Текст книги "Последний шанс"

Глава 21

– Мы собрались сегодня, чтобы помянуть добрым словом Конни Трам.

Священник на кафедре совсем молоденький, у него свежее лицо с юношеским румянцем. И удивляться тут не приходится. «Этим миром нынче управляют дети, – думает Энигма, и по щекам ее текут слезы, оставляя в слое пудры розовые дорожки. – Врачи, полицейские, политики, дикторы на телевидении. Повсюду дети, и как важно и уверенно они держатся!» С одной стороны, это, конечно, очень мило, но не всегда удобно. Например, когда врач отказывается выписать Энигме рецепт, который она просит, и начинает развивать собственные идеи, хотя пациентка в точности знает, какое именно лекарство ей нужно. Современная молодежь воспринимает себя чертовски серьезно. Иногда Энигме приходится сдерживать смех. И к чему все эти разговоры о старении населения Австралии, ведь любой разумный человек видит, что вовсе оно не стареет, а, наоборот, молодится… или молодеет? Конни нашла бы нужное слово. Она каждый день разгадывала кроссворды в «Сидней морнинг геральд», разбиралась и в политике, и в демографии. А для Энигмы это темный лес.

Конни действительно была умной женщиной. Энигма помнит тот вечер, когда они всей семьей сидели у телевизора, выполняя тест на коэффициент умственного развития, и Конни заработала высший балл. Рон тогда сильно разозлился и обвинил ее в фальсификации, делая вид, что потешается, но все видели его насквозь. Вероника еще назвала отца мезогинистом-дискриминатором, а Томас велел сестре не изображать из себя интеллектуалку с псевдолесбийским уклоном. Энигма не уразумела ни одного из обвинений: ну неужели нельзя выражаться попроще? Роза вяло отказалась принять участие в тесте. К счастью, Томас тоже заработал довольно высокий балл, почти как у Конни, что стало для Энигмы большим облегчением. С тех пор как она случайно уронила внука, когда тот был еще младенцем, она исподтишка наблюдала за ним – нет ли признаков умственного расстройства. Никто об этом не знает, Энигма никому не говорила. Ее вины здесь нет: он был таким скользким ребенком! Даже когда Томас поступил в университет, она все никак не могла до конца успокоиться: вдруг мальчик все-таки умственно отсталый, просто проявляет способности в одной области.

Энигма откидывается назад и украдкой бросает на внука взгляд. Тот сидит рядом со своей скучной женой Деборой и держит на коленях крошку Лили. О господи, у Томаса сегодня дурацкий вид: ну чего, спрашивается, он разинул рот. Вероятно, небольшое умственное расстройство у него все же есть. Конечно есть, ведь крайне глупо с его стороны было не удержать Софи Ханивел, такую забавную и хорошенькую. А с каким наслаждением эта девочка ела!

Тут Энигма замечает, что Роза совсем не плачет. Она сидит не двигаясь и смотрит на священника с характерным для нее отсутствующим и одновременно мягким выражением лица. Никогда не угадаешь, о чем она думает. «Эта Роза та еще чудачка», – говорил о ней Натаниэл, покойный муж Энигмы.

– В своей жизни Конни исполняла множество ролей, – произносит мальчик-священник. – Она была примерным членом христианской общины, успешной деловой женщиной, любящей сестрой для Розы, любящей женой для Джимми и любящей приемной матерью для Энигмы.

«Вообще-то, это не совсем верно, ведь формально никто так и не удочерил меня», – мысленно возражает Энигма. Она помнит, как однажды пришла из школы и спросила Конни, можно ли называть ее мамой. «Нет, нельзя, – ответила тогда Конни. – В свое время, когда тебе будет сорок лет, я объясню почему. И тут совершенно не о чем плакать, Энигма. Прибереги слезы для чего-нибудь действительно стоящего».

Но Энигма все же плакала. Ей не было нужды приберегать слезы – слезные железы никогда ее не подводили. Когда дети дразнили ее за то, что она ребенок Элис и Джека или за то, что у нее смешное имя, она, бывало, грохнется на землю, спрячет лицо в ладонях и от души ревет, пока ее обидчикам не надоест выкрикивать фразы вроде «Твой папа зарезал маму!» или «Мама Энигмы была убийцей!».

Ей нравилось быть младенцем Манро. Она чувствовала себя особенной, необычной, словно бы героиней какого-то фильма. И еще, чего уж греха таить, она всегда любила хорошенько поплакать! После этого Энигма становилась спокойной и немного сонной. Однажды она поведала об этом своей внучке Веронике, и та объяснила бабушке, что, когда плачешь, организм выделяет какое-то химическое вещество наподобие успокоительного. «Вероятно, ты успела привыкнуть к этому успокоительному, – сказала Вероника. – И подсела на слезы, как наркоманка на иглу».

«Это надо же додуматься: сравнить родную бабушку с наркоманкой! Временами девочка несет ужасную чепуху. Марджи следовало почаще шлепать ее в детстве».

Энигма наклоняется вперед, чтобы взглянуть на сидящую в конце скамьи Веронику: худощавое лицо внучки искажено от злости. Так и морщины заработать недолго. Наверное, все еще злится, что Конни завещала дом Софи. А чего тут, спрашивается, переживать: дом тесный, старомодный и его трудно убирать. Нет, Энигма решительно не понимает, почему девочка так волнуется из-за этого.

«Как жаль, что брак Вероники с Джонасом распался. Но с другой стороны, Джонас был какой-то безликий. Совершенно не подходил Веронике. Ей для семейной жизни нужен хороший, надежный мужчина. Вероника потому такая злая, – думает Энигма, громко сопя, – что давненько ни с кем не трахалась».

Она откидывается назад и, удовлетворенно кивнув, начинает рыться в сумке в поисках драже «Тик-так». Энигме нравится время от времени думать о чем-то восхитительно шокирующем. От этого она чувствует себя современной.

* * *

«Сколько калорий в драже „Тик-так“? – прикидывает Марджи, когда мать подносит к ее лицу пластмассовую коробочку. – Наверняка немного. Возможно, нет вовсе».

Она протягивает руку, и Энигма кладет ей на ладонь несколько белых горошин. Марджи засовывает их в рот и сразу же начинает яростно себя ругать: «Вот почему ты такая толстая, ты, жадная свинья! Калории очень коварны! Почему ты говоришь „да“ всякий раз, когда тебе предлагают еду? Почему ты такая слабая и жалкая? Разве не чувствуешь, как пояс юбки врезается в твою рыхлую плоть? А ведь тебе даже не нравится „Тик-так“!»

Маргарет вспоминает девиз, который выучила на последнем собрании «Взвешенных людей»: «Если тебе что-то не нравится – не ешь!»

Делая вид, что кашляет, она собирается выплюнуть «Тик-так» на ладонь, но тут мать неожиданно толкает ее руку, подавшись вперед, чтобы предложить драже Рону. Из-за этого Марджи проглатывает «Тик-так» и все содержащиеся в нем калории, даже толком не распробовав.

Ну вот, наверняка это один из коварных продуктов, напичканных калориями. Наподобие орешков кешью. Их предупреждали, чтобы они избегали кешью.

Марджи бросает на мать укоризненный взгляд, которого та не замечает.

– Рон, хочешь «Тик-так»? – шепчет она.

Боже правый, как можно на похоронах передавать по рядам «Тик-так»! Это просто неуважительно! Священник сбивается с мысли. Всего минуту назад ее мать рыдала навзрыд, прижимая к глазам старый папин носовой платок, а теперь бодро угощает всех драже! Марджи всегда втайне подозревала, что Энигма немного несерьезная.

Рон берет «Тик-так»: конечно, только ради забавы. Подняв брови и наклонив голову, он предлагает передать конфеты дальше по проходу другим родственникам. Он делает это, чтобы посмеяться над тещей, а та даже не понимает. Он считает себя выше остальных. Неужели ее муж всегда был таким? Марджи не в силах вспомнить.

– …И я знаю, что все мы будем скучать по чудесным кексам с черникой, которые пекла Конни.

Священник печально подмигивает аудитории, и по церкви прокатывается добрый смех. Марджи, которая попросила его это сказать, улыбается вместе со всеми.

«Мне отсутствие кексов уж точно пойдет на пользу, – думает она. – Во всяком случае, теперь, когда Конни умерла, на острове поубавится жирной, напичканной калориями пищи. Конни не будет больше приносить свежеиспеченный каравай с карамелью и инжиром или поднос медовых пирожных. Вечно она их нам таскала, хотя прекрасно знала, что я пытаюсь похудеть».

Какие эгоистичные мысли приходят ей в голову, толстухе этакой! На самом деле Марджи любила тетю Конни. Правда, обычно испытывала некоторое облегчение, когда та покидала комнату.

Марджи замечала, что каждый раз, как Конни уходила, она вздыхала с облегчением, как будто до этого сдерживала дыхание. Конни заставляла ее чувствовать себя медлительной и глуповатой – она резко вскидывала голову и отрывисто спрашивала о чем-то, а Марджи начинала что-то лепетать в ответ. Даже если вопрос был совершенно обычным, вроде: «Как поживаешь, Марджи?» – в ее устах он звучал как тест. Казалось, Конни всегда была разочарована ответами племянницы, словно ожидала от нее большего, хотя та не понимала, чего именно. Конни никогда не сочувствовала попыткам Марджи похудеть: «Ты слишком старая для подобной чепухи! Конечно, ты хочешь второй кусок, и слушать ничего не желаю!»

Сама Конни была очень худой.

Пояс юбки Марджи больно врезается ей в живот.

Удивительно, что тетушка не оговорила, как должен быть одет каждый на ее похоронах. Ее перечень был очень подробным, она предусмотрела буквально все. Оставила инструкции даже священнику!

Марджи в глубине души уверена, что Конни решила умереть той ночью. Она представляет себе, как тетушка думает: «Правильно, вот так. Пора уходить».

Последние три дня в голове у Марджи звучит голос Конни.

НИКАКИХ СЛАЩАВЫХ РЕЧЕЙ.

НИКАКИХ ЦВЕТОВ.

РАЗОГРЕВАТЬ ПИРОЖКИ С РИКОТТОЙ И ШПИНАТОМ В ДУХОВКЕ ПРИ 300 ГРАДУСАХ В ТЕЧЕНИЕ 15 МИНУТ. НЕ ВЗДУМАЙТЕ РАЗОГРЕВАТЬ В МИКРОВОЛНОВКЕ. ОНИ ОТСЫРЕЮТ.

Организация похорон отняла у Марджи много сил, а ведь оставалась еще и обычная работа по дому. Вот бы свернуться сейчас калачиком и поспать где-нибудь в уголке. Маргарет так надеялась, что мать или дочь предложат ей свою помощь. Разумеется, она отказалась бы, но все же. И вряд ли кто-нибудь оценит ее титанический труд. А ведь, как говорится, доброе слово и кошке приятно. Но разве от них дождешься? Рон, похоже, уверен, что жена целыми днями смотрит телевизор.

После смерти Конни у Марджи останется больше времени на себя. Так думать очень некрасиво и эгоистично, но это правда. Окружающие всегда рассуждали о том, как здорово, что Конни и Роза в их возрасте могут полностью себя обслуживать. «Крепкие старушенции!» – с восхищением говорили все. Действительно, Роза и Конни для своих лет были поразительно жизнеспособными, и Марджи так ими гордилась. И ум у них был такой острый! Однако изрядная толика «закулисной» работы была потрачена на то, чтобы они считали себя такими же умелыми, как десять лет назад. И дело не в том, что Марджи не хотела брать на себя дополнительную стирку, глажку, уборку или закупку продуктов.

«Не делай для Конни с Розой так много, – всегда говорила ей сестра Лаура, – тогда, быть может, они поймут, что их место в доме престарелых».

«В дом престарелых они попадут только через мой труп», – возражала Марджи.

«Вполне возможно, что без твоего трупа и впрямь не обойдется», – без всякого сочувствия заявила ей Лаура, перед тем как уехать в Европу и бросить беременную Грейс. Только вообразите себе – отправиться в путешествие на другой конец света, когда твоя дочь вот-вот должна родить! Ну да, как говорится, Господь ей судья.

Рядом с Маргарет слегка ерзает и вздыхает Рон. Она ощущает запах его дорогого лосьона после бритья, который муж покупает в аэропорту, улетая в командировку. Его ноги, обтянутые тщательно отглаженными брюками (костюм от «Армани», безупречные стрелки), выглядят по-мужски внушительно. Вот Рон до сих пор сохранил фигуру.

Не то что сама Марджи – мягкие расплывчатые бедра, груди и внушительный зад.

«Ничего, я вам всем еще покажу, – с неожиданной решимостью думает Марджи. – Вот возьму и похудею назло всем. Буду сбрасывать килограмм за килограммом и стану гибкой, крепкой, легкой и свободной».

* * *

Похоже, этот придурочный священник вообразил себя ведущим ток-шоу. Рон смотрит на часы. В два у него назначена в городе деловая встреча. Марджи обещала, что панихида займет не больше часа, но его женушка обычно выдает желаемое за действительное, нет бы подумать головой. Если все это затянется, он просто встанет и уйдет.

По какой-то причине его взгляд то и дело обращается к сверкающему, дорогому на вид гробу. Рон прикидывает, сколько эта штука может стоить. Может, спросить у Марджи? Он с удовольствием представляет себе ее реакцию. Рону немного известно о похоронной индустрии, но он подозревает, что цены там запредельные.

«Так ты сама его заказала, Конни?» На миг он ощущает триумф, словно бы одержал победу. Почему? Рон не из тех, кто анализирует свои чувства.

«Динь-дон, ведьма умерла».

Вообще-то, он по-настоящему уважал старую перечницу. Она никогда не суетилась. Обычно женщины тратят много времени на глупости. Вся эта пустая болтовня, ужимки. Никак не дойдут до сути. А Конни всегда говорила то, что думала. Когда они познакомились – а с тех пор прошло уже более тридцати лет, – она на удивление ловко, по-мужски бросала летающую тарелку. Хороший резкий пасс, буквально разрезающий воздух. Не то что Марджи, которая всегда делала эти плавные жалкие броски, как будто рука у нее из пластилина. Правда, тогда он считал это привлекательным. Тогда он думал членом.

Да, Рон всегда уважал Конни, хотя и догадывался, что это чувство отнюдь не взаимное. Но он такими вещами никогда не заморачивался. Ему вовсе не нужно, чтобы его любили. Да, многие его не любят. Но это их проблема, а не его.

– Конни была женщиной твердых христианских устоев, – говорит священник.

Какая чушь! Конни была трезвой и практичной и командовала всей этой семейкой. С ее смертью остров лишился диктатора. Кто, блин, теперь будет говорить им всем, что есть на завтрак?!

Рон перестает слушать священника, и глаза его стекленеют.

Его не беспокоит, что Конни, равно как и все прочие его родственницы, ни разу не спрашивала у него совета по вопросам бизнеса, хотя он профессиональный консультант в этой области. Он считает это забавным. Вообще-то, Рон – вполне успешный специалист. К нему за советом приходят руководители солидных корпораций с многомиллионной прибылью, но только не старухи из собственной семьи. Почему-то даже его жене это ни разу не приходило в голову. Женщины просят его открыть консервную банку или поменять лампочку. Но не просят посмотреть их финансовые отчеты. Фактически он никогда даже не видел финансовых документов предприятий острова Скрибли-Гам, хотя часто делал вялые попытки подсчитать их капитал. Как акционер, Марджи имеет доступ к цифрам, но они ни разу не беседовали на эту тему. Рон не удивится, если она не знает даже разницы между балансом, дебетом и кредитом.

Старухи ни во что не инвестируют помногу, Конни и Роза всегда были очень осторожны с деньгами. Это следствие того, что они выросли во время Великой депрессии. У Рона есть дядя, их ровесник, который до сих пор экономит – мажет на тосты лишь чуть-чуть масла.

Откровенно говоря, ему хотелось бы взглянуть на цифры. Он готов восхититься способностями трио старушек, раскрутивших на острове прибыльный бизнес.

Вопреки мнению дочери Вероники он вовсе не мезогинист и относится к женщинам вполне лояльно.

Слава Иисусу! Кажется, священник завершает хвалебную речь и переходит непосредственно к процедуре погребения. Поторопись, приятель. Хорошие похороны – это быстрые похороны.

Рон не вполне уверен, что знает значение слова «мезогинист». Он все время забывает посмотреть его в словаре, потому что у него нет словаря. Вроде бы это все-таки означает «женоненавистник». Вероника не права – Рон придерживается самых широких, даже передовых взглядов. Доказательством этого является следующее: когда его сын Томас был подростком, Рон всерьез думал, что тот станет геем, но это его не беспокоило. Он сказал бы сыну: «Нет проблем, дружище». Вот какие у него современные понятия! Рон едва ли не разочарован тем, что Томас вырос таким чертовски нормальным. Нет, вы только посмотрите на него, вот он сидит, держа за руки свою блеклую и абсолютно непривлекательную жену. Эх, не надо было Тому отпускать Софи. Вот уж и впрямь сексуальная штучка.

Тут кто-то открывает двойные двери церкви. В помещение льется дневной свет, и присутствующие оборачиваются с осуждением и любопытством, чтобы посмотреть на опоздавшего.

А вот и Софи, легка на помине.

Да уж, красотка, что и говорить. Чересчур сексуальна для бедняги Тома.

Глава 22

Грейс оборачивается и видит входящего в церковь Кэллума. Он открывает дверь, пропуская вперед девушку с копной золотистых волос, падающих на один глаз. Даже с такого расстояния она замечает, что лицо девушки пылает румянцем.

Вероника, сидящая рядом с Грейс, у которой на руках ребенок, что-то недовольно бормочет, раздувая ноздри и выразительно закатывая глаза.

Грейс догадывается, что это Софи Ханивел. Она видела ее на свадьбе Вероники, где та была подружкой невесты. Теперь она вспоминает, как была очарована смешной, полной самоиронии историей Софи: та увлекательно рассказывала о всяких глупостях, которые заставлял их делать фотограф между венчанием в церкви и свадебным банкетом. Она корчила рожи и передразнивала фотографа.

Очевидно, Софи надеется потихоньку сесть где-нибудь сзади. Она нервно крутит головой, а присутствующие, повернувшись, с интересом смотрят на нее. Кэллум замечает, что на переднем ряду рядом с Вероникой и Грейс есть свободные места. Он вежливым жестом предлагает Софи пройти вперед, но та нерешительно застывает. Кэллум опускает ладонь ей на плечо, осторожно подталкивая вперед, и Софи ничего не остается, как идти по проходу.

Священник перестает говорить и с подобающим его сану терпением ожидает, пока сидящие в переднем ряду пропустят Кэллума и Софи.

– Поразительная наглость! – шипит Вероника, с горечью покачивая головой.

И демонстративно отодвигается на противоположный конец скамьи.

Кэллум устраивается рядом с Грейс.

– Извини, что опоздал, – шепчет он, накрывая ладонью ее руку.

Софи, глядя перед собой, садится рядом с ним, и Вероника в негодовании отворачивается.

Священник снова воздевает руки кверху, и в этот момент ребенок начинает плакать.

Кэллум моментально забирает малыша у жены, бережно прижимает Джейка к плечу, похлопывает по попке и слегка качает. Малыш сразу же успокаивается.

Грейс наблюдает за Софи, которая уставилась на Кэллума, умело выступающего в роли отца. Глаза Софи, имеющие тот же медовый оттенок, что и ее волосы, задерживаются на этой семейной сцене с каким-то благоговейным, зачарованным выражением – так дети смотрят рождественское шоу в торговом центре.

Глава 23

Остров Скрибли-Гам, 1999 год

После похорон ее мужа минуло уже тринадцать недель. Конни Трам, стоя у плиты, одной рукой жарила бараньи ноги, а другой массировала себе шею.

Бывало, когда она раньше готовила, Джимми вечно торчал у нее за спиной и растирал жене шею, с энтузиазмом внося абсолютно бессмысленные предложения вроде: «Может, добавить немного петрушки, дорогая?» Это ее злило. Конни совершенно не нуждалась в том, чтобы ей растирали шею, и ей не нравилось, когда за ней наблюдали во время приготовления пищи. Она предпочитала подавать близким готовую еду, красиво разложенную на тарелки, и видеть, как загораются их глаза. «А ну, кыш отсюда! – скажет она, бывало, Джимми. – Перестань подглядывать! Тебе что, больше нечем заняться?»

Теперь же, когда Конни стояла у плиты, ей настолько недоставало его массажа, что просто живот сводило.

Пока Джимми был жив, она не осознавала, как часто он прикасался к ней: утренний поцелуй в лоб, когда муж приносил ей чай, мимолетные объятия при встречах в коридоре. Шестичасовые новости они обычно смотрели, сидя рядышком на диване, и он, бывало, рассеянно гладил ее руку, сосредоточившись на телесюжетах, сердито хмурясь и вполголоса ругая политиков за вранье. Когда они вместе читали в постели, он время от времени гладил Конни по спине. А шлепки по заду – нет, этот мужчина был просто не в состоянии оставить ее задницу в покое. «Ну что такого особенного в моей попке?» – спросила она однажды. «Это было первое, что я в тебе заметил, – ответил Джимми. – Твой симпатичный упругий зад». Ох уж это мужичье! Джимми похлопывал и пощипывал ее не меньше десяти раз на дню. Конни никак не могла отучить супруга от этой привычки. Иногда он пытался украдкой проделывать подобное на публике, причем Конни очень смущалась, а сам Джимми находил это забавным.

Проблема была в том, что после всех этих долгих лет тело Конни, похоже, привыкло к его прикосновениям. Теперь, когда Джимми без всякого предупреждения внезапно перестал дотрагиваться до жены, это стало для нее настоящим шоком, словно бы ее вдруг окунули в ледяную воду.

А ведь Джимми даже не болел. Однажды утром они, как обычно по четвергам, собирались поехать в магазин за фруктами. Когда Конни вошла в кухню и увидела мужа лежащим на полу, сердце у нее ушло в пятки. «Что ты там делаешь?» – закричала она пронзительным голосом. Глупее ничего не могла спросить. А Джимми ответил ей несколько мгновений спустя: «Да вот, бумажник обронил и никак не найду». Это было последнее, что он сказал в этой жизни.

Теперь ее тоскующее тело ощущало себя растением, поникшим без воды. Кожа высыхала и сморщивалась у нее на глазах, становясь на удивление безобразной, словно прикосновения пальцев Джимми сохраняли ее живой. Последнее время Конни тайком гладила себя по шее во время готовки, похлопывала по кисти, когда смотрела новости, а ложась спать, обвивала себя обеими руками. Однажды, как ни смешно это выглядело, она даже шлепнула себя по заду.

Все лучше, чем задыхаться от слез.

Конни вынула голяшки из сковороды и принялась укладывать на дно специальной кастрюли для духовки рубленый лук, листья мяты и чеснок. Бараньи голяшки, тушенные в пиве, – любимое блюдо Джимми. Конни продолжала готовить любимые блюда мужа, словно это могло приблизить его к ней.

За годы брака она замечала, что их жизнь идет полосами – хорошие, плохие, средненькие. Например, в начале восьмидесятых были по-настоящему чудесные времена, когда они открыли для себя абрикосовое массажное масло. Батюшки мои! Это, несомненно, придавало пикантности происходящему в спальне (и однажды – в ванной, и много раз – в гостиной!). Но были, разумеется, и плохие времена, как после войны, когда она рассказала мужу правду об Элис и Джеке. Ох и рассвирепел же он тогда. У Джимми был такой оскорбленный вид, что она долго не могла потом этого забыть. Или когда он отказался пойти к врачу, чтобы выяснить, почему Конни никак не беременеет. Тогда она его просто возненавидела и некоторое время по-настоящему ненавидела. Но потом устала от ненависти и снова полюбила. Так было проще.

Между светлыми и темными полосами были и серенькие, средненькие временны́е вкрапления, когда они особо не замечали друг друга, просто существовали рядом, как брат с сестрой. Джимми умер, когда они как раз находились в такой средненькой полосе.

Может быть, бедняга давно уже плохо себя чувствовал?

Боже правый! Чтобы не упасть, Конни ухватилась за край столешницы. Иногда тоска по мужу была такой сильной, что едва не валила ее с ног. Она налила в кастрюлю бульона из костей и пива «Гиннесс» и, держась одной рукой за поясницу, наклонилась, чтобы поставить ее в духовку. В тот день Конни в первый раз после смерти Джимми пригласила на ужин гостей. Ожидалось десять человек: Энигма, Роза, Марджи, Рон, Томас, Вероника, Лаура, Кэллум, Грейс и… кто же еще? Ах да, их гость – господи, как же зовут этого парня? Ну надо же, забыла. Хотя Конни, вообще-то, хорошо запоминала имена. А вот Джимми в этом отношении был безнадежен. Всякий раз, когда они посещали вечеринки и кто-нибудь из гостей, заметив Джимми, расплывался в улыбке, потому что все любили Джимми, Конни наклонялась, чуть шевеля губами, как чревовещатель: «Пол Брайсон, теннис, местный совет». А Джимми не моргнув глазом восклицал: «Пол, дружище, рад тебя видеть! Как там твоя потрясная подача?»

Так, а теперь любимый десерт Томаса – яблоки с карамелью. По словам Марджи, бедняга Томас был так огорчен разрывом с Софи, что не ел ничего, кроме рисовых крекеров. Софи порвала с ним две недели назад, как раз перед тем, как он собрался везти ее на Фиджи, чтобы сделать там предложение. (Ну надо же было догадаться выбрать столь нелепое место. И чем его, спрашивается, не устраивал остров Скрибли-Гам?) Все родственники дружно негодовали. Такое чувство, что предательство Софи расстроило их даже больше, чем смерть Джимми.

Откровенно говоря, Конни тоже огорчилась из-за Софи. Она была очарована этой девушкой, хотя встречались они нечасто. Буквально пару раз. В то время заставить Томаса приехать на остров было все равно что отправить его вырвать зуб. Однако примерно через месяц после смерти Джимми они пришли к Конни на чай, и ей стало значительно лучше просто от созерцания Софи. Такая милая девушка. И эти ее ямочки на щеках, которые были видны, даже когда она не улыбалась.

Она так искренне восхищалась островом Скрибли-Гамом вообще и ее домом в частности. Энтузиазм Софи невольно напомнил Конни о Джимми: как он в самый первый день греб на лодке по пути на остров и его глаза цвета корицы радостно сияли. Много лет подряд, прежде чем навсегда отказаться от этих мечтаний, Конни представляла себе их с Джимми ребенка. Она всегда думала, что у них будет сын, миниатюрная копия мужа, но, увидев Софи, вдруг поймала себя на мысли, что совсем неплохо было бы иметь дочь. Странно было ощутить эту старую забытую боль, вспомнить несбыточную мечту о ребенке – такое чувство, как будто слышишь мелодию старой песни.

Когда Софи заметила по-прежнему стоящие на веранде ботинки Джимми, она остановилась и, положив ладонь на руку Конни, спросила: «Вы, наверное, очень скучаете по мужу?» Она сказала это не слащавым или сентиментальным тоном, но произнесла с искренним сочувствием. «Конечно скучаю, – ответила тогда Конни, стараясь подавить дрожь в голосе. – И еще как!»

Члены семьи Конни, казалось, ожидали, что она смирится с этим, словно смерть ее супруга была предрешена. На пятый день после похорон Энигма довольно бестактно заметила: «Какое у тебя сегодня недовольное лицо, Конни!» Недовольное лицо! А вот Софи спросила: «Вы, наверное, очень скучаете по мужу?» Такие простые слова, и девушка, возможно, сказала их просто из вежливости, но Конни это почему-то тронуло до глубины души. Как было бы чудесно иметь такую дочь!

В то же время Конни считала, что Софи не подходит Томасу. Неудивительно, что она в конце концов его бросила. Он был так признателен Софи за то, что она согласилась быть с ним. Женщина мечтает, чтобы ее обожали, но не хочет почитания. Томас чересчур старался. У него на лице всегда было напряженное выражение человека, который боится, что не обладает достаточной квалификацией для выполняемой работы. Он слишком громко смеялся над ее шутками и садился чересчур близко к ней. Милый, серьезный, ответственный Томас! Ему требовалась женщина, которая заставила бы его почувствовать себя мужчиной, а Софи нужен был мужчина, который мог бы дать ей удовольствие от жизни. Для нее Томас был слишком бесхарактерным.

И все же как славно было бы, если бы Софи присутствовала на их семейных мероприятиях. Совершенно очевидно, что эта девочка искренне любит остров, и она могла бы даже уговорить Томаса жить там. Она наполнила бы радостью Скрибли-Гам, как в свое время это сделал Джимми. Да, дочь Джимми определенно была бы похожа на Софи, и, возможно, благодаря ее беззаботности остров стал бы другим. Она была той составляющей, которой им недоставало. Изюминкой в тесте. Или чем-то вроде мускатного ореха.

Конни размешала в растопленном масле жженый сахар и проследила, чтобы он полностью растворился. Хватит ли шести яблок? Еды должно быть достаточно, и она должна быть безупречной. Если Конни опустит планку, Лаура будет настаивать, чтобы поселить у нее помощницу, или даже, чего доброго, предложит переехать в дом престарелых. Она, Конни Трам, в доме престарелых, вместе с трясущимися старикашками!

Когда Конни впервые после смерти Джимми пришлось одной стирать простыни, она пришла в ужас, сообразив, что некому вынуть их из стиральной машины и отнести во двор, чтобы развесить. Наклонившись, она без толку дергала тяжелое мокрое белье, запутавшееся вокруг ротора, а поняв, что в одиночку ей не справиться, в бессильной ярости пнула машину, сильно ударив ногу. А потом она вдруг обнаружила, что сидит на полу прачечной и по-детски рыдает. Конни казалось несправедливым и недостойным капитулировать: неужели после тяжелого труда на протяжении всей долгой жизни, после всех ее устремлений, планов и тревог над ней одержат победу какие-то мокрые простыни? Что бы она делала, не появись тогда Марджи, которая приготовила тетушке чашку чая и, без умолку щебеча, вынула простыни из стиральной машины и развесила их на веревке? Теперь, заходя к ней, Марджи всякий раз без слов перестилала постель и забирала в стирку грязное белье, а на следующий день привозила его чистым, выглаженным и аккуратно свернутым. Разумеется, в этом не было необходимости, Конни не была беспомощной старухой. Но все же спасибо Марджи, благослови ее Господь.

Как бы то ни было, Конни по-прежнему в состоянии готовить им всем чертовски вкусную еду.

Как же все-таки зовут того нового парня, который придет вечером? Это не давало Конни покоя. Имя так и вертелось на кончике языка.

Прошло два часа, явились гости, а она так и не вспомнила, как же его зовут. А спросить неудобно. Вот он сидит на другом конце стола, вежливо кивая Веронике, которая увлеченно о чем-то разглагольствует.

Разглядывая сосредоточенные лица родных, Конни испытала непреодолимое желание разогнать их всех по домам и в одиночестве съесть перед телевизором тост с корицей.

Вот Рон сидит на месте Джимми с таким вкрадчивым, самодовольным выражением лица, что Конни хочется хорошенько огреть его. Боже правый, каким робким, неотесанным юнцом он был, когда начал ухаживать за Марджи, а теперь посмотрите на него – подшучивает над женой. А вот Марджи, которая изо всех сил притворяется счастливой, хотя сама уже много лет несчастна. Это приводит Конни в ярость. Эта идиотка опять увлеклась какой-то очередной диетой и на этот раз не ест ничего, кроме белков. Очевидно, это означает, что она не станет сегодня есть жареный картофель.

– Не глупи! – Не желая слушать никаких возражений, Конни наполняет ее тарелку. – Ты же с детства любишь мою жареную картошку.