, без сомнения приняв мою реакцию за поощрение к дальнейшим ухаживаниям, вбил себе в голову ежедневно присылать мне громаднейший букет роз. Я тогда еще жила с родителями, уже не в сто семидесятом доме на набережной Фонтанки (квартплата там стала слишком высокой для моего отца, вышедшего на пенсию), а в доме номер девяносто три по Садовой. Фасад, очень скромный, выходил на площадь. Если я к этому добавлю, что наша квартирка под номером тринадцать была не только тесной, но еще и спланированной совершенно по-дурацки, с гостиной без окон, то можно вообразить, в какое смятение поверг нас этот неиссякаемый бурный цветочный поток с его множеством разнообразных благоуханий. Благодаря, а точнее из-за Маннергейма мы буквально содрогались под натиском роз, они душили нас. «Прекрасные султанши», «Золотые мечты», «Бургундские помпоны» и другие «Бедра испуганной нимфы» (названия сортов были обозначены на этикетках), пурпурные, желтые, белые, цвета фуксии, персиковые, драже и в крапинку… Тут были любые варианты, любые оттенки, любые нюансировки. Неослабевающий запах наполнял все комнаты, почти вызывая тошноту. У всех нас были исцарапаны пальцы. Я отправила барону письмо с просьбой прекратить посылки, но он остался глух к моим мольбам и продолжал как ни в чем не бывало. Ваз в доме уже не хватало – приходилось занимать их, покупать, придумывать что-то… В конце концов я стала пристраивать розы в ведра, кастрюли, раздавать соседкам. Были такие, кто варил из них варенье! Случались и досадные неприятности – шипы разрывали ткань или ранили ребенка. Дошло до того, что я стала оставлять охапки роз прямо на тротуаре, чем весьма встревожила жандармов – они пришли и стали звонить к нам в дверь, уже готовые составить протокол.

Такая карусель продолжалась несколько недель, и мы уже проклинали этого барона, напрочь лишенного воображения («Уж лучше б шоколадки присылал», – сказала мне одна близкая дама), чье великодушие превратилось в садизм, как вдруг ни с того ни с сего то, что впору назвать штурмом, закончилось. Перед этим я получила пламенное послание, в котором Маннергейм пылко выражал мне свою любовь и сообщал о намерении развестись. Он уточнял, что не живет с женой еще с 1902 года, и уверял, что готов официально оформить расставание, дабы иметь возможность просить моей руки. Его отец, добавлял он, и сам развелся, а по этой причине он не считает такой поступок недостойным. Стиль, изобиловавший военными терминами, звучал так помпезно, что Василий, которому я показала письмо, пробежав его глазами, покатился со смеху. Между мной и Василием царило полное доверие, и мне в голову не могло прийти утаить от него подобный случай, – и все те десять лет, что продлился наш брак, послание барона оставалось поводом похохотать от души.

Устав от моей холодности, Карл Густав Маннергейм наконец-то снял осаду и продолжил свою головокружительную карьеру. С тем же упорством, с каким обихаживал меня, опустошая лавки флористов, он все выше взбирался по служебной лестнице, продвигаясь без привалов. Он никогда ничего не делал наполовину и всю свою жизнь был человеком крайностей. Став генералом, в войну 1914 года он воевал с австро-венгерскими частями, а после большевистской революции приложил все силы, чтобы защитить свою страну от советской оккупации.

Дважды он был правителем Финляндии, а закончил карьеру в 1945–1946 годах президентом республики.

Национальный герой, донельзя экстравагантный, Маннергейм кичился тем, что всю жизнь спал на походной кровати, в Непале убил самого крупного тигра и придумал для своих солдат напиток, по его мнению, придававший им храбрости, – смесь водки, можжевеловой настойки и французского вермута. Все это называлось «маршальский пинок»!

Я дала себе слово прочитать его мемуары, но уж-не-знаю-что-за-ощущенье (очень похожее на ностальгию) всегда мешало мне сдержать слово. Он умер в Лозанне в 1951-м, в тот ужасный для меня год, когда не стало Генри, моего второго мужа, которого я больше всех любила, и еще одного танцовщика моего поколения, о котором мне еще предстоит рассказать вам – ибо с ним я пережила очень страстную и счастливую любовную идиллию: это Адольф Больм.

* * *

Но – терпение! Я еще не закончила рассказ о господах в возрасте. Пропущу композитора Рихарда Штрауса и британского аристократа по имени сэр Сэкстон Нобл, которого я встретила у Миси. Оба хотя и были влюблены, предпочли держаться на расстоянии и не сыграли никакой роли в моей жизни.

Чего никак не скажешь о Серже Боткине, человеке высокой культуры и чрезвычайной толерантности, беседы с которым в ту пору значительно ускорили мое созревание. Происходивший из династии богатых медиков и коллекционеров произведений искусства, он по собственной охоте ездил во все турне вместе с труппой Дягилева. Одним он лечил болячки, другим прописывал лекарства или, как часто и мне, делал уколы витаминов. Боткин вылечил Нижинского, заболевшего тифозной лихорадкой в парижский сезон 1909 года, и это именно он, как я уже упоминала в «Моей жизни», на одной из прогулок по Версальскому саду объяснил мне, что сексуальные предпочтения Дягилева и его отношения с Вацлавом не имеют ничего общего с болезнью, ибо любовь может принимать великое множество обличий. С тех пор мне много раз представлялся случай самой убедиться в правоте этого утверждения.

Я не сразу заметила, что доктор влюбился в меня. Как и Карл Маннергейм, доктор Боткин был на двадцать лет старше, и я воспринимала его как почтенного отца семейства, который мог бы приходиться мне дядюшкой или крестным отцом. Для меня не было тайной почтение, какое вызывала вся его семья, и я испытывала к нему только смешанные чувства уважения и привязанности, как и к его супруге, с которой очень сблизилась. Меня несколько раз принимали у них в Питере, в их превосходном семейном доме. Они жили на улице Потемкина, в квартале у Смольного, тогда очень дорогом.

Госпожа Боткина приходилась дочерью Павлу Третьякову, знаменитому московскому купцу, любителю искусства, который приказал построить для своей коллекции галерею, в начале 1880-х годов открывшуюся для публики. От Бакста, после второго брака ставшего шурином Боткина, я узнала, что некоторые из произведений искусства, собранных Третьяковым, были проданы большевиками, другие – уничтожены или украдены, а остальное сейчас находится в музеях Москвы или Ленинграда.

Отец Сержа Боткина также был выдающимся медиком, специалистом по нервным болезням – одно время ассистентом у него работал Иван Павлов (исследователь рефлексов). А вот у Евгения – брата Сержа – судьба сложилась трагически. Личный доктор Николая II, он сопровождал царскую семью в Екатеринбург, где и был вместе с нею расстрелян большевиками 17 июля 1918 года.