Текст книги "Смелая жизнь"

Глава V
Снова в полку. – Поручение. – Мертвый дом. – Мнимая тревога

– Александров! А-а, выздоровел наконец-то! – произнес генерал барон Штакельберг, когда бледная, чуть державшаяся на ногах Надя явилась перед ним, выйдя из лазарета. – Надо сознаться, как раз вовремя, поручик, – продолжал барон, – так как полковые лошади нуждаются в корме. Не угодно ли вам будет взять взвод улан и съездить за фуражом в окрестности?

Сухой, по обыкновению, тон генерала был сегодня еще суше и неприязненнее, чем когда-либо. Или он только показался таковым Наде, только что вышедшей из-под братской опеки Кириака, ласково распростившегося с нею? В этом она не отдавала себе отчета, когда, тяжело опираясь на саблю и чуть ступая на контуженую ногу, она вышла от барона.

Литовцы находились теперь в трех верстах под Москвою, вблизи небольшой, наполовину разоренной жителями деревушки.

Прямо от генерала Надя прошла в палатку маркитанта[71]71
  Маркитáнт – мелкий торговец, сопровождавший войска в походах (нем.).


[Закрыть], где находились обыкновенно офицеры в часы мирного досуга. Они с искренним восторгом встретили общего любимца, увидеть которого потеряли уже всякую надежду.

– Александров! Сашутка! Жив-таки! Вернулся! И бледен же! Сущая смерть в мундире! Ну да ладно, отходим! – посыпался на нее град восклицаний, и десяток рук потянулся к ней навстречу.

Они все были здесь налицо: и грустный Чернявский, и адъютант Шибуневич, и младший Торнези, и маленький Шварц, и десяток других, вернувшихся здравыми и невредимыми из адского бородинского пекла. Они тесным кругом обступили Надю и, горячо пожимая руки, заботливо, с ласковыми и тревожными лицами расспрашивали о ее здоровье.

У Нади выступили слезы на глазах от этих искренних доказательств общего расположения. Она только теперь наглядно убедилась, как ее любят в полку и как дорожат ею. Даже бедный Торнези, осунувшийся и исхудавший со дня гибели брата, нашел в себе достаточно мужества улыбнуться ей приветливой, ободряющей улыбкой.

– О тебе здесь осведомлялись уже! – лукаво усмехаясь, произнес маленький Шварц, всегда насмешливый и веселый, по своему обыкновению. – И кто осведомлялся-то, кабы ты знал только, друг Саша! Такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Ей-богу!

– Кто такая? – спросила удивленная Надя.

– Пани Линдорская! Она здесь в деревне с раненым мужем. Говорят, увозит его к себе на родину. Ждет только благоприятного случая, чтобы двинуться с каким-нибудь отрядом.

– Как? Зося здесь? Мой друг юности здесь! – вскричала Надя. – И вы мне не дали знать в вагенбург об этом?

– Ну не чучело ли он после этого? – обращаясь к товарищам, расхохотался маленький Шварц. – Куда же мы могли дать тебе знать, когда мы сами не знали, где ты, на каком пункте и жив ли ты, наконец!

– И то правда! – рассмеялась Надя. – А знаете, меня барон на фуражировку посылает! – добавила она с внезапным оживлением.

– Тебя? Больного? Да что с ним случилось, в самом деле? – возмутились офицеры. – Нет, мы не допустим этого! Лучше жребий бросим, кому из нас ехать за тебя, Александров!

– Ах, нет, не надо, господа! Спасибо! – поторопилась отказаться она. – Я охотно поеду с моим взводом, тем более что это заодно может сослужить службу и пани Линдорской с ее больным мужем. Вы говорите, что она ждет только случая выбраться отсюда? Ну вот, случай и не замедлил явиться!

– Рыцарь везде и во всем! – рассмеялся маленький Шварц. – Ну будь по-твоему. Дай только я провожу тебя до избы, где остановились Линдорские.

И, говоря это, Шварц вышел следом за Надей из палатки маркитанта.

«Какие они славные! И этот Шварц, и Торнези, и все, все!» – размышляла Надя по дороге к Линдорским, опираясь на руку шагавшего о бок с нею Шварца.

У небольшой полуразвалившейся избушки Шварц оставил ее и пошел обратно. А Надя вошла на шаткие ступеньки крыльца.

Едва она переступила порог избы, как глазам ее представилось невеселое зрелище.

На лавке, обложенный подушками, с перевязанной головой, лежал ротмистр Линдорский. Около него на коленях стояла Зося и тихо, жалобно всхлипывала.

Она была так поглощена своим горем, что даже не слышала скрипа отворившейся двери, и, только когда Надя вплотную приблизилась к ней, молодая женщина увидела своего друга и с судорожным рыданием упала к ней на грудь.

– Надя… голубка… милая… – лепетала несчастная Зося, – какой ужас, Надя! Мой Казимир болен, опасно болен от раны. Доктор сказал, что его необходимо увезти подальше от всех этих ужасов, иначе…

Она не договорила и зарыдала еще громче и отчаяннее на Надиной груди.

Потом, утихнув немного, продолжала:

– Я говорила барону, я просила его дать мне людей для охраны… но он не согласился… Он сказал, что каждый солдат необходим теперь в строю и чтобы я подождала более удобных и лучших обстоятельств. Но ведь это жестоко, Надя! Казимир умрет до этих «лучших обстоятельств»… О, этот бессердечный барон! Ах, Надя, Надя!

– Успокойся, дитя! – произнесла серьезно Дурова. – Штакельберг забыл, очевидно, что жизнь раненного в бою героя вдвойне дорога государю… Но не в том дело… Не нам с тобою переупрямить барона. Мы бессильны в этом, но я могу тебе помочь иным способом; и не я даже, а судьба и Бог тебе помогут, Зося. Собери как можно скорее ротмистра в дорогу и выезжай из деревни, как только будешь готова. Мой отряд фуражиров доведет тебя до безопасного места. Только помни: время дорого и нам мешкать нельзя.

– О, Надя! – вскричала разом просиявшая Линдорская. – Сам Бог посылает мне одного из своих ангелов в твоем лице! Я всю жизнь буду помнить, что ты сделала для меня, Надя!..

На заре взвод литовцев под командою Нади выехал из деревни и, скрывшись за опушкой леса, под покровом деревьев стал в ожидании появления экипажа Линдорских.

Зося не заставила себя долго ждать. Скоро со стороны селения показалась коляска, нанятая ею за баснословные деньги под Москвою, и въехала в лесочек.

– Ну, вот вы и дождались более благоприятного случая, сударыня, – любезно улыбаясь в виду присутствующих улан и вежливо раскланиваясь с красавицей ротмистршей, произнесла Надя.

– О, я не знаю, как и благодарить вас, господин поручик! – ответил растроганный голосок Линдорской, в то время как прелестное, хотя и сильно осунувшееся от тревоги за последнее время личико Зоси выглянуло из коляски, и черные глазки, полные слезами благодарности, договорили то, чего не могли сказать уста молодой женщины.

– Я только исполняю мою обязанность повиновения начальству! – с деланной официальной любезностью произнесла Надя, с полупоклоном приподнимаясь на стременах, и, скомандовав: «Вперед!» – помчалась по гладкой лесной дороге, осыпанной опавшей листвой.

Взвод улан, окруживший коляску, последовал за нею.

Солнце встало. Багровая полоса осенней зари словно заревом охватила полнеба на горизонте… В этом причудливом освещении гигантские дубы и клены и серебристые березы в их роскошном осеннем наряде казались совсем алыми, чудно зарумяненными на фоне пылающего зарею неба. С запада потянул ветерок, легкий и студеный.

Раненый застонал и заметался в коляске. Усиленная скачка подействовала на него и растрясла измученное тело.

Из коляски выглянуло побледневшее личико Зоси.

– Я прошу вас остановиться хоть ненадолго, господин поручик! Моему мужу необходим покой и отдых, – произнесла она в волнении, обращаясь к скачущей около самой коляски Дуровой.

Последняя с беспокойством оглянулась кругом, и вдруг глаза ее радостно блеснули. В стороне от большой дороги лес заметно редел, и сквозь стволы деревьев можно было различить чью-то барскую усадьбу, одиноко приютившуюся на поляне неподалеку от какого-то выжженного дотла крестьянского селения.

Через какие-нибудь пять минут коляска, окруженная уланами, въезжала во двор усадьбы.

Беспрепятственно проникнув туда сквозь чуть притворенные ворота, они очутились среди просторного двора с роскошным цветником, разбитым у крыльца дома. И цветник, и двор, и самый дом казались необитаемыми. Мертвая тишина царила кругом. А между тем здесь еще вчера, казалось, ходили, дышали и двигались люди.

На окнах дома висели занавески. В цветнике веяли ароматом пестрые цветы на куртинах. На дворе, между двух столбов, мерно покачивались под напором усилившегося ветра качели. На одной из дорожек сада алел какой-то клочок не то пояса, не то ленты.

Этот странный дом казался заколдованным замком спящей красавицы. В его мертвой тишине чудилось что-то волшебное. Казалось, стоило только прозвучать чародейному рожку – и вмиг по цветнику и саду забегают резвые ножки красавиц, жалюзи приподнимутся на окнах и обитатели мертвого дома оживят веселыми голосами его гробовую тишину.

Уланы спешились по приказанию Нади, бережно вынули из коляски раненого и на руках внесли его в дом.

И здесь, как и снаружи, не было видно признаков запустения, но стояла та же ничем не нарушаемая могильная тишина. Мебель, в порядке расставленная, находилась на своих местах. Цветы в вазе тихо засыхали, доживая свой короткий век. На столе, накрытом для ужина, лежали остатки его в виде куска курицы и сладкого пирога, разложенных на тарелках.

– Ступайте на соседний луг! – приказала своим уланам Надя. – Навьючьте лошадей сеном и возвращайтесь как можно скорее сюда! Мешкать нельзя! Очевидно, неприятель находится неподалеку. Недаром же обитатели дома покинули свое гнездо и разбежались отсюда! – произнесла она вслух мелькнувшую в голове догадку.

Солдаты не заставили повторять приказание своего начальника и, уложив раненого Линдорского на диване, удобно приютившемся в углу комнаты, один за другим поспешно вышли на двор, где их ждали лошади.

Когда последний из солдат скрылся из ворот усадьбы и в доме воцарилась прежняя мертвая тишина, больной ротмистр, убаюканный ею, смежил глаза и впал в дремотное забытье. Зося и Надя сели неподалеку от него, оберегая его покой.

– Когда я вернусь домой, в замок Канутов, – начала восторженным шепотом молодая женщина, – я не замедлю рассказать всем – и Юзефу, и Рузе, и Яде – о твоем великодушном поступке. Ты – героиня, Надя! Настоящая героиня! Как много я обязана тебе!

– Полно, Зося! – с усмешкой остановила ее Дурова. – Что ты видишь геройского в моем поступке? Уж будто так трудно было проводить вас через лес, когда нам все равно было, откуда достать сено для фуража.

– Но если барон узнает… – начала было Линдорская.

– Какая беда, подумаешь! – прервала ее девушка-улан со смехом. – Ну, отсижу сутки-другие за промедление на гауптвахте, и все тут! Это даже будет отчасти полезно отдохнуть день-другой с моею раненой ногой! – расхохоталась она беспечно и вдруг разом осеклась. Ее чуткое ухо уловило какой-то непривычный шум на дворе, звуки приближающихся шагов и шум нескольких десятков голосов сразу.

– Что такое? – с испугом хватая ее за руку, вскричала Линдорская. – Это французы! – произнесла она, помертвев от ужаса. – Мы пропали!

Надя напрягла все усилия, чтобы услышать что-нибудь определенное в надвигающемся шуме, и не могла. В ушах ее звенело и от болезненной слабости, и от продолжительной скачки на коне впервые после болезни.

– О Господи! – простонала насмерть перепуганная Зося. – Если это французы, что будет с нами и с ним? – указала она на покоившегося мирным сном мужа. – Ведь они не пощадят его, Надя! Они – звери!

– Молчи, Зося! – судорожно сжимая ее руку, произнесла бледная как мертвец Надя. – Верь, я буду защищать вас обоих до последней капли крови!

И прежде чем Зося могла опомниться, Надя закрыла входную дверь, спустила темные жалюзи на окнах и, обнажив шпагу, встала у порога, готовая поразить каждого, кто заглянет сюда.

Надя и Зося уже не говорили больше. Слышно было только тяжелое дыхание больного и угрожающие крики, доносившиеся сюда со стороны двора.

Вот они все слышнее, слышнее… Слов нельзя разобрать в общем гуле, но сомнения быть уже не может: это французы… Вот они уже на дворе. Вот проникли в цветник и бегут к дому… Сердце в груди Нади дрогнуло и остановилось. Она нервно сжала правой рукой рукоятку сабли и, выхватив левой револьвер из кобуры, приготовилась встретить выстрелом еще невидимых врагов.

Вдруг что-то большое и тяжелое ударилось об окно. Стекло со звоном посыпалось на пол, и чье-то лицо с всклокоченной рыжей головой показалось в нем.

Грянул выстрел, и голова исчезла так же быстро, как и появилась.

За окном послышалось ругательство, произнесенное на чистейшем русском языке.

– Что такое? – вскричала недоумевающая Надя и в три прыжка очутилась у окна.

По двору от ворот неслась целая ватага крестьян, вооруженных кольями, граблями и даже серпами. Они бежали прямо к дому, размахивая своим случайным оружием, неистово горланя что-то, чего за общим воем нельзя было разобрать. А под окном, скорчившись и охая, сидел какой-то невзрачный мужичонка и тер левую руку, по которой медленно скатывалась алая струйка крови.

– Наш! Русский! – вскричала ошеломленная Надя. – Я ранила русского! – вырвалось со стоном из ее груди.

– Русский и впрямь! – ноющим голосом произнес мужичонка, в добродушном лице которого не было решительно никакого сходства с французом. – И то оплошали мы, – тянул он, морщась и ежась от боли, – приняли за хранцузов вашу милость! Не извольте гневаться! – глупо улыбаясь и растирая окровавленную руку, присовокупил он. – И то оплошали… Сенька грит: «Полезай, Яшка, на разведки»… Я и полез живым духом, а ты тут как тут и садани из окна…

– Но ты ранен, несчастный? – в волнении спрашивала Надя, склоняясь над все еще сидевшим на земле мнимым французом.

– Не то чтоб горазд! – весело отозвался тот. – Бабка-знахарка до свадьбы залечит… А эвось и наши прискакали! – мотнул он головою в сторону бегущей толпы.

Крестьяне вмиг окружили Надю.

Впереди толпы выступил высокий малый и, почесывая затылок, пояснил девушке, что они «промахнулись маненечко», принявши приютившееся в пустой усадьбе общество за французов.

Крестьяне, очевидно, были немало смущены событием. Они переминались с ноги на ногу и косились на раненого Яшку, который успел уже унять кровь и завязать оторванным клочком рубахи окровавленную руку.

Это был один из партизанских отрядов, которых было немало во время Отечественной войны. Помещики вооружали чем попало свою дворню, и целые села соседних крестьян из засады нападали такими импровизированными отрядами на французов, всегда неожиданно и врасплох.

Узнав от Нади о том, что в доме находится тяжело раненный, которого необходимо доставить до безопасного места, предводитель отряда, высокий Сенька, предложил сопровождать путешественников.

Вышедшая на крыльцо и совершенно успокоившаяся от своего испуга Зося с радостью ухватилась за это предложение. Больной ротмистр, отдохнувший и выспавшийся, мог снова продолжать путь.

Наде и ее уланам нельзя было ни мешкать более, ни удаляться дальше от полка. Вернувшиеся с фуражом солдаты бережно перенесли раненого ротмистра в коляску и положили его на груду сена. Зося укрыла его шалью и, устроив очень комфортабельно больного мужа, подошла проститься к Наде. В ее глазах блестели слезы. Молодой Линдорской казалось теперь, что она уже никогда более не увидит своего отважного друга.

Кругом них стояли уланы и партизаны, и обеим женщинам нельзя было проститься на виду у них так, как бы им хотелось.

– Будьте счастливы, Александр Андреевич! – произнесла, сжимая руку Дуровой, Зося голосом, полным участия и ласки, в то время как глаза ее говорили иное: «Надя, друг мой, сестра моя, прощай!»

Потом она заняла место подле мужа, и тройка, окруженная вооруженным крестьянским отрядом, медленно скрылась из виду.

– Слава Богу, удалось помочь им выбраться отсюда! – произнесла со вздохом облегчения Надя и хотела уже сесть на лошадь, но вдруг внезапная слабость охватила ее тело. Голова закружилась. Холодный пот выступил на лбу. И, не подоспей один из улан ее взвода, она бы без чувств грохнулась на траву.

Контуженая нога девушки давала себя теперь сильно знать.

– Мне не доехать с вами, ребята! Поезжайте одни! – приказала она слабым голосом унтер-офицеру, старшему из отряда. – А я отдохну немного и догоню вас в пути.

И, отпустив улан, она, тяжело опираясь на саблю, с трудом добрела до крыльца дома и в изнеможении опустилась на тот самый диван, где за полчаса до этого отдыхал раненый Линдорский.

Лишь только голова девушки прикоснулась к мягким подушкам дивана, как отяжелевшие веки ее сомкнулись, и Надя забылась тем глубоким сном, без всяких грез и видений, который овладевает обыкновенно выздоравливающими людьми.

Наде не суждено было догнать своего отряда. Она проспала весь вечер и всю ночь как мертвая, и, только когда скупое осеннее солнце слабо заиграло на полу и окнах горницы, Надя с трудом открыла заспанные глаза и с удивлением стала оглядываться на чужую, незнакомую обстановку.

Этот пустынный дом, эта словно заколдованная тишина покинутых горниц казались девушке продолжением сна. Но мало-помалу мысли ее прояснились.

«Линдорский… Зося… фуражировка…» – все это вихрем пронеслось в ее мозгу, и сердце ее сжалось.

Педантичный, сухой и строгий Штакельберг не простит ей ее отлучки, не простит за вернувшийся без ее начальства отряд.

Надо мчаться как можно скорее в полк и, по возможности, оправдать себя перед лицом начальства.

И, отвязав мирно пощипывавшего траву в цветнике Зеланта, Надя проворно замундштучила его и вихрем понеслась к полковой стоянке.

– Где ваш отряд, господин поручик?

– Я полагаю, ваше превосходительство…

– Тут нечего полагать, господин поручик! Или вы не знаете, что место начальника взвода впереди своего отряда? Я послал вас за фуражом. Прошли сутки, и вот вы являетесь один, без вверенных вам людей отряда. Где они? Потрудитесь мне отвечать!

Лицо Штакельберга, позеленевшее от злости, так и дергало судорогой. Глаза чуть не вылезали из орбит. Он тер себе щеку по привычке и смотрел на Надю взором, не предвещающим ничего хорошего.

А Надя, бледная, взволнованная не менее самого командира, была полна неясной тяжелой тревоги за свой отряд.

В самом деле, куда он мог деваться? Почему ее уланы не вернулись в полк, когда она приказала унтер-офицеру скакать прямо к русским позициям? Неужели?…

И холодный пот ужаса выступил на лице девушки.

«Им могли встретиться французы, и весь взвод перебит, как один человек», – подсказывала ей услужливая мысль, наполняя адским холодом все ее существо.

«Перебиты французами!» – мысленно в ужасе говорила девушка.

О, какая это будет жестокая кара за минуту, только одну минуту бессилия, болезненного бессилия и слабости, которую была не в состоянии побороть ее женская природа. Да и виновата ли она в ней, когда ей изменили силы и контуженая нога не позволяла двинуться с места? О! Теперь она сто раз проклинает свою опрометчивость!

Зачем она не послушалась увещаний Кириака, не пускавшего ее с перевязочного пункта, и вернулась в полк с едва залеченной, но далеко не вылеченной ногой!

– Вы повеса! – приходя все в большее и большее бешенство, уже неистово кричал Штакельберг. – Вы никуда не годный офицер и служака! Вам нельзя доверять ни одного солдата! Вы недостойны носить этого знака! – указывая на белый Георгиевский крест, висевший на груди Нади, заключил он чуть ли не с пеной у рта.

О! Это было уже слишком! Вся кровь бросилась в лицо девушки. Обида была слишком чувствительна и незаслуженна притом.

– Вы не можете меня так оскорблять, господин барон! – вне себя вскричала Надя. – Этот знак отличия мне пожалован самим государем, и не каждый может получить его! – произнесла она дрожащим от негодования голосом, и взор ее, помимо ее воли, скользнул по груди генерала, на которой среди всевозможных орденов не белел, однако, скромный Георгиевский крест.

С минуту Штакельберг молчал. Это было ужасное молчание. Он задыхался. Лицо его побагровело, глаза почти выкатывались из орбит. Спустя минуту он разразился неистовым криком:

– Вы смеете отвечать?! Расстрелять! Немедленно расстрелять! Под суд! Повеса! Бездельник! Расстрелять! – гремел его голос.

Синяя толстая, как веревка, жила вспухла у него на лбу. Лицо исказилось бешенством. Кулаки сжались. Он стоял перед Надей с таким видом, точно готовился растерзать ее на месте.

– Извольте успокоиться, ваше превосходительство! – с неуловимой улыбкой презрения произнесла Надя и, прежде чем Штакельберг мог прийти в себя, с легким поклоном щелкнула шпорами, сделала условный оборот налево и скрылась за дверью.

У крыльца командирской квартиры уже толпились ее товарищи и друзья.

– Что такое? Что такое? – так и накинулись они с вопросами, лишь только взволнованная и бледная как смерть Надя появилась на пороге.

Но она, словно не видя их и не произнося ни слова, вскочила на Зеланта, которого держал на поводу у крыльца ординарец-солдат, и быстрым аллюром поехала по улице селения.

– Отыскать отряд, отыскать во что бы то ни стало! – бессознательно для нее самой шептали губы девушки. – Во что бы то ни стало отыскать, а потом…

Но что будет потом, Надя решительно не знала. Оставаться в полку после всего, что произошло, после незаслуженного оскорбления, а еще более после угрозы расстрелять ее – ее, Надю, уже успевшую снискать себе репутацию храброго офицера! О, это было бы непростительной женской слабостью! А что, если это не угроза только, а она, Надя, на самом деле достойна такой участи и подлежит военному суду?

Военный суд! Казнь! Расстрел! О, ужас! Ужас!

И внутренний холод пронизал все ее существо.

Положим, она виновата, что разрешила себе уснуть и позволила отряду вернуться одному… Но вчера она была чуть жива от слабости, и эта проклятая контузия давала себя знать. Не так уж велика ее вина, чтобы за нее взыскивать таким наказанием!

И, вся содрогаясь от негодования, она бессознательно дала шпоры Зеланту и понеслась вперед.

– Александров! Саша! Да остановись же ты, ради Бога! – послышалось за нею, и фигурка маленького Шварца, верхом на коне, неожиданно выросла по соседству с Надей.

– Что еще? – произнесла та, сморщив свои черные брови и угрюмо взглянув на него.

– Твои люди вернулись! Взвод вернулся! Все до единого! Они пришли другой дорогой, так как прежняя уже занята неприятелем, – захлебываясь и волнуясь, передавал Шварц. – Да куда же ты, Саша? – с удивлением спросил он, видя, что его друг продолжает ехать вперед, не убавляя шагу. – Едем в селение! Тебе необходимо принять взвод и сдать его командиру!

И добрый маленький Шварц с молящим выражением в глазах заглянул в глаза Дуровой.

Надя разом осадила Зеланта.

– Взвод вернулся, ты говоришь? – спросила она каким-то странным, почти незнакомым Шварцу голосом, глухим и безучастным, каким говорят обыкновенно труднобольные.

– Вернулся, вернулся! – радостно закивал тот головой.

– Слава Богу! – с облегченным вздохом произнесла Надя и, сняв с головы фуражку, осенила себя крестом. – Слава Богу, Шварц, – повторила она еще раз, – потому что гибель этих людей легла бы тяжелым камнем на мою душу. А теперь прощай! – заключила неожиданно она и, прежде чем маленький Шварц мог опомниться и произнести слово, пришпорила Зеланта и вихрем помчалась вперед.

– Куда ты? Куда ты? – несся вдогонку за нею исступленный голос маленького офицера.

«Куда?…» – отдалось вопрошающим звуком в сердце Нади.

Куда?… Она и сама не знала этого покамест. Ее преследовало пока одно стремление, одно желание: уйти! Ускакать! Во что бы то ни стало, дальше, как можно дальше от того места, где обожгла ее впервые незаслуженная обида, где она узнала всю горечь, весь ужас неизгладимого оскорбления!

И она неслась все быстрее и быстрее, бессознательно всаживая шпоры в крутые бока Зеланта, с помутившимися мыслями и с помутившимися глазами от жгучих и бессильных девичьих слез…