Текст книги "Смех сфинкса. Танец обсидиановой бабочки"

– Если ты не сорвешь цветок сейчас, то никогда не познаешь радости мужской любви.

– Если я сорву цветок, погибнет Дерево и больше никто и никогда не сможет любоваться красотой его цветов.

– У него столько цветов! И один сорванный цветок не нанесет ему вреда. Прикоснись пальцами к лепесткам, почувствуй, какие они бархатистые.

Лис невольно протянула руку и уже хотела прикоснуться, как вдруг резко отпрянула в сторону, прямо на острые лучи. Что-то внутри её не позволило ей совершить этот грех, и она, истекающая кровью от безжалостных и жестоких уколов, летела прочь. Её мучила совесть: как могла она покушаться на такую красоту, как позволила своим мыслям течь в таком направлении, опуститься до такого святотатства. Вскоре ее окутал мягкий приятный туман, успокаивающий душу и очищающий тело. Исчезли капельки крови, затянулись раны от уколов, но в душе все еще оставалась обида и недоумение. Она пыталась забыть пережитое, наслаждаясь полетом, всем телом отдаваясь пушистому туману и мягкой черноте ночи. Когда совсем успокоилась, паря в поднебесье, то поднимаясь ввысь, то опускаясь с головокружительной быстротой, услышала голос: «Ты прошла испытание и назначаешься Правительницей Тамоанчана, но тебе предстоит еще долгий путь Восхождения.

 
Для тебя шепчет чёрная ночь,
Накрывая своим покрывалом,
Постарайся в себе превозмочь
Вашу косность теперь. Не отсрочь.
Не довольствуйся лишь только малым.
Слушай сердцем живущий простор
И лови мудрой вечности шёпот,
И привычному наперекор,
Слыша только божественный хор,
Восставай под завистливый хохот.
И когда ты поймешь: я не ночь,
Я – копилка насущных ответов,
То тогда, мира мудрая дочь,
Отгоняя сомнения прочь,
В тьме узришь ты сияние света».
 

И вдруг ночное небо озарилось ярким сиянием, а его края заискрились разноцветными всполохами. Прямо из самого сияния, откуда-то изнутри вылетел змей. Он летел прямо на Лис, но был еще далеко, и она могла рассмотреть его необыкновенной красоты крылья. Они переливались всеми цветами и оттенками, словно были усыпаны драгоценными каменьями.

Облетев вокруг нее, он свился в клубочек, превратившись в сгусток света, потом развился и опять облетел вокруг нее, поднимаясь вверх по спирали и уносясь все выше и выше. Она даже пожалела, что он так быстро улетел и она не успела налюбоваться им. И тогда он так же по спирали стал медленно возвращаться к ней. Их глаза встретились. В глазах небожителя было столько мудрости, тепла и терпимости, что она прониклась к нему благоговением. Мудрость, переливаясь, проникала в Лис. Она остро ощутила, что именно этого ей и не хватало. Она была так благодарна Змею за его щедрость, что слезы выступили у нее на глазах и скатились на щеки. Он легким плавным взмахом хвоста смахнул ее слезинки, и они, превратившись в жемчужины, полетели на Землю, оставляя за собой светящийся след. Лис услышала голос:

– Эти жемчужины знаний вернутся к тебе, и ты их найдешь на земле спустя века. Но найдешь их не сразу и не вместе. Сначала одну, а потом вторую. Труден твой будет путь, но у тебя хватит сил. Я буду поддерживать тебя во всех твоих земных жизнях.

Вдруг эти жемчужинки, рассыпавшись на мириады мелких осколочков, моментально поднявшись вверх, улеглись на животе змея, превратившись в рисунки и иероглифы. Одно изображение отделялось от другого пальмовой рощей, как две цитаты абзацем. Лис смогла понять, что содержится в этих текстах, хотя они и были написаны на языке суйва. Когда она их усвоила, змей свернулся колечком, застыл и превратился в браслет. Она почувствовала прикосновение холодной змеиной кожи на своей руке и открыла глаза. Бабушка Чан надевала на руку ей обсидиановый браслет.

– Бабушка, я точно такой видела сейчас во сне! – поспешила ей сообщить Лис.

– А это он и есть.

– Но это же твой браслет, – возразила Лис.

– Теперь будет твой. Пришло время передать его тебе.

– На нем такое написано!

– Сейчас ты забудешь это, и вспомнишь, когда придет время. Пройдёт время, и ты сумеешь прочесть, что здесь написано. Я тебя обучила этому языку, когда ты спала. Это знание внутри тебя, и проявится вновь, когда придёт время.

Лис рассматривала изумительной зелени обсидиановый браслет, инкрустированный мельчайшими кусочками разноцветных камней, имитирующих рисунок змеиной кожи и фантастические крылья, сложенные по бокам.

– Бабушка Чан, он точно такой, каким я его видела во сне.

– Сон – это тоже наша жизнь, только вторая.

– Значит, Змей может ожить. Он такой был добрый и красивый. Мне жалко, что он застыл.

Лис, глядя на браслет, сравнивала обсидианового Змея с тем живым, который парил в небе.

– Он и есть живой, всегда живой. Змей – связь человека с небом, с Высшими силами, с Богом, а она всегда живая. Где бы ты ни увидела знак Змея, знай, что он означает Божественное, Высшее видение. Змей у майя самый уважаемый знак. Под ним рождаются самые сильные шаманы и духовидцы. Он наделяет их пророческим даром, умением читать чужие мысли и многим другим. Я родилась в День Змея, и ты родилась в такой день. Тебе многое дано. У тебя особая судьба. Трудная. Никогда не ропщи. Помни: все от Бога.

Лия проснулась, но глаза не открывала, пытаясь подольше сохранить то чудесное видение и ощущение волшебства, а в голове звучали слова бабушки Чан: «Никогда не ропщи. Помни: все от Бога». И тут же вспомнились слова бабушки Ариши, которые она часто повторяла ей в детстве в этой жизни: «Помни: всё, что ни делается, всё – к лучшему». Лия впервые увидела себя во сне майянкой-девчонкой, хотя давно уже допускала, что когда-то жила в племени майя. Никогда до Египта ей не снились майя. В этих отрывках снов, как она понимала, которые относились к одной и той же жизни, её звали Лис.

Вспоминая свои сны из прошлых жизней и увязывая их с настоящей, на что-то она находила ответ, что-то объяснялось ей, что-то расшифровывалось более подробно, а на что-то были только намёки. Было и то, что просто ошеломляло её, вызывая новые вопросы. Многое, многое она еще не могла понять, увязать, принять. Не хватало ума, ограничивало земное мировоззрение. Почему живой Змей превратился в кусочек обсидиана, правда, очень красивый? Ясно, что то, что снится ей в эти египетские ночи, связано воедино в какой-то непонятный пока еще ей замысел, способствующий ее духовному восхождению. Но в этом было столько необъяснимого, что она не переставала удивляться.

Как могло случиться, что ужас одиночества, испытанный египетской девчонкой Тэрой в шестилетнем возрасте, проявился в этой жизни в ней, и именно когда ей было шесть лет?

Значит, то острое ощущение одиночества, которое она пережила много веков назад, осталось навсегда, затаившись в закоулках души, и выбралось на поверхность, пробираясь в сознание всякий раз, когда появлялись к тому предпосылки?! Она ничего не может сказать о других жизнях, она их не помнит, а в этой – страх одиночества посещал ее дважды. Один раз в детстве совсем беспричинно, и второй раз, когда она разошлась с мужем и ей казалось, что она лишилась опоры, лишилась того важного и главного, с чем должна была шествовать по жизни. Отныне она одинока. Она потеряла свою половинку, и мир отвернулся от нее. Он просто рухнул. Провалился в бездну. И она летела туда же вместе с ним. Всё то, что окружало её – его не было, потому что оно потеряло всякий смысл.

Лия вспоминала сон о своих первых днях пребывания в школе жриц.

Она стояла перед огромной пустыней. Сколько видел глаз, простирались пески и каменные горы. От вида сурового, почти одноцветного, бескрайнего нагромождения песка и камня заныло сердце. Ее вдруг охватило жуткое по своему выражению чувство одиночества. Ей было неуютно в окружающем пространстве. Неприветливые грязно-серые, иногда палевые скалы не внушали ни капли положительных эмоций. Ее жизнь теперь будет такой же однообразной и неинтересной, как эти скалы и песок. Они были повсюду, бежевые и серые. Ни одной радующий глаз расцветки. Такая же безрадостная будет и ее жизнь. Вспоминая сон, она ощутила это безнадежное одиночество, которое охватило ее несколько веков назад, но оно не стало менее жутким и совсем не поблекло в веренице веков. Оно охватило ее полностью, подчинило все ее мысли и ощущения. Тэре представилась безотрадная жизнь, ибо она понимала, что никто ее больше не будит любить так, как любила Юйя, никто больше не сойдется с ней так близко, как няня, никто не пополнит своею душой ее душу, не объяснит то непонятное мирское, что будет томить ее. Все это теснилось в сердце, вызывало смутную тревогу, но в бурной новизне аскетической школьной жизни не могло облечься в более ясные очертания. Ей было так плохо, так щемило сердце, что захотелось убежать от этого чувства, спрятаться. Это было настолько ужасно, что она стала оглядываться в поисках убежища. Но куда? От себя ведь не спрячешься. Это она поняла впервые: от себя невозможно спрятаться.

Тогда, после развода, надвигающееся одиночество сулило ей что-то жуткое, чего она не могла осознать, а только чувствовала. Это бессознательное еще более усугубляло опасность, обостряло ощущение. Сознавать, что оно надвигается, и не понимать, что это такое, было во много крат страшнее. Все это сулило ей что-то жуткое. А ведь с нею подобное уже один раз было. В детстве. Ей было шесть лет. На нее накатился такой же ужас, вызванный мыслью о будущем одиночестве, когда уже не будет ни мамы, ни бабушки, и она останется одна-одинешенька на всем белом свете, уязвимая и незащищенная. Позже, взрослея, она часто вспоминала этот приступ безотчетной тоски и отчаяния и не могла понять, чем он был вызван. Она пыталась понять, что могло сформировать такие мысли и ощущения. Тогда она была еще совсем невинным ребенком, которого не постигало личное горе, если не считать горя всеобщего, принесенного войной. Ее не коснулись еще настолько глубокие переживания, которые могли бы вызвать такие чувства, пусть даже интерпретированные. Был летний вечер. После дневной жары постепенно на землю опускалась прохлада. Она лежала на коврике на террасе. Рядом бабушка поливала цветы. Косые лучи заходящего солнца просвечивались сквозь ажурные сплетения веток, оставляя на террасе причудливый узор тени. С клумбы приплывал легкий аромат душистого табака, смешанный с запахом дышащей по-особому земли после полива. Как среди этой идиллии летнего вечера, рядом с самой любимой бабушкой, ее могла охватить эта тоска? Откуда она выплыла? Откуда пришло это чувство одиночества? И только теперь она поняла – из прошлого. Когда Тэру разлучили с матерью, когда она впервые поняла, что осталась одна на всем белом свете без опеки и заботы, без любящих ее сердец рядом, тогда и пришло это чувство. Оно осталось в памяти и вынырнуло у неё через столетия. Но даже тогда, когда умерла ее любимая бабушка, а потом мама, ее не посещало подобное чувство. Только тогда, только в детстве, как отголосок ее нелегкой судьбы в этом же возрасте. Лия хотела прогнать это наваждение, подумать о чем-то другом, но это чувство ужаса, пронизывающего душу, не хотело покидать ее. От него немели пальцы рук и ног, останавливалось сердце. Неужели так страшно одиночество? Или что-то ужасное произойдет с ней в том далеком будущем, которое ее ожидает, когда не будет ни папы, ни мамы, ни бабушки? Не было никаких конкретных подсказок. Просто был один всепоглощающий ужас.

Так было и во сне. Когда Тэра пришла в себя, то обнаружила, что ушла далеко от того места, где ей разрешили постоять. Ее окружала зловещая тишина, и только хруст камней и песка под ногами нарушал ее. Тэра ощущала себя чужой и инородной в этом мире, неприемлемом для нее и не предвещающим ничего хорошего. Почему это случилось с ней? Почему ее разлучили с мамой и бросили в этот чужой и холодный мир, как щенка в студеную воду? Выживет ли она? Сможет ли смириться и принять новые правила и устои незнакомой жизни? Перед глазами возникло милое мамино лицо. Ведь она ее любила, любила! Это она точно знает. Почему тогда согласилась, чтобы ее увел этот старый жрец? Он ей сказал как-то:

– Не огорчайся. Все в руках Божиих. Благодари его за то, что жива, что дышишь, видишь небо, различаешь оттенки и запахи, слышишь звуки. Не всем это дано и не всем дано жить в той роскоши, в которой ты жила.

Все осталось там, в прошлой жизни. Огромный зал с восьмью колоннами, расширяющимися к потолку, украшенному витиеватой мозаикой, так же, как и пол, только другой расцветки и орнамента. Яркие краски мозаики радовали глаз неповторимыми оттенками. Всегда, когда Тэра входила в этот зал, ей хотелось петь и смеяться. Сейчас ей не хотелось ни петь, ни смеяться. Губы ее давно уже были плотно сжаты, и их не касалась улыбка. Она тяжело вздохнула. В самом центре зала в красивом кресле из эбенового дерева с подлокотниками и ножками, стилизованными под морды льва с изящной позолотой, сидела мама. У нее были необыкновенные зеленые глаза, в которых искрились мелкие крапинки золота. Тэра даже спросила однажды:

– Мама, а кто в твои глаза насыпал золота? Я тоже так хочу. Это так красиво. Скажи, чтобы и мне насыпал.

– Творец, дочка, Творец, – и она показала глазами на небо, – только он умеет такое. У тебя тоже такие золотинки, только они еще маленькие, потому что и ты сама маленькая. Подрастешь, и они станут больше и заметнее. Творец отметил нас, чтобы мы отличались от других.

– А почему мы должны отличаться от других?

– Потому что мы дети богов.

Здесь, в школе, она была как все и не выделялась среди учениц, хотя золотинки так и остались в ее глазах.

У Юйи был прямой нос, резко очерченные скулы и маленький рот с узкой верхней губой. Она была красивой женщиной, и муж ее, фараон Тэти, был влюблен в эту красоту и отдавал ей должное. Он редко бывал в гареме, проводя почти все свободное время возле Юйи. На ней почти всегда был парик, соответствующий ее положению. Он обрамлял лицо, отчего скулы казались еще более высокими. Но Тэра больше любила ее настоящие волосы, спрятанные под париком. Густые, каштановые, они оттеняли оливковую кожу лица, и мама казалась ей богиней, сошедшей с настенных росписей. Еще Тэра любила, когда они садились на низкие стульчики с мягкими подушками и мама рассказывала ей легенды… Мягкие подушки, шелковые ткани… коснется ли их когда-нибудь ее рука. Теперь на ней платье из грубого холста и даже исподнее не отличается мягкостью. А к каменным скамейкам она и вовсе не могла привыкнуть, так болели ягодицы после сидения на них.

Слезы затуманили глаза Тэры, и она их зажмурила, чтобы никто не увидел ее слабости.

Точно так же сделала и Лия, только по другой причине. Она не хотела, чтобы ее слезы увидела бабушка, которая обязательно поинтересовалась бы, отчего это ни с того ни с сего у ее любимой внучки на глазах появились слезы. Как бы она ей объяснила причину? Она ведь и сама толком не знала, почему плачет. И, как ни странно, но она понимала, что это ощущение дано ей тайно и она должна сохранить его от всех в тайне, и никогда и никому об этом не рассказывать. Почему это должно быть тайной, она до сих пор не поняла, но действительно никогда никому об этом не рассказывала. Скорее всего, это надо было держать в тайне в то время и в той стране, в которой она тогда жила, где эзотерические знания считались враждебными, и ей не следовало рассказывать о тех знаках, которые ей посылались.

Так было и с понятием Всеединого разума. Разве могла она, девятилетняя девочка, сформулировать это? Оно, конечно, понятно, что вера в Бога является одним из неотъемлемых врожденных свойств человека, и без нее не было бы возможности появиться разумному человеку и современной цивилизации. Потому что общество, живущее с верой в высшую справедливость, более устойчиво, нежели атеистическое. И это доказала история. Но это ей известно и понятно теперь. А тогда, в девять лет? Она интуитивно поверила в Бога, в Творца, который творит все сущее на Земле, во Всеединый Разум. Это теперь ученые установили, что вера в Бога и в сверхестественное присуща ребенку на интуитивном уровне. Тогда она ничего этого не знала, как и не знает теперь, зачем ей эти знаки подаются. Какие высшие силы выбрали ее и посылают их. Объяснения некоторым знакам приходят со временем, а некоторые так и остаются загадкой. Например, тот город, который ей нарисовался в небе. Ну, видела. Ну, знает, что он там есть, а дальше что? Как она может это применить в жизни? Даже ученые это подтвердили, и, главное, на картинке изображение совпадает с тем, что она видела.

Астрономы тоже увидели город, плывущий в необъятных просторах Вселенной. Она его или похожий видела в небе над юго-востоком Украины. Не мог же он как-то спроецироваться в южно-украинское небо только для того, чтобы она его увидела. Если да, то в чем здесь смысл?

Ученые решили, что в этом городе живет Творец. В этом нет ничего странного. Еще много чего могут отыскать ученые в бескрайней Вселенной.

Сначала они увидели маленькое туманное пятнышко. Астрономы обратили внимание на то, что оно имело необычную структуру для космического тела. Когда снимок увеличили, увидели, что это сияющий город. Поэтому и назвали его Обителью Бога. Но есть и другие предположения, исходя из признания существования внеземных цивилизаций. Если допустить, что Вселенная заселена и другими цивилизациями, кроме нашей, и что есть цивилизации, уровень развития которых превосходит нашу, то вполне допустимо, что это их поселения. Может быть, Циолковскому и показывали эти города, и он их видел. Но ему не верили. Его считали странным фантазером, чуть ли не сумасшедшим, а он проектировал внеземные города, пытался увлечь землян в поиск внеземного разума, в существовании которого последние десятилетия человечество даже не сомневается. Но ученые не могут найти его признаков. А ведь они, представители этого разума, существуют, значит, земляне должны видеть их следы, знаки, признаки, но, увы, не видят… пока не видят.

Но если это поселение астрономы назвали Обителью Бога, то в городе, который она видела, как она подумала, жили человеческие души. Только вот почему сразу появился Иисус Христос? Может быть, она неправильно подумала, и это была Обитель Христа, а он – сын Божий.

Кто и зачем задает ей эти загадки? И не ради же удовлетворения собственного любопытства она должна их разгадывать. Тогда ради чего? Почему именно ее мучают этими загадками? Хотят, чтобы у нее раскрылись глаза? Но ведь остальная часть человечества живет в блаженной слепоте. Так думала она до приезда в Египет. И только здесь поняла, что она избрана для особой миссии, как Пьер, Саша и Орнелла. И опять подумалось, как тогда, в девять лет, о Всеедином Разуме, который всем этим управляет. Ведь надо же было сделать так, чтобы они оказались все вместе и чтобы Захи их ждал. Он знал, что приедут миссионеры, но кто конкретно, не знал. И он вычислил их. А вычислил потому, что ему подсказали. Как часто мы думаем, что это наши мысли, что мы сами так думаем, что это наше решение. Но Лия поняла, что это не так. Столкнувшись с тем, что подсказки идут свыше в значимых случаях, она подумала о том, почему это не может быть повседневно. Но сразу же отвергла эту мысль: как же тогда свобода? Свобода выбора, которая дана человеку. Ведь из всех живых существ только человек наделен свободой, и это великий Божий дар. Значит, подсказки эти идут как вехи, указующие путь.

Когда проследили за движением этого города, то оказалось, что его движение совпадает с движением окружающих его галактик. При трехмерном моделировании этой части Вселенной оказалось, что не Вселенная удаляется от Земли, а Земля – от нее. В компьютерной модели именно это облако оказалось центром вселенной, поэтому и решили, что это Престол Бога. Именно вокруг этого города или Престола и происходит вращение Вселенной.

Не проходило ночи, чтобы Лии не приснился сон из ее прошлого. И снится ведь не все подряд, а выборочно. Снятся те моменты, которые были наиболее яркими и которые остались в памяти большим вопросительным знаком. Эти моменты она может сравнить с настоящим, провести связующую нить и понять, что все во Вселенной взаимосвязано, в том числе и человеческая жизнь, и человеческая судьба. Она поняла многое из того, чего раньше не понимала. Оказывается, заложенные в человеке знания, навыки, умения, черты характера и даже чувства и переживания возникли давным-давно, в глубокой древности, и следуют вместе с душой через все жизни. Хотя причины и обстоятельства переживаний могут быть несколько другими, но схожими. Например, в случае с переживанием одиночества. А взять хотя бы ту же медитацию. Она понятия о ней не имела в реальной теперешней жизни, а медитировала, даже не зная, как это называется. Просто была потребность организма делать так. Ей казалось, что ей этого хочется, что ей приятно полежать спиной на теплой земле и соединиться с небом. Она не могла объяснить свои ощущения и принимала их, как нечто непонятное, но приятное, как неотложно существующее. Теперь же она узнала, почему с ней происходило такое и что происходило. Здесь, в Египте, она нашла ответы на мучившие ее вопросы, и все-таки многое еще оставалось непонятным.

* * *

Саша сегодня тоже во сне был индейским мальчиком, которого звали Сокол. Однажды Сокол увидел на горном плато девчонку. Она лежала нагишом на ровном гладком камне, веером раскинув ноги навстречу лучам восходящего солнца. Он видел только то, что сверху у девчонок, а что там, между ногами, никогда. Ему так стало интересно заглянуть туда, что он решил обогнуть скалу, подобраться поближе, и так, чтобы быть напротив ее тайны. На это ушло немало времени, а он спешил, опасаясь, что она уйдет или сменит положение. Но она лежала, наслаждаясь еще не обжигающим теплом солнца. И когда он оказался против разбросанных в стороны ног, увидел, как лучи, проникая в глубины глубин девичьей тайны, высвечивали нежно-розовую плоть, трепещущую, как лепестки орхидеи на слабом ветру. Они смыкались в центре, как бы образуя замок, но оставив маленькую щелочку. Что там, за этой щелочкой, он, конечно, не знал. Но только знал, что это что-то так притягивает его, отчего все в животе переворачивается, отчего вздрагивает тело и по нему разливается неземное наслаждение.

Сколько он пролежал в узкой расщелине, глотая слюну и унимая дрожь, не помнил. Опомнился только тогда, когда девчонка встала, спустилась к навесному мосту, сплетенному из лиан, и, ловко пробежав по нему, углубилась в джунгли. Тогда он пошел по ее следу. Ему, охотнику с соколиным глазом, не сложно было увидеть метки, где ступали ее ноги. Следы привели к соседнему племени. Наблюдая за селением, он узнал, что она дочь вождя, что зовут ее Лис. Но сколько он ни старался, больше он ни разу ни видел ее в горах. То ли она больше туда не ходила, то ли он пропускал эти моменты. И несмотря на то, что они жили в джунглях, для него она была дочерью пустыни. Он не мог себе объяснить, почему ее так воспринимает, и принимал все, как есть. Принимал ее такой, какой рисовало его воображение.

Ее миром была пустыня. Но он выбрал ее и ждал чуда, ждал неосознанно и самозабвенно. Вокруг возвышались дюны раскаленного песка. Только кое-где торчали обугленные стебельки, безжалостно испепеленные беспощадными лучами. Эти черные потрескавшиеся стебельки предполагали некогда зеленую буйную поросль, тянущуюся к жизни и жаждущую впечатлений. Чтобы приблизиться к ней, ему предстояло преодолеть сотни и сотни дюн. И он шел. Горячие лучи спускались так низко, что обливали своей пылающей плазмой все его существо. Она, бесформенная, переменчивая, то растекалась, и ее жжение становилось слабее, то концентрировалась вокруг него, поглощая своим ядром. Свечение плазменного факела ослепляло, он утопал в лучистом потоке, и рассудок, покидая его, уплывал за пределы этого раскаленного пространства. Он не ощущал ног и рук, не ощущал себя. Все, чем он был раньше, трансформировалось в одно огромное желание, которое, распространяясь, заполнило весь мир. Это желание твердило ему: «Иди, иди». И он шел, потому что оно – это его желание, – став им самим, сулило ему бесконечные наслаждения. Дюны миражом маячили впереди – в неопределенном, неосязаемом будущем. Его мучила жажда. И он, гонимый желанием, гнался за миражом, но расстояние между ними не сокращалось. Мираж удалялся с такой же скоростью, с которой он к нему приближался. Так продолжалось до тех пор, пока мираж не стал проявляться определенными признаками. Сначала он обрел запах. От него веяло ароматом романтической изысканности. Иногда он обостренным чутьем ловил легкие токи жасмина, приносящие весеннюю свежесть. Это казалось невероятным среди раскаленной пустыни, но ветер приносил аромат, и он замирал от предвкушения наслаждения. При этом каждый его нерв напрягался и отвечал томным трепетом. Он догадывался, что этот трепет, пробегающий по его телу, как рябь по воде, предзнаменование того неведомого, что ждет его впереди. В такие моменты он отрешался от суетного мира и уходил в себя, в свои ощущения, переигрывая их на все лады и удерживая их в себе как можно дольше. Когда его покидала последняя волна трепета, тело расслаблялось в сладостной истоме. Потом приходила боль. Сначала он удивлялся боли, сжимавшей его сердце, так неожиданно проникавшей в него неизвестно откуда. Потом он понял, что она – осколок того миража, который притягивает его с непреодолимой силой и к которой он так стремится. С того момента, как он это осознал, расстояние между ним и миражом стало сокращаться, а ароматы по мере приближения приобретали форму, соответствующую им. Однажды ветер принес аромат полевой ромашки, загадочный и мягкий, с едва уловимым терпким оттенком. Это был аромат пушистой пряди волос, такой же мягкой, переливающейся волнистыми завитками. Его взбудораженное воображение рисовало картины, одну заманчивее другой. Он погружался в волшебное облако волос и, упоенный его ароматом, уносился вдаль по горячей тропинке желания. Ее волосы сводили его с ума своим шелковистым отливом и, едва прикасаясь к щекам, в его воображении будили ответную нежность. Они манили его в неизведанное, они будоражили в нем до сих пор незнакомое ощущение, острое, пронизывающее все его существо. Потом до его ноздрей долетел смешанный аромат лесных ягод, который слетал с ее губ. Этот аромат исторгал такой жгучий соблазн, что щеки загорались чувственным огнем, а его самого несло в неудержимом потоке над джунглями, над осознанием себя, над бренным бытием. Когда он возвращался из своего путешествия, сердце его все еще билось в учащенном ритме, и ему требовалось немало времени, чтобы осознать себя.

Это уже был не мираж. У него уже были волосы и губы. Вырисовывался волшебный образ. Чем более он приближался к миражу, тем труднее было ему. Ароматы, перемешавшись волновали, обволакивали густым волшебством, туманили рассудок. Но все-таки и сквозь туман он различал вдали вожделенный образ, к которому упрямо шел, гонимый желанием. Желанием слиться с волнующим ароматами, проникнуть в них, стать ими. Казалось, еще несколько шагов, и он, протянув руки, ощутит под пальцами бархатистый беж прозрачной кожи, под которой струится янтарный сок спелых яблок. Но…

Это были только его фантазии.

И вот однажды он встретил её на тропе. На какую-то долю секунды в зелени глаз мелькнул интерес и тут же растворился в холоде равнодушия. Но и этой, бесконечно малой искорки интереса достаточно было, чтобы воодушевить его, вселить надежду. В глубине взгляда под холодом равнодушия затаилась боль. Она ему уже была знакома. Это была боль выжженной пустыни. И его сердце отозвалось на эту боль. Чем ближе он оказывался, тем ощутимее становилась эта боль – ее боль – и тем большей болью отзывалось его сердце. И две боли, как эхо, метались между двумя сердцами, пока не слились в одну. По мере того, как уменьшалось расстояние между двумя сердцами, уменьшалась и слабела боль, пока совсем не исчезла. И в это мгновение он коснулся ее губ. Пересохшие под палящими лучами, они вдруг начали наливаться влагой. Она шла откуда-то изнутри, заполняла их впадинки и, колдовски благоухающая, просачивалась сквозь кожу, орошая ее. Он слизывал эти будоражащие капельки, росу ожившей, зазеленевшей пустыни. Он все еще ощущал жар пустыни. Его все еще жгли бесчисленные песчинки, и он все еще вздрагивал от молниеносных уколов, обжигающих так, что захватывало дух. И от этого его дыхание становилось все прерывистее. Он отстранился на расстояние полусогнутой руки и наслаждался магией чуть приоткрытых влажных губ, в непреодолимом порыве стремящихся к нему. Он был любим. Он мог отстраниться и наблюдать, наслаждаться и быть хозяином положения. Зеп Тепи распростерло над ним свои крылья – божественное время. И вот вздрогнули ее ресницы, и широко распахнулись, а на их кончиках засверкало счастье. Оно мириадами мерцаний, слетая с ее ресниц по лучам его взгляда, проникало в него и воплощалось в огромное желание объять весь мир. Весь мир сейчас был перед ним. Он сконцентрировался неповторимым оазисом среди некогда выжженной пустыни. Он погружался в этот мир. Он был этим миром. Его захлестнула горячая волна восторга – из недр пустыни восставали горячие ключи. Они били неиссякаемыми фонтанами, касались его кожи, проникали внутрь и по клеточкам его тела растекались неповторимым ощущением полета в фантастическом Нечто. Зеп Тепи, уходя, оставило свои признаки, чтобы человечество не забывало о нем. Эти признаки открываются не каждому, а избранным, кто понимает, что самое главное в этой жизни дарить душе прекрасные моменты. Оно не ушло – это время, оно осталось жить в таких мгновениях.

Проснувшись, Саша не мог понять этого чудесного перевоплощения майянской девчонки в пустыню, этого чарующего сплава пустыни и сельвы, Египта и Юкатана. Всё ещё учащённое сердцебиение подтверждало реальность переживаний, сохраняло их колорит. Горячее дыхание всё ещё извергалось из его возбуждённой плоти. А какую связь имело то майянское время с египетским Зеп Тепи? И почему это проявилось сейчас, после похода в святилище Тота? Просто открылись ещё какие-то шлюзы памяти?

* * *

Размышляя над своими снами, Лия не заметила, как позавтракала. Более всего её волновало то послание, которое она должна была куда-то отнести и спрятать. Это совпадало с её догадками о том, что она, будучи дочерью вождя племени, обладала знаниями, которые у неё хотели выведать, поэтому пытали, а потом казнили. Но во сне она несла только кодекс. Смогла ли его спрятать?

– И какие мировые проблемы решаются в этой голове? – спросил Саша, когда они выходили из гостиницы.