Текст книги "Собрание сочинений"

III

МАРТИН БЕРГ: Иногда люди хотят демифологизировать писательство. Рассматривать его как ремесло, которым может овладеть любой. Возможно, это как-то связано с тем, что очень многие хотят стать писателями, – но если задуматься, то человек подчас хочет «стать писателем», а не действительно писать… как бы там ни было. Разумеется, в работе с текстом присутствует значительный элемент ремесла. Но есть и другое: само сочинительство. Как образуются все те импульсы, из которых в конце концов и получается роман? Откуда они возникают? Почему? Я не знаю, а я проработал с этим двадцать пять лет.

* * *

Клочок бумаги с телефоном пролежал на письменном столе неделю. Как-то Мартину показалось, что он его потерял. В панике, с бьющимся сердцем, он переворошил все бумаги и нашёл его под печатной машинкой.

Шесть цифр, написанные карандашом.

Фон Гартмана он не прочитал. Он его даже не открыл. Но прочесть, наверное, всё равно придётся, хотя бы часть. Или просто сказать, что прочитал? Вряд ли она будет его допрашивать. Или будет? И если он позвонит – что он скажет? Пригласить её на ужин? Но большая часть месячной стипендии уже потрачена, до следующей две недели, так что ресторан исключён. Дома тоже плохо, Андерс никуда не уйдёт, особенно если его попросить. Именно потому что попросили, он вломится совершенно некстати, в рубашке, застёгнутой не на те пуговицы. (Мартин заметил, что пуговицы он специально застёгивает неправильно.) И потом – ужин? Ни с того ни с сего. Насколько он понимает, ей просто нужна книга. Или нет? Что, собственно, означает это «позвони»? Может, просто сходить куда-нибудь выпить пива? А ей не покажется, что он недостаточно заинтересован во встрече с ней? Что ему просто хочется послушать забавные истории про то, как Германия пыталась колонизировать Гану? Или он, наоборот, произведёт впечатление слишком заинтересованного, и она будет ёрзать на стуле, думая, как бы поскорее отсюда выкрутиться, не показавшись откровенно невежливой?

На встречу вообще можно прийти просто так, без цели. Он регулярно проверял, что бумажка на месте.

Он вспоминал её, сидевшую напротив за столиком «Пэйли», как будто рассматривал старое фото. Солнце состояло над ней золотым нимбом, она не сводила с него глаз. Серьёзных и сосредоточенных. И эта её внезапная улыбка – блеск в глазах, радостно приподнимающиеся брови.

Вполне возможно, она с кем-то встречается.

Она не упоминала об этом, но, с другой стороны, не упоминала и о противоположном. Никаких взглядов искоса, никакой загадочности, никаких медлительных фраз, которые Мартин ассоциировал с флиртом. Никаких скрытых или двойных смыслов. Учитывая всё это, неудивительно, если у неё уже есть друг или любовник. Он старше, художник или музыкант. Возможно, профессор. И где-то в его квартире – в мансарде – она сейчас ходит одетая в мужскую рубашку, с распущенными по спине волосами и с бокалом красного вина в руке, а профессор/бойфренд ставит Майлза Дэвиса и рассуждает о буддизме.

– Сумма суммарум, – сказал он однажды, жаря котлеты дома у Густава, – имеется слишком большое количество факторов, вызывающих сомнения, – и погрозил кому-то в воздухе лопаткой.

– Ты мог бы взять и позвонить, чтобы с этим покончить, – вздохнул Густав.

Он курил, сидя верхом на подоконнике, свесив одну ногу за окно. Эту его позу Мартин ненавидел, потому что Густав был из тех, кто может потерять контроль над ситуацией, просто мысленно переключившись на что-то другое. Но Густав клялся, что не упадёт, и лишь отмахнулся от Мартина, когда тот сказал, что такие клятвы принципиально невыполнимы.

– Представь, если она скажет «нет», – говорил Мартин.

– Тогда ты хотя бы будешь это знать. И прекратишь задаваться вопросами.

– Я не знаю, хочу ли я знать.

– Подожди-ка, – Густав поднял сигарету, призывая к вниманию, – почему-то мне кажется, что где-то я этот разговор уже слышал.

Мартин показал средний палец.

– А что бы сделал Сартр?

– Он бы, наверное, двинул напролом, несмотря на то, что был косоглазым и толстым.

– Слабый сам себя делает слабым, герой сам себя делает героем, у слабого всегда есть возможность не быть слабым, а у героя всегда есть возможностью не быть героем, – произнёс Густав. Мартин когда-то озаглавил так своё эссе о свободе воли.

– Да, но…

– Сделай это, и всё.

– Я сделаю это завтра.

– Почему не сейчас?

– Но уже почти десять. Нельзя звонить в десять вечера.

– Помнится, Бритте ты звонил когда угодно и просил купить сигареты, молоко и всё прочее.

– О боже, Бритта. Это же совсем другое.

– Думаешь?

– Она цитировала Витгенштейна на немецком. Во всяком случае, мне кажется, что это был Витгенштейн.

– Ты же говорил, что после Бритты хочешь какое-то время побыть один. Точнее, «свободным», помнится, именно этот термин ты использовал.

– Я свободен.

– Пару недель как.

– Слушай, прошло минимум два месяца. Плюс такими вещами нельзя управлять. Они случаются, и всё. И нужно признать факт. И это может быть совсем некстати. Мироздание не заботится о том, чтобы ты влюбился в подходящее время.

– Конечно, о’кей.

– Она учится на двух факультетах. Я говорил это? Также изучает немецкий.

– И кем она станет?

– Что?

– Ну, с этим немецким и историей? Нацистом?

– Очень остроумно. Хотя если серьёзно, я сам не знаю.

– Там уже горит, – Густав показал на сковороду, сделал затяжку и прислонился спиной к оконной раме.

На следующий день он сидел на кухне и держал в потной руке телефонную трубку. Набрал первые четыре цифры, но быстро нажал на рычаг, когда в дверях появилась подруга Андерса Нина. По какой-то причине он не рассказал ей о забавном знакомстве с Сесилией сразу, а сейчас уже не смог бы сделать это нейтрально. Она раскусила бы его за секунду.

Кивнув Мартину, она открыла холодильник и начала рассматривать его содержимое так, как будто там действительно было из чего выбирать. Потом взяла бутылку пива и долго рылась в шкафчиках в поисках открывашки. Нина встречается с Сесилией каждый день. Сидит рядом с ней на лекциях, болтает в коридорах, видит её профиль, очерченный солнечным светом в пыльном от мела воздухе…

– Как учёба? – спросил он.

Нина подёрнула одним плечом, возможно, ей не хватило энергии, чтобы пожать обоими.

– Так себе.

– А как преподаватели?

– Компания старых хрычей. С точки зрения марксизма – полный отстой.

– Но… – Он хотел сказать, что раньше старые хрычи были знамениты как раз тем, что пихали Маркса куда ни попадя, но тут, к счастью, появился Андерс с мокрыми после душа волосами, что ещё больше усилило его сходство с шотландцем, жившим в семнадцатом веке.

– В философии то же самое, – сказал вместо этого Мартин. – Очень плохие преподы.

На следующий день он взял клочок с номером и направился к телефонной будке на углу.

На этот раз он набрал все цифры и уже с первым сигналом почувствовал, как его сознание устремляется вверх к потолку будки, а живот тянется вниз к бетонному полу в пятнах жевательных резинок. Второй сигнал, третий. И ничего, кроме отчаяния, не осталось.

Позже вечером, уже лёжа в кровати, он вздрогнул от охвативших его подозрений. Вдруг она случайно записала неправильный номер? Или он не разобрал её почерк?

Он накинул халат и вышел в кухню, где на полке лежал замусоленный телефонный каталог. Потными пальцами он долистал до В.

ВИКНЕР СЕСИЛИЯ, КАСТЕЛЛЬГАТАН, 11.

Номер был правильным.

Он вернулся к себе и снова лёг в кровать.

* * *

Новых попыток позвонить Мартин не предпринимал, убедив себя, что лучшей альтернативой станет случайная встреча. И всеми силами наращивал её вероятность, высматривал Сесилию в библиотеке. Ходил мимо исторического факультета. Сидел до закрытия в «Мостерс». («Привет, – сказал Густав и помахал рукой, – ты кого-то ждёшь?») Однажды даже организовал себе дело на Кастелльгатан, всячески избегая при этом смотреть на её подъезд, а потом был рад, что не встретил её именно там.

Но Сесилия, вероятно, находилась в библиотеке, пока он сидел в кафе, и дома, пока он искал её в школе, потому что в апреле они не увиделись даже мельком.

Поворотный момент наступил как-то за завтраком в субботу. Мартин мучился похмельем после бессмысленной вечеринки с однокурсниками и больше всего хотел выпить кофе в одиночестве. Но, увы, Андерс с подругой затеяли бурную дискуссию о судьбах левого движения. Все попытки привлечь Мартина увенчивались односложным мычанием, пока Нина не сказала, смахнув со лба свою косую чёлку:

– Мартин, а ты сегодня вечером куда-нибудь собираешься?

– Ну, сегодня у одного приятеля вечеринка. – Мартин смотрел в кофейную чашку, как будто надеялся прочесть там инструкцию. – Но я пока не знаю. Это в Лонгедраге. А мне надо много выучить.

– У Хенке?

– Ты тоже его знаешь?

– Его все знают.

– Вы тоже идёте?

Нина и Андерс сначала устроили небольшую любовную перепалку в духе нет-давай-как-хочешь-ты, Нина «пошла бы», а Андерс «предпочёл бы тихий домашний вечер». Мартин намазывал печёночный паштет на хлеб и пытался выудить из банки последний кружочек огурца.

– Но если для тебя это так важно, то, конечно, иди, – сказал Андерс.

– Да не нужен мне этот твой фартук, – бросила Нина.

– Да нет, я хочу сказать…

– Моя однокурсница тоже идёт, я могу пойти с ней.

Мартин уронил вилку.

– Это та с наскальными рисунками? – спросил он. О фанатке наскальной живописи Нина рассказывала, по каким-то причинам та её раздражала.

– Нет, другая. Вы, кстати, читали, что пассивное курение совсем не безвредно?

Когда Мартин и Густав сели в трамвай, направлявшийся в западную часть города, было уже поздно. Людской поток сократился, подсчитывал Мартин-математик, держась за кожаную петлю и раскачиваясь в такт движению. В общем, если надо ехать, то они доедут. Или они не Мартин Берг & Густав Беккер. Собственно, именно Густав Беккер, выйдя из трамвая без двадцати двенадцать, побрёл, петляя по улице в поисках нужного дома. Вытащил карманный фонарик. Пересохшее горло, жар в животе. Если бы майской ночью 1984 года по Гётеборгу шлялся Караваджо с полароидом на шее, всё бы выглядело так. Щёлк. Густав стоит под фонарём, молочно-белая кожа, глаза как тёмные колодцы. Щёлк. Мартин Берг закуривает сигарету. Воротник его джинсовой куртки поднят, ночной свет делит его лицо на две части – светлую и теневую.

– Эй, оставь, не пей всё, – смеётся Густав.

В доме горел свет и было полно народу, оставалось просто войти и погрузиться во всеобщее веселье, здороваться со знакомыми, найти пару бокалов, смешать в них грог и начать наблюдение.

За болтовнёй они не заметили, как попали в гостиную. По физическим законам праздника, она сейчас должна пройти мимо него. По пути из одной комнаты в другую. Если не… Её здесь нет. И не будет. Она где-то в другом месте. Её друг рассеянно гладит её волосы и говорит:

– Разве ты не собиралась на какую-то вечеринку?

– Ой, да, – отвечает она, – я забыла.

У Мартина упало сердце. Он пил грог с водкой и слушал Густава, который рассказывал о подъёмных кранах. Слова звучали где-то вдалеке, он как будто слышал их по детскому самодельному телефону из двух связанных ниткой банок, помещённых в разные комнаты.

– Меня интересует один вопрос: как они там писают? У них там наверху в кабине есть маленький туалет? Или им приходится спускаться вниз? Или они терпят? И сколько часов можно так терпеть? Это же… как это называется… проблема организации труда?

В этот момент из гостиной вышла Сесилия Викнер. Его она не заметила. Через несколько долгих секунд она скрылась в кухне, которая – как он запомнил – хитро соединялась со столовой, а та в свою очередь соединялась с гостиной, то есть теоретически Сесилия Викнер могла снова исчезнуть из поля зрения. Откровенно скучно ей не было, но выглядела она довольно рассеянной.

Комната снова стала разноцветной, шнур между банками вернулся к стандартной для вечеринки длине в 0,4 метра, по горлу покатился холодный и прозрачный грог.

– Наверное, они писают в специальное ведёрко, – сказал Мартин.

Никакой спешки. Лучше подождать. Сейчас она поговорит с каким-нибудь знакомым, выпьет, возможно, потанцует, а потом, когда она начнёт разочаровываться и думать «ну-вот-опять-вечеринка-ничем-не-отличающаяся-от-других-дурацких-вечеринок», вот тут-то и состоится его выход. Он поднёс к губам бокал, но понял, что содержимое уже выпито до капли.

Он мужественно направился в кухню, готовый встретиться с ней, что, пожалуй, требовало нового плана. Но кухни теперь не избежать. Кухня – это та территория, где есть шанс раздобыть какой-нибудь мешанины.

Я должен кое в чём признаться, скажет он. С нашим другом фон Гартманом я никуда не продвинулся. Или что-нибудь в таком духе.

Но Сесилии там не было. А Шандор Лукас был. Он поприветствовал Мартина исполненным драматизма жестом и на вопрос, как дела, начал рассказывать, как поссорился с Виви. По его словам, это вообще была никому не нужная фигня, но она развернулась и ушла, а он теперь хочет основательно напиться, чтобы поехать к ней домой или, как вариант, встать под её окнами и орать, и цель в любом случае напиться, даже если она его не пустит. В общем, девушки – это кошмар.

Шандор говорил без перерыва, и от него было не отвязаться. Мартин искал глазами Сесилию и, кажется, заметил её в столовой, но из-за приглушенного света уверен не был. На мгновение он отвлёкся, а когда снова посмотрел туда, её уже не было. В гостиной громче зазвучала музыка, может, она там, танцует под «Kids in America», уже пьяна и ей не надо поддерживать разговор о том, что Америка – это большая империалистическая свинья.

Шандор ушёл искать телефон, а Мартин подсел на диван к незнакомой компании. Сказал им, что пишет роман. Слова сорвались сами собой, хотя это должно было быть тайной (никакого прессинга, никаких ожиданий), но произносить эти слова было так приятно, что, едва слетев с губ, они унеслись вверх, как воздушные шарики, и заняли почти весь потолок.

Ой, с уважением отозвался кто-то, а о чём? А сколько ты уже написал? А сколько всего будет страниц?

Проходивший мимо Густав заверил присутствующих, что если кто-то из гостей и умеет писать, так это Мартин Берг.

Выбравшись с дивана, Мартин пошёл за пивом, и в тот момент, когда он прищурился, чтобы понять, не она ли стоит на террасе, он на неё и натолкнулся. Ей пришлось опереться о его плечо рукой, которую она тут же убрала.

– О, привет!

– Вот так! Сесилия. Поборница мёртвых немцев.

– Что?

– Ничего. Как дела?

– Хорошо. А у тебя?

– Я бы сказал, просто супер.

– Даже так. – Она улыбнулась, рассматривая свой бокал. – Кажется, я видела тебя здесь раньше.

– Мы поздно пришли.

– И чем же ты был так занят? – Вежливый разговор. Она выглядела усталой, ей как будто требовалось усилие, чтобы поддерживать беседу.

– Ну… я приготовил простой ужин, состоявший из рыбных палочек и спагетти. За выпивку отвечал Густав. Мы послушали Die Walküre [48]48
  «Валькирия» (нем.) – музыкальная драма Р. Вагнера.


[Закрыть], а соседка снизу стала стучать в потолок, чем нарушила наш прошловековой покой и включила эту, ну, ты знаешь, там ещё та-та-та-та-та-та-таааа…

– «Total eclipse of the heart»?

– Точно. Она врубила её на максимальную громкость, открыла окна и всё такое, и мы подумали: ладно, уходим. Густаву всё равно надо было отвезти пару картин какому-то галеристу, который уже продал все его работы со студенческой выставки, ну, и мы двинули к Стигбергторгет, Густав, картины и я. Но у галериста там оказалась девушка. Я подчёркиваю, мы сразу сказали, что мы только на минуту и сразу уходим, а он такой: нет, заходите, просто выпейте по бокалу, ну, мы зашли на «по бокалу»… ну, Мартин и выпил… а эта девушка явно повеселела. Мне кажется, до этого у неё было не такое праздничное настроение, как при нас с Густавом. В любом случае, поскольку в социальном плане мы оба относительно компетентны, мы действительно задержались там только на один бокал. Это чёртов галерист был бы не прочь и дальше обсуждать – это цитата – «возможности сюжета в постмодернизме» и до утра пить шампанское, но мы сказали, что нам пора. Мы не можем вечно скрашивать своим присутствием их светское мероприятие. Потом выяснилась одна очень неприятная вещь: у нас кончились сигареты.

– Вот как.

– «Домус» был закрыт, и нам пришлось отправиться в сигаретную одиссею на Майорну, чтобы найти там открытый киоск. В трёх первых не оказалось «Голуаз», и я сказал, ладно, давай возьмём «Мальборо», давай возьмём «Кэмел», да хоть «Лаки страйк» давай, нафиг, возьмём, но ты же знаешь Густава, ему позарез нужны только «Голуаз», и мы потащились до того места на Мариаплан. А потом мы пришли сюда. А у тебя что сегодня было?

– Ну, у меня…

– Подожди! Густав! – Густав выходил из кухни и, казалось, избегал смотреть в сторону Мартина.

– Густав, иди сюда. Познакомься с Сесилией!

Густав покорно развернулся, улыбнулся Сесилии и пожал ей руку.

– Очень приятно, – сказал она.

– И мне, – ответил он.

Они втроём замолчали, тишина затягивалась. Первым нашёлся Густав – спросил, откуда Сесилия знает хозяина вечеринки. Сесилия ответила, что это знакомый её знакомого. И у нас так, сказали они. Все снова замолчали.

– Кажется, здесь не курят, – заметил Густав и спросил, не хотят ли они выйти с ним покурить на улицу.

– Конечно, – одобрил идею Мартин. Возможно, тем самым сжигая мосты. Но провидение его не оставило, Сесилия пошла с ними и, стоя на террасе в одних носках, они передавали друг другу зажигалку.

Теперь он видел её целиком: чёрные брюки и пиджак, белая рубашка, так одевается человек, который идёт на ответственную работу. Он услышал, как его собственный голос рассказывает о «Синематеке», как им повезло, что она есть, что это просто источник, утоляющий интеллектуальную жажду и не позволяющий мозгу высохнуть, без «Синематеки» у них остался бы только «Хагабион» [49]49
  Кинотеатр в Гётеборге.


[Закрыть] с его тупым Голливудом и депрессивными документальными фильмами о какой-нибудь деревне в Румынии. В самый разгар этой тирады Сесилия с лёгкой улыбкой потушила недокуренную сигарету и сказала, что ей нужно в туалет.

Густав ничего не сказал – ничего такого в духе: а, это та самая знаменитая Сесилия. Просто переключился на рассказ о каком-то киноклубе – Мартин толком не слушал, – как будто после ухода Сесилии надо было продолжать тот же разговор.

Потом кое-что произошло. Как из-под земли вырос Шандор и решил в шутку побороться с Густавом, но оба не устояли на ногах и рухнули на землю, и Мартину пришлось помогать им подняться. Потом через целую вечность он их всё-таки оставил под предлогом того, что ему надо пописать, и минут пять простоял в очереди у туалета за двумя девицами, которые тихо, но энергично обсуждали что-то, что ему даже подслушивать не хотелось; он смотрел на дверь в полной уверенности, что сейчас увидит Сесилию, но из туалета вышла незнакомая девушка. Своей очереди он ждать не стал и направился на кухню. Сесилии там не оказалось, но там был Густав. Забей на Сесилию, зачем тебе Сесилия, Густав обнимал его за шею и стоял очень близко, Мартин попробовал посмотреть на него и что-нибудь сказать, но ему почему-то было трудно открыть глаза.

– На вот, выпей, – сказал Густав. Стакан с прозрачной жидкостью. Водка? Вода? А какая разница! Это была вода. Открытый кран. Ещё. В раковине плевки снюса и размокшие чипсы.

– Ты в порядке?

– Oui. Я бы сказал даже tout va bien.

– Чёрт, отлично. Тогда давай выпьем.

– Пить больше нечего.

– Сейчас мы всё организуем. – Густав открыл холодильник и вытащил чьё-то пиво, ну и пусть, что чужое, пиво, оно, так сказать, всегда пиво. Вокруг них собралась толпа. Одна из многочисленных кухонь, которую они покинут, как ракета покидает стартовую площадку. На место, где стояла ракета, будут смотреть и думать: неужели она тут была? Они уйдут из этой кухни, и кто-то когда-то расскажет о вечеринке, куда пришли Мартин Берг и Густав Беккер, тогда они были такие молодые, что даже не верится, что те и нынешние – это одни и те же люди. Но, конечно, уже тогда можно было понять, увидеть зерно и проблеск будущего. У кого-нибудь есть фотоаппарат?

– Я сейчас в туалет и вернусь.

Тот, что в коридоре, занят. Надо было дождаться очереди. Те девицы торчали бы там целый год. Мартин пошёл к двери на веранду, надел чьи-то туфли, которые были ему велики, и вышел в сад. Тёмные ветки яблонь, свежий воздух, он поставил пиво рядом на траву и расстегнул ширинку, от мочи шёл пар.

Она, видимо, ушла домой. Домой или с кем-нибудь наверх.

Всё равно.

Деревья покачивались, наверное, ему надо отдохнуть, посидеть немного на диване, пару секунд подремать. Пару секунд, не больше.

Кто-то взял его за руку. Женская чёлка, раньше была кудрявая и длиннее, теперь короче, он её знает, но имя забыл. Она бывает в «Спрэнгкуллене». Она смеялась, проснись, Мартин, идём, у нас там танцы. Комната сначала накренилась, но потом выровняла курс, он должен налить себе вина из чужой бутылки в чужой бокал, она держала его за руку, носки легко скользили по паркету, он так её вращал, что юбка развевалась. Идём, сказал он, на веранду покурим. Она пошла за ним, но курить не захотела, и хорошо, потому что в пачке осталась одна сигарета. У неё были голые руки, и она обхватила себя за плечи, он перевесился через перила и пролил вино, зажёг сигарету… а она тёплая… он потушил окурок в цветочном горшке и поцеловал её, непривычное ощущение, как будто в воду нырнул, но привыкаешь быстро. Она прижалась к нему. Всё снова качалось.

– Слушай, мне надо… – Её рука на плече. Он её сбросил. – …надо в туалет.

– Мартин! – Прямо перед ним появился Густав. – Последний трамвай через пять минут.

– Чёрт.

– Мы успеем. Или ты остаёшься?

– Нет, дьявол. – Он нашёл только один свой ботинок, второй надел просто похожий, быстро вышел на улицу, на него обрушилась ночь, музыка умерла, он видел, как в жёлтом свете фонарей идут вперёд его ноги, из мрака вынырнул трамвай, с визгом и скрипом открыл свои недра – вперёд к свету и свободным местам. Так тепло, он погрузился в воду на глубину и, убаюканный, уснул – им не скоро выходить. Положил голову Густаву на плечо и что-то сказал, сам не разобрав, что именно.

– Мартин? Мартин? – Его легко трясут за плечи. Ступени, он падает вперёд, руки в траве, всхлипывает, горло горит, и его выворачивает наизнанку. Рука убирает волосы с его лба.

– Ты всё, проблевался? Ещё надо?

Он качает головой.

– От дряни лучше сразу избавиться, ты же знаешь.

Новый спазм сотрясает его изнутри. Возвращается голос, вместе с желчью, надо всё выплюнуть.

– Просто отдохни немного.

– Конечно. Ложись. Да не на спину, придурок. Вспомни Джима Моррисона. – Густав помогает ему лечь на бок, убирает его руку. Как будто он ребёнок. Кто-то всё устроит. Качели в темноте. Он летит вниз.

– Слышишь, Мартин? Мартин. Ты можешь идти? Мы не можем здесь уснуть. Будет дико холодно. Давай я помогу.

Его рука на плече, земля летит мимо ног.

– Я должен написать об этом.

Густав смеётся:

– Ты этого не будешь помнить.

– Я помню всё.

– Конечно. И что же ты напишешь?

– Слушай, это и напишу. Вот это вот всё.

– Я знаю, что напишешь.

– Конечно, напишу, да?

– Да, конечно. Ты должен. Осторожней, тут поребрик.

– Я действительно так считаю. Что я должен.

– Само собой, ты должен писать, я должен рисовать.

– Доказанный факт.

– Точно.

– Слушай, а это хорошее название… Факт… Кажется, меня опять вырвет.

Согнутые ноги, руки на коленях. На него вызывающе смотрит асфальт.

– Больше нечем. Мы скоро придём?

– Через две минуты.

– Я обещаю, что я это сделаю.

– Напишешь?

– Да.

Лицо Густава в красках рассвета. Он улыбается и сжимает руку Мартина, пожалуй, слишком крепко, у Густава сильные пальцы, но это обещание, его нужно как-нибудь закрепить, и Мартин так же сильно жмёт руку Густава в ответ. Что-то тёплое разливается под веками, Мартину нужно посмотреть в сторону и несколько раз моргнуть.