Текст книги "Большая книга новогодних историй для девочек"

Марья Петровна и сама когда-то была девочкой-ученицей и отлично понимала всю тяжесть жизни этих маленьких тружениц. Что-то материнское проскальзывало в ее отношении к младшим работницам модной мастерской мадам Пике.

И дети платили ей тем же. Не говоря уже о тихой и чуткой Гане, которая особенно крепко привязалась к мастерице, даже апатичная, ко всему миру равнодушная Степа, даже не в меру шустрые, бойкие проказницы Танюша и Анютка – и те невольно оказывали предпочтение Марье Петровне перед прочими швеями и мастерицами. Ей старались они при раскладке кушаний положить лучший кусок на тарелку, ей озабоченно советовали одеться теплее, когда она под вечер уходила из мастерской, и неумело обвязывали ее голову большим вязаным, много раз чиненым, платком. Для нее же с особенным рвением сметывали, распарывали или разглаживали работу; словом, оказывали ей множество тех мелких услуг, которые едва заметны для непосвященного в дело глаза постороннего и в то же время глубоко ценятся тем, для кого они предназначаются. И нынче, получив из рук второй мастерицы лиф для распорки шва, Ганя с особенным рвением принялась за работу.

* * *

– Скучно что-то нынче, девицы. А оттого, что красное солнышко наша, Ольга Леонидовна, на примерке не была! – произнесла, позевывая во весь рот, помощница Саша. При этих словах вся кровь бросилась в голову Гани и бледное личико ее, склоненное над работой, залило горячим румянцем.

– Действительно, только на ней и глаз отведешь, – вставила свое слово Августа, – как стоит она перед трюмо, словно королева какая, так даже приятно глядеть, девицы, не то что Мыткина толстуха или эта посланница-жердь барочная! Смотреть противно!

– Посмотрите и на жердь, Авочка… – съехидничала Саша, – больна наша Бецкая. Еще неизвестно, повидаем ли мы ее когда!

– То есть как это не повидаем? – испуганно вырвалось у Нюши, старшей мастерицы.

– Не померла бы, девицы, любимица наша?

– А-а-а! – пронеслось не то стоном, не то криком по комнате, и, конвульсивно зажав в пальцах ножницы, Ганя поднялась со своего места, бледная как смерть.

– Ганюшка! Что ты? Рехнулась совсем девчурка! – заговорили и засуетились вокруг нее швеи. – Ганя, Ганька! Да что это, на ней лица нет, девицы! Водой ее спрыснуть, что ли, – заволновались они.

Но Ганю не пришлось спрыскивать водою. Она опомнилась в ту же минуту и опустилась, словно обессиленная, на свое место.

– За свой предмет, за душеньку свою испугалась девчонка! – усмехнулась Августа, поправляя свою пышную, модную прическу и, внезапно бросив внимательный взгляд на Ганю и на ее работу, сама побледнела и, заметно меняясь в лице, прошептала чуть слышным шепотом:

– Да что ж это такое, девицы? Господи боже! Лиф-то индийский! Глядите, глядите, несчастье какое, – и, не будучи в состоянии прибавить что-либо от волнения, она, перегнувшись через стол, вырвала из рук Гани шелковый, из заграничной ткани лиф Мыткиной и растянула его между руками.

От распоротого наполовину бокового шва на лифе шел огромный прорез, сделанный ножницами на самом видном месте.

Дружное, исполненное бессловесного ужаса «ах» вырвалось у всех присутствующих в мастерской работниц.

От испуга ли при известии об опасности, грозившей жизни Бецкой, от волнения ли, сопряженного с этой вестью, дрогнула вооруженная ножницами рука Гани, но факт порчи лифа говорил сам за себя. Ужасное несчастье было налицо: огромный прорез «по живому месту» (означающему крепкую материю на языке швей) шел на самой груди лифа.

Случай являлся настолько чудовищным, что пораженные и уничтоженные вконец работницы в первую минуту не нашли в себе возможности произнести ни одного слова.

Жуткое молчание воцарилось в мастерской. Оно длилось с минуту, по крайней мере, потом заговорила первая Нюша быстрым и тихим шепотом, чтобы не быть услышанной в соседней комнате «страшной Розкой»:

– Ганюшка! Бедная! И как же это угораздило тебя! Бесталанная ты девонька! Ну, что «они» теперь сделают с тобою! Лучше бы тебе и на свет божий не родиться! Ах ты господи, эк ты беду на себя накликала, девочка!

– Да уж, попадет ей здорово, бедняжке! – и белокурая Августа покачала сочувственно своей хорошенькой головкой.

Что и говорить! – вмешалась Саша. – Коли Зину помните, из-за трюмо собственного на тот свет отправила, так из-за индийского лифа миллионщицы забьет она до смерти наверняка нашу Ганьку.

– Уж это беспременно, как пить дать, забьет, – сокрушенно вторила подругам черненькая, как мушка, Катя Семенова.

– Господи! Господи! И что-то будет теперь! – вздыхала рыженькая Матреша.

Все глаза обратились на Ганю. Та стояла, как к смерти приговоренная, без кровинки в лице, с испуганными, уставившимися в одну точку глазами и, казалось, мало сознавала, что говорилось и делалось вокруг нее.

Неожиданно чья-то желтоватая, худая рука с указательным пальцем, истыканным иглою, легла ей на плечо, а надтреснутый слабый голос проговорил под самым ухом девочки:

– Да полно вам запугивать-то раньше времени беднягу, видите сами, и так сама не в себе с перепугу девчурка. Полно вам. Лучше давайте-ка лиф мне этот злосчастный. Попробую зачинить прорез. Авочка, шелк мне передайте лиловый скорее! А ты, Ганя, не бойся! Бог не без милости и поможет нам.

– На бога надейся, а сам не плошай! – процедила сквозь зубы хорошенькая Августа, но, не осмелясь противоречить всеми уважаемой мастерице, протянула ей требуемую катушку с шелком.

– А ты, Таня, – строго произнесла последняя, окинув строгим взглядом юлившую подле нее Танюшу, – берегись передавать про несчастье наше Розе Федоровне. Смотри! Не бери греха на душу! Подведешь под наказание Ганюшку – век тебе этого не прощу!

– А я так и за ушеньки оттреплю, что искры посыплятся, сфискаль мне только, – пригрозила и Нюша и строго свела свои темные брови, сверкнув сердитым взглядом в сторону Тани.

– Да что вы, Анна Михайловна, и вы, Марья Петровна, за что обижаете зря, – захныкала Танюша, – да нешто я доносчица далась вам какая!

– Цыц ты! – прикрикнула на нее Матреша. – Еще Роза Федоровна услышит, не хнычь! Чините скорее прорез, Марья Петровна… Лишь бы страшилище наше не увидала. А там можно и повиниться самой заказчице… Попросить ее не выдавать… Все чистосердечно рассказать Мыткиной, невесте самой. Небось, смилостивится. С ее-то деньгами небось сто таких платьев можно справить. Ведь миллионщица! Чего уж тут! Чините вы только поискуснее, Марья Петровна, чтобы Роза Федоровна не увидала до времени, – спеша и волнуясь, говорила девушка, и вдруг замерла от неожиданности и испуга с раскрытым ртом.

Замерли и все остальные швеи, все до единой. На пороге мастерской стояла сама Роза Федоровна и обводила сидящих за столом работниц подозрительным, зорким и тревожно нащупывающим взглядом.

* * *

– О чем это, чтобы не узнала Роза Федоровна? – совершенно, по-видимому, спокойным голосом произнесла старшая закройщица, в то время как маленькие глазки ее останавливались то на том, то на другом лице. – Что надо скрыть от Розы Федоровны, девицы? – задала она вопрос и мгновенно замерла на месте, как каменное изваяние.

Ее глаза увидели то, что так старательно прятали от нее работницы-девушки: увидели кусок пестрого индийского лифа там, где ему вовсе не полагалось быть.

Индийский лиф в руках Марьи Петровны… О, это что-нибудь да значит!

Смутная догадка мелькнула тотчас же в голове старшей закройщицы. Она прищурила и без того маленькие глазки, еще раз обежала взглядом растерянные лица швей и сразу поняла все.

– Ты прорезала, кажется, лиф, Глафира? – не повышая голоса, но с мгновенно изменившимся лицом бросила она Гане.

Если до этой минуты Ганя мало думала о происшедшем по ее вине несчастье с «индийским» лифом и все мысли ее находились подле больной Ольги Леонидовны, то сейчас первые же звуки, произнесенные «страшной Розкой», вернули ее к ужасной действительности.

Перед нею, в двух шагах от нее, находилось бледное, по-видимому, спокойное лицо старшей закройщицы с плотно сомкнутыми губами, с маленькими, нестерпимо пронизывающими ее острым взглядом, глазами.

– Глафира! – еще раз прозвучал над дрогнувшей Ганей слишком хорошо знакомый всем и каждой в мастерской голос. – Говори сейчас же: ты прорезала лиф?

И быстрые цепкие пальцы старшей закройщицы почти вырвали из рук не менее потерявшейся и бледной, нежели Ганя, Марьи Петровны, лиф Мыткиной, а ее бегающие маленькие глазки сразу отыскали злополучный прорез.

– Ага! – пропустила она не то испуганно, не то с угрозой сквозь зубы и, неожиданно схватив за руку не чувствующую ног под собою от страха Ганю, протянула раздельно, отчеканивая каждое слово: – А знаешь ли ты, что такой материи не найдешь здесь ни за какие деньги?

И так как испуганная девочка молчала и, тяжело дыша, стояла, потупив глаза в землю, старшая закройщица больно дернула ее за руку и задыхающимся голосом крикнула ей в лицо:

– Знаешь ли ты, миленькая, что нет такой материи во всем Петербурге и купить невозможно, а стало быть, и лиф, и все платье Мыткиной пропало из-за тебя! Отвечай, знаешь?

Снова жуткая, мучительная тишина воцарилась в рабочей комнате. Даже на лицах хорошенькой ветреной Августы и равнодушно-флегматичной физиономии Степы теперь отразилось сильное волнение. Что же касается до других работниц, то они с явным сочувствием и страхом смотрели на стоявшую с опущенной головой Ганю.

Красные пятна выступили на бледных щеках Розы Федоровны. Ее худая, цепкая рука сильнее сжала тонкую кисть бессильной детской Ганиной ручонки.

– Да знаешь ли ты, негодная девчонка, – прошипела, наклоняясь к самому лицу ее, Роза Федоровна, – что такого убытка никогда еще не приносила ни одна работница в нашей мастерской? Отвечай: понимаешь ты это?

И так как Ганя все молчала, боясь поднять глаза в яростное лицо разгневанной женщины, и только трепетала от страха всем своим хрупким, маленьким телом, Роза Федоровна пришла в неописуемое бешенство.

– Вон пошла отсюда, гадина, – зашипела она, еще больнее стискивая беспомощную ручонку девочки, – я тебя выучу, как дорогие вещи портить и от хозяйки заказчиц хороших отваживать из-за твоей глупости!

И она сильно толкнула девочку по направлению дверей.

– Роза Федоровна, – прозвучал слабый, ломкий голос чахоточной мастерицы, и Марья Петровна неожиданно поднялась со своего места с взволнованным, бледным лицом. – Роза Федоровна… Не наказывайте Ганю… Она не виновата, она нечаянно… Все мы видели, что нечаянно она разрезала платье… Да скажите же вы, наконец, что нечаянно, ведь вы видали? – неожиданно до крика повысила голос мастерица, призывным взглядом окидывая сидевших за столом работниц, как бы прося у них поддержки и помощи. – Да скажите вы ей, что я правду говорю, что не виновата Глафира! – закончила она визгливым, сорвавшимся на высокой ноте голосом, и сильно закашлялась от волнения, схватившись рукою за впалую грудь.

– Не виновата… Не виновата Ганя! – загудели, как шмели, мастерицы и их помощницы, – нечаянно она, Роза Федоровна… Нельзя спрашивать с нее! Известное дело – ребенок.

На минуту лицо старшей закройщицы вспыхнуло гневом. Маленькие глазки запрыгали от злости… Рот скосился злой, негодующей усмешкой… Но она живо поборола в себе этот прилив ярости, зная по опыту, что ей далеко не выгодно враждовать с работницами в такое горячее время, когда нужна каждая пара рук в мастерской и весьма возможно, что если раздражить девушек, те побросают работу и уйдут. А этого нельзя было допускать ни в коем случае. Особенно дорожили они с хозяйкой Марьей Петровной, считавшейся самой трудолюбивой и ценной из мастериц, и ссориться с которой и подавно не входило в расчеты Розы Федоровны.

Поэтому старшая закройщица поборола прилив хлынувшего ей в душу гнева и, сдерживая бешенство, проговорила спокойным, почти ласковым голосом, делая невероятное усилие над собой:

– Да что вы, девицы, напали на меня, бедную! Будто я изверг или палач какой, будто хочу мучить Глафиру! Я к мадам ее свела бы только для ответа. Должна же она ответ дать хозяйке своей. Как по-вашему? Должна или нет?

– Не виновата Ганя… С каждой могло случиться! – произнесла снова, с трудом поборов приступ кашля, Марья Петровна.

– Не виновата, – вторили за ней и остальные.

– Ну конечно, не виновата, – согласилась и Роза Федоровна и вызвала даже некоторое подобие улыбки на свои тонкие, недобро сложившиеся губы, – но перед madam-то повиниться должна она или нет?

Хорошенькая Августа при этих словах тряхнула своей завитой головкой:

– Да что ж, по-вашему, Роза Федоровна, легче вам с хозяйкой от этого будет, повинится Ганя или нет. Ведь лиф-то все едино – ау – пропал, и поминай его как звали. Лучше завтра к Мыткиным ее пошлите извиниться пораньше. Авось они добрее будут, простят порчу лифа бедняге Гане.

– И то правда, Авочка, все по-вашему будет! – как-то уж очень быстро согласилась с хорошенькой немочкой Роза Федоровна и, бросив на Ганю не поддающийся описанию взгляд, процедила с деланным спокойствием в ее адрес:

– Садись и работай. А я, так и быть, пойду за тебя ответ держать перед хозяйкой! – и своей неслышной, крадущейся походкой скрылась за дверью мастерской.

* * *

Тихо, без обычных шуток и разговоров разошлись около девяти часов мастерицы и их помощницы. Мастерская опустела. Девочки-ученицы безмолвно убирали посуду на кухне, помогая выбившейся из сил стряпухе Софье, смертельно уставшей за день. Точно черная туча повисла над маленькими труженицами. Правда, Роза Федоровна пообещала не взыскивать с Гани и оправдать ее перед «самою», но этим далеко еще не исчерпывался инцидент с прорезанным лифом. Что еще скажут завтра у Мыткиных, каков-то будет приговор миллионщиц. Да и сама «страшная Розка», как-то странно сдержанная и притихшая, не внушала особого доверия всем своим необычайным поведением взволнованным девочкам.

И красноречивые взгляды, бросаемые старшею закройщицей на безмолвно двигающуюся с поникшей головой по комнатам Ганю, говорили, что далеко не прощена эта без вины виноватая бедная девочка.

Так же тихо, без обычных разговоров и сборищ, собрались на убогой постели у одной из товарок по окончании своего трудового дня девочки, изредка перекидываясь незначительными фразами между собой. Все они присмирели, словно в ожидании надвигающейся грозы. И самая снисходительность Розы Федоровны внушала невольные подозрения. Положим, до завтрашнего утра, пока не выяснится вопрос с испорченным лифом самою Мыткиной и ее дочерью, нечего было опасаться за Ганю, а все же сердца девочек как-то тревожно бились, и, укладываясь в этот злополучный вечер, они то и дело подбадривали Ганю словами и шутками, желая успокоить девочку.

Скоро улеглись в этот вечер в коридоре маленькие работницы.

Щелкнул выключатель, и электричество потухло. Только тонкая полоса света выбивалась из-под двери хозяйкиной спальни и узкой желтой дорожкой тянулась по коридору.

Гане не спалось. Уже громко похрапывала на своем сундуке Степа, и ровно дышала свернувшаяся клубочком Танюша. Широко разметав руки, спала Анютка. Было слышно, как тикали стенные часы в приемной… Ночь медленно подкрадывалась с ее тихими шорохами к изголовьям заснувших маленьких тружениц.

Мысли Гани как-то странно путались и мешались… То перед внутренним взором девочки представал нежный и милый образ Бецкой… Виделось, как наяву, усталое, выразительное, грустное лицо артистки, и жгуче-тоскливое чувство охватывало Ганю при одной мысли о том, что предположения мастерицы могут оправдаться и Ольга Леонидовна не поправится уже и не увидит ее никогда больше во всю свою жизнь Ганя…

Что-то сжимало судорожно, до боли горло девочки, что-то давило его… Какой-то клубок вырастал в груди и своей чудовищною силой грозил задушить Ганю…

Снова путались мысли, и в наступившем хаосе их выступали иные образы и картины: испорченный лиф… прорезанная материя… исковерканное яростью лицо «страшной Розки» и тотчас же вслед за этим ее деланно спокойный вид, но еще более страшный в силу этого своего деланного спокойствия.

И опять приходили новые впечатления на смену старым. Как-то неожиданно и странно вспомнилось раннее детство. Маленькая, покривившаяся от старости избушка… Хмурый, надсадившийся в непосильной работе болезненный отец… Целая куча голодных ребят в грязных рубашонках и она, Ганя, вечно тихая и неслышная, забивавшаяся в уголок с самодельной куклой в руках.

Матери она не помнит; мать у нее умерла давно. Тетка Секлетея домовничала в избе до самой смерти отца. Умер он, это хорошо помнит Ганя, в крещенские морозы, шибко простудившись в стужу.

Тетка Секлетея раздала ребят по чужим людям, а Ганю, свою любимицу, оставила у себя. Уехали они в тот же год из деревни в Питер. С теткой стали ходить торговать гостинцами по улицам – тетка и Ганю брала с собой, – а через некоторое время отдала ее в школу.

Недолгое, однако, время пришлось учиться в ней Гане. Уличная теткина торговля пошла не-шибко, и решила она, чем держать впроголодь племянницу, отвести ее в одно прекрасное утро в модную мастерскую к мадаме и умолить Христом-Богом хозяйку не оставить сироту, принять ее в ученье.

Таким образом попала в девочки-ученицы модной мастерской маленькая сиротка Ганя.

Об этом своем поступлении в мастерскую почему-то сегодня особенно ясно и подробно вспоминается ей. Пинки, щипки, колотушки, грубая брань «страшной Розки», равнодушно-надменное обращение «самой», покрикивания мастериц, жизнь в вечном страхе перед наказаньем, заслуженным и незаслуженным, все едино, и вдруг светлый образ Бецкой, такой праздничный и прекрасный на сером фоне безотрадной и лишенной радости жизни. Неужели же исчезнет и он?

Взор широко раскрытых глаз девочки пронизывает темноту, как бы требуя от нее ответа.

– Неужели опасно больна Ольга Леонидовна? Неужели не суждено поправиться ей, и она… она…

Мысль закружилась, заметалась с бешеной быстротою. Пот выступает на лбу у Гани… Сердце заколотилось так шибко, что груди становится больно от его неудержимого биения.

И Ганя с отчаянием, затопившим ей душу, погружается в какую-то темноту.

* * *

– Встань и иди за мною!

Кто сказал это повелительным голосом, не допускающим возражений?

Широко раскрылись глаза Гани, и крик испуга замер у нее на губах. Перед нею стояла высокая тонкая фигура в чем-то белом. Смутно белелось во мраке лицо. Цепкие пальцы протягиваются к Гане и крепко захватывают руку девочки.

– Встань сейчас, одевайся скорее и ступай в кухню. Я тебя буду ждать.

Теперь Ганя узнает голос. Это Роза Федоровна. Это ее тяжелые, скрипучие нотки, так хорошо знакомые всей мастерской.

Белая фигура медленно удаляется в дальний конец коридора… Вот приоткрывает дверь… Вот блеснула на мгновенье яркая полоса света из кухни, и старшая закройщица скрылась за ее порогом. Дрожа как в лихорадке, Ганя поднялась с постели… Трясущимися руками накинула на себя юбчонку, платье… Натянула белые нитяные чулки и стоптанные дешевые сапожки и тихо, на цыпочках, с сильно бьющимся сердцем направилась в кухню.

Роза Федоровна уже ждала ее там. Старшая закройщица сидела у стола на табурете в нижней пестрой юбке и белой ночной кофточке и куталась в байковый платок.

Ее жидкие, без обычной фальшивой накладки волосы были кое-как заплетены в узенькую, тонкую, напоминающую крысиный хвост, косицу. На всегда бледном лице теперь проступили багровые пятна румянца раздражения, те багровые пятна, которых так боялись не только девочки-ученицы, но и взрослые работницы, так как они предшествовали обыкновенно сильному взрыву бешенства со стороны старшей закройщицы.

При появлении Гани маленькие глазки Розы Федоровны так и впились в нее:

– Подойди сюда поближе, миленькая! – прозвучал ее хриплый от волнения голос.

И этот голос, и это обращение «миленькая» тоже не предвещали ничего доброго. По опыту знала Ганя, что чем сильнее бывала ярость старшей закройщицы, тем тише и обходительнее становилась она на первых порах в отношении своей жертвы.

Едва переступая подкашивающимися на ходу ногами, Ганя подошла к ней.

– Что же, по-твоему, миленькая, – начала пониженным, срывающимся от затаенной ярости на каждом слове шепотом ее мучительница, – что же, по-твоему, прорезала материю, которой цены нет, испортила вещь до негодности и уверена, что все это вздор и пустяки и что все это тебе простится и с рук сойдет? А? Что ты на это скажешь, миленькая?

Что могла сказать Ганя? Ее зубы стучали, как в ознобе, ее худенькое тело трепетало, и каждая черточка выражала ужас и отчаяние в ее побелевшем, как известь, лице. Это молчание, это беззащитное состояние девочки, а более всего ее широко раскрытые страхом, невинные, полные мольбы и ужаса глазенки, казалось, еще сильнее подняли ярость в душе старшей закройщицы. Маленькие глазки Розы Федоровны сверкнули недобрым огоньком. Она подняла руку и изо всей силы ущипнула Ганю за шею.

Девочка не выдержала и громко вскрикнула от боли.

В этот же миг костлявые пальцы ее мучительницы до боли сильно зажали ей рот, в то время как другая рука подтолкнула девочку по направлению маленькой дверцы, находившейся в узком коридорчике подле кухни.

– Ага! Ты еще кричать! – зашипел ей в ухо зловещий шепот. – Скажите на милость – недотрога какая! Материю драгоценную искромсала да еще хочет, чтобы ее по головке за это гладили. Как бы не так!

При этих словах она втолкнула Ганю в небольшую каморку вроде кладовой, где по стенам шли полки для провизии, а на полу лежали большие мешки с коксом для топки камина.

«Здесь заболела Зина! В этой каморке началось то „страшное“, которое закончилось смертью одной из учениц!» – вихрем пронеслась страшная мысль в голове Гани, и она с ужасом вскинула глаза на приблизившуюся к ней закройщицу.

– Ну, миленькая, здесь ори сколько вздумается, – ехидно заметила последняя, – здесь тебя не только в коридоре, но и Софья в своей комнате не услышит!

И с этими словами она изо всей силы толкнула Ганю на один из близлежащих мешков. В ту же минуту бог весть откуда появившийся кожаный ремень с пряжкой взмахнул в воздухе и больно ударил по спине девочку.

Ганя не успела ни крикнуть, ни защититься. Теперь удары сыпались на нее один за другим, один за другим без числа и счета. С бешеной злобой, с выкатившимися от ярости глазами ее мучительница приговаривала вслед за каждым ударом своим жутким шипящим голосом:

– Вот тебе, вот тебе… Будешь знать, как дорогие платья портить! Будешь помнить, как надо добро чужое беречь!

Костлявая рука, вооруженная ремнем, то поднималась, то опускалась с лихорадочной поспешностью. Удары ложились на трепещущее от боли извивающееся тело девочки. Громкие стоны Гани наполнили каморку и сени. Наконец прекратились и они… Тогда старшая закройщица швырнула в угол ремень и, грубо схватив за плечи свою жертву, поставила ее перед собой:

– Знай, – шипела она перед самым лицом девочки, – знай, не простят тебе Мыткины испорченного лифа, каждый день тебя такая же трепка ожидает… Я вас выучу, недотепы скверные, как с дорогими вещами обходиться! Я вас выучу, будете помнить меня!

И она шагнула к двери, тяжело дыша и потирая свои костлявые руки, уставшие от наносимых ими побоев.

Ганя осталась одна перед открытой в коридор дверью с мучительно ноющей болью во всем теле.

Избитая, измученная, обиженная и уничтоженная, стояла девочка посреди холодной каморки, между мешками с коксом, в той самой каморке, где четыре месяца тому назад погибла другая, такая же маленькая, никому не нужная девочка, благодаря жестокости той же «страшной Розки».

В отуманенной голове Гани было только сознание горечи от перенесенной обиды.

«За что? За что так поступили со мною? – выстукивала мысль в затуманенной детской головке. – Да разве нарочно я разрезала лиф? Разве с умыслом? Господи! Господи! Так испугалась я, когда услышала о возможной смерти моей бесценной Ольги Леонидовны… Рука дрогнула от волнения, и ножницы прорезали материю на живом месте. Разве я виновата в этом? А Роза Федоровна? Зачем она так жестоко обошлась со мной, когда обещала мастерицам простить меня и испросить даже прощение у „самой“? Зачем же она согласилась? Разве можно жить после всего этого на белом свете, когда столько неправды, несправедливости и лжи на земле! И хорошо сделала, что умерла Зина! Бедная Зина! Что она пережила здесь, прежде чем умереть?»

Ганя широко раскрытыми глазами оглядела узкие стены каморки… Ничего страшного… А их глупые девочки боятся ходить сюда. Уверяют, что здесь плачет и стонет по ночам душа Зины, не находящая себе покоя.

А что если и она, Ганя, простудится здесь и умрет? Вот славно было бы! Умрет, как Зина, и не будет слышать уже брани «страшной Розки», не чувствовать ни ее щипков и колотушек, ни ударов ее кожаного ремня. Что если она останется здесь добровольно, до самого утра пробудет в этом холодном чулане, пока не закоченеет от холода, как Зина?

Ведь тогда не придется ей идти униженно просить прощения за испорченное платье у купчихи Мыткиной и ее дочери. Да и простят ли они?

Ганя мысленно воспроизвела перед своими глазами образ толстой, сытой миллионерши. Перед ней встало как живое ее лоснящееся самодовольное лицо и жесткая складка у губ… Нечего и говорить, что у такой-то трудно ожидать снисхождения. А ее дочь?

Румяная, тщеславная, себялюбивая Люсенька, презрительно поглядывавшая на всех, кто был ниже ее по положению, едва ли найдет снисхождение в своем сердце!

А если они не простят ее, Ганю, то снова побои, щипки, крики и брань ожидают ее. Нет-нет, лучше смерть в таком случае!

И девочка, твердо решив повторить своим поступком участь покойной Зины, повалилась как сноп на жесткие мешки с углем.

* * *

– Это еще что такое? Нечего здесь прохлаждаться зря, ступай в коридор и сейчас ложиться спать у меня. Слышишь?

Белая фигура снова предстала на миг перед Га-ней, и костлявые, но сильные и цепкие руки Розы Федоровны вытолкали ее из чулана.

– Сейчас же спать ложиться! Марш! – еще раз приказала она, толкая Ганю по направлению к ее убогой постели в коридоре.

Нечего было делать, и девочка подчинилась поневоле; укладываясь на своем жестком ложе, она слышала, как закрывала на ключ дверь, ведущую в сени, ее мучительница, очевидно, догадавшаяся о наивных замыслах Гани.

Слышала еще Ганя, как Роза Федоровна разбудила Софью, отличавшуюся исключительной способностью спать как убитая во всякое время, и передала ей ключ.

Последняя надежда на скорое избавление от тяжелой безысходной доли исчезала с этим поступком закройщицы из сердца девочки, и она тяжело вздохнула. Впереди предстояли бесконечные дни страданий и горя. И эти ужасные наказания в чулане, от которых все тело ноет и болит…

Как избавиться от них, где найти спасение?

Слезы хлынули из сухих до этой минуты глаз девочки и закапали на подушку.

Что делать ей теперь? Что делать? Она решительно не может продолжать свое жалкое существование в этой страшной для нее сейчас мастерской. И умереть-то нет возможности, да и жить так больше нельзя.

Рыдания, скопившиеся в груди Гани, рвались теперь наружу, надрывая ее худенькую, истерзанную непосильным страданием грудь. Не будучи в состоянии больше сдерживать слезы, она глубоко уткнулась головой в подушку и тихо, беззвучно плакала тяжелыми, ненасытными слезами, надрывавшими все ее существо…

– Ганя! Ганюшка! Чего ты? Ревешь, говорю, чего? Аль приснилось что? А? Тебе говорят, слышь, Ганюшка?

И щелкая от холода зубами, в одной рубашонке, босая, только что проснувшаяся Анютка стояла, переминаясь с ноги на ногу, перед плачущей Ганюшей.

И так как девочка все еще рыдала в подушку, Анютка энергично прыгнула к ней на сундук, залезла под убогое одеялишко и энергично принялась за плачущую Ганю.

Она с трудом оторвала от подушки ее залитое слезами лицо и, обняв одной рукой худенькие плечи плачущей девочки, силой повернула ее к себе и зашептала ей на ухо быстрым, прерывистым шепотом:

– Ну, чего ты? Ну, скажи, ради господа! Чего рекой разливаешься? Да не реви ты, дай срок, толком говори! Хошь, воды принесу из кухни, Ганька? Выпьешь, может, малость? А?

Голос Анютки звучал участливо. И трудно было сейчас признать в этой озабоченной чужим горем девочке четырнадцатилетнюю «пройду» Анютку, как ее называли в мастерской, таскавшую обрезки шелковых материй у мастериц, а то и куски сахара из буфета, и постоянно до слез дразнившую апатичную Степу и насмешничавшую над ней.

Теперь в самом шепоте Анютки Ганя уже почуяла сочувствие к ее горькой доле. Это сочувствие и неожиданная ласка так мягко отозвались в сердце избитой девочки, что она тут же, плача и всхлипывая, прижалась к плечу Анютки и рассказала ей все.

– Ах она дрянь этакая! – возмутилась Анют-ка. – Да как же это она бить тебя решилась, когда нашим мастерицам обещала простить? Ах негодная! Да я бы ее!..

Тут Анютка неожиданно обвила своими тонкими руками голову Гани, прижала ее к своей детской груди и зашептала изменившимся голосом:

– Ганюшка ты моя, Ганюшка! Бесталанная ты моя! Нет тебе здесь доли, Ганюшка! Да будь я бы на твоем месте, да я бы отсюда давным-давно ушла!

– Куда бы ты ушла, Анюта? Некуда нам уйти с тобою! – вырвался тихий, полный отчаяния шепот у Гани.

– Как некуда? А к Ольге Леонидовне-то! Неужто, думаешь, я бы к ней не убегла, ежели бы она меня так же отличала, как тебя?

– Что ты! Что ты выдумала, Анюта? Да нешто отличает меня Ольга Леонидовна чем! – протестовала Ганя, в то время как в измученное сердечко ее скользнул слабый луч надежды, совсем маленький, слабый луч.

– А то нет, скажешь? А билеты тебе не давала она? А конфеты не привозила? А как глядит-то всегда ласково на тебя! Словно мать родная!

– Правда? Ты говоришь правду, Анюточка? – сильнее взволновалась Ганя.

– А то вру? Завтра же ступай к Бецкой на квартиру, проси, моли ее, в ножки кланяйся в прислугах оставить у себя… Хошь в подгорничных, што ли! Только бы при ней! Чтобы не прогнала никуда от себя!

– Господи! Да ведь это ж такое счастье, такое, что и подумать-то жутко становится! – зашептала Ганя проникновенным, счастливым шепотом. И вдруг сразу оборвался этот шепот.

– А-а-ню-та! – протянула она упавшим голосом, – да ведь больна Ольга Леонидовна-то… При смерти, вон Саша сказывала, больна!

– Ну уж и при смерти! Сашка соврет – недорого возьмет! – снова возмутилась Анютка. – А коли больна, так ты, стало быть, еще нужнее там будешь… При больном-то каждая лишняя рука – клад: и тебе за доктором, и тебе в аптеку сбегать. Да я бы на твоем месте, Ганька!..

Девочки замолкли на минуту. Обе обдумывали что-то. Вдруг Ганя заговорила снова:

– Я убегу… И то… к Ольге Леонидовне утром… Как Софья встанет, дверь откроет в сени, так и убегу. Ты только молчи, не сказывай никому! – возбужденно роняла девочка.