Текст книги "Собрание сочинений"

ЖУРНАЛИСТ: Каким образом литература помогает в… назовём это…

МАРТИН БЕРГ: Поисках правды?

* * *

Каждый год в Университетской библиотеке появлялись новые студенты, которые нарушали порядок. Молодые, эпатажно одетые, они перемещались стаями, потому что в одиночестве гулять по саванне боялись. Перешёптывались в читальном зале, не замечая неодобрительных взглядов. Устраивали птичьи базары в коридорах, прижимая к груди стопки учебников. Первые тёплые осенние недели проводили на газонах во дворе, как будто пришли на фестиваль, а не поступили на первый курс. Мартин не вполне понимал, куда все они деваются весной – возможно, перекочёвывают в заведения с кирпичными стенами, где продают дешёвое пиво, и сидят там, треща библейскими цитатами и подчёркивая случайные строчки в какой-нибудь поэтической антологии.

Заметив его в библиотеке, они переминались с ноги на ногу и отводили глаза, если он на них смотрел. Но Мартин чувствовал их взгляды затылком. Он был старшим, опытным, он писал научную работу. Наклонившись вперёд под бременем рюкзака, он шествовал по читальному залу. Выкладывал на стол тетради и книги, даже не пытаясь делать это тихо. Снимал пальто, но оставлял шарф, внутри было холодно. Может, стоит обзавестись перчатками без пальцев. Наливал в чашку кофе – сосед завистливо косился на термос, – и наступал момент, когда надо было открыть одну из книг.

Когда Мартин начинал изучать философию, он думал, что это будет более основательное и глубокое образование. Философия восполнит все те пробелы, которые он постоянно ощущал, но определить не мог. В действительности же перед ним всё время открывались новые области, в которых он мало что понимал. И вместо того, чтобы чувствовать себя просвещённым, он чувствовал себя дураком, сначала потому что не сразу понимал, что они, собственно, изучают. А потом – потому что не знал, как использовать свои знания в разговоре с другими. Несколько раз он невольно начинал слово в слово повторять то, что слышал на лекциях. Ни связей, ни опорных точек в массиве собственных знаний он не чувствовал. Что толку понимать этику Канта, если ты нигде не можешь её применить. Сюда, конечно, можно привязать какого-нибудь другого философа, но в этом случае ты оказывался в душном замкнутом круге, в котором один икс всегда делегируется другому иксу. А ему-то что делать с этим иксом? (В закалённом прошлогодним курсом логики мозгу кстати и некстати появлялись всякие нехорошие варианты.) Возможно, икс будет в помощь, если ты посвятишь себя исключительно этому иксу, но икс довольно бесполезен, если тебя интересует реальность.

В воображении Мартина тут же раздавалось возражение какого-нибудь однокурсника: «А разве мы можем быть уверены, что “реальность” существует?»

Он проучился пять семестров, но ему всё равно казалось, что чего-то по-прежнему недостаёт. Возможно, дело было в классовой принадлежности. Он задумался об этом после того, как пять часов проговорил с одним студентом-социологом на затянувшейся вечеринке, пока остальные курили травку или обнимались в соседней комнате. (Это было уже под занавес Бритта-оперетты, и ехать к ней ему уже не очень хотелось. Что служило оправданием социологу, неизвестно, возможно, его попросту действительно интересовала социология.) Нельзя не заметить, что все, у кого эта принадлежность была, что бы это ни значило, часто оказывались выходцами из академических семей или верхушки среднего класса. Но странно, что быть образованным представителем рабочего класса было тоже хорошо, первым из семьи поступить в университет и так далее. А семейство Берг застряло где-то посередине. По признакам – трудолюбивый средний класс (вилла, яхта), но Мартин всё равно не чувствовал себя здесь своим. Академическая традиция его не поддерживала, но опереться на крепкий рабочий класс он тоже не мог.

В окна бил ледяной ветер и грохот экскаватора. Философский особняк наконец снесли, для гуманитарных факультетов возводится новый корпус. Мартин старался не замечать шум стройплощадки. Он со вздохом раскрыл «Трактат». А ведь нужно ещё выбрать дисциплины для следующего семестра.

Март – снежные сугробы и горы гравия. У Андерса появилась девушка, угрюмая синдикалистка с косой чёлкой. Когда Мартин находился в гостиной, с ними приходилось как-то коммуницировать. Бо́льшую часть времени он проводил в своей комнате. На полу валялись нераспечатанные книги и газеты. Пустые кофейные чашки, скомканные носовые платки – следы борьбы с упорной простудой, вперемежку со старыми носками и грязными футболками. Ему надо постирать вещи. Ему надо встать и ответить на телефонный звонок. Много чего ему надо сделать. Но он лежал скрючившись в одежде под одеялом и читал, периодически проваливаясь в дремоту. Вечером вставал, чтобы приготовить еду: яичницу с беконом или спагетти с маслом и кетчупом. И Андерс что-то помалкивал насчёт горы грязной посуды, растущей возле раковины.

Заводить новые отношения Мартин даже не пытался. Идти с кем-то домой, вовлекаться во все последующие действия с обменом телефонами, периодическими походами в кино и так далее – всё это казалось ему бесцветным. Он как будто впервые задумался: чем, собственно, вся эта охота должна заканчиваться. Ведь конечной целью не может быть решительное совокупление на скрипучем матрасе с человеком, который тебя немного раздражает, в квартире, довольно, кстати, просторной, но где тебя внезапно охватывает клаустрофобия, пока ты наконец не забудешь и о себе самом, и о том, что тебя окружает, на несколько райских мгновений?

Он пробовал напиваться до беспамятства. Ходил на вечеринки. Закрылся ото всех на целую неделю и провёл её, как крот, в кровати с книгами, рассчитывая, что к выходным появится нечто вроде абстиненции и он захочет куда-нибудь пойти. Ничего не помогало. Каждый день звонил Густав, рассказывал о всякой всячине, и в конце концов явился на Каптенсгатан, чтобы вытолкать Мартина в кабак.

– Но у меня нет сил.

– Давай, надевай свитер.

– Я не могу надеть это.

– Почему? Нормальный свитер.

– Куда мы пойдём?

– Я думал в «Спрангис».

– Я потерял членскую карточку.

– Вон она, – Густав протянул ему чёртову бумажку, материализовавшуюся на письменном столе. Тяжёлыми движениями Мартин натянул на себя свитер.

В клубе он старался вести себя незаметно и ждал, когда музыканты начнут играть. Густав болтал про какое-то новое место, куда они могут пойти потом, но тут появилась Лотта, дома у которой Мартин несколько раз бывал, и Густав тактично удалился. Лотта, казалось, была искренне рада встрече, но при мысли о ещё одной ночи в квартире, которую она снимала нелегально в Хаге, он почувствовал… да, что же он почувствовал?

– Скуку, думаю, – сказал Мартин через десять минут, когда ему удалось сбежать от Лотты к Густаву. Он попытался найти философическое объяснение нежеланию идти к Лотте, но тут, к счастью, началось соло кларнета, и всё вокруг засвистело, загремело, загудело и загрохотало.

– Хм, – проговорил Густав, который почему-то не проявлял к теме особого интереса.

– Я хочу сказать, что дело не в ней. Она красивая. Но ты как бы всё время едешь по одним и тем же рельсам. Приходишь сюда или ещё куда-нибудь, но одна и та же история повторяется снова и снова. Ничего не происходит. Ничего нового. Ты топчешься на месте. Понимаешь? Как бы там ни было. Вся эта история с Бриттой. Я должен был сразу понять. Я должен был увидеть. Ты понимал, что будет дальше? – Мартин жестом попросил ещё два пива.

– Не знаю. Вы же уже были как семейная пара.

– Как это?

– Например: ты приходишь выпить пива, и тут появляется Бритта. Что происходит? Ей не нравится, когда ты говоришь о тех, кого она не знает. Но просто сидеть и молчать тоже нельзя, потому что тогда ты скучный. А потом обязательно происходит какая-нибудь драма, ну, например, ты слишком пристально посмотрел на другую девушку – причём критика может быть вполне оправданной. – Густав прикрыл рот рукой, пряча лёгкую отрыжку. – А потом снип-снап-снурре – и бал окончен. Я уж не говорю о тех вечерах, когда вы сидите дома и пялитесь в телевизор.

– Именно этого я и не хочу больше. Рутины. Скуки. Чувства, что ты… – Он сделал размашистый жест и чуть не сбил котелок с головы парня в рубашке и клетчатом галстуке. – …привязан.

– Но ты же не жаловался, – сказал Густав. – Ты сидел и наслаждался «Далласом» под сырные шарики.

– Я этого не делал.

– Я же видел, – ответил Густав.

– Как ты мог видеть, что я сижу перед телевизором и ем сырные шарики, если тебя там не было?

– Это фигура речи.

– Это не фигура речи.

На лице Густава промелькнуло заговорщицкое выражение, и они пошли в туалет, где выпили из горлышка виски, который Густав принёс в карманной фляжке, доставшейся ему от деда по матери, хотя иногда он утверждал, что раньше эта фляжка принадлежала солдату Французского иностранного легиона.

Лотта ушла с кларнетистом.

* * *

Через несколько дней Мартин заставил себя зайти в «Мостерс». К этому времени он уже выстругал некую форму из устрашающе огромного числа собранных записей.

– Интересный вопрос, – сказал руководитель, когда Мартин представил ему идею о связи языка и восприятия в философской перспективе. – Но, возможно, вам нужно будет установить некоторые границы…

Это значило, что ему, вероятно, придётся вычеркнуть запланированный фрагмент о феноменологии, который на сегодняшний день представлял собой тетрадь, от корки до корки заполненную полузашифрованными записями. Он надеялся таким путём получить сцепку между Витгенштейном, Хайдеггером и Гуссерлем и заставить экзаменаторов кивать, одобряя этот дерзкий (но, если теперь задуматься, само собой разумеющийся) приём, впрочем, подумают они, это же Мартин Берг, мыслящий оригинально и неожиданно. А потом рассмеются и поставят ему высший балл.

Если начистоту, то Мартин начал уставать от Витгенштейна. Он решил писать о мрачном австрийце главным образом потому, что тот был известен своей непонятностью. Считалось, что одолеть «Трактат» чрезвычайно сложно. Все спорили о том, гений он или безумец, а если гений, то в чём заключается его гениальность. До того как приступить к работе, Мартин прочёл всего несколько частей из «Философских исследований» и пролистал «Трактат», он, конечно, был тонким, но имел при этом плотность чёрной дыры, которая всасывала в себя всю энергию и ничего не отдавала взамен.

Потом был период, когда написание работы превратилось в рытьё огромной ямы очень маленькой лопаткой. И он не был уверен, что копает в правильном месте. Возможно, он вообще попал не туда и ему придётся начинать всё сначала. Он прочно держался за главную идею: язык влияет на то, как человек воспринимает что-либо. Или «Влияние доступных индивиду языковых выражений на восприятие различного рода явлений» – эту фразу он мог отбарабанить даже во сне, но Густав лишь покачал головой. Это ведь верно? Или? Он не был уверен. Он убеждал себя, что сомневаться хорошо. Начал с подозрением относиться к любой уверенности и стремился всегда занять позицию сомневающегося. Просыпался в поту среди ночи и думал, что надо изменить тему полностью. Сделал вывод, что неважно, верно это или нет, важно то, что он новатор и интеллектуал. Заподозрил, что представляет очевидную вещь как великое открытие. Прочёл статью об одном племени Амазонии, они якобы в упор не видели стоявшего перед ними радио, это объяснялось отсутствием у них понятия о феномене «радио», что в итоге и не позволило им выделить радио из окружающей реальности. Он позвонил Густаву и четверть часа с азартом говорил о статье. Пару дней лихорадочно писал, а потом им снова овладевали неуверенность и уныние. В чём, собственно, достоинства Витгенштейна? Внутри всё холодело при мысли, что хорошего ответа у него нет.

Сейчас он пребывал в фазе сомнений. Запланировал перечитать «Трактат» в надежде на обновлённое понимание или, если точнее, на понимание вообще. В «Мостерс» он вошёл тяжёлой походкой, как шахтёр, который идёт к своей угольной шахте.

Там сидела она, та, что в куртке, и ела бутерброд с фрикадельками. Он был уверен, что раньше в этом кафе её не видел. Но сейчас она здесь. Мартин прошёл мимо как ни в чём не бывало, но пульс зашкаливал, а сердечная мышца заработала на пределе. Делая заказ, он никак не мог ответить, чего хочет.

Сел за стол и тут же обжёг язык кофе. Взгляд, казалось, физически не мог удержаться на странице. Всё время опускался вниз, а потом огибал помещение и останавливался у стола на противоположной стене, этот стол притягивал его взгляд, как магнит – беспомощные железные опилки.

Холст, масло, 80×120 см, пожалуй, забытый шедевр Ренуара, ок. 1875. Свитер-матроска, дрожащие полоски белого и оттенка голубой мидии. Плавные линии носа и скул; бледно-розовая кожа в веснушках, летом их наверняка становится больше. Волосы каскадом падают на плечи… растрёпанные, как у прерафаэлитов… Она периодически убирает прядь с лица, быстро и немного раздражённо. Сидит, склонившись над книгой, и глаза, тёмно-синие, быстро перемещаются по страницам. Над одной бровью вертикальная морщинка. В свободной руке вилка, на которую она накалывает фрикадельки. А если взглянуть немного сбоку, чтобы не было очень заметно, что он на неё смотрит, образ кажется ясным и точным. Мартин перелистнул страницу.

И как только он немного сфокусировался на книге, раздался скрип отодвигаемого стула. Она встала и начала собирать вещи. Когда дверь открылась, звякнул колокольчик. Мартин вынул маленькую серую записную книжку и написал: Лёгкий звон дверного колокольчика – звук невозвратимости. В метафизическом смысле это мог бы быть звук тяжёлой двери, закрывающейся (навсегда???).

* * *

Теперь он искал её более целенаправленно. Он даже вернулся в бар, где впервые её увидел. Когда они вошли внутрь, он почти убедил себя, что она там, сидит одна, окружённая светотенью от золотого свечения лампы и синего сигаретного дыма. Но там никого не оказалось, кроме нескольких старых тусовщиков и мужчины в кожаной куртке, который вливал в себя фернет у барной стойки.

– Может, лучше к тайцам? – предложил Густав. И потом всю дорогу ныл, что в плане кабаков Мартин стал географическим либералом.

– Тащиться в Васастан. Интересно, куда дальше.

Поначалу Мартина беспокоило то, что ему нравятся блондинки. Что тело включало цепь реакций, которые не всегда одобрял мозг. Учащённый пульс, рассеянность. Он анализировал процесс в записных книжках, в которых собирал материал для романа. (Он решил его основательно отредактировать, может быть, даже полностью переписать, как только закончит с выпускной работой.)

Всё объясняется элементарной сексуальной неудовлетворённостью, которую он, вследствие эволюционной прихоти, принимает за сложное чувство? Он никогда не верил в эту идиотскую любовь с первого взгляда, но вожделение с первого взгляда – другое дело. Но она даже не в его вкусе. Слишком высокая, слишком худая. Когда он пытался вспомнить её лицо, черты размывались, как у импрессионистов.

Через несколько недель вдалеке у Хагачуркан он заметил её силуэт. И тут же испытал странное болезненное ощущение, у него как будто свело живот, но он это проигнорировал.

– Слушай, – сказал он Густаву, который увлечённо рассуждал на тему Что Такое Искусство, ты знаешь, кто она?

– Кто?

– В зелёной куртке.

– Понятия не имею.

– Уверен?

– Конечно, нет. Она же очень далеко. В общем, как я сказал… ему нужно было сделать копию Венеры Милосской, и он сделал гипсовый слепок своего друга или девицы, с которой переспал…

Она скрылась за Скансторгет.

Мартин понял, что чем больше пытается не думать о ней, тем больше думает. Он думал о ней, когда ехал в школу на велосипеде, хотя по дороге хотел подумать об интеллектуальном родстве Шопенгауэра и Ницше. В читальном зале вспоминал, как она заводила за ухо прядь волос, и в третий раз не понимал ни слова в «Трактате». Думал, чем она сейчас занимается, когда стоял в очереди к кассе в «Консуме», чтобы оплатить связку бананов, два литра молока, три банки консервированных бобов в томатном соусе, бекон, полкило картошки и две пачки «Лаки страйк». Думал о том, как её тонкие пальцы разминают сигарету, пока Андерс говорил о том, что у США военный менталитет старшего брата, и случайно пролил мясной соус на рубашку. Думал о ней, когда чистил зубы, одновременно пытаясь выдавить прыщ на лбу. Думал, когда засыпал под приглушённые голоса членов книжного кружка, который, подкрепившись красным вином, обсуждал за стеной Маркса. Представлял, как она где-то там потягивается в своей постели.

* * *

Когда на Бритту накатывало настроение поговорить о духовном, больше всего она любила порассуждать о Судьбе. Существует ли она? Если да, то это то же самое, что верить в Бога? Дискуссия была безнадёжной, потому что у Бритты не было, по сути, никаких аргументов в пользу существования судьбы, кроме того, что «было бы страшно грустно узнать, что смысла вообще ни в чём нет, и всё на свете случайность».

– Но именно это и есть главный принцип экзистенциализма, – отвечал Мартин.

Бритта обвиняла его в том, что он ко всему «приплетает свою философию», а если он не сдавался и говорил, что у неё нет никаких рациональных оснований для веры в судьбу и что это просто выражение её тревоги из-за бессмысленности всего и так далее, она начинала сердиться.

Иное дело – случайность. Её Мартин готов был признать. Она неизбежный фактор человеческого существования. Поэтому, когда он вспоминал тот апрельский день, у него всегда начинала кружиться голова. Он мог прийти в Университетскую библиотеку на пять минут раньше или позже. Он мог вообще туда не пойти.

Каштаны зацвели на удивление рано, сухой асфальт поскрипывал оставшимся после зимы гравием, на залитой солнцем лужайке возле Нэкрусдаммен сидели, расстелив пледы, студенты и пытались убедить самих себя, что они готовятся к экзаменам. Мартин Берг намеревался провести всю вторую половину дня в компании фон Гартмана, забытого немецкого философа с длинной окладистой бородой. Его «Философия бессознательного» на самом деле в работе была явно лишней, но Мартину хотелось включить сей малоизвестный труд в список источников. Чтобы показать, что он действительно глубоко проработал вопрос о языке и восприятии. Он прочтёт пару глав и найдёт подходящие цитаты… фон Гартман в 1869 году пишет, что… здесь просматривается параллель между Витгенштейном и немецким мыслителем фон Гартманом, выражающаяся в том, что… Что-нибудь такое.

Библиотекарь написал на бумажке номер стеллажа, и Мартин пытался сориентироваться. Вспотевший и нервный, он ходил по узким проходам и в какой-то момент решил, что, если проклятая полка не найдётся прямо сейчас, он вообще бросит всю эту затею.

И немедленно оказался там, где нужно.

И там стояла она.

Автоматически посмотрев на него, она продолжила осматривать книги. На ней была та же зелёная парка. Джинсы, обрезанные у щиколоток, и тенниски. С внезапной нежностью он заметил, что у неё разные носки: один с красной каймой, а второй без. В руке она тоже держала клочок бумаги.

Мартина поразило то, как сильно билось его сердце, пока он просматривал корешки. Обычно его тело никогда себя так не вело. Наверное, лучше всего отсюда удрать, и как можно быстрее, пока он не сделал какую-нибудь глупость, но тут она взяла с полки книгу, и, прежде чем он успел подумать, с губ у него сорвалось:

– Этого не может быть!

Она подняла на него взгляд:

– Простите?

– О нет, ради бога, извините. Я просто… я ищу именно эту книжку, которую взяли вы. – В доказательство Мартин протянул ей свою бумажку. – И я был абсолютно уверен, что буду единственным человеком в этом городе, который захочет почитать фон Гартмана в такой день. Да и в любой другой, пожалуй, тоже.

Она рассмеялась. Приятным глубоким смехом.

– Вот так, то есть у нас конфликт интересов. – У неё был глубокий голос с лёгкой хрипотцой, джазово-сигаретный тембр.

– Вы первая.

– С минимальным отрывом.

– Нет…

– Мы можем подбросить монетку. – Она нашла в кармане одну крону, подмигнула ему, выбрала решку и подбросила монету, которая, описав высокую дугу, упала единицей вверх. Девушка протянула ему книгу.

– Хорошо, – сказал Мартин, – но тогда с меня кофе.

Потом он не мог вспомнить, как они выходили из хранилища. Кажется, там были лестницы. Кажется, они прошли через холл, покрытый совершенно новым ковролином. Когда они оказались на улице, он ошалел от яркого света и не знал что сказать. Он остро осознавал, что она рядом, но воспринимал это фрагментами: её рука почесала затылок, вынула из кармана солнцезащитные очки. Вспыхнул верхний край уха, подсвеченный заблудившимся солнечным лучом. Распустившийся шов на ремне кожаной сумки.

– Меня, кстати, зовут Сесилия Викнер.

– Мартин Берг, – представился Мартин.

Они пожали руки.

– Итак, Мартин Берг, зачем тебе понадобился фон Гартман?

О книге в рюкзаке Мартин начисто забыл, хотя она весила не меньше килограмма.

– Я пишу работу о Витгенштейне. Или, точнее сказать, об отношении языка к восприятию. По философии, – извлёк он из себя, как будто это всё объясняло. Получилось не очень понятно, но он всегда мог рассказать о Витгенштейне: самый великий мыслитель двадцатого века, написал свою первую, ломающую все прежние представления книгу в окопах Первой мировой войны, на грязной бумаге, под свист гранат; родился в очень богатой венской семье, где почти все дети оказались так или иначе безумны, некоторые ушли из жизни раньше времени и преимущественно по собственной воле. Сам Витгенштейн успешно закончил Кембридж, и на самом деле Бертран Рассел…

– Известный шутник, – сказала Сесилия. – Что ты о нём думаешь?

– О Витгенштейне?

– Да.

– Э-э, думаю, что… Мне интересен процесс, скажем так, включения мира в язык. Мир, жизнь… сам человек, пишу я в моей работе, или собираюсь написать, я пока не… – Им овладело абсурдное желание покашлять, и он это сделал. – …дописал этот раздел… не могут существовать вне языка.

– Wovon man nicht sprechen kann, darüber muß man schweigen [47]47
  О чём нельзя говорить, о том следует молчать (нем.). Последняя фраза «Логико-философского трактата» Витгенштейна.


[Закрыть], – сказала Сесилия.

– Точно, – ответил Мартин, не знавший ни слова по-немецки.

Он был обескуражен тем, какой оборот принял их разговор, – как будто два приятеля встретились на улице и обсуждают общих знакомых, угрюмого Гартмана и его более эксцентричного друга Людвига В.

Они вышли к Художественному музею и стоящему перед ним Посейдону с этой его зажатой в кулаке огромной треской, которая, если встать между «Консертхусет» и «Консертхаллен», превращается в нечто совсем другое.

– А зачем тебе фон Гартман? – спросил он.

– Ну, у меня в этом году немецкий и немецкая тема в чтении, а фон Гартман – это что-то типа утешительного приза. Вообще-то я хотела прочесть Фрейда, но потом выяснила, что он австриец.

– Не повезло, – сказал Мартин. Он не вполне понял, что она имела в виду, но спросил, чем она занимается помимо того, что читает по-немецки.

– Изучаю историю, – ответила Сесилия.

Они сели за столик уличного кафе «Пэйли». Сесилия рассказывала, что у них в группе двадцать пять человек, из которых три девушки, включая её: вторая сердитая синдикалистка, а третья знает всё о наскальной живописи. Они втроём намыли себе остров в океане мужского интереса ко всяческим войнам – общими усилиями, хоть и не совсем по своей воле, потому что «нас объединяет только то, что у нас нет пениса, а на лице не появляется глубокомысленное и блаженное выражение, как только речь заходит о Второй мировой войне. Или Первой, или Гражданской в Испании, или войне во Вьетнаме, или Тридцатилетней, или любой другой войне».

Сесилия – он пока не решил, подходит ей это имя или нет, – разговаривая, жестикулировала, её руки как будто жили собственной жизнью.

– А чем интересуешься ты? – спросил Мартин.

Её это явно на миг удивило, но она быстро нашлась:

– Колониальными империями.

Ответ оказался таким неожиданным, что Мартин рассмеялся. Сесилия тоже, внезапно и весело.

Сначала они говорили исключительно об учёбе и интеллектуальных вопросах. У Мартина было неприятное чувство, что он не может мыслить ясно, наверное, из-за солнца и тепла, он боялся ляпнуть что-нибудь глупое. Направил беседу в сторону общих знакомых, потому что кого-нибудь всегда можно найти. И верно – синдикалистка-однокурсница оказалась той самой девушкой, с которой недавно сошёлся Андерс. Потом Мартин увяз в старом анекдоте о том, как Густав случайно попал на препати с Джонни Сандерсом, но не сразу понял, кто это, и предложил пить по схеме, которую придумал сам, хотя сам же её толком не понимал. Но Сандерс конкуренции не выдержал («как вариант, вообще не понял правил») и пил только водку, рюмку за рюмкой, пока не пришёл какой-то злой человек и не начал орать: «Джонни, Джонни, ты же должен играть!», но по-английски. А потом увёл его куда-то. Но он сыграл только две вещи, после чего уковылял со сцены и, по слухам, прилёг отдохнуть прямо на полу в туалете. А Густав попытался слинять, но тут пришли какие-то люди и начали обвинять его в том, что случилось.

Сесилия смеялась. О собственной партии в этом концерте он умолчал – о том, как стоял и целую вечность ждал Густава и как потом разозлился из-за того, что Сандерс сыграл только две вещи. Кроме того, он тогда ещё поссорился с Бриттой, она хотела вернуться домой пораньше и рассердилась, когда Мартин отказался уходить с ней, плюс ко всему, в баре не было ничего, кроме пива средней крепости. Он влил в себя с полдюжины банок и дико хотел в туалет, а когда они оттуда ушли и Мартин справил наконец нужду в каком-то дворе на Валлгатан, это засек полицейский, и пришлось заплатить штраф в двести крон.

Они выпили ещё по чашке, и ровно когда Мартин задумался, что будет дальше, Сесилия по-рысьи зевнула и потянулась.

– Ну, что, идём? – произнесла она. – Мне нужно домой.

Возле Валанда они расстались. Сесилия записала свой телефон, велела позвонить, когда он прочтёт фон Гартмана, и, держа руки в карманах, скрылась в конце Васагатан.

Возле библиотеки остался велосипед, и, когда он был уверен, что она его не увидит, Мартин повернулся и пошёл назад.