Текст книги "Смелая жизнь"

Часть третья

Глава I
Старые знакомые

Прошло пять лет. После знаменитого Тильзитского свидания, когда два императора братски обнялись на неманском плоту в виду двух великих армий, снова надвинулась черная туча над Россией.

Ровно через пять лет забушевала новая военная гроза, и французские войска опять откликнулись на боевой призыв своего императора. Тильзитское, а за ним и Эрфуртское братское свидание[58]58
  Имеется в виду Эрфутская союзная конвенция между Россией и Францией. Заключена 30 сентября (12 октября) 1808 г.


[Закрыть] с Александром – все было забыто тщеславным Наполеоном, жаждавшим все новых и новых побед.

В 1812 году, в июне месяце, великая армия Наполеона приблизилась к Неману и стала по ту сторону пограничной реки.

А по эту сторону ее русские войска почти и не готовились к встрече с незваным гостем или готовились вяло, неэнергично, надеясь на медленность неприятеля, а еще более на свою силу, уверенные в полной победе русского оружия.

В Вильно находился в это время уже более месяца император Александр, прибывший сюда для смотра войск и маневров, производимых запоздалыми войсками. В честь державного гостя устраивались балы, вечера. Празднество сменялось празднеством, торжество следовало за торжеством. Деятельное участие в этих празднествах принимала жившая в Вильно и его окрестностях польская и польско-литовская знать.

Стоял чудесный июньский вечер, один из тех вечеров, когда природа, точно застывшая в чудесной живой картине, благоухает цветами, дышит свежестью и ослепляет взоры богатством и прелестью красок.

В роскошном имении графа Беннигсена, Закрете, расположенном в нескольких верстах от Вильно, среди сосновых лесов, собралось громадное блестящее общество. Это флигель– и генерал-адъютанты давали бал императору Александру. Роль хозяйки этого великолепного бала выпала на долю графини Беннигсен, предложившей для этой цели свой загородный дом в Закрете.

Этот дом казался теперь настоящим сказочным замком. Мириады огней сверкали и переливались в его бесчисленных окнах. В накуренных благовонными травами залах все сверкало и переливалось в искрометных лучах – и золото, и серебро, и бронза. Усиленные оркестры музыки помещались на хорах. Гирлянды цветов обвивали потолок и стены комнат, превращая их в сплошной цветник.

Ровно к 10 часам вечера стали съезжаться приглашенные, весь цвет местной аристократии, с женами и дочерьми.

Разодетые молоденькие пани птичками выпархивали из экипажей и в сопровождении своих мужей, отцов и братьев входили в большую залу, убранную с небывалой роскошью.

Все лучшие красавицы Вильно и его окрестностей находились здесь.

И панна Тизенгаузен, впоследствии графиня Шуазель-Гуфье, очаровательная девушка, оставившая потомству записки о войне 1812 года, и красавица Радзивилл, сестра знаменитого князя Радзивилла, собравшего при вступлении Наполеона целый полк из польской аристократической молодежи, и графиня Коссаковская, и красавицы золовки ее, обе сестры Потоцкие, и много-много других. Словом, целый великолепный букет, составленный из первых виленских красавиц.

Император прибыл к 11 часам и вошел в бальную залу в сопровождении свиты блестящих флигель-адъютантов и целого сонма первых польских магнатов.

Грянул польский оркестр. Александр, взяв за руку хозяйку дома и почтительно склонившись в ее сторону, с истинно царским достоинством, смешанным с неподражаемой простотою, повел свою даму, приковывая к себе общее внимание толпы.

– Ах, барон, какая прелесть ваш император! – неожиданно сорвалось с уст черноглазой молоденькой дамы, сидевшей неподалеку от двери и не принимавшей участия в танце.

– О да! – произнес ее кавалер, высокий, длинноногий генерал в уланском колете Литовского полка, и тотчас же, любезно улыбаясь своей собеседнице, добавил с сильным немецким акцентом в произношении: – Император – это сама красота, и притом он добр, как ангел.

– Ах, правда! – искренним, почти детским звуком сорвалось с уст молоденькой пани, и глаза ее восторженно приковались к лицу императора.

Она вся была скорее похожа на милого, оживленного и беспечного ребенка, нежели на взрослую женщину, так юно, свежо и наивно было ее белое личико, таким неподдельным чувством сияли черные глазки.

Длинный барон после минутного молчания обратился к ней снова:

– Но почему вы, пани, не желаете принять участия в общем веселье? Или вы не любите танцевать?

– О нет, напротив, – поспешила она ответить. – Но я так еще недавно в Вильно и знаю очень немногих среди здешнего общества… И потом, здесь все такие важные дамы, а я ведь только жена ротмистра, – добавила она.

– О, за этим дело не станет! – любезно произнес ее кавалер и, предупредительно вскочив со стула, бросился в ту сторону залы, где стоял цвет гвардейской польской и русской молодежи.

Красавица пани осталась одна.

На ее лице мелькнула тревога.

«Ах, зачем убежал этот длинный барон? – думала она с тоскою. – Это почти единственный, кого она знает здесь на балу! И куда запропастился ее милый Казя, которому пришло в голову тащить на этот бал ее, скромную маленькую провинциалочку!»

И она тревожно оглядывалась во все стороны, отыскивая среди блестящих мундиров синий колет мужа.

«Вот он, наконец-то!»

И разом тревога покинула прелестное личико, а глаза засветились радостным блеском навстречу высокому, уже не очень молодому, но красивому ротмистру.

– Ты одна, крошка? – изумленно произнес он, приблизившись и улыбаясь жене. – А я думал, что барон Штакельберг займет тебя и развлечет немного, пока я поговорю с кем мне следовало.

– Ах, милый Казимир, – чистосердечно вырвалось из уст молодой женщины, – мне так скучно здесь на балу! Я никого не знаю, и никто не знает меня… И этот этикет, и это степенное веселье! О, как все это не похоже на наши домашние вечера! Право, гораздо лучше было бы мне остаться в замке…

– Ну не ребенок ли ты, Зося? – произнес с нежным укором ротмистр. – Твоему мужу необходимо было попасть на этот бал, поговорить с начальством, отблагодарить его как следует за полученное назначение… Иметь эскадрон в славном Литовском полку – ведь это большая честь, Зося… И вообще, носить мундир этого полка не то что служить в гродненских уланах, моя малютка!.. Увы! Ты вряд ли поймешь это, дитя!

– О нет! Я понимаю! Я все понимаю, Казимир! Но от этого мне не лучше, право… Я так боюсь за тебя… – с невольной грустью произнесла молодая женщина, и глаза ее затуманились слезами. – Литовский полк стоит первым по соседству с неприятелем, и я боюсь, ах, я боюсь за тебя, мой друг!

– Не будь ребенком, Зося! – произнес с укором ротмистр. – Успокойся, дитя! Бог милостив, со мной не случится ничего дурного… Взгляни, однако, вон идет сюда барон Штакельберг с молодым генералом! Он ведет к тебе танцора, крошка! О-о! И какого танцора. Ты удостоилась большой чести, дитя!

Взглянув на приближающегося свитского генерала, еще очень молодого и красивого, юная пани так и вспыхнула румянцем удовольствия и удовлетворенного тщеславия.

Действительно, Зося Линдорская – так как это была она, маленькая паненка из старого замка Канутов, – удостоилась большой чести: ей предстояло танцевать с Ермоловым, одним из корпусных командиров, входившим тогда в большую славу любимцем императора Александра.

Среди перекрестного шепота зависти, зазвучавшего теперь вокруг Зоси, молодая женщина подала руку Ермолову и под плавные, удивительно мелодичные звуки экосеза вступила с ним в ряды танцующих пар.

Полная неги мелодия, казалось, наполняла собою все уголки залы. Она поднималась волною и уносилась чарующими звуками через открытые окна ярко освещенной беннигсеновской виллы куда-то вдаль, словно поддразнивая безмолвие и тишину благоуханной июньской ночи…

Все плавно кружилось, двигалось и скользило под эти чарующие звуки: и ордена, и ленты, и золотом шитые мундиры придворных, и легкие, как облако, наряды красавиц…

Под эти звуки хотелось подняться над толпою и нестись куда-нибудь высоко, быстрее птицы, скорее ветра и слушать их, эти звуки, без конца слушать…

Высокий красивый человек в генеральской форме, стоявший впереди нарядной толпы, отступившей от него на почтительное расстояние, невольно глубоко задумался под эту чудную мелодию, под эти чудесные звуки… Высокий человек думал: «Они танцуют… они веселятся – эти взрослые большие дети… И пусть танцуют… и пусть веселятся… Через несколько дней многие из них будут находиться под градом картечи… иные звуки наполнят их слух… А эти нарядные женщины в роскошных туалетах, они улыбаются, щебечут… Но эти бальные платья, подумать только, заменятся траурными плерезами[59]59
  Плерéзы – траурные нашивки на платьях (фр.).


[Закрыть], и все это – по одной безумной прихоти ненасытного корсиканца, мечтающего победить в своих дерзких мыслях Европу…»

Высокий человек думал, а бал вокруг него кипел и бил ключом веселья… Свита почтительным полукругом стояла за ним, глядя ему в глаза, стараясь предупредить малейшее его желание.

Вдруг что-то необычное произошло в зале… Какое-то движение… словно шелест ветра пробежал по этой веселой, смеющейся, нарядной толпе.

– Посланный с передовых позиций!.. – пронеслось по зале, и взоры всех присутствующих обратились к двери.

В лице высокого человека, окруженного свитой, дрогнуло что-то… Музыка разом смолкла… Танцы остановились… Толпа подалась назад, раздвинулась, очищая дорогу…

Прямо к государю шли двое. В одной небольшой, но плотно сколоченной фигуре все сразу узнали генерал-адъютанта Балашова. Рядом с этим, известным всему Вильно, свитским генералом, пользовавшимся любовью и доверием Александра, подвигался, с усталым, измученным лицом, в покрытом пылью литовском мундире, совсем молодой офицерик.

Вот он быстро приблизился, вот вытянулся в струнку перед государем… Вот с уст его срываются слова рапорта… Рука, подавшая донесение от начальства, дрожит.

– Французы подошли к Неману, ваше императорское величество… Наши аванпосты[60]60
  Аванпóст – передовой пост.


[Закрыть] заметили их на заре около местечка… Они готовятся к переправе, – рапортует негромко, но ясно и четко юный офицерик, и глаза его, впившиеся в глаза государя, так и сыпят искры, так и горят…

Что-то знакомое чудится Александру в этом юном лице, в детски чистом, открытом взоре, в добродушной складке крупного рта, во всем полудетском лице, смуглом и усталом.

– Наши разведчики, – продолжает рапортовать офицерик, – открыли аванпосты неприятельского передового разъезда…

Молодой, чуть глуховатый голос офицерика так и звенит… вот-вот надломится… оборвется… а сам он стоит, не шелохнется, вытянувшись в струнку, с окаменелым, как у статуи, лицом, и только глаза, одни глаза горят неизъяснимым чувством восторга и обожания…

Император выслушивает рапорт молча, спокойно, но в лице его, в морщинах лба заметно волнение… Прежде чем отдать приказание окружавшей его свите, Александр, движимый непреодолимым желанием осчастливить смуглого офицерика, положил ему руку на плечо и спросил кратко:

– Ваше имя, поручик?

– Александров, ваше величество!

Александров?! Так вот кто это! Его нареченец-герой!

И все лицо императора затеплилось лаской… В один миг мелькнул перед ним его дворцовый кабинет… массивная дверь… и юный солдатик-улан, рыдающий у ног его, монарха… Но видение пришло и так же быстро умчалось куда-то… Привезенная важная новость поглотила целиком все внимание императора…

Вокруг государя уже толпились в ожидании приказаний все его первые слуги, все его главнейшие полководцы: и Барклай-де-Толли, с длинным, немецкого типа лицом, и Багратион, с добродушием и отвагой в восточных глазах, и молодой Ермолов, только что покинувший свою даму, и целый сонм молодых и старых генералов, ожидавших царского слова.

И слово было произнесено. В двадцать четыре часа по этому слову русские войска очистили Вильно, сожгли мосты и отступили внутрь России… По этому же слову доверенный Александра помчался к стану неприятеля с письмом от императора к его могучему противнику – императору Наполеону.

Молоденький офицерик, привезший доклад государю, видел, какою тенью подернулось обожаемое лицо монарха, какая мучительная борьба отразилась во всех его благородных чертах. Молоденький офицерик знал лучше всякого другого, что Александр жалеет каждую пролитую каплю крови своих солдат и что нарушение мира Наполеоном тяжелым камнем пало ему на душу.

Но молоденькому офицерику некогда было предаваться тяжелым мыслям. В один миг его оттеснили от свиты, и целая толпа нарядных дам и блестящих мундиров окружила его непроницаемой стеной.

– Вы сами видели неприятеля? – слышалось сквозь перекрестную трескотню вопросов.

– Много их? Готовятся к переправе?

– Ах, Боже мой! Как вы устали!.. Принесите же ему прохладительного!

– Лимонаду, мороженого! Чего хотите? – И сотня прелестных ручек протянулась к смущенному офицеру со всевозможным питьем.

Юноша окончательно растерялся при виде такого любезного приема. Глаза первых русских и польских красавиц, ласково устремленные на него, сияли ему одному ободрением и приветом. Вся нарядная, блестящая толпа гвардейской молодежи, так резко подчеркивающая своей пышностью его скромный мундир и офицерские эполеты, с нетерпением ждала его рассказа. Смущенно оглянул он окружавшее его общество, и вдруг его темный взор встретился с другим взором, таким же растерянным и смущенным, но близким, милым и почти родным. Мгновенно глаза его остановились на черных глазках юной красавицы с детски наивным, прелестным личиком.

– Зося! Панна Вышмирская! – вырвалось счастливым звуком из груди молоденького улана. – Зося Вышмирская! Какими судьбами?

– Пан Дуров!.. Над… – ответил взволнованный голосок и разом осекся; черные глазки потупились. – Вот где и когда встретились! – лепетала красавица, задыхаясь, вся взволнованная и счастливая неожиданной встречей.

Затем, смущенно окинув всю окружающую толпу, добавила быстро, чуть слышно:

– Пойдемте отсюда, пойдемте!.. Мне так много надо рассказать вам…

И, разом отбросив смущение, она гордо подняла свою головку и, бросив в толпу: «Это лучший друг моего детства», – вывела из нарядной толпы юного офицера.

– Ну, что вы? Как ты? Господи, ведь пять лет не видались! Целых пять лет, Надя, милая, сестричка моя ненаглядная! – лепетала Зося, очутившись со своим спутником в одном из уголков зимнего сада, где не было ни души и где она могла поболтать на свободе с так неожиданно встретившимся ей на пути другом.

– Да, да! – отвечала так же радостно и возбужденно Надя (так как литовский улан, привезший вести государю, была Надя Дурова, теперь поручик Александров). – Да, да, целых пять лет! А вы так мало изменились за это время, Зося!

– Да и вы… и ты то есть… – путалась та. – А я замужем! – добавила она, и глаза ее мягко засветились. – Я замужем за Линдорским… Помнишь, тогда, в саду Канутов, я говорила тебе?… Помнишь?… Я еще такая глупая была в ту пору, – застенчиво краснея, добавила молодая женщина. – А потом пан Линдорский снова сделал мне предложение… Дядя Канут советовал принять его, и я вышла замуж… Иначе, впрочем, и не могло быть, – прибавила она с задумчивой нежностью, – и я ничуточки не раскаиваюсь в этом. Я так люблю Казимира!.. А вы? А ты, Надя?… Я слышала, ты была отозвана к государю в столицу… Юзеф говорил… Мы совсем потеряли тебя из вида… Потом узнали, что ты служила в мариупольских гусарах под именем Александрова… Правда?

– Правда! – отвечала Надя. – Но недостаток средств заставил меня выйти оттуда и поступить в Литовский полк, где живут более скромно…

– Ах, и мой муж недавно получил назначение в этот же полк, – весело подхватила Зося, – и вы будете однополчане… Вот-то хорошо будет!..

И вмиг перед Надей очутилась прежняя шалунья паненка, кружившаяся с нею в костюме эльфы пять лет тому назад в старом замке Канутов, и вмиг все далекое прошлое приблизилось разом к девушке-улану.

– А где же Юзек? – спохватилась она, и перед ее мысленным взором предстал образ розового юноши, с которым она делила солдатскую лямку прежних годов.

– О, Юзеф не то что ты! Он вышел в отставку, наш Юзеф, – оживленно рассказывала Зося. – Женился на Яде, помнишь, насмешнице Яде, старшей дочке дяди Канута?… Теперь он зажил настоящим помещиком в старом замке. Ведь Юзя никогда не чувствовал особенного влечения к военной службе… Как только умер дядя Канут, он заменил его в доме, и лучшего хозяина и помещика трудно сыскать в окрестностях Гродно. Это не то что ты или мой муж… Да вот и он, кстати! – с гордостью добавила Зося, и вдруг по лицу ее пробежала счастливая улыбка.

– Казимир! Казя! – крикнула она оживленно навстречу приближающемуся к ним Линдорскому. – Узнаешь старого знакомого?

– Еще бы! – весело откликнулся тот и горячо пожал протянутую ему Надей руку. – Да и к тому же вы нимало не изменились за это время, пан поручик! Тот же молодой мальчик, каким были в дни «вербунка» – помните? – когда я впервые встретил вас в корчме в вашем синем казачьем чекмене. И потом мы так часто говорили о вас с женой… Она вас никогда не забудет… Вы спасли ее брата под Фридландом, и этого довольно, чтобы помнить вас во всю жизнь…

«О, милая Зося!» – хотелось воскликнуть растроганной Наде, и она с трудом удержалась, чтобы не поцеловать улыбающееся ей задушевной улыбкой личико…

Балу у Беннигсенов не суждено было продолжаться в эту ночь. Государь, сопровождаемый свитой, уехал; за ним разъехалась и высшая знать. Остался кое-кто из польского дворянства, но и тем как-то не танцевалось. С отъездом высочайшего гостя бал потерял всю свою прелесть.

Зала уже опустела наполовину, когда шеф литовцев, генерал Штакельберг, подозвал к себе Надю и, дав ей инструкции, приказал немедленно скакать к русским аванпостам.

– Скоро увидимся, – пожимая ее руку, произнес Линдорский, прощаясь с мнимым уланом. – Завтра я должен ехать принимать эскадрон от прежнего начальника.

– Прощайте, Саша! – произнесла ласково Зося, и глаза ее с нежным участием обратились к лицу девушки-улана. – Дай Бог, чтобы эта война сошла вам так же благополучно, как и Прусская кампания[61]61
  Имеется в виду русско-прусско-французская война 1806–1807 гг.


[Закрыть]. А я буду так же, как и тогда, молиться за вас… за вас и за Казимира… Может быть, моя молитва будет угодна Богу… – произнесла она с невольной грустью, и глаза ее наполнились слезами.

И эти грустные глаза, и не менее их грустный голос всю обратную дорогу преследовали Надю. Ей чудилось в них какое-то страшное предчувствие, какая-то горечь печали… Что-то смутное надвигалось впереди, что-то роковое и неизбежное, как судьба…

Девушка уже не ощущала в себе той горячности и жажды «дела», какие испытывала в первый Прусский поход… И молодой задор, и юношеская пылкость отступили куда-то… Кровавые ужасы войны не казались такими пленительными, как прежде… В ее душе резкими, яркими, точно огненными буквами стояли три слова – единственное, что посылало ее в бой, – и эти три слова были: честь, Родина, император…

Глава II
У костра. – Едва не открывшаяся тайна. – На разведках

Теплая, лунная, светлая ночь окутала природу, а заодно с нею и небольшую деревушку, около которой остановились литовцы эскадрона Подъямпольского.

На опушке соседнего с нею леса, у догорающего костра, сидело четверо офицеров. Они разговаривали между собою вполголоса, по привычке, несмотря на то что неприятельские аванпосты были далеко.

Один из офицеров, высокий, черноглазый, с очень смуглым нерусским лицом и маленькими усиками над чуть выпяченными губами, лежал на спине и, закинув руки за голову, смотрел не отрываясь на серебряный месяц, выплывший из-за облаков. Он улыбался чему-то беспечной детской улыбкой, какой умеют улыбаться одни только южане.

– О чем задумался, Торнези? – окликнул его маленький, кругленький офицерик, сидевший на корточках у самого костра и ворошивший уголья концом своей сабли. – Пари держу, что унесся снова в свою благословенную Макаронию?! Скверная, братец ты мой, страна! Уж от одного того скверная, что позволила себя подчинить корсиканской пантере… Правду ли я говорю, Сашутка? – обратился маленький офицерик в сторону набросанных в кучу шинелей, из-под которых высовывались ноги в запачканных ботфортах с исполинскими шпорами.

Груда шинелей зашевелилась, и из-под нее выглянуло смуглое лицо поручика Александрова или, вернее, Нади Дуровой в ее уланском одеянии.

– Я не могу судить об Италии, не зная ее, – ответила она недовольным, усталым голосом. – И вообще, зачем ты разбудил меня, Шварц? Сегодня мне не грешно было бы выспаться как следует. Ведь моя очередь идти в секрет[62]62
  Секрéт – здесь: разведка.


[Закрыть].

– О, Италия чудесная страна! – продолжал между тем черноглазый офицер, все еще не отрывая взора от неба. – И я верю: придет час, и она жестоко отомстит зазнавшемуся врагу. Наша армия невелика, но она дышит воодушевлением и любовью к родине. Маленькие дети в самом раннем возрасте и те готовы сопровождать своих отцов для освобождения родины. Если перебьют мужчин, женщины встанут под знамена нации и возьмут оружие в руки, и лавры Наполеона будут посрамлены! – заключил он убежденным тоном.

– Не увлекайся, Торнези! – послышался сильный голос, и рослая фигура офицера словно вынырнула из мрака и приблизилась к костру. – Что можете сделать вы, когда мы, русские, сильные победами русские, отступаем перед «ним»!..

– Ах, не то, это не то! – неожиданно прервала вновь пришедшего Надя. – Это вовсе не отступление, не бегство. Верь мне, Чернявский! Вчера я слышал разговор Линдорского с Подъямпольским. Подъямпольский говорит, что план Барклая уже выполнен наполовину: заманить как можно дальше в глубь страны неприятеля, чтобы потом сдавить его как бы железными тисками. Вот он в чем заключается пока. И потом, сам государь желает как можно дольше избегнуть кровопролития, сохранить в целости войско. Потому-то мы отступили.

– Жаль! – произнес, поднимаясь с земли, черноглазый итальянец. – Очень жаль! Я горю желанием как можно скорее затупить мою шашку о проклятые кости этих французов… И мой брат тоже… Не правда ли, Джованнини? Ты одного мнения со мной?

Тот, к кому были обращены эти слова, поднял с земли (он лежал у самого огня) лохматую голову и заговорил с заметным иностранным акцентом, искажая слова:

– О, чем больше искрошить этих синих дьяволов, тем больше надежды получить отпущение грехов. Когда они поймали нашего отца и повесили его как дезертира за то только, что он не хотел указать им расположение наших сил, и когда я увидел нашу рыдающую мать у его трупа, я поклялся отомстить, отомстить жестоко, во что бы то ни стало отомстить всем, кто носит французский мундир… И вот – час этот близок! Когда заговорили о войне с Россией, мы с братом пришли под ваши русские знамена – и не только из чувства мести за гибель нашего несчастного отца, а за побежденную нашу страну, за милую родину, которая рано или поздно, а должна воспрянуть… Пришли побеждать или умереть в ваших рядах… Но, верю, вы победите… вы победите, я чувствую это всеми фибрами моего существа!..

Уголья в костре вспыхнули в это мгновение в последний раз и ярко осветили побледневшее от возбуждения молодое лицо Торнези. Это лицо дышало такой неподдельной восторженностью, такой решимостью и мощью, что смуглый некрасивый Торнези казался почти красавцем в эту минуту своего великолепного порыва. Надя быстро высвободилась из-под шинелей, вскочила на ноги и, подойдя к нему, произнесла дрожащим от волнения голосом:

– Побольше бы такого воодушевления в нашем войске – и, клянусь, победа была бы уже за нами! Ты, Торнези, говоришь как истинный сын своей родины или как русский! Позволь мне пожать твою руку!

– Русские, итальянцы или испанцы, – горячо перебивая ее, вскричал маленький Шварц, – тут нация не имеет, по-моему, никакого значения! У каждого истинного сына своей родины должна закипать кровь при слове «война». И не только у мужчин: эта любовь к родине должна быть и у детей, и у женщин! Что Торнези с его воодушевлением патриотизма! Торнези – мужчина, воин, пусть иностранец, но дело русской победы слишком близко ему, и такое воодушевление неудивительно у него. А вот Чернявский рассказывал вчера, что у нас, в нашей армии, служит женщина! Вот это я понимаю!

– Что?! – вырвалось у обоих братьев разом, в то время как Надя заметно дрогнула и побледнела при последних словах маленького Шварца.

– Женщина служит в войске, – невозмутимо продолжал тот. – Она проделала всю Прусскую кампанию под видом солдата. Но я вряд ли сумею рассказать вам об этом как следует. Пусть расскажет Чернявский.

Тот, кого звали Чернявским, выдвинулся из темноты и приблизился к группе. Высокий, белокурый, не первой молодости офицер, он казался чем-то озабоченным и серьезным.

– Нет ничего удивительного в этом, – произнес он с едва уловимой грустью в голосе, – если не хватает сил у мужчин покончить с зазнавшимся непрошеным гостем, женщины идут к нам на подмогу и становятся в наши ряды. Стыд и позор нашему оружию… Можно думать, что Барклай умышленно играет на руку Наполеону… Вечное отступление без передышки!.. Ей-богу, похоже на бегство!

– Не злись, Чернявский! – засмеялся Шварц. – Злость не способствует пищеварению, а ты и так худ, как палка! Лучше расскажи нам про эту амазонку; мы все сгораем от любопытства узнать про нее. Не правда ли, Александров? – неожиданно обратился он к Наде.

Последняя молча кивнула головою. Она боялась произнести хоть слово, боялась, что голос ее дрогнет и изменит ей. Она отошла немного от костра, чтобы тлеющие уголья, все еще озарявшие своим красивым отблеском лица сидящих, не дали возможности заметить собеседникам ее взволнованного, глубоко потрясенного лица. Ей казалось теперь, что весь этот разговор затеян Шварцем с целью выдать ее, Надю, перед лицом товарищей.

«Но каким образом мог он проникнуть в ее тайну, как мог узнать то, о чем не подозревала до сих пор ни одна душа в полку?» – томительно выстукивало насмерть перепуганное сердечко девушки.

И она тревожно прислушивалась к тому, что говорил Чернявский, нимало не подозревавший, какую бурю производили его слова в душе одного из присутствовавших офицеров.

– Да, господа, это удивительная девушка! – своим грустным голосом говорил он. – Она, несмотря на юный возраст, разделяла все трудности Прусского похода заодно с полком в качестве простого солдата; была два раза в бою, а за Гутштадт имеет солдатского «Георгия» в петлице. И теперь, говорят, она снова в войске, и никто не знает ни ее самой, ни даже той части, где она находится. Это ли не геройство?

– Хороша она? – спросил Торнези первый своим иностранным говором типичного итальянца.

– Не думаю! – расхохотался Шварц. – Наверное, какой-нибудь урод, потерявший надежду на замужество и вследствие этого облекшийся в солдатский мундир!

Вся кровь вспыхнула пожаром в жилах Нади… Как они смеют думать так о ней, о ней, получившей «Георгия» за храбрость, лично известной государю, о ней, Александрове, о кавалеристе-девице, готовой положить голову за честь и славу Родины! Как они смеют думать, что она пошла в армию только из боязни одинокой старости, из боязни скуки без семьи и мужа?! Она?! О!!!

И, не отдавая себе отчета, молодая девушка крикнула в запальчивости, блеснув в сторону Шварца разгоревшимися, негодующими глазами:

– Ложь! Неправда! Сущая ложь! Клянусь честью, это не урод и не потерявшая надежду на замужество старая дева, а человек, всей душой привязанный к походной военной жизни! Человек, для которого Родина, служение ей – цель и смысл всего существования, всей жизни!

– Браво, Сашутка! Браво! Вон оно где сибирскую кровь прорвало! – вскричал окончательно развеселившийся Шварц. – Настоящий ты рыцарь, защитник угнетенных, Саша! Только что ж это ты не сказал нам раньше о твоем знакомстве с амазонкой, как бишь ее имя?

– Имени ее я не знаю, – разом опомнившись и приходя в себя, смущенно произнесла взволнованная Надя. – Я случайно только встретился с нею в Пруссии… разговорились, и…

– И она, пленившись тобою, открыла тебе свою тайну? – вмешался черноглазый Яков, младший из братьев Торнези. – Не скромничай, Сашутка, и выкладывай все, как было…

– Может быть, и так, – уклончиво отвечала Надя, проклиная в душе и свою излишнюю заносчивость, и неосторожность, чуть было не погубившие ее тайну.

Но от маленького Шварца было не так-то легко отделаться. История с загадочной амазонкой и невольное участие в этой истории их Сашутки затронули любопытство офицера. В его мозгу блеснуло нечто похожее на догадку. Не отрывая пристального взгляда от лица Нади, Шварц произнес веселым голосом, с чуть заметно прозвучавшими в нем нотками подозрительности и иронии:

– Слушайте-ка, что мне сейчас пришло в голову, мои друзья! Уж не ты ли сам, друг Саша, и есть та амазонка-девица, о которой говорит вся армия? Что вы скажете на это, господа? – обратился он к остальным трем офицерам.

Дружный хохот его друзей был ему ответом. Хорошо, что серебряный месяц скрылся за облако в эту минуту и наступившая внезапно темнота скрыла мертвенную бледность, покрывшую смуглые черты Нади. Сердце ее забилось так, что казалось, вот-вот оно вырвется из груди.

– Что за глупые шутки приходят тебе в голову! – собрав все свое спокойствие, насколько возможно небрежнее бросила она Шварцу. – Ужели ты ничего не мог выдумать поумнее?

– Нет, в самом деле, господа, – не унимался тот, – не странное ли дело: у амазонки, говорит Чернявский, есть солдатский «Георгий» за храбрость – и у нашего Сашутки он есть; амазонка совершила Прусскую кампанию – и Сашка тоже; наконец, Сашке, сам он говорит, двадцать два года, а ни усов, ни бороды на лице, и водку он не пьет, и талия у него тонкая, как у девицы!

– Ну, усов у него нет потому, что он лапландец! – засмеялся Чернявский. – Правда ли, ты лапландец, Сашук? – обратился он к Наде. – Недаром откуда-то с Севера родом!

– Нет, что ни говори, а сознайся, Александров, – подхватил Шварц, – что амазонка и ты – это…

Но ему, на счастье Нади, застывшей в одном сплошном порыве страха и отчаяния, не суждено было договорить своей фразы.

К костру приблизилась новая фигура, и грубый солдатский голос отрапортовал:

– Разведчики готовы, ваше высокородие. Господин ротмистр изволили приказать заезжать…

– Идем, Торнези, люди ждут! – облегченно вздохнув всею грудью, произнесла Дурова. – Или ты забыл, что сегодня наша очередь быть в секрете?

– Не забыл, конечно! – в один миг вскакивая на ноги, веселым голосом отозвался Иван Торнези. – Разве это можно забыть! Что ты, Александров?! Желал бы я не упустить случая и задать как можно больше перцу этим негодяям!

И оба, и Торнези и Надя, сопровождаемые солдатом, отошли от костра, и их фигуры скоро утонули во мраке.

– Желаем вам полного успеха, друзья! – крикнули им вслед оставшиеся у костра офицеры.

– Особенно вам, мадемуазель Сашенька, – донесся до Нади насмешливо-веселый голос Шварца.

– Несносный этот Шварц! – вскричала она сердито, в то время как Торнези расхохотался своим искренним безобидным смехом.