Текст книги "Дневник – большое подспорье…"

Нет, симпатичных немцев я не видел. Может быть потому, что они еще слишком заморены.

Там было тепло. И как я удивлялся, когда видел, что из-под развалин уже тянутся к солнцу стебли и листики, и цветы».

1/VI. С утра я пошла в милицию – поставить штампы на вызов Марии Львовны[85]85
  Л. К. помогала отправить из Москвы в Ленинград мать своей ленинградской приятельницы Р. А. Брауде.


[Закрыть].

С Фуркасовского эти вопросы переведены на Якиманку.

Жара; сотни людей толпятся в комнате, пытаясь проникнуть за таинственную дверь.

Никакого порядка. Инвалиды идут без очереди. Толпа женщин стоит на месте без движения – с 11 до 2.

Я все вглядываюсь в эти лица, вслушиваюсь в разговоры. Сердечный, смышленый, с юмором, хороший народ. Говорят они прелестно, умно, метко.

«На всякий чин – один сукин сын».

Суждения их о войне, о немцах, о больных мужьях – очень тонки, очень умны и благородны.

Но почему они не кричат, не воют, не бьют стекол, почему они покорно стоят дни – этого я понять не могу.

Они возмущаются тем, что им отказывают в их законных просьбах – но не тем, что нужно стоять – среди дня – в жаре и грязи. Если поговорить с ними, выяснится, что они, как девки в окошках, тоже убеждены, что без этого нельзя.

Я стояла с 11 до 4. У меня был с собой Чехов, но от злобы я читать не могла.

Наконец, девка-милиционер впустила меня и старушку.

Старушка плакала и рассказывала, что двух сыновей убили, и она просит разрешения ехать к дочери.

«Чин», не слушая, писал.

У старухи дрожали руки – и я заметила, что у меня тоже дрожат – хотя мое дело ведь беспроигрышное.

Ан нет! Чин написал: выдать пропуск, но пропуск выдадут после представления справки о том, что сданы карточки.

Порядок издевательств нигде не вывешен, так что этого предугадать было нельзя.

Завтра опять туда же!

1/VIII 45. …стук – вошел полковник Димус[86]86
  Димус – Дмитрий Дмитриевич Иваненко (1904–1994), физик-теоретик, знакомый мужа Л. К. – М. П. Бронштейна.


[Закрыть].

Он сел на диван и проговорил 4 часа. Он приехал утром, возбужден, у него еще мозговарение не сделалось, и пена бежит без удержу через край. Он начал повесть о вещичках, но это мне скучно, я его переключила.

Мины в Кенигсберге. Множество их – и самые разные. Инструменты чувствуют присутствие железа. Но есть деревянные. Собаки чуют тол. Но есть и со сбитым запахом. Видел маленькие красные игрушки – мины, очень изящные.

О Гитлере никто не думает, не говорит. Не актуально. 100 дней невозможны не только реально, но и психологически.

Русских боятся, но не так ненавидят, как англичан и американцев: в каждой семье кто-нибудь сгорел от бомбежки. Два года: днем – американцы, ночью – англичане. Города в развалинах.

Необычайные дороги для автомобилей, без перекрестков, без встреч.

После мира можно погибнуть: I – от мин; II от пули в спину (сравнительно мало); III от автомобильных катастроф. На шоферов не действует ничто.

Велосипеды – семьи на велосипедах – дети садятся на велосипед в 8 лет. Детские колясочки. Вся Германия на колесах.

Негритянская американская дивизия. Американцы – крупный народ, негры – гиганты. Негры полны симпатий к русским. Готовы поделиться всем – даже бензином.

– Сколько вы хотите чулок?

– Для пяти дам.

– Значит, пар 150?

Немецкие девушки стройны и уже охотно гуляют с русскими.

Американская армия очень дисциплинирована и хорошо одета. Американцы – торгаши: торгуют вещичками (американскими) прямо из танка.

6/VIII 45. Работа над Герценом чистая – или почти чистая – и чрезвычайно нужная. Я думаю, для живой части молодого поколения нету более насущно необходимой книги, чем «Былое и Думы». Это – лучший учебник по истории русской культуры и наиболее педагогическая книга изо всех существующих.

7/VIII 45. Перечла «С того берега», «Концы и начала». Поэтическое понимание политики роднит Герцена с Блоком. Для него это тоже – не логика, не умозаключение, а сердцезаключение. Вот почему он сильнее и прозорливее всех политиков.

Но и он непрозорлив – в «началах».

25/VIII 45. Эмма Григорьевна[87]87
  Эмма Григорьевна Герштейн (1903–2002), литературовед.


[Закрыть] показала мне письмо от Над. Як. Мандельштам. Необыкновенно наглое, самонадеянное, развязное – так и пахнуло на меня Ташкентом. Э. Г. спрашивала ее – правда ли, что она собирается сдавать кандидатский экзамен?

«Я их не сдаю, а принимаю». Это она-то, знающая английский также как я – т. е. совсем плохо!

Нет, ей в Ташкенте жить и жить. Этот город великолепно приспособлен для очковтирательства.

26/X. Папа читал по радио свою новую сказку. И теперь радиоцентр ежедневно получает около 1000 писем, адресованных Бибигону. Одну охапку я видела. К. И. в них не упоминается; обращение непосредственно к Бибигону. Приветы его сестре; вопросы, почему он боится пчел. К одному письму приколот костюмчик для Бибигона, к другому шпага. В одном его поздравляют с 28-летием Октября.

20/XI 45. Работала много, с толком – но, боже! как я без конца путаюсь в листках своих, зажимках, тетрадках! Не любят меня вещи; не справляюсь я никогда ни с какой техникой, с большим скрипом одолеваю ее.

Перед уходом из библиотеки, уже когда голова кружилась от шестичасового напряжения глаз, – наткнулась на Ник. Ив. Харджиева[88]88
  Николай Иванович Харджиев (1903–1996), писатель, искусствовед, коллекционер.


[Закрыть].

Серый, распухший, в нарывах – и совершенно сумасшедший. Не знаю, стал ли он более сумасшедшим, чем был всегда, или просто я отвыкла – я не видала его с полгода. Налезая на меня животом, заглядывая мне в лицо, изгибаясь, чуть только я хоть на секунду отводила взгляд, не давая произнести ни слова – он залпом рассказал мне о смерти матери, о мерзавцах врачах, о больнице, о том, как его обокрали, о Сенявине…[89]89
  Сенявин Дмитрий Николаевич (1763–1831), адмирал.


[Закрыть] Мы вместе ехали в метро. Когда ждали, я думала, что напирая, он столкнет меня на рельсы. Но боже мой, без жгучей жалости, я не могу о нем думать. Красивый был, веселый – а уж умный, страстно любящий литературу, настоящий исследователь. Живет в сырой комнатенке, которая вот уже третью зиму не топится; голодает, пухнет… Чувствителен, душевно хрупок, как все одаренные люди, а жизнь ходит по нему сапогами, бьет беспощадно. Его бы в тепло, в ванну, к умным и тонким людям.

19/XII. Единственная была отрада в эти дни: между Миклухой[90]90
  Л. К. работала над биографией и дневником путешественника Н. Н. Миклухо-Маклая (1846–1888). См.: Лидия Чуковская. Тамо Русс – человек из России // Н. Н. Миклухо-Маклай. Путешествия / Ст., ред. текста и примеч. Л. Чуковской. М.: Мол. гвардия, 1947, с. 5–21.


[Закрыть] и сном, когда невозможно после такого напряжения просто сразу уснуть, да и не может быть, чтобы весь день уходил на вытаращенную работу – брала Герцена, первый попавшийся том. Все понимал, обо всем думал; всё понимал сложно, грустно – а путь ясен и прям. Какое очарование ума, доброты – и как все это зря: всё расхитила Тучкова, дети.

Да, даже он не смог сделать из детей – русских, из Саши – революционера, из Ольги – умницу, из Лизы – работоспособное существо. О чем же мне мечтать, чему дивиться.

26/I 46. …вошли Ираклий, К. И., Люша, Зоря[91]91
  Зоря Вихирева, школьная подруга Е. Чуковской.


[Закрыть], и Ираклий начал показывать.

Показывал он часа 4. Под конец мне казалось, что я упаду в обморок: от смеха, от папиросного дыма…

Но показывал он превосходно. Еще лучше, чем раньше, еще тоньше. Шкловский, Селих[92]92
  Селих Яков Григорьевич (1892–1967), журналист, в 1938–41 исполнял обязанности главного редактора «Известий».


[Закрыть], новый Пастернак. Это какое-то гениальное прозрение в самую сущность человека – его естества и даже его судьбы. Шкловского он осмыслил и поднял. Всю беспомощность Пастернака – беспомощность, незащищенность поэта – он показывает. (Как Пастернак принял Вертинского за Вышинского, просил у него квартиру, приспособлял для его слуха чтение «Антония и Клеопатры» и сам об этом рассказывает).

19/II. Шуринька – бледная, серая – и Тусенька в Детгизе по своим делам. Мешаем терпеливой Воробьевой. Вошел Заболоцкий. Тут я его разглядела. Он изменился мало. (А Митя ведь еще моложе его). Он был раньше чересчур румяный, гладкий – а сейчас в норме. Только с зубами кажется неладно. Кроме того, раньше его вход в редакцию всегда сопровождался медленными шутками (он и Олейников, он и Шварц) – а теперь он говорит тоже медленно, но не шутит. Очень думает прежде, чем ответить на вопрос, хочет говорить точно. На нас троих смотрел добрыми глазами, спросил о Зое. («Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было»[93]93
  М. Кузмин. Александрийские песни. «…четыре сестры нас было…» В ленинградской редакции Детиздата было четыре редактора – Т. Габбе, З. Задунайская, А. Любарская и Л. Чуковская.


[Закрыть]). Мне кажется, он нас действительно любит; и не за нас самих, а за себя – за тот свой период жизни.

– Когда-нибудь история литературы расскажет о той эпохе расцвета детской литературы, которой вы были участниками – сказал он нам.

– Не думаю, – ответила Шура, – ее все так плотно забыли.

К чаю он пришел вместе с верным Степановым[94]94
  Степанов Николай Леонидович (1902–1972), литературовед.


[Закрыть] к нам – т. е. к К. И. Мне так хотелось с ним поговорить в тишине…

5/III. С утра мне позвонил Леля. Он, оказывается, был в Ленинграде – потому так исчез. Он там пил на каком-то вечере у Вечесловой[95]95
  Вечеслова Татьяна Михайловна (1910–1991), прима-балерина Ленинградского театра оперы и балета им. С. М. Кирова.


[Закрыть], где была и А. А. Интересны его впечатления.

– Очень полная дама, в стиле Екатерины II. Страшная кокетка, безудержная. Любит, видимо, лесть. От меня требовала, чтобы я сказал, что она ангел – в шутку, конечно, но очень настойчиво. – Нет, А. А., вы не ангел. – Кто вам сказал? – Это явствует из ваших стихов.

Не упускает случая, чтобы подкупить. Но стихи читала великие. У балетных девочек они записаны, они за ней ходят хвостом. Эстонское правительство прислало ей подарки: туфли, чулки. Много острит. Когда говорили о браке, она сказала:

– Устарелая форма… Я много раз была замужем, и дело всегда кончалось тем, что муж говорил мне: не трогай, пожалуйста, бумаги у меня на письменном столе…

В этом портрете я узнаю А. А., выпившую – и потому болтливую.

– Очень странное двойное чувство – говорит Леля – видишь перед собой будто памятник – и в то же время это живой человек, наш современник.

Затем Леля прочел мне, не знаю откуда взятые, два или три стихотворения Цветаевой – «Попытка ревности» и о родине. О, как это настойчиво и сильно – особенно второе. Стихи поражающие – я таких других у нее не знаю.

25/III. Потом к Любовь Эммануиловне[96]96
  Л. Э. Любарская, сестра отца А. И. Любарской.


[Закрыть], где меня ждали пироги, водка. Милый этот дом, мне все в нем мило – и стол, и полы, и стены столовой, и люди… К приехавшему Иосифу Эммануиловичу пришла навестить его гостья: М. К. Куприна[97]97
  Мария Карловна Куприна (1881–1960), вдова писателя А. И. Куприна.


[Закрыть]. Я когда-то в детстве много о ней слышала. Теперь это старуха с низким голосом и злым языком, властная и умная. Говорила о похоронах Демьяна Бедного:

– Братья писатели сменяются у гроба в почетном карауле. Стоит – одну ногу согнул, плечо повисло – ну как лошадь у забора – и смотрит по сторонам: видят ли его?.. И вдруг приходит генерал на смену. Выправка, плечи – загляденье! Стал ровно, каблук к каблуку – и стоит не шевелясь. Я не выдержала, спрашиваю: кто? – Игнатьев[98]98
  Игнатьев Алексей Алексеевич (1877–1953), советский военный деятель, дипломат, писатель.


[Закрыть]. – Ну, молодец! Он наверное у гроба Александра III пажом стоял, ему в лоб смотрел – так теперь умеет и у Демьяна постоять…

14/IV. Т. Г.: «Я говорила с С. Я. о Вас, о стихах Ваших. Мне хочется понять – чего не хватает в них, чтобы выразить Вас вполне, чтобы они стали вполне вашими? С. Я. сказал так: в этих стихах два элемента основные хороши –

музыкальность

психология – т. е. ум и чувство, но нету третьего элемента:

умения перевоплощаться, т. е. актерского начала, необходимого в искусстве.

24/V 46. Читаю его [Герцена] опять и опять – и его отношения с Огаревой, с детьми, так волнуют меня, как свои – и я наново переживаю в слезах болезнь Таты, западность Саши, отторгнутость Ольги. «Все участвовали в экзекуции». Какой любящий, какой исстрадавшийся человек, какой близкий.

29/VI 46. Читаю Гольденвейзера о Толстом[99]99
  Александр Гольденвейзер. Вблизи Толстого (1922).


[Закрыть]. Ненависть моя к Софье Андреевне, к ее насилью, свежеет и крепнет. Все кругом пишут о ней не только с порицанием, но и с жалостью; Горький даже заступался; а я ее не жалею. Она страдала несравненно меньше, чем Толстой, чем Александра Львовна – даже меньше, чем милый «посторонний» Гольденвейзер. В каждом слове видна барыня, крепостница, хозяйка и самка – и, как венец всего, тюремщица. Все кругом (кроме балбесов сыновей) были тоньше и благороднее ее – и потому были заключенными, порабощенными. Что уж ее жалеть, отравительницу, гонительницу гения.

23/VII 46. Я же, под дождем, отправилась к С. Я., который (вероятно, под влиянием Тусиных похвал мне и моим работам) вдруг изъявил желание меня видеть.

И я была рада съездить «в сторону юности», посидеть в кресле, где когда-то сидел Митя.

Сначала – очень противные, грубые крики на Розалию Ивановну по поводу каких-то экземпляров.

У него – Валя [Берестов]. С. Я хочет, чтоб он ушел:

«Так вы непременно зайдите ко мне до отъезда». Валя, волей-неволей, вытуряется.

Толстый живот, спускающиеся штаны. Разговор по телефону скороговоркой: «Так позвоните утром. Пораньше. Рано позвоните», – и бряк трубку, чтоб скорей.

Рассказ о «Бибигоне» – спокойный, о Фраермане, о Паустовском, о болоте вокруг.

Он хочет критики беспощадной, беспристрастной – не понимая, что она немыслима, ибо слишком связана с «открепили-прикрепили».

«Я всегда играю на повышение, а не на понижение».

«К. И. сам не понимает своей истинной величины, не верит ей».

Рассказал, как усердно ссорили его с Житковым, с Лебедевым.

Потом стал читать из книжки свои лирические стихи.

Два истинно-прекрасные: о непрочтенном значении и однокрылой сосне[100]100
  Вероятно, имеются в виду стихи С. Маршака: «Когда, изведав трудности ученья…» и «Вот однокрылая сосна…»


[Закрыть].

С какой нежностью я смотрела на его седину, которую впервые увидела так резко и ясно.

Читала ему свое.

Хвалил. А между тем, ведь я не изменилась. А сколько лет он меня бранил – за всё, кроме редакторской работы… Но теперь я дожила до похвалы.

Я сказала ему о своих сомнениях.

Он уже был добр, устал, расплавлен и склонен утешать.

«Видите ли – это ведь все вагоны, вагоны – и вдруг появляется паровоз, который везет всё. Неизвестно, когда это случается с поэтом…» Я поверил во всего Пастернака только после 905 года. Какое у него чувство истории – каждого десятилетия».

Заговорил о Чехове, очень восторженно. «Растет на наших глазах, увеличивается. Уже не сравнишь с Мопассаном» (Я это знала с 11 лет). Я ему напомнила, что он когда-то бранил Чехова и сердился на меня, когда я ставила его превыше Гоголя и Толстого.

– Я теперь по-другому и про другое говорю; а думал так же, как теперь. Тут нет противоречия… Можно сказать о Лермонтове: «гений, “Демон”, Байрон, “Герой нашего времени”, “Завещание”» и пр. и это будет один разговор. А можно и так: «Перевел почерк Пушкина в типографский шрифт, таскал готовые формулы…»

Доложили о следующем посетителе, и С. Я. начал усердно приглашать меня еще зайти, звонить и пр. Я встала.

12/ VIII 46. В 6 часов явился Зильберштейн. Я ему:

– Вы должны дать мне совет: куда послать стихи?

– Некуда. Совершенно не время.

И рассказал о разгроме «Звезды», о Зощенко, об Ахматовой[101]101
  14 августа было принято постановление ЦК «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», направленное против Ахматовой и Зощенко. Но еще до публикации постановления редакцию «Звезды» вызвали в Кремль, где Сталин сказал все то, что появилось в постановлении, поэтому Зильберштейн был в курсе происходящего.


[Закрыть].

Да, да, как я могла думать. Как не стыдно.

По поводу того, что стихи К. И., помещенные в «Звезде», не обруганы, Зильберштейн выразился так:

«Старик по трамвайному билету выиграл сто тысяч!»

5/Х 46. Да, искусство педагогично, воспитательная сила его огромна. Но сила его не прикладная, а гораздо более глубокая и, главное, широкая, объемлющая. Оно не молоток, которым заколачивают гвозди; оно не специальной цели служит, а цели роста души. Большинство людей, даже ходящие в театры и на концерты, о силе его не догадывается. У этих людей между их умом, смышленостью и душой связи нет.

10/VII 47. Люша меня встретила криком:

– Мама! Дача Федина горит! и мы все пустились туда и орудовали там часа 3 или 4.

Огромный двухэтажный костер. Пожарные вызваны, но их нет. Вода далеко, да и пламя такое, что с ведрами не подойти. В саду огромная глазеющая крестьянская толпа. Дора Сергеевна[102]102
  Д. С. Федина (1895–1953), жена К. А. Федина.


[Закрыть] плачет и ломает руки. Константин Александрович просит охранять вещи. Деревенские рвут яблоки и ягоды, вырывают картошку (дети); парни и старухи глазеют на огонь и рассказывают друг другу, когда и кто первый увидал. Работают только интеллигентные женщины, дети и юноши; мужчины, кроме К. И. и администраторов – Нилин, Вишневский, кто-то еще – только смотрят. К. И. заливал деревья (пока не приехали пожарные, казалось, что огонь по деревьям перекинется к Пастернаку), носил воду, таскал тяжелые вещи – их надо было собрать в одну кучу, чтоб не раскрали. Я тоже таскала и стерегла. Люша без конца носила воду.

Когда, через 50 минут приехали пожарные, стало ясно, что огонь под их ливнями, дальше не пойдет – но дачу Федина спасти уже нельзя. Тем более, что истратив воду, они минут через 10 снова уехали за водой.

К концу явилась Инбер[103]103
  Инбер Вера Михайловна (1890–1972), писательница.


[Закрыть] – старуха в длинном модном платье до полу. Она села в кресло – в первый ряд – и сказала:

– Помните, как описан пожар у Горького?

Вот так, видимо, экскурсанткой, вела она себя и в Ленинграде.

Когда все было кончено, мы помогли перенести вещи на дачу Вишневского, который предложил Фединым верхний этаж.

У меня до сих пор болят руки.

Огонь был прекрасен; жарок, величествен, неистов. Но унизительна была беспомощность людей и мерзка – чувствуемая мною всегда – ненависть деревни к интеллигентам. Любить им писателей разумеется не за что – но глядеть как горит дом, заложив руки в карманы – все же мерзко.

24/VII 47. …все было опрокинуто, выжжено появлением Б. Л. [Пастернака]. О нем я могу сказать то, что он сказал о Маяковском: он весь, в явлении. Гениальность озаряет его с удивительной зримостью. В А. А. мы видим сначала красоту, потом ум, благородство внешней формы, юмор – гениальность видна в ее стихах, а не в ней. Но тут перед нами гений как он есть, весь выраженный, весь в явлении, в каждом слове, в шуме, который он производит, в открытости каждому и в этом обжигающем, странном, горячем лице.

30/VII 47. Сижу и дочитываю Эйхенбаума о Толстом[104]104
  Возможно речь идет о книге Б. Эйхенбаума «Молодой Толстой в записи современников» (Л., 1929).


[Закрыть], которого читаю все эти дни. Очень неприятная книга. Мы, потомки, уже понимаем, что каждая строка в «Войне и Мире» – гениальна. Современники, даже такие умные, как Тургенев, не понимали этого – в силу «позиции», «борьбы» и пр. Эйхенбаум хочет восстановить восприятия современников – для чего? Злоба того дня к счастью прошла; и следовало бы восстанавливать ради какого-нибудь крупного вывода, а не ради «любопытно отметить». Раздражают меня бесконечные кавычки, самодовольность предисловия, где он пишет о своих открытиях, и, главное, недобросовестность, непрямота мыслей и выводов, какое-то мелкое передергиванье.

Он цитирует разговор Левина со Свияжским, который, по мнению Левина, сообщает ряд сведений, выслушав которые хочется спросить: «ну и что?». Это убийственная цитата для самого Эйхенбаума.

14/XI 47. Какие бывают тяжелые дни, когда все старые раны сразу начинают болеть. Сегодня – чествование С. Я. в Союзе. Я уже давно знала, что день этот будет смутный и болезненный, но не знала, что до такой степени. Сколько теней он вызвал, какую муть поднял, какие незабытые беды… Началось с К. И. Я боялась, что у него не хватит сил, благородства и мужества вести себя как должно, т. е. будучи несправедливо затоптанным, лишенным возможности писать свои сказки[105]105
  В печати была осуждена сказка Чуковского «Бибигон» и его детские книги не издавались.


[Закрыть], лишенный заслуженной всенародной славы – все-таки поздравить своего более счастливого товарища громко, бодро, с поднятой головой. Но он был вполне на высоте; выступал очень хорошо и сразу ушел… Это отпало. Я сидела рядом с Шурой, Тусей, Любовь Эммануиловной, Сусанной[106]106
  Сусанна Михайловна Георгиевская (1916–1974), писательница, которую редактировала Т. Г. Габбе.


[Закрыть] – и знала, что в этом зале, набитом чужими людьми, у Шуры, у Туси и у меня память и прикосновение к тому, на что ушла и на чем сломалась наша жизнь одинаково сжимает сердца. Сусанна ничего не помнит и не знает (но, как чуткий человек, многое почувствовала; а Любовь Эммануиловна ничего не понимает в происшедшем с нами). Да, да, С. Я. [следующий лист вырван. – Е. Ч.]…дельно говорили Твардовский и Тихонов, глупо и пышно – Антокольский. Позади нас сидел Рахтанов[107]107
  Рахтанов Исай Аркадьевич (1907–1979), писатель.


[Закрыть], живой свидетель правды и еще одно доказательство нашей старости: постаревший, облысевший. Всё, всё на этом вечере причиняло страдание. И то, что в антракте С. Я. подзывал нас, целовался с нами, говоря окружающим: «это лучшие мои друзья и соратники»; и то, что он посылал просить нас остаться на банкет, на который мы не остались – и то, что в своей ответной речи он не упомянул ни словом того, что он обязан был упомянуть 1) роли Чуковского 2) роли ленинградской редакции 3) роли Туси.

Да, он обязан был это сделать. Мне это не нужно. Это нужно ему, чтобы оказаться достойным себя самого. Но в С. Я. (я всегда это говорю Тусе, а она не верит), рядом с влюбленностью в искусство – есть низменное, трусливое и жадное, которое он не умеет одолеть. Фадеев сказал, что С. Я. – основоположник советской литературы для детей.

Это совершенная правда. Но как же Маршаку не заявить вслух, что он не мог бы создавать своих книг, если бы не были написаны «Крокодил», «Мойдодыр», «Муркина книга» – что Америка открыта была не им? Почему ему не захотелось сказать это вслух – именно теперь, когда К. И. затоптан – это его не умалило бы, наоборот… Почему ему не захотелось сказать, что редактором он был плечом к плечу с нами и без нас не создал бы целой Библиотеки книг… Ну, что ж, К. И. он не любит, к памяти о ленинградской редакции холоден – но ведь Тусю он любит и ценит, не может жить без нее – почему же ему не захотелось вслух произнести ее имя – имя двадцатилетней участницы каждой его работы? имя фактического соавтора его?

Ах, да разве я не знала всего этого раньше? разве я забыла те месяцы, которые показали его таким жалким [несколько слов вырезаны. – Е. Ч.]

Все это не ново, всего этого следовало ожидать и все это «невозможно перенести», как говорила Сусанна.

Белый, седой, старый, сломанный и неупоминаемый Алексей Иванович [Пантелеев].

Бойкий, развязный, потертый, болтливый Кассиль.

Пьяный Ваня [Халтурин], по случаю пьянства объясняющийся в любви.

Умное, хитрое, нечистое, мужичье лицо Фадеева.

Неискренняя прямота Тихонова.

Инфантильный Ильин[108]108
  М. Ильин (наст. имя и фамилия – Илья Яковлевич Маршак, 1896–1953), писатель, младший брат С. Я. Маршака.


[Закрыть].

Барто в новом туалете – закоренелый враг С. Я., расстилающаяся сейчас перед ним.

Наташа Кончаловская в новом туалете, подновленная курортом.

Лихой удачник Михалков.

Долго еще надо будет оправляться от этого вечера.

14/XII 47. …в мире наступило светопреставление[109]109
  Т. е. послевоенная денежная реформа.


[Закрыть].

Купить нельзя ничего нигде. У меня осталось 100 рублей «невложенных». На полке лежит последний хлеб, последнее масло… Когда, на что, где будем покупать следующее? Сусанна говорит, что Сберкассы закрыты; все телефонные будки на почте заняты – люди обсуждают, как быть с деньгами, и к телеграфным окошечкам очередь – вкладывают деньги в телеграммы….

Все ждут декрета, который должен объявить, сколько и у кого пропадет денег. – Если бы я могла понять, для чего это молчание, питающее слухи и панику.

23/XII 47. Но все время где-то под спудом я думаю и думаю о собственной прозе. У меня в ушах ее звук, на губах ее вкус. Когда я иду по улице, то даже слова ее бормочу.

И все-таки еще не знаю – про что.

Но верю: будет, будет.

Читаю «Кружилиху» Пановой и записную книжку Твардовского. Панова местами превосходна, но далеко не везде. Твардовский местами глубок, поэтичен – на сколько аршин он глубже Симонова – и именно поэтому в него вцепился бешеный пес Ермилов[110]110
  В 1947 г. А. Т. Твардовский выпустил книгу очерков и рассказов о войне «Родина и чужбина». Главный редактор «Лит. газеты» критик В. Ермилов выступил против этой книги со статьей «Фальшивая проза» (Лит. газета. 1947. 20 дек.).


[Закрыть].

11/I 48. Из Библиотеки поехала к Леле. Он болен, у него нога болит – воспалены нервные узлы и вены. Он полон негодования по поводу того, что происходит с Шостаковичем. В его изображении это так. Какой-то композитор – Мурадели? – написал оперу. Шостакович похвалил и, считая, что для Мурадели и она хороша, оперу (помимо Шостаковича) поставили в Большом. На просмотре были члены Политбюро. Они нашли, что она формалистична. Вызвали Мурадели и других. Тогда Мурадели, бия себя в грудь, заявил, что опера формалистична, т. к. на него влиял Шостакович. Тогда вызвали Шостаковича и других музыкантов. Захаров – руководитель народного хора Пятницкого и потому говорящий от имени народа – заявил, что музыка Шостаковича дрянь, и 5-ая Симфония, и 6-ая, и 7-ая дрянь и ленинградские рабочие не желали слушать симфонию. Что Шостакович формалист и низкопоклонник перед Западом (в то время, как весь Запад лежит перед ним на брюхе). Леля рвет и мечет; Дмитрий Дмитриевич по его словам ужасно потрясен, но совершенно беспомощен и бессловесен, ничего не может объяснить и пр. [¼ страницы и следующий лист отрезаны. – Е. Ч.].

5/III 48. Кон[111]111
  Лидия Феликсовна Кон (1896–?), литературный критик, автор статьи «Про “Почемучку”» (Сб.: Жизнь и творчество Бориса Житкова. М.: Детгиз, 1955, с. 183–196).


[Закрыть] попросила меня снять место о «Почемучке»[112]112
  Речь идет о статье Лидии Чуковской «Творчество Бориса Житкова» // Сб.: О детской литературе / Сост. Л. Ф. Кон. М.; Л.: Детгиз, 1950, с. 155–181. Л. К. считала «Почемучку» неудачей Б. Житкова, вопреки общепринятому взгляду советской критики тех лет.


[Закрыть]. Я отказалась. Оно для меня – не разбор еще одной книги, а принципиальный венец всей статьи: за искусство – против прикладной педагогики. Она этого не понимает или не хочет понимать. «Неужели вы, ради того, чтобы прозвучала вся статья, важная для нашего общего дела, не хотите поступиться одной страницей?» Нет, не хочу. Пусть не звучит. И хватит поступаться. От наших уступок «общее дело» – детская литература, проигрывает, а не выигрывает.

13/VI 48. МБ и КИ[113]113
  Т. е. М. Б. и К. И. Чуковских.


[Закрыть] посетили со светским визитом Заболоцкий и Степанов – неразлучники – которых так странно видеть вместе. Степанов многое сделал для Заболоцкого – но все же рядом с Заболоцким его ничтожность как-то особенно видна. Заболоцкий читал стихи. Некоторые – «Журавль», например, – поразительны. Печатать нельзя. Как удивятся наши потомки, увидев, какая литература была в наши дни рукописной: в ней нет и тени чего-нибудь антиправительственного – однако, напечатать нельзя – как будто это «Думы» или «Кинжал»[114]114
  «Думы мои, думы мои…» – стихотворение Т. Шевченко, «Кинжал» – стихи М. Ю. Лермонтова.


[Закрыть].

Мы с К. И. пошли проводить их немного. Заболоцкий шел со мной и говорил много приятного, лестного: что только я могла охранить его поэму в «Новом Мире» от большой порчи – а в книжке она уже искалечена вдрызг; что после моего ухода из «Нового Мира» он там не бывает, что ему мерзок Кривицкий[115]115
  Александр Юльевич Кривицкий (1910–1986), журналист. Во время войны А. Кривицкий – специальный корреспондент и член секретариата газеты «Красная звезда»; после войны – два раза (с 1946 по 1950 и с 1954 по 1958 год) – заместитель главного редактора (К. Симонова) в журнале «Новый мир». Л. К. в 1946/47 гг. работала в «Новом мире» и там столкнулась с Кривицким. Подробнее см.: Лидия Чуковская. Из дневника. Воспоминания. М.: Время, 2014, с. 86–88.


[Закрыть]. «Мучной червь отъевшийся».

Заболоцкий получил квартиру. Мудрый человек с тактом и броней. Я очень рада за него и его семью. Я зашла к ним на минуточку – просидела час – и за бутылкой вина мы вспомнили Леню Савельева[116]116
  Л. Савельев (1904–1941), автор, печатавшийся в редакции ленинградского Детиздата.


[Закрыть], Майслера и многих, многих других.

21/VI 48. Всё даты и даты; личные и мировые; и мировые окрашены лично. 7 лет тому назад меня привезли на дачу, сюда же, после операции; я должна была поправиться и ехать в Детское, писать сценарий о Шмидте вместе с Мих. Як. [Розенбергом]; и лечиться – вместо этого война, бомбежки, яма в саду, страшный Чистополь, страшный Ташкент и смерти, смерти, смерти.

Я сегодня много бродила по лесу и сидела на траве, слушала, как широко шумел лес; он так же шумел, когда немцы уже были под Смоленском и не верилось, глядя на залитые солнцем поля, белую церковь, стволы, что так близко война.

Это неправда, что война кончается; как и любовь, как горе и счастье, она остается в нас навсегда. И хотя сейчас никто не переходит границу, мы уже не верим солнцу, ветру и шуму сосен. И при солнечном свете, в присутствии ромашек и ласкового мудрого ветра всё бывает, любое убийство. Этого не знают только дети, а мы уже знаем.

19/XI 48. Малеевка. Утром ходила гулять с Лейтесом[117]117
  Лейтес Александр Михайлович (1899–1976), литературный критик.


[Закрыть]. Осторожно расспрашивала его об иностранной литературе. Он рассказывал охотно. Все разлагается, все фрейдизм и патология; прогрессивная литература бедна и политически тоже далека от нас. Через какие-нибудь 10 лет они пойдут за нами – и тогда у них будет великая литература. Рассказал с гордостью, что на его статьи о Сартре – таки многие возражали, признавая при этом, что мысли Сартра он изложил правильно. А вот Заславский писал о Сартре очевидно не прочтя его – и Сартр поместил его статью у себя в журнале целиком под названием «Текст без комментариев»[118]118
  Д. Заславский. Смертяшкины во Франции // Правда. 1947. 23 янв.


[Закрыть].

Ну, Заславского такими пустячками не проймешь.

Затем он рассказывал о Стейнбеке[119]119
  Джон Стейнбек (1902–1968), американский писатель.


[Закрыть], который приезжал в Москву. Он демонстративно не интересовался литераторами и литературой. Хотел знать, как живет средний гражданин, каков быт, как в деревне пекут хлеб. Не захотел пойти в Кремль, поехал в колхоз. Много бродил по улицам, глядел в лица людей. Потом написал книгу о Советском Союзе.

– Мы переведем?

– Нет. Она все-таки злопыхательская.

20/XI 48. Малеевка. Сегодня тут показывали картину «Любимая девушка». Сценарий Нилина. Предел лживости, грубости, пошлости. Бытовая драма, ревность и пр. Но все действующие лица поставлены в такое ложное социальное и бытовое положение, что не веришь ни единому слову, ни единому жесту. Простая работница с наружностью барышни. Маскарад на заводе – вместо пьяных и полупьяных – учтивые молодые люди с манерами графов. Комсорг разумеется мудрый и самоотверженный сердцевед. Если «где жизнь – там и поэзия», то и обратный афоризм верен: где нет жизни, там нет и поэзии. И единственное живое лицо – Раневская, виртуозно играющая себя и свою повседневную деятельность в образе московской тетки – сплетницы.

25/XI 48. Малеевка. Читаю Долинина о Достоевском[120]120
  Вероятно речь идет о книге А. С. Долинина «В творческой лаборатории Достоевского (история создания романа “Подросток”» (Л.: Сов. писатель, 1947).


[Закрыть], о «Подростке». Какая я невежда. Я давно думала о необходимейшей теме: Герцен и Достоевский, непоставленной, а оказывается – у Долинина есть такая работа.

30/XI 48. Малеевка. Да, приехали еще люди. И среди них Булгакова. И ей я не рада. А т. к. я здесь пока – единственная женщина, и она моя соседка по столу и по комнатам, то мы полдня провели вместе. Скоро ее – такую элегантную, моложавую и воспитанную окружат мужчины, и я опять отстранюсь. Но сегодня пришлось мне повести ее гулять, потом на ванны.

Когда-то в Ташкенте я подошла к ней с открытой душой – как к другу Анны Андреены. Она была очень благородно-добра ко мне, когда я заболела тифом. (Я тогда еще не знала, что любезные отношения с окружающими, неискренние, но обязательные, входят в кодекс ее морали). Потом меня трогало, как бережет она рукописи покойного мужа – переписывает их, переплетает. Но потом светскость, массаж, завивка, модные туфли, бесконечная умелость жизненная, страшная практичность открылись мне – рядом с отсутствием собственных мыслей и умением заимствовать их. Я увидела, что в сущности и в мужчинах, и в женщинах она ценит только элегантность – постоянную складку на брюках или юбке – с элегантными она сходится как со своими; остальному человечеству покровительствует. И уменье, уменье жить! Бесконечное. Первый ее муж – какой-то важный сановник: он посылал ей деньги в Ташкент и сын получал паек, как его сын;[121]121
  До Булгакова Елена Сергеевна была замужем за Евгением Александровичем Шиловским (1889–1952). В годы войны он был в чине генерал-лейтенанта.


[Закрыть] она получала пайки как вдова Булгакова; ее любовниками были Луговской и Фадеев.

И я знала, какой она приедет сюда: помолодевшей на 10 лет, модно и умно одетой, веселенькой, легонькой.

* * *

Глядя на Елену Сергеевну, я вспомнила, но не напомнила ей, как она, в одну из тяжких голодных Ташкентских зим, будучи управдомом, вошла ко мне и перерезала (с Хазиным) у меня свет за то, что я, якобы, жгу плитку сверх меры. Это было смерти подобно: не на чем же было стряпать, топлива не было, плиты у меня не было.

Она исполняла свой управдомский долг – за счет Люшиной каши.

Помнит ли она об этом?

Думает ли, что я забыла?

Нет, я помню: не зло помню, а знанье о человеке, помню экзамен, которого он не выдержал.

1/XII 48. Малеевка. Как я ни уклоняюсь – с Еленой Сергеевной и сегодня провела много времени. Она прекрасно передразнивает людей, очень зло подмечая их смешные черты – преимущественно внешние (как Марина[122]122
  Марина Николаевна Чуковская, жена Н. К. Чуковского.


[Закрыть]). По-актерски, сама сохраняя спокойную физиономию, морит со смеху меня и Бессонова.

20/XII 48. Малеевка. Неожиданное объяснение с Еленой Сергеевной. Она сейчас много бывает с Топорковыми (Топорков[123]123
  Топорков Василий Осипович (1885–1970, актер МХАТа.


[Закрыть] удивительно умен и артистичен). Я зашла к ней. И вдруг она спросила:

– Л. К., Вы помните, как мы с Вами встретились однажды в Москве на улице и Вы необыкновенно сухо со мной говорили. Почему это было так?