Текст книги "Мушкетерка"

Глава двенадцатая

– Красный будет смотреться замечательно, особенно с твоими темными волосами и глазами. – Теа болтала ногами, сидя в моей новой комнате на втором этаже. Она была в три раза больше спальни дома и неизмеримо роскошнее: бордовые шторы, темные деревянные панели на стенах, резной туалетный столик и плотные гобелены. На закрытых ставнями подоконниках расположились начищенные до блеска серебряные канделябры.

Без Портии и Арьи поблизости Теа вела себя гораздо спокойнее. Она была самой младшей в этом трио – точнее, уже в квартете. Ей еще не исполнилось шестнадцати, и она была полна нервической энергии, которая вся уходила на то, чтобы вписаться в компанию, произвести впечатление.

Когда мы работали с портным, она была еще тише. Ее брови сошлись на переносице, когда она принялась обсуждать с ним покрой платья, чтобы оставить под юбками место для фехтовальных панталон, ничем не выдав себя, сделать рукава достаточно просторными, чтобы можно было размахивать шпагой, и нашить на них побольше оборок и кружев, скрывающих мускулистые руки. С лифом ничего поделать было нельзя – я едва не расплакалась, услышав о корсете, хотя Теа вполголоса утешала меня, что он не так уж плох и она поколдует над моим, так что я смогу в нем дышать и двигаться. Разумеется, при этом корсет потеряет весь свой смысл, но жаловаться я не собиралась. Из-за головокружений мне требовалось как можно больше воздуха. Позади зеркала, завешенного тафтой и кружевом, мадам де Тревиль сговаривалась с портным об оплате. Наряды для трех девушек на бальный сезон стоили дорого – для четырех же и вовсе запредельно. И хотя Мазарини выделял ей некоторое финансирование на накладные расходы, мадам де Тревиль явно стремилась сократить издержки.

Когда портной ушел и нас отпустили с миром, а Теа получила приказ отвести меня в мою новую комнату, она заняла место мадам де Тревиль у блочного механизма. Пока я поднималась, она вводила меня в курс дела, и правда об этом месте раскрывалась для меня, как лепестки цветка, распускающегося только ночью. Красивого, но весьма необычного. Именно такой, по всей видимости, должна была стать наша жизнь в качестве «Мушкетерок Луны».

Мадам де Тревиль обучала еще нескольких дочерей парижской аристократии, но они жили не с нами и ничего не знали о нашей миссии. Таким образом, хоть она и проводила с ними менее часа в неделю за уроками этикета и танцев, она обеспечивала нам приглашения на светские мероприятия от их родителей, занимавших высокое положение при дворе и объявивших себя ее покровителями. Мадам де Тревиль, в свою очередь, укрепляла собственную репутацию и тем самым расширяла наши возможности, что было важно, поскольку одна из наших фамилий не имела флера авторитета и престижа. А именно моя. Остальные девушки принадлежали к парижской знати. Их семьи были достаточно важны, чтобы обладать некоторой властью, но не настолько заметны, чтобы привлекать внимание к нашей работе.

– А тебе не кажется странным, – спросила я, – принимать ухаживания от кавалеров, на чье предложение ты никогда не ответишь согласием?

Теа вздрогнула. Я взвизгнула, потому что при этом мое сиденье резко поехало вниз, и я далеко не сразу сумела остановиться, вцепившись дрожащими пальцами в веревку.

– Ох, Таня, прости! – воскликнула она. – Я еще не успела привыкнуть к этой штуковине. – Сердце отчаянно билось в груди, пока я добиралась до верхней площадки. – Если честно, так далеко я пока не загадывала, – сказала Теа как ни в чем не бывало, словно секунду назад я не была близка к тому, чтобы разбиться насмерть. – Полагаю, что, как только мы достигнем возраста, в котором больше не сможем приносить прежней пользы, мы сможем выбрать кого-то из оставшихся ухажеров, если захотим, – или будем как-то иначе помогать мадам де Тревиль и Ордену…

Передо мной встало обеспокоенное лицо матери, которая снова принялась внушать мне, что я должна найти мужа, пока не стало слишком поздно. Когда Орден сочтет меня бесполезной – случись это завтра или спустя несколько десятилетий, – что со мной станет?

– Кроме того, – продолжила Теа, когда мы вышли в коридор, – мадам де Тревиль предпочитает, чтобы мы оставались недосягаемыми. По ее словам, она хочет, чтобы мужчины не только желали нас, но и боялись. Хотя на каждую из нас у нее свои планы: у каждой свои сильные и слабые стороны. Арья такая отстраненная, ее объекты готовы на все ради малейшего знака внимания. У нее отлично получается работать с болтунами – они просто не могут остановиться и в конце концов нечаянно выдают что-то важное. И она прекрасно умеет подслушивать: она может услышать, как на оживленном перекрестке упала на землю булавка. Она занимается у мадам де Тревиль с марта, и порой мне кажется, что я никогда ее не нагоню. Хотела бы я быть столь же полезной! – вздохнула Теа. – Или, к примеру, Портия – она любого очарует. Настоящий хамелеон! Но она привлекает к себе столько внимания, что обычно не получает заданий, для которых нужно тайно проникнуть куда-то, смешавшись с толпой. Пожалуй, все же она не хамелеон, потому что хамелеон как раз может спрятаться у всех на виду…

– А ты? – спросила я.

Теа моргнула, тряхнув головой.

– Я? Мне кажется, я глупая. Легкомысленная. Обычно я привлекаю тех, кому нравятся девушки намного моложе, ну, ты понимаешь… мужчин постарше, – шепотом пояснила она.

– Какой кошмар!

– Я могу за себя постоять, – возразила она с жаром, качнув локонами. – Может, я невелика ростом и молода, но я в состоянии защитить себя. Я знаю, чтó люди видят, глядя на меня, но я доказываю, что они ошибаются, – каждый день. – Нахмурившись, я снова открыла рот. Ее речь… но она не дала мне вставить ни слова, улыбнувшись и повернув в замке ключ, который дала ей мадам де Тревиль. – Если тебе доведется танцевать с виконтом де Комбором, приглядись к его левой руке.

Меня одолел приступ головокружения. Теа терпеливо ждала, пока я отдыхала, прислонившись к стене.

– Теа, а почему ты не…

– Не расспрашиваю тебя о твоем состоянии? Я подумала, что если ты захочешь об этом поговорить, то сама расскажешь. Ты не рассказала. Так что я не стала спрашивать! Мадам де Тревиль объяснила нам основное про твою болезнь и головокружения. В других обстоятельствах я завалила бы тебя вопросами – не знаю, заметила ли ты, но я от природы довольно любопытна, – но я не хотела, чтобы ты почувствовала себя как-то не так в первый же день. Ты бы видела Анри, когда он пытался объяснить нам принцип работы подъемника! Арья донимала его вопросами, Портия дразнила! Он боится ее до смерти, бедняга, с того самого дня, как она приехала. Однажды мы были в классе, и она приняла его за чужака, который вломился в дом, – налетела на него, пригвоздила к полу и продержала так, пока мадам де Тревиль не вернулась к обеду! Кажется, поначалу Портия пыталась его соблазнить, но вышло не очень-то, так что она обратилась к грубой силе. Однако он очень мил: он меня слушает, ну или, по крайней мере, позволяет мне говорить с ним и не жалуется. Порой я думаю, что люди ведь именно это чаще всего и делают, когда утверждают, что слушают меня. Разве не странно: зачем уверять, что ты слушаешь, если это на самом деле не так? Я ведь не один из объектов, на которых мы пытаемся произвести впечатление!

Я покачала головой, а мир вокруг меня тем временем наконец обрел устойчивость.

– Погоди, что ты там сказала насчет левой руки виконта?

– Указательный палец его левой руки… точнее, то, что от него осталось!

С этими словами она открывала дверь в мою комнату, поэтому не видела выражения моего лица. А что, если бы на нее положил глаз кто-то более могущественный? Кого ей пришлось бы убить, чтобы отвести беду от Ордена? Мадам де Тревиль была под защитой Мазарини – наверное, он распространит свое покровительство и на нас, если потребуется… ведь так? Куда ему деваться. Мы его последняя линия обороны, последний оплот на страже короля.

– Хотелось бы мне, чтобы время от времени мне назначали в качестве объекта красивого, энергичного молодого человека… Может быть, солдата – хотя что солдату делать на светском вечере… – Тут Теа указала на мой дорожный сундук, обвела жестом комнату, а затем рухнула в кресло. – Любопытно, а кого из аристократов назначат тебе?

Я прикрыла глаза, и перед моим внутренним взором промелькнуло лицо Жака. Доброе лицо, за которым скрывались острый язык и колючее сердце.

Чтобы не отвечать на вопрос, я взялась распаковывать сундук. Но когда я стала вытаскивать свой плащ, он показался мне каким-то незнакомым на ощупь, на вес. Когда на него упал свет, я ахнула. Пыльно-голубая шерсть с серебряной подкладкой, имитирующей шелк. Крошечные лилии, вышитые золотой нитью, украшают подол. Точь-в-точь как папин мушкетерский плащ! Вот почему я не нашла его в отцовском шкафу: должно быть, мама взяла его в качестве образца. Я прижала плащ к груди.

Теа наклонилась, чтобы рассмотреть получше:

– Какая красота!

Пусть мама считала меня слабой, больной, сломанной. Плащ этого не изменит. Но начало положено – начало перемирию. Это перемирие было соткано из папиных воспоминаний, прошито нитями его историй. Может, я и докажу ей, что я на что-то гожусь. Однажды.

– Таня… Я хотела сказать… то есть я пыталась сказать, что мне очень жаль. Насчет твоего отца. Я не хотела тебя расстроить. – Слова Теа вырвали меня из размышлений. Она прикусила губу. – Портия права: не у всех было такое детство, как у меня. Я понимаю, что мне повезло.

– Я знаю, что ты ничего плохого не имела в виду, – ответила я. Лицо Теа было прикрыто локонами. – Спасибо тебе. – Я с усилием сглотнула, пытаясь не рассыпаться в благодарностях за то, чего Теа в действительности не делала. Я на земле, скорлупки разбитых яиц, смех Маргерит и ее глумливое лицо, склонившееся надо мной; я заморгала. – Спасибо за то, что ты сказала о моем отце, да и вообще – спасибо. За теплый прием.

Сегодня я впервые ощутила в самой глубине груди, под ребрами, проблеск надежды, что в мире существуют люди, помимо моих родителей, которым есть дело до меня и того, что я чувствую, – не друзья, таких фантазий я не могла себе позволить, но люди, которые понимают, что я могу быть сильной и в то же время мне нужна помощь.

Теа просияла:

– Я так рада, что ты здесь! И Портия рада, и Арья тоже, хоть она и не говорит об этом. Мадам де Тревиль была права.

Мои пальцы сжались на изголовье кровати, я опустила голову:

– Права насчет чего?

– Она сказала, что с тобой стоит попробовать. Что Ордену просто необходима еще одна опытная фехтовальщица.

– Но ты меня совсем не знаешь, – запротестовала я. Мне хотелось задать ей так много вопросов, но я устала. Ее присутствие ощущалось как раздражение на коже. Как я могла бы это объяснить? Что я благодарна ей за гостеприимство, за доброту, за то, что она поддержала меня, хотя мы только познакомились, но наступил момент, когда моя усталость достигла кульминации и даже слушать ее мне было мучительно? Нет – она подумает, что я сочла ее надоедливой.

Теа ухватилась за столбик кровати слева от меня, повернулась вокруг него, вытянув руку, и ее глаза оказались прямо напротив моих.

– С того момента, как ты приехала, все кажется таким… правильным. Как будто все встало на свои места. Цифра четыре всегда нравилась мне больше, чем три.

Именно об этом мечтал мой отец для себя, и этого он хотел для меня. Именно это он предназначил для своей наследницы. И если благодаря этому я смогу фехтовать, если я смогу принять участие в чем-то важном, может быть, окажется, что я делаю это не только ради отца. Может, мне и самой это придется по душе.

– Да, – согласилась я, хотя ее слова не полностью отражали мои чувства. Мне все еще недоставало уверенности. Твердого знания, что в один момент, когда у меня закружится голова, все эти добрые намерения не исчезнут. Да, я упала в обморок у них на глазах, но они еще не видели, как трудно мне вставать каждое утро, как я хожу вдоль стенки, как ноги могут неожиданно подвести меня. Они не захотят иметь со мной дела – как этого можно захотеть? – если узнают, что головокружение никогда не покидает меня полностью. Мне не видать того, что было у отца, – яростной, незыблемой взаимной преданности его мушкетеров. Их братства. Перед глазами пронеслось лицо Марегрит, и я сглотнула. Сестринство – не для таких, как я.

– Да, – повторила я. – Наконец-то мы вместе.

Следующие несколько дней прошли в круговороте занятий. У меня практически не оставалось времени, чтобы расспросить мадам де Тревиль об отце, да я и сама пока не готова была расспрашивать. Для начала я хотела доказать, что она не ошиблась, приняв меня в Орден. А когда она убедится, что мне можно доверять, она наверняка не откажется ответить на несколько вопросов и связать меня с кем-то из высшего руководства мушкетеров. А может, кто-то из них придет обсудить с мадам доказательства, собранные для Мазарини. И все же мне было непросто сосредоточиться на разучивании новых шагов – будь то для фехтования или для модных в этом сезоне танцев, – когда подруга детства моего отца была так близко.

По утрам мы всегда занимались фехтованием, а прочие занятия выпадали на послеобеденное время. Я привязывала к лодыжкам камни и поднимала ноги до тех пор, пока мышцы не начинали молить о пощаде. Отрабатывала удары на манекене до тех пор, пока рука не начинала отваливаться. А после мадам де Тревиль заставляла меня делать упражнения, в которых можно было обойтись без рук.

Это было совсем не похоже на уроки с отцом, который терпеливо учил меня держать шпагу так, чтобы клинок и большой палец, прижатый к рукояти, смотрели в одном направлении, как стрелка компаса всегда указывает на север. Который следил за расстоянием от кончика большого пальца до гарды и за тем, чтобы остальные пальцы находились под прямым углом к большому, расслабленно и свободно обхватывая рукоять, будто кулак, готовый к удару. Это не было похоже на уроки, где единственным наказанием за ошибки было чувство вины за то, что я не оправдала его ожиданий, и лишний час, проведенный за вышиванием.

Здесь ставки были гораздо выше. Я должна была не просто сохранить лицо перед папой и Бо, я должна была не осрамиться перед Портией, Арьей и Теа, я должна была показать все лучшее, на что способна, под ястребиным взором мадам де Тревиль, устремленным мне в затылок. А когда она решит, что я готова, ставки только возрастут – и тогда я буду нести ответственность за жизнь королевских особ и за судьбу всей страны.

Я должна была доказать, что достойна. Достойна ее помощи в моих поисках папиного убийцы.

Первые несколько дней меня не допускали к схваткам. Я давно привыкла быть лишь наблюдателем – да и как иначе, учитывая, что в иные дни я не могла устоять на ногах и годилась лишь на то, чтобы смотреть, как отец выполняет идеальный выпад, в котором обе ноги отрываются от пола в стремительном движении. Это был почти полет. Он прекратил делать этот выпад, когда понял, что я никогда не смогу его повторить.

В общем, я привыкла смотреть и ждать. Но это давалось мне отнюдь не легко.

Когда мне наконец доверили взять в руки клинок, мадам де Тревиль отнеслась ко мне со всей возможной требовательностью. При парировании я слишком напрягала плечо, затрачивая чересчур много энергии. Мне неважно удавалось отражать быстрые боковые атаки – пока я приходила в себя, пытаясь избавиться от серых и алых пятен перед глазами, соперник успевал нанести стремительный удар.

Спустя несколько дней на одной из тренировок я выронила шпагу, на глаза навернулись слезы отчаяния и боли.

– Но я же не левша! Зачем мне отрабатывать все шаги на другую сторону?

Мадам де Тревиль, которая чуть в стороне работала с Портией над комбинированной атакой, окинула меня взглядом. Портия, прибывшая лишь на пару месяцев раньше меня, была самой неопытной в фехтовании, но, смотря на нее, я бы так не сказала. В первые же секунды схватки она производила устрашающее впечатление – благодаря яростному натиску она казалась крупнее, чем была на самом деле, я сразу же поняла это во время наших тренировочных боев. Однако потом она начинала колебаться и открывалась для стремительной контратаки. А противник только этого и ждал.

– Не желаю больше слушать твои оправдания, – ответила мне мадам де Тревиль.

– Что значит «оправдания»? – В моей груди вспыхнуло пламя гнева.

– Я предупреждала, что буду требовать больше, чем от тебя требовали когда-либо раньше. Я не терплю нытья и жалоб, а тем более лени.

Последнее слово резануло меня, словно наточенный клинок.

– Я не ленюсь!

Ее глаза сверкнули:

– Что ты сказала?

Я боролась с желанием взять свои слова назад, спрятаться в свою раковину. Вместо этого я сглотнула и выпрямила спину:

– Я не ленюсь.

На лице мадам де Тревиль было написано неудовольствие.

– Твоего мнения я не спрашиваю.

Какая-то часть меня не могла поверить, что я начну спорить, ведь на кону стояла благосклонность нашей наставницы, но во мне уже несколько недель тлело возмущение.

– Я согласна одеваться в дорогие платья, согласна тренироваться до кровавых мозолей и одеревеневших ладоней, согласна высиживать уроки этикета, тайной слежки, подслушивания и соблазнения, я все согласна вытерпеть. Но только не обвинения в лени. Я не ленюсь! – Моя грудь тяжело вздымалась, словно я только что дралась на дуэли. – Так что? – переспросила я.

Портия, стоявшая за спиной у мадам де Тревиль, одобрительно кивнула мне.

Наша наставница поцокала языком. Потерла переносицу. На секунду я испугалась, что зашла слишком далеко. Но потом она сказала:

– Я не обязана тебе отвечать, запомни это. Но после такого спектакля… – Она наморщила нос. – Если это для тебя так важно, так и быть. Посмотри в зеркало.

Мадам де Тревиль указала на высокое зеркало, установленное на колесиках, чтобы мы могли разместить его в любом месте и с его помощью контролировать свою позицию. Арья часто им пользовалась, хотя не то чтобы ей это было нужно: ее манера фехтования была подобна воде, бегущей по каналу, – плавная, грациозная и на вид совершенно непринужденная, хотя каждое движение было рассчитано с точностью до миллиметра.

Изо всех сил стараясь не дуться, я расположилась перед зеркалом и приняла боевую стойку.

– Просто встань прямо, – велела мадам. Вздернув брови, я выпрямила ноги, но правую руку не опускала на случай, если мне понадобиться поймать равновесие. Мадам де Тревиль подошла ко мне со шпагой в руке. Портия, наблюдавшая за нами из дальнего правого угла комнаты, покачала головой, когда наши взгляды встретились. – Ты себя видишь? – спросила наставница, подойдя почти вплотную. Ее шаги были так бесшумны, что ее приближение сложно было заметить.

– Да, мадам. – Долгие годы, глядя на себя в зеркало, я знала, что вижу совсем не то, что видят остальные. Я видела темные волосы, темные глаза, крепко сбитую фигуру, а остальные видели всего лишь больную девочку. Девочку, которая падает в обморок. Странную девочку. Но те, кого я встречу в будущем, не знают моей истории, они увидят меня именно такой, какой я отражаюсь в этом зеркале: выше, чем мне казалось. Волосы на затылке вьются, по скулам до самых ушей разливается яркий румянец.

Мадам де Тревиль ударила меня по ноге своей затупленной тренировочной шпагой – плоской стороной, но позже наверняка появится синяк.

– Твоя правая нога работает сильнее, чем левая. Видишь, как распределен вес? Если правая сторона работает больше, когда ты не фехтуешь, это чревато травмой.

Я прикусила язык и сделала, как было велено. После целого часа упорной тренировки я почувствовала, что мышцы левой ноги горят огнем. Я могла думать только о том, чтобы без сил упасть в кровать… но после обеда меня ждали другие занятия. Так что я переоделась и побрела на кухню, надеясь съесть яблоко и, может быть, немного сыра, потому что большее мой желудок не был готов принять. К тому времени, как я закончила трапезу, у меня болело все. Место между большим и указательным пальцами пульсировало, бедра горели, мышцы живота стонали, ступни сводило… у меня болели даже зубы!

Анри, появившись на кухне, направился прямиком к приставному столику, схватил с него две булочки, одну с наслаждением надкусил, а другую положил в сумку. Когда я кашлянула, он неуклюже повернулся, и его лицо приняло такой яркий оттенок алого, какой мне еще не доводилось наблюдать. Давясь, он торопливо проглотил кусок булки.

– Мадемуазель де Батц! Простите, я вас не заметил! – Анри почти каждый день мелькал в доме: забирал и доставлял корреспонденцию, бегал по поручениям мадам де Тревиль – я диву давалась, как он все успевает со своей учебой. Я знала, что у него есть своя комната на первом этаже. Мадам де Тревиль однажды сказала что-то о приличиях и о том, что в доме живут четыре молодые девушки, однако из всех домочадцев Анри был самым безобидным.

– Месье Анри, – отозвалась я. Называть его месье де Тревиль было бы чересчур странно. – Ваша тетя сейчас беседует с Арьей, она…

– На самом деле я искал вас!

Несмотря на все мои усилия, я ощутила, как вспыхнули щеки. Даже боль ненадолго утихла.

– Меня? Но зачем?

Анри полез в сумку. Внутри царил хаос: помявшаяся булочка, огрызки перьев, кусочки угля, пропорциональный циркуль для замеров, книги по философии, которые, по его словам, он читал, чтобы практиковать английский: Томас Гоббс, Фрэнсис Бэкон…

Анри на мгновение замер, держа в руках свиток бумаги, его лицо осветила застенчивая улыбка.

– Молодые провинциальные картографы всегда присылают Сансону свои работы в надежде, что он замолвит за них словечко перед другими мастерами в Париже, а если повезет, то и возьмет их в подмастерья. Он сваливает плоды их усилий в кучу, которую никогда не удосуживается разобрать, ведь какое ему дело до их труда, – усмехнулся он, – однако поглядите, что я нашел.

Я развернула свиток. У меня ушло несколько секунд на то, чтобы узнать переплетение улиц и лес, подступающий к границам деревни, и поля, переходящие одно в другое по всему листу. Края свитка были украшены бордюром из местных растений. Я угадала очертания подсолнуха. Люпьяк. Дом.

Мне не хотелось расплакаться прямо перед Анри. Нельзя показывать ему свои слезы. Я повторяла это про себя раз за разом, хотя глаза щипало.

– Это очень красиво, но я не могу ее принять. Она мне не принадлежит.

– Но вы должны, – настаивал Анри. – Тетя рассказала мне, как далеко от дома вы оказались. И мы решили сделать дом чуть ближе к вам. Как я уже сказал, Сансону она не нужна.

Его взволнованное лицо расплылось, потому что на глаза мне все-таки навернулись слезы. Секунду спустя Анри протянул мне платок. Что же за проклятие на меня свалилось – плакать перед каждым юношей, с которым я знакомлюсь?

– Спасибо, не нужно. Я в порядке.

– Нам всем иногда надо поплакать. – Его взгляд задержался на моих руках, на тонких шрамах, пересекавших ладони, прежде чем вернуться к моему лицу. Шрамы были совсем бледными, не грубыми, незаметными никому, кроме меня. По крайней мере, мне так казалось. Я на это надеялась. – Так что, – Анри снова вздохнул, расправив плечи, – прошу вас, возьмите.

У меня в груди потеплело. Я взяла платок.

– Вот и чудесно!

Я заморгала:

– Что чудесно?

Анри смущенно потер затылок. В конце концов он ответил:

– Вы улыбнулись! Настоящей улыбкой наконец-то – думается мне, она настоящая. Вы так мало улыбались с тех пор, как приехали. И казалось, что это было не от души.

В ту ночь я засыпала, положив карту на подушку рядом с собой.

На вечерних занятиях спрятать слезы было сложнее. Как объяснить, почему у тебя увлажнились глаза, когда ты разучиваешь шаги бурре или пытаешься усвоить, как правильно обмениваться взглядами с мужчиной. Если делать это слишком часто, можно его оттолкнуть, если слишком редко – показаться незрелой… необходимо найти золотую середину – этому мне еще предстояло научиться, – освоить кокетливый танец на грани интереса и безразличия. Мы должны были создавать у наших объектов иллюзию, что наше внимание может переключиться в любой момент, что им придется постараться, чтобы обратить его на себя.

– О, мадемуазель, – произнесла Теа низким мужским голосом, звучавшим до ужаса комично, и подбоченилась, – я вас раньше не встречал. Ах, ваши глаза, они цвета деревьев… стоп! – сбилась она и вышла из образа. – Деревья ведь зеленые и коричневые, не годится. Начнем с начала?

– Месье, – рассмеялась, а точнее, захихикала я, – вы так щедры на комплименты!

– Нет! Нет! Это никуда не годится! – заругалась мадам де Тревиль. Салон был весь залит послеполуденным солнечным светом. За окнами дети бегали кругами, топали по лужам, оставшимся после ночного дождя, и визжали, когда кучера проносившихся мимо экипажей с проклятиями объезжали их, чтобы избежать столкновения. Две недели в Париже – и я уже начала понимать звуки этого города, хотя они пока что были непривычными.

Щеки у меня вспыхнули, и я схватилась за спинку стула, пока мадам де Тревиль перечисляла мои ошибки: слишком высокий тон, слишком глупо, слишком многословно.

– Мне не нужна еще одна Теа – или Портия, или Арья, раз уж на то пошло. Мне не нравится эта вымученность – лучше уж пусть в тебе сквозят невинность и волнение. Мы хотим сделать из тебя более привлекательную версию тебя самой, а не кого-то другого. Понимаешь?

Я попыталась ответить, но из-за грохота в голове и прилива крови к щекам пришлось сесть на стул. Мадам де Тревиль выглядела так, будто собиралась тяжело вздохнуть, но передумала.

– Попробую объяснить на примере. Портия, Арья… – Она махнула рукой, и Теа села рядом со мной, а нас заменили две другие: Портия, одетая в розовое платье с вышитым на нем изысканным узором из листьев и цветов, и Арья, неотразимая в простом голубом наряде. Арья была самой тихой из нас. Не потому, что смущалась, а потому, что сама хотела быть такой: у меня возникло ощущение, что она всегда наблюдает, всегда выжидает. Я знала, почему Портия и Теа преданы Ордену, но Арья оставалась для меня загадкой.

– Мадемуазель, – сказала Арья. Она подошла к Портии очень близко, остановившись в одном шаге от нее. Взяла изящно протянутую руку и склонилась над ней, ее губы замерли в дюйме от запястья. При этом Арья не отрывала взгляд от лица Портии. – Мадемуазель, – повторила она, – ваши карие глаза прекраснее всех, что я когда-либо видел. Не просто красивы. Восхитительны.

Мизинец Портии дрогнул, потом замер:

– Я… я…

Арья ждала, не отводя взгляда.

– Т‑ты видишь, Таня, – слегка запнувшись, произнесла Портия. – Вот так можно внушить собеседнику чувство, будто он единственный человек во всей комнате.

– Да, – вмешалась мадам де Тревиль, – но, к сожалению, мы не можем позволить Тане заикаться. Легкий румянец – да, кокетливое хлопанье ресницами – да, но заикание – нет.

Достаточно уязвленная, я повернулась к Теа.

Портия же посмотрела на Арью:

– У тебя тут…

– Что?

– Твои румяна. Они размазались.

– Что?

Портия большим пальцем подправила на лице Арьи размазавшиеся румяна. Под ее прикосновением та словно окаменела.

– Когда вы наконец начнете относиться к делу серьезно? – воскликнула мадам де Тревиль. – У нас нет времени поправлять друг другу макияж. – Недовольно фыркнув, она устремилась к двери. – Я собираюсь выпить чашку чая. И чтобы к моему возвращению все были готовы к работе!

Она захлопнула за собой дверь – не со стуком, но достаточно сильно, чтобы петли заскрипели.

Еще мгновение сохранялась тишина.

Потом Теа хихикнула, зажав рот рукой. Но этого оказалось недостаточно, она не сдержалась, и спустя секунду мы все смеялись в голос. Я присоединилась последней, но хохотала так, что у меня заболели бока. Как редко мы используем эти мышцы. Мои слишком долго были совсем без тренировки.

Иногда, как в тот раз на кухне, Анри неожиданно появлялся, чтобы поздороваться, пока мадам де Тревиль не вытолкает его из комнаты, бормоча, что он подает нам дурной пример. Мол, если мы вообразим, что все наши объекты, то есть юноши и мужчины, будут как Анри с его честным, бесхитростным лицом, мы можем впасть в заблуждение, что очаровать их проще пареной репы.

– Не поймите меня превратно, он хороший мальчик, – наставляла нас мадам де Тревиль, – но он не способен на все те ухищрения и уловки, которые нужны, чтобы изображать этих мужчин.

Тут Портия фыркнула, но промолчала.

– А мы, значит, способны? – спросила я.

Я все время делала над собой усилия, чтобы не огрызаться. Слишком многое было поставлено на карту. Но когда я произнесла эти слова, мадам де Тревиль только покачала головой – ее прическа казалась чересчур простой по сравнению с нашими затейливыми локонами, которые в этот послеобеденный час уже начали утрачивать свою пышность. Она положила на стол стопку карточек с именами аристократов и подробной информацией о них на обороте. Мы должны были досконально знать все подробности их биографии, все их секреты, прежде чем вступить с ними в разговор.

– Нет, пока что не способны. Но будете. И когда вы научитесь предугадывать, что они скажут вам, – тогда вы сможете управлять игрой. А они об этом даже не узнают.

Я расправила плечи. Подумала об отце. Он называл меня мадемуазель Мушкетерка и ни капли в этом не сомневался. Он был уверен, что я справлюсь.

В конце моей третьей недели в Париже, когда мадам де Тревиль объявила, что я освоила все базовые танцы и правила этикета, меня охватил восторг. Но затем мы перешли на следующую ступень обучения, и мне снова захотелось свернуться в клубочек и раствориться в пестром ковре под ногами… Как обольстить мужчину. С помощью слов, с помощью мимолетных прикосновений, прошептав что-то ему на ухо или низко наклонившись над столом, демонстрируя декольте – впрочем, ничего такого, что сочли бы неподобающим в парижском обществе. В конце концов, мы должны были блюсти свою репутацию, заставлять мужчин вожделеть нас, оставаясь недосягаемыми.

Я должна была стать девушкой, которая флиртует, играет намеками, создает интригу, то есть делает все, что – как заметила Портия – подразумевает общение с мужчиной и гипотетически прикосновение к нему.

– Таня, ну что нам с тобой делать? – вздохнула она.

Что бы она ни имела в виду, я приготовилась к провалу. К очередному тычку локтя Маргерит под ребра, к ссадинам на ладонях, когда я упаду на камни. К тому, что на меня будут смотреть как на бедняжку Таню. К тому, что дружба развеется быстрее, чем подо мной подогнутся ноги.

Но потом Арья посмотрела на Портию, а Теа, тронув меня за руку, спросила, не могу ли я завтра помочь ей со сложной атакой. Несколько минут спустя, когда пришло время меняться заданиями, Портия проскользнула мимо меня, слегка пожав мне руку.