Текст книги "Заступник земли Русской. Сергий Радонежский и Куликовская битва в русской классике"

VIII. Изменники

В сырой осенний день стражники-тверичи заметили группу всадников, приближающихся к Твери со стороны московской границы.

Зоркий глаз часовых разглядел, что двое ехавших впереди были одеты богаче, чем их спутники, а потому заключили, что первые – господа, а вторые – их холопы.

Рассмотрели они также, что все путники хорошо вооружены, а так как направлялись они прямо к городским воротам, то стражники сочли благоразумным преградить им доступ в город и ранее опросить и разведать, что они за люди и что им в Твери надобно.

Так и было сделано.

Несколько копейщиков стали в ворота и, когда всадники приблизились, очень недвусмысленно направили на них копья.

– Стой!

Путники остановились, но никто из них не думал вынимать оружия.

– Кто такие будете и зачем вам в Тверь? – начал допрос один из стражников.

– Не тебе нас о сем спрашивать, – надменно промолвил передовой всадник, красивый юноша с гордым выражением лица, – о том мы князю скажем.

– Как же так… – замялся копейщик, смутившийся от надменного тона говорившего. – Пока до князя…

Но юноша еще надменнее приказал:

– Веди нас к князю.

И, тронув коня, сделал знак своим следовать за ним.

Стражники растерянно переглянулись и расступились, а один из них пошел впереди в качестве путеводителя.

Путники с любопытством осматривали город. На их лицах было написано разочарование: по-видимому, они находили, что далеко Твери до Москвы!

Вскоре они подъехали к брусяным палатам, на подклетях, с резным теремом и несколькими вышками-башенками, смотрельнями тож.

Палаты были окружены обширным двором.

– Вот княжьи хоромы. А коли вам к князю, так надобно кого-нибудь из бояр позвать, – проговорил страж.

– Поди и позови, – сказал юноша.

Он говорил тоном власть имущего, и воин беспрекословно повиновался.

Юноша между тем спокойно спрыгнул с седла.

То же сделали и все остальные.

– Твери-то до Москвы далеконько, – промолвил спутник молодого человека, широкоплечий, бородатый мужчина с угрюмым лицом.

– Есть грех. Ну да вот, когда Москву осилим, так и Тверь приукрасим. Почище московских соборы построим.

Стражник в скором времени вернулся с каким-то княжеским придворным, который, по-видимому, был очень недоволен, что его потревожили, и потому очень неприветливо спросил приезжих:

– Что надоть?

– Нужно нам пред очи князевы… Прибыли мы с Москвы челом бить князю, чтоб принял он нас под свою руку… От великого князя Дмитрия Иваныча мы отъехали… Я сын помершего московского тысяцкого Иван Вельяминов, а этот вот – богатый гость московский Некомат Суровчанин. Сделай милость, доведи до князя о нашем приезде и просьбишке.

Узнав, кто такие приезжие и цель их прибытия, придворный смягчил тон.

– Ладно, я скажу князю. Принять не принять – его воля. А вы подите во двор, у крылечка подождите… Может, князю сегодня-то и недосуг.

Вместе с ним Вельяминов и Суровчанин прошли к крыльцу, где остановились, а придворный скрылся в сенях.

Прошло немного времени, как он вернулся и сделал знак следовать за собой, сказав вполголоса:

– Охоч вас видеть.

Можно было бы подивиться такой поспешности приема, если бы прибывшие не были людьми московского князя.

Но в данном случае являлись несколько причин, заставлявших князя без колебания и даже торопливо принять приезжих.

Во-первых, их приезд льстил его самолюбию:

– От великого князя ко мне отъезжают – стало быть, чуют, что и я князь сильный.

Во-вторых, перебежчики – или по крайней мере один из них – были в Москве не малыми людьми: сын тысяцкого что-нибудь да значил.

В-третьих, не принять их значило, быть может, не узнать каких-нибудь важных новостей о своем исконном враге – новостей, которые, разумеется, могли бы послужить ко вреду московского князя и на пользу ему, Михаилу.

Когда Вельяминов и Некомат шли по княжеским палатам, сердца их бились учащенно.

Иван был бледен и нервно кусал губы. Руки его, державшие шапку, слегка дрожали.

Суровчанин шел понурым и бледным, не менее своего сопутника. Где-то в глубине сердца шевелился неприятный червячок совести и мучительно сосал.

Оба понимали, что наступает решительный момент задуманного дела и что сейчас они совершат величайшее преступление – измену. Но… отступать было уж поздно.

Княжой придворный ввел их наконец в обширную светлицу с громадным образом в углу, увешанную дорогими коврами и пестро расписанной подволокой[9]9
  Подволока – потолок.


[Закрыть]; лавки были покрыты алым сукном, расшитым по краю золотою каймой.

В глубине комнаты, как раз против двери, стояло на некотором возвышении дубовое кресло с резными ручками. На нем сидел мужчина лет тридцати пяти, с умным лицом и живым, несколько жестким взглядом серых глаз.

Это был князь тверской Михаил Александрович.

Рядом стояли два стражника в алых кафтанах, держа в руках блестящие секиры.

Позади толпились несколько ближних бояр.

Войдя, перебежчики покрестились на образ, потом поклонились князю, коснувшись пальцами пола.

Князь окинул их внимательным взглядом, потом проговорил звучным и мягким голосом:

– От Москвы отъехали?

– Да, – заговорил Вельяминов, – неможно служить у князя Московского… Изобидел он меня до смерти. Сын я тысяцкого Иван Вельяминов… Бью тебе, княже, челом, прими под свою высокую руку.

Почти в тех же словах выразил свою просьбу и Некомат, назвав себя.

– Так вам московский князь не люб? – сказал Михаил Александрович с улыбкой. – Чаете, что я боле люб буду.

– Вестимо, ты не обидишь… А мы тебе верой-правдой послужим, – сказал Иван.

– Головы своей не пожалеем, – добавил Некомат.

– Добро, – промолвил князь, – принимаю я вас к себе на службу…

Оба разом низко поклонились.

– Служите хорошо, а я вас не забуду… Надобно мне с вами потолковать. Сегодня за вечерней вы мне крест поцелуете. А после вечерни вот он вас ко мне приведет. – При этом князь указал на боярина, который вел с ними переговоры. – Мы и потолкуем как надо. Теперь, чай, с пути отдохнуть хочется. Он вас пока что сведет в боковушку. Там поотдохните…

Кивком головы князь отпустил их.

Помещение им было отведено довольно-таки неважное. Вельяминов, взглянув на голые лавки, невольно вздохнул по своем московском доме.

Некомат грузно сел и задумался. Лицо его было невесело.

– Что голову повесил? – спросил Иван.

– Так. Скушно.

– А ты не скучай! Все, братику, устроится. Заживем с тобой! Князь ласков, чего ж больше?

Он утешал, но и самому ему было не по себе.

Порою мелькала тревожная мысль: «Как-то здесь повезет. Ну, ежели так же, как в Москве?»

Он прогонял такие думы и старался строить планы один другого заманчивей.

«А главней всего – это подбить князя Михаила на войну с Димитрием… Теперь время – ой, время! – я все князю расскажу, как надобно».

И он стал обдумывать, о чем поведет вечером речь с князем.

Что касается Некомата, то он никаких заманчивых планов не строил. О будущем он вообще как-то не думал, а, напротив, размышлял о прошедшем: «Как-то Пахомыч в усадьбишке хозяйствует? Чай, грабит как может… Карман набьет… А может, Андрюшка вернулся?»

И невольно мысль его перенеслась к пасынку. Что-то болезненно защемило сердце.

«За что я его убить хотел? Правду сказать, парень ничего себе и добер. Всему делу – корысть вина. Да еще Пахомыч зу-зу да зу-зу… Захотел зла другому, а сделал себе… Вот теперь и в перебежчиках очутился.

Скоро крест позовут целовать. Значит, делу крышка – прощай Москва, сторонушка моя родимая! Ничего не поделаешь – будем Твери служить. Эх ты, жизнь наша!»

Время тянулось убийственно медленно.

Оба почти обрадовались, когда зазвонили к вечерне. Во время ее, как и хотел князь, они поцеловали крест на верность и поклялись на Евангелии служить Михаилу верой-правдой.

Теперь из москвичей они стали тверитянами.

После вечерни их позвали к князю пить сбитень. Михаил Александрович был один; никого из приближенных бояр при нем не находилось.

Он встретил своих новых подданных приветливо.

– Садитесь – в ногах-то правды нет, – сказал князь. – За сбитень принимайтесь да московские новости выкладывайте.

– Новостей не больно много, – промолвил Вельяминов, принимаясь за душистый медовый сбитень. – Одна только и есть, что теперь самая пора Москву бить.

В глазах Михаила Александровича мелькнул огонек. Но он быстро принял спокойный вид и спросил равнодушно:

– Почему пора?

– Рано ль, поздно ль воевать тебе снова с Москвой придется, – вставил свое слово Некомат. – Чем дольше времени проводить, тем Москва сильней станет. Дмитрий-то Иванович давно на Тверь зубы точит.

– Это правда, – промолвил Иван. – А почему теперь пора воевать, сейчас скажу. Слыхал ты, что в Нижнем Новегороде приключилось?

– Нет. Пока не слышал.

– А слыхал ты, как татарва на реках Кише да Пьяной расправу чинила?

– Тоже нет.

– Так вот что. Приехали в Нижний послы Мамаевы и с ними татар человек тыща… Ну и эти послы не поладили с тамошним князем Дмитрием Константиновичем. Тот спросил великого князя, можно ль с татарами расправиться. Московский князь прислал весть, что можно.

Тогда Дмитрий Константинович напустил черный народ на татар. Всех их нижегородцы и перебили, а главного посла, Сарайку, засадили в темницу, а мало времени спустя и его прикончили. Как смекаешь, любо Мамаю о сем было сведать?

– Чай, не любо. Ну и задаст же он Дмитрию Иванычу!

– Малость уж задал: его рать огнем выжгла волость нижегородскую. Да этого мало: Мамай только ждет не дождется, как на Москву кинуться.

– И доброе дело – кинулся бы.

– Надо только уськнуть, – проговорил Некомат.

– Да если б с другой стороны еще Литву напустить, – вполголоса, словно в раздумье, промолвил князь.

– Да еще ты ударишь… Нешто Москве можно бы справиться? Конец ей был бы! – воскликнул Вельяминов, и глаза его заблестели.

– Очень ты, кажись, Дмитрия Иваныча недолюбливаешь? – с полуулыбкой промолвил князь.

– Лютый он ворог мой! Головы бы я своей готов не пожалеть, только б ему отплатить. Княже! Послушайся доброго совета: пойди на Москву. Поднимем татар да Литву – разгромим нашего ворога.

Михаил Александрович сидел задумавшись.

Глаза его блестели, грудь дышала усиленно.

Он встал и прошелся по комнате.

– А пойдет ли Орда? – вдруг спросил он, остановясь перед Вельяминовым.

– Пойдет. Голова моя порукой. В Москве только и ждут, что вот-вот она поднимется.

Князь помолчал, потом промолвил:

– Ладно, будь по-вашему: тряхнем Москвой.

– Ой, любо! – радостно воскликнул Иван.

Лицо Некомата оставалось равнодушным.

– Стой, уговор дороже денег: никому об этом ни полслова до поры до времени, – проговорил князь. – И вы меня маните к войне, вы же и помогайте. Валяйте-ка, поезжайте послами от меня в Орду.

– А что ж, хорошо, – сказал Вельяминов.

Суровчанин слегка поморщился.

– Да помните: уговорите хана – озолочу, а не сумеете – так лучше мне и на глаза не показывайтесь. Сам я, пока вы в Орде, поеду в Литву… Отовсюду на Москву тучи двинутся… Сломаем Дмитрия. Ведь сломаем?

– Вестимо ж, – промолвил Иван.

– Ну, теперь идите к себе да отдыхайте. Когда в путь – скажу. И казны вы от меня получите и людишек. Служите верой-правдой; сшибем Дмитрия – вы первыми моими боярами будете.

Он отпустил их кивком головы.

По их удалении он долго еще сидел в глубоком раздумье.

Вельяминов вернулся от князя очень довольным.

«Покается теперь Дмитрий Иванович, что не сделал меня тысяцким», – думал он.

Некомат, наоборот, был очень не в духе.

– Поезжай к татарам! – вырвалось у него. – Нечего сказать, любо! Не того я ожидал.

– Э, братику! Зато сполним княжий приказ, так первыми людьми станем, – утешил его Иван.

Он строил воздушные замки.

IX. В литовском бору

Суровый край! Бесконечные сумрачные леса, которые кое-где перерезанные извилистыми мутными ручьями да тропками, по которым удобнее пробираться зверью, чем человеку.

А зверья здесь немало.

Начиная от юркой лисы и кончая страшным, гигантским медведем-стервятником.

А порою затрещит хворост, раздадутся кусты и выставится грозная рогатая голова бородатого тура или зубра.

Глаза налиты кровью, рога – взрывают землю.

Беда встретиться с ним, если он свиреп: всадника вместе с конем опрокинет, убьет рогами, затопчет, и только кровавое пятно останется на седом мху памятью о недавно полных жизни существах.

Знают свою силу тур и зубр и никому не покорствуют.

Даже мишка – уж на что ему силы не занимать – и тот с опаской к ним подходит.

Только в зимнюю пору рискуют на них нападать обезумевшие от голода волки.

Навалятся десятком, вцепятся и рвут на куски.

Половина их падет, другие зато напьются теплой крови.

Не любо тоже встретиться и с вепрем, когда он пробирается сквозь чащу, срезая трехгранными клыками, как прутья, молодые деревца и мигая тусклыми маленькими глазками…

А дичины всякой иной что! Сила неисчерпаемая.

В летнюю пору стон по лесу стоит от крика, писка и рева.

Теперь, осенью, не то.

Притих бор. Пообсыпались кусты, и не слыхать в них возни неугомонных пичужек. Мишка уж подыскивает берлогу, чтобы, как только дохнет стужей да снегом с полуночи, залечь на ложе из листьев и сладко дремать под своею теплою шкурой.

Волки стали поближе к деревням пробираться. Целыми ночами уныло плачет голодная рысь…

Смерклось.

В поле, быть может, еще светло, но под деревьями литовского бора теснится тьма.

Отряд «гусем» растянулся вдоль по узкой тропе.

Кони заморились, у всадников вид усталый. Видно, всем охота на ночлег.

С земли плывет чуть приметная сизая пронзительно-серая дымка.

Хорошо бы теперь костерок из валежника или из сухостоя да кашки бы отведать!

Ехавший впереди всадник поглядел на вершины сосен, на которых мерк свет, и придержал коня.

– Нет, сегодня до Вильны не добраться, – промолвил он как бы про себя и потом приказал: – Стой. Будет. Станем на ночлег.

Повторять приказания не пришлось.

Всадники живо спрянули с коней, привязали кто где и разбрелись.

Вскоре по бору пошла гулкая перекличка, а еще немного времени спустя задымились и приветливо затрещали костры.

У самого большого из них сел на разостланной медвежьей шкуре набольший, отдававший приказ, – тверской князь Михаил Александрович.

Вид у него усталый и угрюмый.

Вышла незадача: думал засветло до Вильны добраться, а пришлось заночевать довольно далеко от нее.

– Не первый раз езжу, а впервой такое. Не к добру.

А пора бы быть в Вильне: и люди, и кони притомились в далеком и трудном многонедельном пути.

– Изволь покушай, княже, – предложил ему какой-то боярин.

Чуть отведал князь вкусной каши и отбросил ложку:

– Не хочу.

Лег на спину на шкуре и смотрит на небо, на котором уже загорелись нечастые звезды.

– Где моя звездочка? Не та ль вон, что то вспыхнет ярко, то чуть мерцает.

И вдруг вздрогнул: сорвалась его звезда и скатилась к востоку.

– Нет, должно, не моя, – постарался утешить он себя.

А сердце тоскливо заныло.

Его давно уж мучают злые предчувствия.

Словно чуется что-то недоброе.

И отчего? Разве ему в диковинку воевать с Димитрием?

Правда, на сей раз война будет полютее.

Зато он, Михаил, к ней и подготовится как следует.

Орда да Литва чего-нибудь да стоят. Нахлынут – сметут Москву.

А не пойдут они, и он не станет войны затевать. Только бы согласом заручиться, тогда вали…

Беда, что стар стал зятек Ольгерд-то. На подъем тяжел. Видано ли дело: два года Русь не тревожил.

Ну да авось – тряхнет стариной.

Опять же сестра уговорить поможет…

Закрылся плащом князь, положил голову на седло.

От костра веет теплом. Слышится сдержанный говор и мерный шум лошадей, жадно жующих овес.

Подкралась дрема, запутались мысли.

Куда-то далеко унесся лес.

Сладкий сон охватил усталого князя.

Очнулся он, когда сквозь вершины дерев брезжил рассвет.

Было прохладно, и тянуло сыростью.

Со всех сторон несся дружный храп.

Князь собирался повернуться на другой бок, когда почувствовал на себе чей-то взгляд.

Посмотрел в ту сторону и разом сел, протирая глаза.

По другую сторону чуть тлеющего костра сидел человек могучего телосложения, одетый в звериную шкуру мехом вверх и шапку, украшенную парой турьих рогов. Человек этот смотрел на Михаила Александровича и насмешливо улыбался во все свое широкое, плоское, с выдающимися скулами лицо, с обветрившейся загрубелой кожей.

Князь без труда признал в нем одного из приближенных Ольгерда – литвина Свидрибойлу.

Михаил Александрович всегда недолюбливал этого литовца, похожего больше на разбойника, чем на княжеского вельможу.

Быть может, в этой нелюбви играло роль и то обстоятельство, что Свидрибойло был убежденный язычник, и князю тверскому «претила его поганая вера».

– Как ты сюда попал? – спросил наконец князь.

– На ногах дошел. Вон и мои молодцы тоже.

При этом он указал на группу литвинов, сидевших или лежавших невдалеке.

– А посмотрю – хороши вы, русские, – продолжал литовец, громко хохоча, – вас всех хоть голыми руками забери. Ну что бы мне стоило перерезать всю твою дружину, как баранов: спят как у себя дома на печи.

– Голыми-то руками не бери – обожжешься, – проворчал князь, которому не нравился смех литвина.

– Будто? – продолжал тот на своем картавом, ломаном языке. – Мы и не сонных русских бивали. Гикнешь, ухнешь – бегут, как бабы.

– Одначе эти бабы и вам бока не раз мяли, – ответил князь, все еще стараясь сдерживаться.

И продолжал, переменив тон:

– Скажи лучше, как здесь очутился.

– А пошел с людьми туров бить. Да ночь в лесу застала. Назад далеко, надо было дождаться рассвета. Хотели костры разложить. Глядь, будто мерцает вдали. Мы на огонь пошли да вот к вам и выбрались. Смотрим, лежат человек десятка три и храпят себе знай. И хоть бы кто на страже… Я хотел было уж поучить как следует, по-свойски, как спать чужакам в литовском бору, да узнал тебя. Княжий шурин! Не замай, значит, а стоило бы, право, стоило.

– Ученье-то твое не больно нужно, – угрюмо, процедил князь.

Свидрибойлу словно радовало, что Михаил Александрович злится. Он не любил русских вообще, а князя тверского в особенности: причина крылась в том, что Михаил, как шурин великого князя литовского, пользовался довольно большим значением у Ольгерда, а это вызывало зависть Свидрибойлы – одного из ближайших советников Ольгерда. «Русский, да в такую честь попал», – раздраженно говаривал порою литвин.

Он искал случая уронить тверского князя в глазах литовского. Но пока это ему не удавалось, и ему приходилось только злобствовать да изводить недруга насмешками и глумлением.

– Ой ли, не нужно? Нет, нужно, нужно поучиться. Ратные люди – а что малые ребята. Диво бы еще вас боги охраняли.

– Зачем нам ваши боги?

– Да ведь вы же, русские, безбожный народ.

– Что погани-то вашей не кланяемся?

– Погани? – переспросил литовец, бледнея.

– А то чему же? Разным пням да колодам. Истинного-то Бога не знаете.

– Истинного? У нас настоящие боги, хорошие боги, – проговорил литвин прерывистым голосом. – Ваша вера никуда не годится… Вас боги не слышат. Не хочу и слышать о вашей вере и вашем Боге…

Михаил Александрович вскочил, как от удара, и крикнул, топнув ногой:

– Молчи, раб, литовский пес. Не богохульствуй!

– Я – раб? – шипящим голосом промолвил литовец, тоже встав. – Я – раб? Я – литвин свободный… Я такой же князь, как и ты… Я – литовский пес?.. Покажу же я тебе, как этот пес кусается. Эй, люди!

Литовцы вскочили.

Михаил Александрович тоже не дремал. Он схватил рог, висевший у него через плечо на стальной цепочке, и гулкие, поющие звуки тревоги пронеслись по лесу.

Тверитяне разом проснулись и схватились за оружие.

Толпа их быстро окружила князя.

Свидрибойло стоял во главе своих литовцев, которые по численности не уступали тверитянам.

Казалось, два отряда вот-вот кинутся друг на друга.

Но Свидрибойло медлил подавать знак. Он знал, что, каков бы ни был исход побоища, его постигнет лютая кара от сурового Ольгерда, который не любил прощать своеволия.

Со своей стороны, Михаил Александрович не спешил с нападением, так как тоже опасался, что эта стычка может иметь неприятные для него последствия у литовского князя.

– Стой! – сказал наконец литвин, простирая руки к своим воинам. – Зачем станем зря кровь лить? Он меня обругал рабом и псом… Нам с ним и ведаться. Князь, тебя я вызываю на поединок!

– Хоть сейчас.

При всех своих недостатках Михаил Александрович был очень храбрым человеком; он не раз смотрел в лицо смерти и не испугался вызова могучего Свидрибойлы.

– Пусть боги нас рассудят, – продолжал литвин.

– Не боги, а Бог. Я согласен на суд Божий хоть сейчас.

– Нет, подождем, когда приедем в Вильну. Там будем биться перед самим князем и иными людьми. Никто не скажет, что я убил тебя из засады: я тебя честно убью в открытом бою.

– Ты думаешь, что убьешь меня? Ладно. Я готов ждать. А теперь на коней – и в путь.

Все поспешили к коням, и вскоре оба отряда, почти смешавшись, потянулись по лесу.

Вражда между литовцами и русскими была как-то сразу забыта.

Только князь да Свидрибойло старались держаться поодаль один от другого.

Солнце всходило.

Румянец загорелся на вершинах угрюмых сосен. Березы с остатками пожелтевшей листвы рдели, как золотые.

Из чащи полз, поднимаясь, пригретый, туманный пар.

Промелькнула поляна, еще темная среди озаренных деревьев, но уже обласканная отсветом поцелуя зари.

Запоздалые улететь пичужки кое-где встрепенулись в кустах.

Пронеслось и замерло протяжное мычание зубра…