Текст книги "Мушкетерка"

Глава пятая

Свеча на комоде почти догорела, фитилек слабо мигал в лужице растопленного воска. После папиного отъезда я попыталась отвлечься полировкой клинков, но вскоре меня позвала мать. Я поспешила на зов, чтобы она не поняла, что я была в конюшне, но она будто обо всем догадалась и засадила меня за унылое вышивание. А потом я проспала ужин. Точнее, меня к нему не разбудили.

Таня.

Очнувшись ото сна, я села в кровати.

Таня.

Передо мной заплясало видение незваных гостей в плащах и с плотоядными ухмылками. Я судорожно вздохнула и потянулась за шпагой. Папа рассчитывает на меня.

Прежде чем выйти в коридор, я осторожно выглянула за дверь. Потом прошла вдоль стены, пробежав по ней пальцами: вот стык обоев, вот полка.

– Maman? – Я нерешительно остановилась на пороге ее спальни.

Мама спала, укутавшись в одеяла, словно в саван. Виднелся лишь краешек лица. Когда я попятилась, у меня внезапно скрутило живот от мысли, что я без всякой причины ворвалась к ней, и я запнулась о ковер. Я чуть не выронила шпагу, но в последний момент подхватила снова.

– Таня, – пробормотала мать, переворачиваясь на другой бок. Темные волосы рассыпались по плечам. Она произносила мое имя с какой-то необычной нежностью. Она не проснулась.

Таня.

По моей голой шее побежали мурашки, и я оглянулась в поисках источника этого низкого, мягкого голоса. На этот раз меня звала не мать. Но в коридоре было пусто.

Я вздрогнула от внезапного звука: мама всхрапнула, погружаясь глубже в сон. Покачав головой, я усмехнулась тому, как легко меня напугать. Как я испугалась звука собственного имени.

Я шла по главной улице, и под ногами шуршала рассыпанная трава: ее принесли сюда возвращавшиеся с полей крестьяне на подошвах своих разношенных ботинок и на колесах повозок. Впервые за всю неделю небо было пасмурным – какое облегчение. Обычно мама не отправляла меня за продуктами, но я готова была на все, чтобы сбежать из дома. Мое имя, произнесенное шепотом, еще долго отражалось от стен, пока я наконец не уснула. Мое имя, жуткие лица, кочерга, которая разлеталась на осколки, встретившись с настоящим клинком.

Я хотела доказать матери, что способна о себе позаботится, что не нужно искать кого-то, кто будет ухаживать за мной. Когда она обронила, что ей не хватает продуктов для ужина, я ухватилась за возможность. Это был отличный шанс загладить вину за неудачное завершение визита Шомонов. А после я встречу папу, едва он выйдет из экипажа, как в старые добрые времена. Я буду злиться на него до тех пор, пока не увижу его лицо, которое озарится ответной радостью. И мы закончим начатый разговор.

Я провела в лавке целую вечность, перебирая подвешенные к потолку пучки сушеного тимьяна и лаванды, придирчиво изучая тяжелые джутовые мешки с мукой, сахаром и солью, которые можно было поднять только в четыре руки, выбирая из кругов сыра, такого тягучего, что стоит его разрезать – и оттуда польется содержимое, как из бутылки вина, скользя пальцами по пестрой скорлупе белых и коричневых яиц. И даже после того, как хозяин лавки настойчиво сказал, что «был очень рад снова видеть меня в добром здравии» и что моя мать, должно быть, счастлива, что я «чувствую себя лучше», моя улыбка не дрогнула и рот был растянут чуть ли не до ушей. Когда я только начала болеть, моя мама обращалась за помощью к другим жителям нашего городка. Но едва они стали понимать всю тяжесть моего состояния, дружелюбия у них поубавилось. Со временем она перестала просить. Но ущерб уже был нанесен: они оказались в курсе моих приступов головокружения, моей неспособности ходить и долго стоять без опоры. Теперь всякий раз, когда у меня выдавался хороший день, люди торопились предположить, что я выздоравливаю. А мне было тяжело жить с мыслью, что, даже если сегодня я чувствую себя здоровой, это вовсе не значит, что завтра будет так же. И когда окружающие напоминали мне об этом, я переживала мучительные моменты.

Весь поход за продуктами проходил как-то слишком легко. Я должна была заподозрить подвох, когда вышла из лавки – достаточно быстро, но не настолько, чтобы головокружение снова накатило на меня солеными морскими волнами. Я должна была раньше заметить мельтешение ярких платьев, острый локоть в оранжевом рукаве, больно ткнувший меня в руку.

– Ох, прошу прощения! Je suis très désolée, я так сожалею!

Мир вокруг закачался. Неужели наступил момент, когда сбудутся худшие страхи моей матери? Те, которыми она шепотом делилась с папой поздними ночами, те, в которых моя голова ударялась о мостовую и улицу заливала кровь?

Но если фехтование чему и научило меня, так это навыку правильно падать. Приземляться на ладони, позволив дереву, камню или траве оставить на мне ссадины. Ладони заживут. А вот разбитая голова…

Сахар веером рассыпался по мостовой вокруг моего скрюченного тела. Когда я упала, несколько яиц разбились вдребезги. Липкий желток размазался по моему платью. Болело все: колени, ступни и голова.

– Она что, не собирается вставать?

Взволнованные шепотки и резкий смех, которые я старалась не замечать. Я попыталась встать. Не стоило, но я все равно попыталась, потому что больше всего на свете мне хотелось оказаться как можно дальше от всего этого. Мне хотелось, чтобы мои ноги в кои-то веки не подкосились подо мной.

– Может, поможем ей?

– А тебе не кажется, что это слишком?

– Все с ней в порядке.

– Но она же, ну, знаешь, больная. Она ведь и умереть могла.

Я усмехнулась и наконец поднялась на ноги, хватаясь за стену.

– Ну вот, я же говорила. С ней все в порядке. – Произнеся эти слова, Маргерит попятилась. Неужели она испугалась искры в моих глазах? Неужели мой гнев просочился наружу и отразился на лице, как это давеча произошло с моей матерью?

Не обращая внимания на остальных, я вперилась взглядом прямо в Маргерит. Она понятия не имела, каково это, когда твоя подруга детства, которую ты когда-то знала лучше, чем саму себя, решает, что ты стоишь не больше, чем пара разбитых яиц и рассыпанный сахар.

Когда я заковыляла прочь, придерживаясь за стену и то и дело сползая по ней вниз, у меня в глазах щипало.

– Смотрите, она ползет как младенец! Малышка Таня!

Во мне медленно закипала ярость, сквозь стиснутые зубы прорвалось рычание. На этот раз, выпрямившись, я осталась стоять. Звон в ушах заглушал все прочие звуки. Я вцепилась в стену так крепко, что из-под ногтей засочилась кровь. Подумала о папе, о доме, о своих поручнях. О шпаге, ждущей меня в конюшне. Мне нужно было всего-то добраться туда.

Остаток дня я провела в своей комнате, наблюдая, как на полу удлиняются тени деревьев. Отец знал бы, что сказать. Хоть мы вчера и поссорились, он все равно сумел бы мне помочь. Я должна была в это верить. Он понимал, каково мне, даже если не мог убедить мою мать, что больше всего я нуждаюсь в дополнительных тренировках в конюшне и что мне нужно меньше волноваться о том, буду ли я когда-нибудь нравиться мальчикам.

Путь до остановки экипажей был недальним: один шаг, за ним другой, одна рука готова схватиться за забор для равновесия, потом за деревья. Я ждала до сих пор, пока свет не начал покидать небо, пока облака не окрасились в розовый, сиреневый и оранжевый, такие пушистые и теплые в остывающем воздухе.

Я переминалась с ноги на ногу и вглядывалась в даль.

Я ждала.

И ждала.

Прислонившись к дереву, я прикрыла глаза, но вновь открыла их, заслышав цокот копыт по дороге. Вдалеке показался экипаж. Должно быть, он принадлежал одному из состоятельных основателей новой академии – они наверняка предложили папе вернуться на нем. Но где же Бо?

Экипаж несся по дороге, разбрасывая из-под колес камни и грязь. Когда он приблизился, я улыбнулась, а потом нахмурилась тому, как плохо кучер управлялся с лошадьми, так что мне пришлось посторониться. Экипаж со скрежетом остановился. Незнакомый мужчина выпрыгнул из него даже прежде, чем кучер откинул лесенку. Он был очень бледен. И он не был моим отцом.

– Ах, моя дорогая. – Его голос был хриплым, черты лица выделялись в сумерках. – Должно быть, вы мадемуазель де Батц.

Я кивнула, смутившись:

– Да.

Он сделал шаг ко мне, взял мои руки в свои. Я должна была отшатнуться, сказать ему, что его поведение неподобающе, но я словно вросла в землю. Может, если бы я простояла там достаточно долго, я сама превратилась бы в дерево. Высокое. И молчаливое.

– Моя дорогая мадемуазель. Мне так жаль.

Глава шестая

Мои колени дрожали, хотя им больше не приходилось нести вес моего тела. Я сидела на земле, опираясь спиной о стену. Разве это не странно? Раньше у меня не возникало трудностей с тем, чтобы сидеть, но сейчас не только мои ноги, но также и руки, и туловище, и даже голова тряслась, словно все мое тело кричало: нет, нет, нет!

Бледное лицо передо мной.

Подкашивающиеся ноги.

Возвращение домой с пустыми руками.

Мать, ожидающая в дверях.

Ее крик.

Приезжий обстоятельно поведал нам, как умер мой отец, – точнее, он рассказывал моей матери. Я же, как им казалось, полностью замкнулась в себе.

Но я слушала: я надеялась услышать признаки того, что этот человек ошибается, что он лжет. Может быть, папин экипаж задержался в пути. Он переночует в деревенской гостинице и будет дома к завтраку, улыбнется устало, садясь за стол, и попросит прощения за то, что пропустил ужин.

Мои глаза были сухи, как запекшаяся земля на незасеянном поле посреди лета.

– Как это произошло? – шепотом спросила мать.

Маршал молча стоял в углу, отказавшись от предложенного стула. Его работа как служащего правопорядка заключалась в том, чтобы сопроводить месье Аллара с его новостями к нам, а затем вернуться на службу в свое отделение. В тот округ, где нашли отца.

– Мадам, я не уверен, что будет уместно говорить об этом в присутствии дамы… – замялся месье Аллар.

– Это же мой муж! Вы говорите о моем муже. Я сама решу, что уместно, а что нет.

Он нервно теребил свой платок с монограммой. Он вытащил этот платок для матери, но она только отмахнулась. Ее слезы проливались не для того, чтобы вытирать их тканью. Они сами по себе были силой. Ее ярость и ее горе являли собой силу, мои – ничего не стоили. Хотела бы я быть такой же сильной. Пока он говорил, я прижималась щекой к стене. Его голос был таким осторожным, словно мог обжечь.

Месье Аллар проживал в городе, лежащем в дне пути от Бордо. Он был одним из нескольких состоятельных жителей, которые решили потратить свои деньги и праздный досуг на создание новой академии. Папа должен был остановиться у главного толстосума – месье Вердона. Он сообщил месье Аллару, что заедет выпить в местную таверну. Как сказал месье Аллар, они все решили, что месье Вердон составит ему компанию, но несколько часов спустя, когда отец так и не добрался до него, он поспешил в дом месье Аллара.

Тут месье Аллар прервался. Маршал все так же молчал в углу. Месье Аллар, должно быть, был очень богат и влиятелен, раз маршал доверил ему пересказ событий.

– Продолжайте, – велела мать, и слово рассыпалось на осколки, едва слетев с ее губ.

Месье Аллар взволнованно покачал головой. Мама резко вскочила и успела почти пересечь комнату, прежде чем маршал успел пробормотать: «Мадам». Выражение его лица скрывала широкополая шляпа. Она уставилась в пространство между ними. Она была такой маленькой. Такой хрупкой.

– Простите. – Ее голос надломился. – Я просто хочу… – Она умолкла и отступила на несколько шагов. – Почему вы сразу ко мне не приехали?

– Я должен был уведомить местные власти, – ответил месье Аллар, махнув рукой в сторону маршала. – Я настоял на том, чтобы самому отправиться к его семье и сообщить печальную весть. Я волей-неволей чувствовал свою ответственность. Если бы я только отправился с ним в таверну…

– Но у вас есть какие-то улики? Возможные подозреваемые?

Мужчины обменялись взглядами.

– Мадам, наше расследование установило, что это дело рук бандитов с большой дороги, – произнес маршал.

– Бандитов с большой дороги, – повторила мать. – И вы полагаете, что какие-то бандиты могли одолеть моего мужа? Бывшего мушкетера? Однажды он дрался на дуэли один против троих. Левой рукой!

– Едва ли… – попытался встрять месье Аллар.

– И на этом все? Вы решили, что это были бандиты, и расследование закрыто?

– Мадам, – резковато перебил маршал, – бандитов с большой дороги поймать нелегко: совершив одно преступление, они перебираются в другой город. Такая жизнь научила их уходить от преследования.

– Где он? Я хочу его увидеть.

В ответ на это требование месье Аллар покраснел:

– Думаю, это неподо…

– Вы явились ко мне в дом и сообщили мне, что мой муж убит. Мой муж. И как у вас хватает наглости указывать мне, что подобающе, а что нет? – Интересно, они хоть раз в жизни слышали, чтобы женщина с ними так разговаривала? Я подумала, что скорбь меняет все. Когда речь идет о смерти, мужчины готовы простить что угодно. Мама повернулась к маршалу в широкополой шляпе. – Итак?

– Мне жаль, что не было другого способа сообщить вам… мы вас так обременили, – сказал он.

– Мой муж умер, а вы говорите о каких-то обременениях? Что может быть обременительнее, чем женщине потерять супруга? Дочери потерять отца?

Я знала: тут дело не во мне, а в мамином гневе. Но все равно я почувствовала себя так, будто она взяла меня за руку и публично признала своей – она ни секунды не поколебалась, назвав меня дочерью, и такой солидарности я не видела от нее уже много лет.

– Меня и еще двух моих сослуживцев вызвали расследовать убийство, совершенное на дороге из таверны «Чудной волк» в поместье месье Вердона. Мы прибыли спустя полчаса после вызова и около часа спустя после самого преступления. – Моя мать хранила молчание, не сводя глаз с его лица и уперев руки в бока. – Мы нашли вашего мужа на пересечении главной дороги с тропой, ведущей к дому месье Вердона. Опознать его удалось не сразу. – Она открыла было рот, но месье Аллар продолжил: – Его обокрали – забрали шпагу и одежду, – но дело осложнялось не этим. Бандиты… – Он пробормотал что-то себе под нос, то ли короткую молитву, то ли проклятие. – Они отрезали ему бороду. Укоротили волосы. При этом они были… неаккуратны.

Мама побледнела. У меня в голове возникла непрошеная картинка: папины волосы, окровавленные, в руке убийцы.

– С каких пор бандиты с большой дороги оскверняют трупы? – спросила она.

– Мы не думаем, что это произошло посмертно. На нем не было других ран, помимо тех, что, скорее всего, были получены во время боя. – Мама молчала. Он решился подойти на шаг ближе. – Теперь вы понимаете, почему мы не решаемся показать вам его останки.

Моя мать казалась сбитой с толку. Когда она оглянулась на меня, мне захотелось что-нибудь дать ей, но у меня ничего не было – лишь пустые руки, бешено колотящееся сердце и ум, полный воспоминаний. Ее смиренный вздох ранил мою душу.

– И как я, по-вашему, должна его хоронить? – спросила она.

Неужели это все? Она что, сдается? Три пары глаз уставились на меня – кажется, последний вопрос я произнесла вслух.

– Таня… – заговорила мама.

– Нет! Не смей затыкать мне рот! И не говори, чтобы я следила за языком! – взвилась я. – Как ты можешь? Как ты можешь вот так просто им поверить?

– Не говори глупостей.

– Глупости? Не верить на слово этим людям – глупость? Ты знаешь, что я права! Ты сама это говорила! Все это – какая-то таверна, прогулка в темноте в одиночестве – совсем не похоже на Papa! Да он вообще не пьет! Уверена, если бы жертвой стал… да хоть месье Аллар, – тот возмущенно поперхнулся, – они бы уже поймали убийцу! Зачем местным властям искать и наказывать виновных в смерти Papa? Какая разница, что он был мушкетером? После него ведь не осталось золота, которым они могут набить свои карманы!

Месье Аллар надулся так, что едва мог усидеть на стуле. Маршал довольно быстро сумел взять себя в руки и заморгал, прогоняя шок:

– Даже самые ярые поборники трезвости могут пропустить стаканчик по случаю.

– Немедленно извинись за свои слова. – Мама повернулась ко мне, и ее лицо горело так, что остатки слез моментально испарились.

– Мадам, ваша дочь потрясена горем. – Маршал сдернул шляпу с головы и прижал к левой стороне груди. – В извинениях нет необходимости. Она еще ребенок и, очевидно, была очень близка с отцом. Ее вспышка вполне объяснима.

Все мое тело горело. Как бы я хотела, чтобы все они почувствовали на себе, каково это – когда ты весь горишь.

– Откуда вам знать? С чего вы решили, будто знаете, что я чувствую?

Я не такая, как моя мать. Я не могла бы поддерживать весь этот разговор, как она, буквально допрашивать месье Аллара и маршала, задавать все эти вопросы о месте преступления, о мотивах и подозреваемых. Я не могла бы, подобно ей, ронять слезы дозированно, словно мушкетные выстрелы. Моя боль просто не умещалась в слезы. Мое горе было так велико, что могло поглотить целые города – города, населенные людьми, которые знали моего отца лишь как мушкетера в отставке. Они не знали, что он любил своих сослуживцев больше, чем славу. Они не знали, каково это – видеть его улыбку. Они не знали, что он всегда был рядом, чтобы подхватить меня.

«Я вернусь завтра до заката. Ты даже не успеешь толком на меня позлиться».

Я бросилась к двери, натыкаясь по дороге на стены. Головокружение было таким сильным, что я с трудом удержалась на ногах, пока преодолела гостиную и коридор. Откуда-то издалека до меня донесся голос матери, которая просила визитеров уйти и сообщала, что приедет завтра утром, чтобы забрать тело.

Я вылетела наружу через парадную дверь. В кромешную ночь. Под небо, усеянное кинжалами звезд. В темный новый мир.

Глава седьмая

На какое-то время я выпала из реальности. Ненадолго, но тем не менее.

Меня привел в чувство перестук колес по мостовой – жуткий звук, постепенно удаляющийся за пределы слышимости. Прошло не больше нескольких минут, но мне они показались часами.

С этой стороны дома царил густой мрак. Здесь было совсем мало окон, и свет от свечей, пробивавшийся сквозь закрытые ставни, был совсем скудным.

Таня.

Это папин голос. Он звучал непривычно, но я узнала его. Почувствовала всем своим существом.

– Papa?

Возвращаясь обратно в дом, я несколько раз прислонялась к дереву, чтобы отдохнуть. В конце концов я оказалась на подъездной дорожке, у самого начала изгороди. Дом резко выделялся на фоне ночного неба и словно смотрел на меня глазами-окнами, в которых горели свечи.

Таня. Таня. Таня.

– Хватит! – выкрикнула я, схватившись за голову. Но мое имя повторялось снова и снова, его голос звучал так близко, словно он стоял прямо у меня за плечом.

Я ненавидела его. За то, что он оставил меня. За то, что нарушил обещание. За то, что не смог победить каких-то бандитов.

Я ненавидела его за то, что он не дал мне возможности с ним попрощаться.

Я ухватилась за столбики изгороди и попыталась разломать их в щепки, раскрошить пальцами подточенное непогодой дерево, и в конце концов оно начало поддаваться.

– Таня, где ты? Таня!

Кто-то дернул меня за руку, и я, потеряв равновесие из-за сильного головокружения, упала навзничь. Руки саднило.

– Таня.

Я заморгала. Моя мать была вся в слезах.

– Я… – Мой голос надломился. Щепки расцарапали мне ладони, впились в кожу, словно иголки, и застряли под ногтями. Указательный палец на левой руке потемнел и распух. Когда я попыталась выпрямить его, кость словно обожгло огнем.

Мать отвела меня на кухню, зажгла свечу и тяжело вздохнула, разглядев, в каком состоянии мои руки. На мгновение – чудесное и мучительное – я снова услышала голос отца: «Что ужасного в разрушениях, которые могут учинить твои руки? Ты фехтовальщица. Неужели ты думаешь, что с врагами мы поступали иначе? Хлопали по плечу за хорошую драку и отправляли домой?»

Мама искала что-то в темной глубине шкафчика. В кои-то веки головокружение и спутанность мыслей оказались даже кстати.

Сверкнул пинцет, металл коснулся моей кожи и отпрянул, моя мать вся сжалась от напряжения. Свободной рукой – не той, которую она обрабатывала, – я потянулась и погладила ее дрожащий кулак. Никогда раньше мне не приходилось ее утешать. Я просто не знала как.

– Прости. Я не подумала. – Мои истерзанные пальцы дрогнули.

Она покачала головой. Костяшки ее кулаков были испачканы кровью.

– Ничего, Таня. Ничего.

Я погрузилась в свои мысли до тех пор, пока она не наложила аккуратные свежие повязки на мои ладони и шину на распухший палец левой руки.

– Мы поговорим об этом утром.

– Maman…

Но она просто ушла. Оставила меня самостоятельно выбираться из кухни – я привычно протянула руку в сторону, но там не было никого, кто мог бы меня подхватить.

Накануне она промыла мои раны розовой водой. Так мило. Теперь, когда я продирала глаза в ярком утреннем свете, этот навязчивый приторный запах пробивался сквозь пульсирующую боль в голове.

– Maman? – хрипло позвала я.

Реальность снова обрушилась на меня. Вчера она сказала маршалу и месье Аллару, что заберет отца… его тело. Я не ожидала, что она оставит меня дома одну. Что не возьмет меня с собой. Что не захочет поехать вместе. В коридоре было тихо, в гостиной было тихо, в прихожей царила тишина. На подъездной дорожке было тихо. Но остатки изгороди громко заявляли о себе множеством щепок и обломков. Теперь, при свете, были видны пятна крови на деревянных кольях, на камне.

Даже в конюшне было тихо. Меня тянуло туда с такой силой, будто к ребрам привязали веревку.

Пустое стойло Бо уставилось на меня. Вместо того чтобы направиться за своей шпагой, висевшей в конце ряда, я подошла к началу, где размещались папины клинки, к шпаге с гардой из полированной бронзы. В ней отразилось мое лицо, расплывчатое и будто распавшееся на фрагменты, но тем не менее мое.

Первые мгновения были самыми трудными – шпага оказалась тяжелой. Бинты мешали мне держаться за рукоять. Я согнула колени, правильно поставила ступни. Расправила плечи. Расслабила руку. Приняла стойку, а затем сделала резкий выпад, целясь клинком в тряпичный манекен. Клинок не нашептывал мне воспоминания, но отец словно присутствовал в его движениях, снова и снова подсказывал мне, как нападать и отступать.

Ободранная ладонь правой руки молила о пощаде. Внезапно я заметила движение за окном, на золотистые доски пола упала тень.

– Таня?

Я выронила шпагу. Несколько дней назад это стоило бы мне целого вечера вышивания. Отголосок папиного смеха прокатился под крышей.

– Как ты можешь? – прошептала мама.

– Я думала, ты… ты уехала за…

Ее лицо исказилось.

– Даже не начинай, не смей. Ты не знаешь, каково это – видеть…

– Ты могла бы взять меня с собой, – сказала я.

– После вчерашнего? Ты хоть понимаешь, что могла натворить, если бы я не нашла тебя? – Ее взгляд упал на мои руки, и она судорожно вздохнула. – А теперь ты сделала все, чтобы раны снова открылись.

– Неправда! – возразила я. – Я бы почувствовала.

Ее рот сжался в узкую линию, и, хотя она молчала, я догадывалась, о чем она думает: откуда я знаю? Как я могла? Как я могла так поступить, ведь я столько раз убеждалась, что не могу контролировать собственное тело?

– Maman, – начала я, – это помогает мне. Это делает меня счастливой. Ты разве не видишь? Я могу фехтовать, даже когда у меня кружится голова: Papa научил меня. Пусть я не так хороша, как другие, но у меня есть страсть. И может быть, при должном обучении…

– Ты будешь счастлива, когда окажешься в безопасности.

– В смысле – когда выйду замуж за человека, которого ты выбрала и до которого мне нет дела? – фыркнула я.

– Ты же знаешь, твоя болезнь все усложняет.

– Но это ничего не меняет!

– Это меняет все.

– Это не меняет моих желаний!

Мама нарушила молчание раньше, чем я.

– Я хочу кое-что тебе показать, – сказала она.

Мы вошли в салон. Эта комната всегда считалась маминым местом в доме, который теперь целиком принадлежал ей одной. Она жестом попросила меня сесть по другую сторону миниатюрного столика и завозилась с ключом. Замок щелкнул – и открылся небольшой ящичек, спрятанный под выступом из красноватого дерева. Вытащив оттуда письмо, она закрыла потайное отделение.

– Прочти. Перед тем как ехать, я решила поискать в его вещах какие-то документы, какие-то свидетельства о том, кто он, чтобы я могла забрать… его. Там я нашла это письмо.

Мои руки застыли, когда я взяла листок, исписанный знакомым почерком.

Моей жене и дочери, которых я люблю всем сердцем: если вы читаете эти строки, значит, я больше не с вами. Надеюсь, необходимости в этом письме не возникнет, и, когда кто-то из нас найдет его десятилетия спустя, мы вместе посмеемся над паранойей, которая обычно приходит с возрастом. Я вовсе не боюсь грядущего: я смотрел смерти в лицо столько раз, что и не сосчитать. И каждый раз оно казалось до боли знакомым.

Я не собираюсь покидать этот мир добровольно. Но если смерть все же настигнет меня, я принял меры, чтобы ты, моя дорогая, могла жить такой жизнью, какой пожелаешь.

Дом твой, распоряжайся им по своему усмотрению. Не стоит держаться за него только из-за меня. Я знаю, что ты в глубине души всегда хотела жить поближе к брату, к племянникам и племянницам – ты никогда не хотела жить так, как я в своем эгоизме настоял. Я думал, что любовь требует жертв и это значит, что ты должна пойти на жертвы ради меня. Но теперь я знаю, что, когда любишь кого-то, нельзя просить его идти на жертвы. Мое искупление за эту ошибку заключается в том, чтобы дать тебе выбор теперь, когда тебя ничто не держит. Я могу лишь просить прощения за то, что не смог дать тебе этого при жизни…

Следующий абзац письма был закрыт еще одним сложенным листком бумаги. Я хотела было убрать его, но мать перехватила мою руку.

– Это личное.

– Я не понимаю.

– Не трогай.

У меня в носу засвербело от любопытства, но когда я разглаживала наложенный поверх письма листок уцелевшими пальцами, то ощутила едва различимые, но несомненные следы высохших слез. Я перешла к следующему абзацу.

Если Таня все еще не определилась со своим путем, я договорился о месте для нее в недавно открывшейся Академии благородных девиц мадам де Тревиль. Полагаю, репутация мадам де Тревиль благотворно скажется на репутации и престиже этой школы и не поблекнет к тому времени, когда это письмо попадет к вам в руки. Мадемуазель Мушкетерка, участие в этом приключении – моя последняя просьба к тебе, и я присовокупляю к ней всю любовь, на которую я способен. Я верю, что ты последуешь моему совету, выполнишь долг чести и не посрамишь фамилии де Батц.

Что он имеет в виду, когда пишет «еще не определилась со своим путем»? И что за разговоры о репутации? Отцу всегда было глубоко безразлично мнение людей.

Мама барабанила пальцами по столу; раньше я тоже так делала, но она объяснила мне, что это неподобающая привычка для леди. Мужчинам нужны тихие жены. Тихие жены с тихими, спокойными манерами. Даже наши недостатки, наши бессознательные привычки нам не принадлежат.

– Я не буду притворяться, будто мне известно, что побудило твоего отца написать это письмо. Я знаю лишь, что оно лежало в его кабинете, в потайном ящике письменного стола, который столяр одолжил ему после того ограбления. Ты помнишь месье Баллу, столяра из Бретани, чьего сына твой Papa обучал фехтованию несколько лет назад?

– Ты была у Papa в кабинете?

Она пригвоздила меня взглядом, от которого мне расхотелось задавать вопросы. Я стала перечитывать письмо. Дойдя до середины, я вскрикнула и подняла глаза.

– Maman. – Мне самой было неприятно оттого, как дрожал мой голос, как биение сердца отзывалось в ушах, как кружилась голова, будто я стояла на открытом пространстве без всякой опоры. – Maman, эта школа… Академия благородных девиц…

– Это школа подготовки к замужеству.

– Но этого не может быть! Papa ни за что не допустил бы, чтобы меня готовили выйти замуж за какого-то незнакомца, какого-то мужчину, который по возрасту мне в отцы годится, какого-то купца, который только и делает, что придумывает новые торговые схемы, или аристократа, что проводит все свое время на балах или сорит деньгами в кабаре!

– Это несправедливо. Есть множество вполне достойных холостяков, из которых получатся приемлемые мужья.

– Приемлемые? Приемлемые?! Мне с этим человеком придется жить всю жизнь!

Ее глаза сверкнули:

– Не будь такой наивной! Ты должна понимать все преимущества надежного брака.

– Какие преимущества могут быть в жизни с мужчиной, которого я на дух не переношу?

Она подняла письмо со стола, куда я его бросила.

– Первое впечатление иногда со временем меняется. Ты можешь счесть мужчину скучным, даже неподходящим для тебя, но он может оказаться добрым и внимательным к твоим потребностям. – Она продолжала говорить, не обращая внимания на то, как ранят меня ее слова. – Порой любовь приходит со временем, нельзя надеяться, что она будет предпосылкой к браку.

– Но ты вышла замуж по любви!

Мама опустила письма и посмотрела на меня, по-настоящему посмотрела.

– Таня, – с мольбой произнесла она, и ее слова прозвучали куда мягче, чем все, что она говорила до этого, – ты знаешь, что ты особенная.

Мне пришлось тяжело опереться, чтобы встать.

– Ни за что.

– Но этого хотел твой отец.

– Как ты можешь так думать?

– Хоть раз в жизни сделай то, о чем тебя просят! – взорвалась мать.

– Это что, наказание? Ты хочешь сказать, что ты все время была права, что я не могу о себе позаботиться? Что я должна найти кого-то и обманом заставить его взять на себя заботу обо мне? – На периферии моего поля зрения мелькали искры и серые холмы, уходящие за горизонт. – Ты врешь! Он никогда бы так со мной не поступил.

Она сунула письмо мне под нос. Знакомые завитки отцовского почерка, размашистая подпись в конце.

– Ты его подделала! – Страдальческий смешок матери был едва слышен за гулкими ударами моего сердца. – Ты понимаешь, что это значит? Он знал, что кто-то охотится на него. Это были никакие не бандиты, это не могли быть бандиты!

Я вспомнила последние минуты, проведенные с отцом, как он сказал мне, что Франция далеко не так безопасна, как он меня убеждал. Как попросил меня держать шпагу под рукой в моей спальне, пока его нет. Письмо было написано не так давно – чернила не выцвели, но дело не только в этом. Всего на прошлой неделе я слышала имя мадам де Тревиль из уст мадам Шомон в тот злополучный вечер. Эта Академия только открылась, публика лишь недавно узнала о ней. Я и не заметила, что папа придал такое значение словам мадам Шомон. Чего еще я не замечала?

Зачем он написал это письмо именно сейчас? Знал ли он, какая судьба ожидает его на той темной дороге? Опасался ли, что кто-то окажется достаточно хорош, чтобы одолеть мушкетера, или достаточно бесчестен? Что кто-то обезобразит его лицо настолько, что родные его не узнают?