Текст книги "Музей Совести"

Mundus vult decipi, ergo decipiatur.

Мир хочет быть обманутым, поэтому он будет обманут.

Латинское изречение

Глава 1      Горькая начинка. Вместо пролога

Каждый, причастившийся из золотой кружки богатства, приходит ко мне, Художнику, чтобы получить свою красивую оболочку, выложенную на холст. Обменять то, что у них есть в большом количестве – деньги, на то, что есть у меня – талант. Их желание укладывается в коротенькую формулу: деньги – талант – портрет – удовлетворение. Портрет – на обозрение публики. В нём они демонстрируют свои очаровательные, зловещие или заискивающие улыбки. Громкий, редко – скрытый успех. Большое или не очень большое, по их представлениям, богатство. Всё это – яркая внешняя мишура. Фантик, который совершенно необходимо представить своему окружению.

Наивный спросит: для чего?

Ах, честные и наивные! Как для чего? Для подтверждения собственного высокого уровня благополучия. Сегодняшнего и на веки вечные статуса в обществе себе подобных – высокомерных и удачливых. Для восхождения на очередную ступень успеха. И тогда, с этой высокой башни богатства можно критично и снисходительно взглянуть на другие фантики. Сравнить со своим и удовлетворённо кивнуть головой, убедившись, что твой фантик – лучше.

Наряднее.

Больше размером.

Приятнее на хруст.

Намного ярче сверкает в ослепительных огнях рампы успеха.

Никто из моих заказчиков, придя ко мне за фантиком, не держал и в мыслях разворачивать его и показывать на картине саму конфету. Вернее, даже не её, а начинку, спрятанную глубоко внутри сладкого шоколадного чуда.

Все хотят, жаждут того, чтобы начинка, как и сама конфета, была – сладкой! И только сладкой! Потому что никому не нужны горькие конфеты, да ещё и с горькой начинкой.

– Что вы, – скажет каждый из них, каждый из нас. – Горьких конфетных начинок не бывает в природе.

Не придумали конфет с привкусом предательства.

Полынных пастилок.

Трюфелей с цианистой заливкой.

Ядовитых карамелек.

На них нет спроса, а значит, и предложения. Вот так!

Ах, так?! Не придумали… Не бывает… Может быть. Но в реальной жизни ничего придумывать не надо – она предлагает ВСЁ. И даже ядовитая начинка-сущность – бывает. Бывает! Чаще, чем можно себе представить. Намного чаще.

Сущность-начинка может быть любая.

Самая фантастичная.

Неприемлемая своей отталкивающей правдой.

Страшная уродливой наготой.

Отвратительная до рвоты.

Разлагающаяся многолетними отбросами.

Протягивающая свои лохматые щупальца к самому входу в ад.

Любая.

Как любой цвет при полном отсутствии источника света становится чёрным, так же и сущность-начинка может достичь максимально отрицательной величины.

От кипенно-белого невинного фантика – к чёрной бездне гниющего дна.

От душистой ароматной оболочки – к смердящему нутру.

От прекрасной лицевой стороны – к кишащей червями оборотной.

Каким-то непонятным образом мне удалось эту сущность-начинку моих клиентов вытащить наружу. И она встретилась нос к носу со своим, только ему подходящим, фантиком.

Со своей оболочкой.

Кожей.

С оригиналом.

Завернулась в него.

Уютно улеглась.

Умиротворённо замерла.

Эта сущность оказалась не душой. Не чувствами. Не рецепторами боли. Она оказалась Совестью. Самой обыкновенной человеческой Совестью, способной открыть своему хозяину его же собственные нравственные принципы. Показать ему их со стороны. Связать вместе его строгий практичный разум и рвущиеся наружу или утоптанные внутри эмоции.

Заставить переживать.

Заставить задуматься.

Заставить мучиться.

И – кричать от боли.

Истекать кровью.

Корчиться в муках.

Тонуть в зловонии.

Исходить гнойниками.

Искать навсегда потерянное.

Люди не могут жить и уверенно шагать вперёд без собственных нравственных принципов, определяющих рамки их жизненного пространства. Без так называемой Совести. Она – гармония сосуществования их внутреннего мира с внешним миром. И многие стараются сделать жизнь комфортнее, приспосабливаясь к факту её, Совести, существования.

Совесть не всегда удобна и желанна. Но она, как прислуга в богатом доме, непременно должна быть. Существовать как факт благополучия. И в то же время не мешать красивой жизни, путаясь под ногами со своими тряпками, вёдрами и прочими принадлежностями для наведения порядка в доме. Наведения чистоты внутри каждого из нас.

Очень многим такая прислуга-Совесть мешает. Но хочется же чистоты, свежего воздуха. И люди заставляют себя дружить с ней или жить без неё. Любым доступным способом.

Привыкают оставаться на плаву.

Выдавливать её, как мешающий на носу прыщ.

Сминают.

Покрепче запирают в шкатулку.

Прячут в дальний угол тёмного чулана ненужных воспоминаний.

Усыпляют ласковым шуршанием денежных знаков.

Нежным позвякиванием драгоценных безделушек.

Мягким журчанием голубых морских волн.

Небольшой финансовой поддержкой большого благотворительного проекта.

Или в качестве альтернативы мазохистски сдирают нежную кожу Совести жёсткой плёткой страха.

Как избавиться от этой небольшой помехи у подножья крутой лестницы успеха, каждый решает по-своему. Большинству моих заказчиков понятно, что если Совесть не усыпить, не подмять под себя, то она может их сгрызть.

Заложить уши своими криками.

Разорвать сердце состраданием.

Заполнить изнутри громкими завываниями.

Мучительной болью.

Свести с ума.

А чтобы не лишиться разума, придётся подчиниться и жить по её законам. И тогда уж – вернуться к началу. Опять стать честным, но бедным, несчастным и слабым. Стать одной из тех песчинок, которые сотнями тысяч, миллионами, сотнями миллионов лежат под ногами всего лишь нескольких тысяч благополучных, сумевших дотянуться до солнца. Сумевших стать богатыми.

Успешными.

Признанными.

Знаменитыми.

Известными.

Никто и ни при каких обстоятельствах не захочет добровольно прыгнуть с высокой ступени успеха вниз. В глубокую пропасть несчастной, бедной и неустроенной жизни. Это короткое путешествие не принесёт удовольствия от нескольких минут свободного полёта. Если, конечно, к ногам не привязан толстый резиновый канат, который сможет моментально втащить назад.

К большому сожалению, жизнь – не игра с резинками и такого шанса не предоставляет: если глубоко упасть, то назад уже не подняться. Все, кто знают об этом, не рискуют играть с жизнью в опасную рулетку. В чёт-нечёт. И не ставят в азартной карточной игре на крупный призовой фонд без покера в кармане.

Не хотят подвергать риску с неимоверным трудом отвоёванные десять сантиметров своего места под солнцем. Менять этот кусочек райского счастья на девяносто сантиметров, но у подножья высокой горы. В сырости и мраке. И смотреть снизу вверх на проблески яркого солнца, появляющиеся между пробегающими тучами и облаками.

В поисках подходящего места такой охотник за комфортом стремится усесться поудобнее, втискивая разъевшуюся заднюю часть в ограниченную раму жёсткого стула славы и богатства. Если, конечно, привалит такая удача и жизнь вовремя подставит стул. Счастливчик живёт, наслаждается покоем и счастьем. Время от времени шевелит половинками раздавшегося седалища, чтобы разогнать кровь и взбодриться. Но вот и этого стало мало. Захотелось больше, дороже, красивее, уютнее. Тогда он идёт дальше. Туда, где его ждёт следующая ступенька нарисованного в его представлении счастья.

По ходу движения к очередной цели перестраиваются, заменяются, принимаются новые нравственные принципы. Согласно трудности пути и физической, вернее, этической форме претендента на следующую ступеньку успеха. Можно в этом случае надеть на нос тёмно-розовые очки, размывающие действительность, или смотреть на окружающих с прагматичным прищуром стороннего зрителя и греть душу чувством превосходства над остальным миром.

Согласитесь, совсем необязательно иметь всему человечеству устраивающую всех и каждого Совесть. Одну на всех. Не бывает общей Совести, как и общей свободы, потому что мир людей не готов носить брюки одного-единственного фасона или курить табак одного сорта. Да и Совесть, в конце концов, не букет ко дню рождения и не мороженое на десерт – даже они не каждому по вкусу. У кого-то – врождённая аллергия на цветы, а кто-то совсем не ест сладкое.

Вполне достаточно, если Совесть хорошо чувствует себя у небольшой части думающего населения планеты. Остальным ещё нужно осваивать мудрость жизни и учиться думать. Если, конечно, получится, и захочется напрячь свои застоявшиеся мозги решением непосильно трудной задачи: а могу ли я жить без Совести? А ежели с ней, то – как?

Решить эту трудную задачу каждому просто необходимо. Не для других – для самого себя.

Нам ведь хочется прикрыть тело какой-нибудь одеждой? Нет, не какой-нибудь, а лучше – дорогой, удобной и модной! Согласитесь, что ходить обнажёнными в мире одетых некомфортно. Не каждый может себе позволить не замечать среди всеобщей пестроты одежд собственной наготы. Разве лишь только те, кто не хочет замечать других, видя только себя в кривых зеркалах собственного благополучия. Всепоглощающего эгоизма.

Одежда – яркий пример.

В отличие от Совести, которую можно и не выставлять наружу.

Не показывать всем.

Не кичиться её эксклюзивностью и дороговизной.

Совесть намного интимнее, чем одежда или даже, чем самый интимный секс.

И если можно с приятелем обсудить прелести своей подружки, то редко кто отважится говорить о муках собственной Совести. Это почти то же самое, что подсчитывать извилины своего мозга – неприличная и даже несколько неадекватная тема. К тому же, весьма спорная и мало изученная.

Именно поэтому тема Совести остаётся на Совести каждого.

Лучше её и не тревожить.

А ещё лучше и само слово реже произносить вслух.

Этой жизненной мудрости меня, Художника, исподволь учат заказчики…

Глава 2      Холст разоблачает

В один из ясных осенних дней я пришел в студию вместе с Учителем, чтобы немного её убрать перед посещением очередного заказчика. Придёт женщина, а они особо придирчиво реагируют на небрежность в студии. Как обычно, уборку мы делаем вместе. Так было у нас принято с самого начала жизни под одной крышей.

Пока я наводил порядок в ящике с красками, любовно перебирая разноцветные тюбики, Николай Львович – Отец и Учитель – отошёл к противоположной стене. Он освободил от одежды два красивых старинных кресла, купленных нами по случаю на блошином рынке, и поставил их на нужное место в центр комнаты. Спустя минуту я понял, что с его стороны не доносится ни единого звука. Полная тишина. Странно. Я невольно повернулся в угол, куда отошёл Отец – он молча стоял около портрета моей бабушки Алины, вперившись в него взглядом. Спина его казалась напряжённой.

– Ты что-то увидел на портрете, чего там нет?

Я засмеялся своему нелепому предположению, но после моих слов Николай Львович сильно вздрогнул. Плечи его резко дёрнулись вверх и медленно начали опадать. Случилось что-то неожиданное и непонятное. Он повернулся ко мне, и я увидел его удивлённые глаза, наполненные не то страхом, не то вопросом.

– Сынок, ты ничего здесь не дорисовывал?

Голос был странно сиплый и неуверенный.

– Нет, конечно. Зачем? Работа готова, и я ей вполне доволен. Да что случилось? Почему ты так странно стоишь? И говоришь загадками…

– Подойди, пожалуйста, сюда, Антоша. Поближе.

Отложив коробку с красками, я сделал десяток шагов до стены, где стоял Отец. Ситуация меня несколько забавляла, поэтому на губах моих светилась улыбка. Я подошёл ближе и молча остановил взгляд на картине. Отвёл на секунду глаза в сторону и тут же жадно впился в неё вновь. Невольная улыбка вмиг пропала. Настроение резко изменилось, я почувствовал невольный озноб.

– Нет, этого не может быть! Что это? Как ЭТО попало на холст? Кто мог позволить себе такую вольность? Зачем?

Неожиданно руки у меня задрожали. Страх окутал тело, захватил его в свои жёсткие колючие объятия. Отец, сам испытывающий подобные чувства, приобнял меня, прижал к себе, и мы оба в недоумении уставились на портрет моей любимой бабушки, который я писал с большой любовью. Я отчётливо ощущал под тёплыми руками Николая Львовича свои подрагивающие от сильного волнения плечи.

Бабушка Алина на картине по-прежнему сидела у стола рядом с яблоками и лежащей на них виноградной гроздью. Свет из окна также падал на её седую голову, отражаясь сзади лёгким ореолом. А справа, из-за тёмной гардины, где раньше, кроме фона, ничего не было мной написано… на неё смотрел мужчина. Он будто вышел на короткое время из своего укрытия! И протянул в сторону Алины белую, ухоженную руку. На безымянный палец насажен массивный золотой перстень с плоским чёрным камнем, по которому извивается золотая змейка. И с этой руки на пол стекают капли крови. Живой, ярко-красной крови. Мужчина впился взглядом в затылок Алины, не замечая ничего вокруг. От картины веяло на нас пронзительным холодом смерти…

Всё так же прижавшись друг к другу, как стояли, мы развернулись и вышли в большую прихожую, а дальше на кухню. Качнувшись в сторону, я тяжело упал на стул, а Николай Львович подошёл к столу и нажал на кнопку электрического чайника. Достал чашки и пакетики чая. Всё это он проделал молча и не спеша. Намного медленнее, чем обычно.

Мы оба были шокированы. Ни говорить, ни думать не хотелось. Только после того как я отпил первый обжигающий глоток чая, сжимая похолодевшими пальцами горячую кружку, то смог обратиться к отцу.

– Отец, что это было? Мне страшно… Ты же помнишь, на картине за спиной бабушки, кроме тёмной гардины, я ничего и никого не писал. Кто же это сделал? Ты? Нет, конечно, нет! Тогда кто, если не мы, кто? Скажи! Мне страшно…

– Успокойся, мой мальчик. Всё хорошо, успокойся! На всё есть толковое объяснение.

Я почувствовал тёплую руку Учителя на своей голове. Николай Львович гладил меня, как маленького ребёнка, напуганного неожиданно вышедшим из-за угла слоном. От этого прикосновения мне стало чуть спокойней.

– Антоша, всё не так страшно, как ты думаешь. Я тоже оторопел от увиденного. Но сейчас, только сейчас я понял, откуда появилось чужое изображение на портрете. Этого мужчину ни ты, ни я не рисовали. Не знаю, как тебе понятнее объяснить… в общем, я почти уверен, что этот силуэт нарисовало твоё воображение…

– Моё воображение? Но ведь и ты его видел! Что это значит – воображение нарисовало? Ведь это примерно то же самое, что страх – его не потрогаешь, не увидишь. Так как оно может рисовать? Ты меня не разыгрываешь?

– Не нервничай. Возьми себя в руки. Допей чай и послушай меня внимательно. Не знаю, помнишь ли наш разговор, произошедший около двух лет назад? Тогда ты только задумал писать этот портрет и сказал, что напишешь его с такой любовью, что бабушка выдаст тебе, своему внуку, имя её убийцы. Ты был настолько окрылён и вдохновлён этой идеей, что я удивлялся, откуда в тебе могло взяться столько энергии и силы. Молодость, – думал я тогда… Когда же портрет был готов, ты пояснил мне, что…

– … за гардиной справа прячется убийца и рано или поздно, но он оттуда покажется. Потому что должен быть наказан за совершённое зло… Да, я прекрасно помню этот разговор. Но ведь я высказал только своё желание, жажду возмездия… Как же так? Мы с тобой живём не в фантастическом мире, а в реальном.

– Сын, бывает так, что истина порой лежит на поверхности. Так вот, специально говорю для тебя: наши слова и мысли могут быть материализованы, а желания имеют свойство сбываться. Особенно, если ты произносишь слова с большим чувством. Тебе это кажется странным? Но ты же понимаешь, что в жизни есть много странных и необъяснимых вещей. Вот одна из длинного ряда жизненных загадок. Одна из её тайн. И вот эта загадка вторглась сейчас в нашу с тобой жизнь. Нам не нужно думать, как это случилось – этого мы никогда не узнаем. Мы просто должны порадоваться, что твоя мечта сбылась. Каким-то фантастическим образом, но сбылась. Убийца твоей бабушки проявился на картине – именно так, как ты сам желал этого всё время. Все годы. У нас есть теперь его лицо и особая примета – необычное кольцо на руке. Остальное сделает милиция.

– Мне сложно понять твои объяснения, Отец. Желания, тайны… Ведь речь-то идёт о картине.

– Не ломай себе над этим голову. Просто прими случившееся как данность. Ты же не удивляешься тому, что солнце каждое утро всходит и каждый вечер заходит за горизонт. Не задаёшь вопрос, почему змея состоит только из глаз и хвоста, а у жирафа такая длинная шея. Тебе никогда не приходило в голову, как может тяжёлый большой самолёт подняться в воздух, а ты, намного легче его, летать не можешь? Объяснить можно всё. Но понять – нет. Прими и поверь, что так оно и есть, как я сказал. За свою долгую жизнь я накопил достаточно знаний и мудрости и хотел бы тебе их передать. Но это совсем не означает, что я могу объяснить необъяснимое. Давай не рассуждать на тему «почему?», а лучше подумаем над тем, что же делать дальше.

– Хорошо. Я принимаю твои объяснения и верю тебе, мой Учитель. Только скажи: как ты думаешь, этот убийца останется навсегда на портрете?

– Не знаю. Я сталкиваюсь с таким феноменом впервые. Так же, как и ты. И если бы мне кто-то ещё вчера сказал о том, что такая метаморфоза может произойти с картиной, я бы не поверил. Но нам с тобой нечего бояться. Этот человек не живой. Он только на полотне. И он пока не знает, что мы его уже увидели.

– А если узнает? Что тогда?

– О том, что произошло, никому не нужно знать. И ему, существующему, особенно. Мы с тобой над этим ещё поразмышляем. Нам придется быть очень осторожными с этим новым знанием. Лучше всего, если оно останется только нашей тайной.

– Конечно, ты прав. Но у меня появился следующий вопрос: если я – внук Алины и хотел найти её убийцу, то почему ты первый его обнаружил? Я уходил из студии вчера около десяти и ничего не видел. А, уходя, я всегда прощаюсь с Алиной. Как и по утрам – её приветствую.

– Не могу ответить и на этот вопрос. Возможно, я увидел первым, потому что подошёл сегодня к картине раньше, чем ты. Возможно, луч света опередил тебя и высветил силуэт на несколько минут позднее, чем ты отошёл от картины. А может быть, потому, что я люблю тебя так же, как любила тебя твоя бабушка. Также чувствую тебя, твоё состояние. Возможно, она, умирая, пожелала, чтобы я заменил тебе погибшую семью. Не знаю. Этого ни мне, ни тебе никогда не разгадать. Это уже вопросы божественной силы, а я в них не силён. Мне это так же сложно понять, как и тебе. Но других объяснений у меня нет. Прости.

– Ну что ты, Отец. Тебе совсем не нужно извиняться. Мы разберёмся в этом парадоксе вместе. А сейчас пойдём, посмотрим ещё раз. Может быть, убийца исчез за то время, что мы с тобой разговаривали. Давай удостоверимся, что нам ничего не почудилось.

Никогда я не стоял так близко к тайне!

Мы оба не очень уверенными шагами вернулись в комнату и остановились напротив загадочного портрета. В окно тускло светило осеннее солнце и падало размытыми лучами на вытертый паркет. Мужчина с портрета не исчез, но несколько поблек. Так мне, во всяком случае, показалось. Голова моя кружилась от случившегося и от сотен мыслей, захвативших её в свой бешеный хоровод. Помотав головой, словно отгоняя ненужные видения, я резко развернулся и направился к противоположной стене, где стоял шкаф и полки с красками, книгами и карандашами. Взял из большой подарочной коробки чёрный карандаш с рабочим блокнотом и вернулся к портрету. Николай Львович застыл в позе монумента и размышлял.

– Хочу нарисовать лицо, пока его хорошо видно. Вдруг оно завтра исчезнет? И, потом, если я покажу эту картину милиции и скажу, что нарисованный мужчина – убийца, проявившийся через полтора года после написания портрета, меня отправят в сумасшедший дом. Ведь так?

Несмотря на трагическую, на мой взгляд, ситуацию, Николай Львович весело рассмеялся. Его громкий смех разлетелся по всей комнате, залетая в каждый её уголок. Устав от полёта, эта нечаянная радость приземлилась на мои опущенные плечи и расправила их.

– Ты прав, мой мальчик. Тебе вряд ли поверят, поэтому давай никому не рассказывать о нашем открытии. Не уверен, что появившийся на портрете призрак может увидеть каждый. Нам нужно это обязательно проверить. Завтра у тебя сеанс…

– Пожалуйста, побудь со мной во время работы. Мне как-то не по себе, очень тревожно и не хочется оставаться наедине с клиенткой. Вдруг что-то случится, а я не буду знать, что делать, ведь не каждый день видишь призраки на собственных картинах. Я растерян, и мне нужна твоя поддержка…

– Конечно, я останусь, сынок. Обязательно. Не переживай. Возьму книгу и тихонько почитаю на кухне. Когда у тебя встреча?

– В десять. Придёт молодая женщина. Мы с ней встречались на прошлой неделе. А записалась она ко мне несколько месяцев назад. Хочет получить для своей городской квартиры портрет богатой преуспевающей бизнес-леди. И она его получит.

– Ну что ж, заканчивай свой набросок, а я продолжу уборку. Студия должна быть в полном порядке. Сверкать чистотой и дышать покоем. Никаких страхов. Никакой спешки. Только работа и радость.

Николай Львович развернулся к креслам, собрал в охапку разложенные шляпы и шали, оставшиеся от примерки вчерашней посетительницы, и понёс их в небольшую комнатку без окна, приспособленную нами под склад декораций и аксессуаров. Вчера очередная заказчица не менее трёх часов примеряла все имеющиеся у нас шляпы, усаживаясь в кресло в различных позах, и гляделась на себя в большое зеркало, поставленное мною напротив. Она решала, какое же платье ей заказать специально для портрета, очередь на который подходила уже через месяц.

С тех пор, как я поселился на Садовой в квартире Учителя, мне недоставало ни сил, ни мужества съездить и посмотреть на дом, из которого меня так неожиданно и жестоко выгнала судьба. Несколько раз я отправлялся в начало Невского проспекта, где мы жили с бабушкой Алиной в большом старинном доме, но, не доходя до него, останавливался в нерешительности и поворачивал обратно. Что хотел я от нашего бывшего дома, от своего прошлого, что искал? Частичку позабытого счастливого детства? Воспоминания об уюте, о жилище, полном моих личных и отнятых навсегда вещей? Наверное, я искал там потерянную любовь моей семьи, близких мне людей. Я искал чувство защищённости, уверенности, которые давала мне их любовь. Эти чувства ушли из моей жизни вместе с ними. Вместе с моей семьёй. И я боялся приблизиться к чужим мне теперь стенам, чтобы не растерять последние капли греющих меня воспоминаний. Я всё ещё был полон надежды найти убийцу моей бабушки. Узнать, почему же она должна была так несправедливо умереть. Узнать о судьбе нашей квартиры.

Ничто не могло просто так исчезнуть. Ничто не растворяется во Вселенной без следа. Не только материальное, а даже наши чувства и мысли оставляют свой след. Так говорила мне когда-то бабушка, и у меня не было оснований ей не верить. Вот этот след я собирался рано или поздно отыскать. Именно поэтому портрет Алины так дорог для меня. Он, как талисман, не даёт забыть о моих подспудных поисках, о желании отыскать след справедливости в моей горькой судьбе…

Глава 3      Кокон страха

Кто пожелает своему единственному чаду нелюбви?

Несчастий, гонений и лишений?

Горя и неудач?

Есть ли такие люди на свете?

Уверен в одном – ни в коем случае это не родители из интеллигентной семьи, где порядочность и открытость настояны не на аристократических, порой спорных, генеалогиях, а возникли из трудолюбия, честности и прилежания.

Мои родители были именно таковыми и желали мне, вихрастому Антону Глебову, тысяча девятьсот семьдесят пятого года рождения, их единственному ребёнку, только добра. Они не могли знать своей трагической судьбы, которая плачущим эхом отозвалась на моей дальнейшей жизни. Молодые и красивые, они не ожидали, что в один из тёплых дней начала осени им навстречу выедет большая машина, за рулём которой окажется горластый и пьяненький паренёк, полукриминальный тип, не знающий толком правил дорожного движения.

Видимо, по причине своего полупьяного состояния он и остался жив при лобовом столкновении его нового японского джипа с нашей старенькой «Ладой». Моим родителям повезло намного меньше. Вернее, трагически не повезло. То ли потому, что они были абсолютно трезвы, то ли потому, что всегда соблюдали правила движения и правила жизни. Трудно сказать. Но свершилась большая несправедливость, и они погибли. Оба и сразу.

Печальную новость нам сообщили по телефону из милиции. Даже не удосужились послать в семью, где произошла трагедия, хотя бы участкового. Казённым голосом милиционер сообщил о факте аварии на дороге и попросил приехать на опознание. Слово это я услышал, но не знал, что оно означает. Я стоял рядом с бабушкой и не понимал, почему она заплакала и стала суетливо куда-то собираться одна, без меня. Я ни за что не хотел оставаться дома один, потому что испугался и незнакомого слова, и непонятных слёз бабушки. Но спорить ребёнку со взрослыми бесполезно – всё равно они настоят на своём. Бабушка Алина, мать моего папы, оставила меня на попечение соседей и куда-то уехала, накрыв голову чёрным платком.

Со следующего дня только бабушка стала отводить меня в садик и забирать оттуда, потому что мама и папа враз исчезли из моей жизни. Не предупредили, не объяснили, не сказали ни слова. Просто исчезли. Как будто их и не было в нашей семье. Пропали навсегда из жизни маленького мальчика, их сына. А через неделю мы с бабушкой Алиной ехали в кабине небольшого грузовичка на кладбище. В этот день я узнал, что у меня больше нет ни папы, ни мамы, и мы едем их хоронить. Вместе. В одной могиле.

Когда машина остановилась, к ней подошли трое мужчин. Вместе с шофёром они выгрузили из кузова гробы и поставили их на прихваченные с собой табуретки. Бабушка подвела меня сначала к маме, потом к отцу. Она не разрешила мне обнять и поцеловать их, потому что увидела, как сильно я испугался, глядя на их жёлтые холодные лица. Отвернувшись от страшно-неподвижных, ставших вдруг мне чужими, людей, лежащих в деревянных ящиках, я уткнулся в бабушкину юбку и заплакал.

Гробы заколотили и поставили на землю, один на другой. Вначале опустили в чёрную яму с мокрыми осыпающимися краями гроб с папой. На него поставили мамин. Мы стояли с бабушкой, тесно прижавшись друг к другу, словно одно дерево с двумя сросшимися стволами. «Мама легче, поэтому ей место наверху, а вдвоём в одной могиле хоронить – дешевле», – объяснила мне тихонько бабушка. И я подумал, что моим родителям будет хорошо лежать вдвоём, рядышком. По малолетству я не понимал, что значит – дешевле. Не понимал, что значит – смерть.

Так мы остались с бабушкой Алиной одни в нашей большой четырёхкомнатной квартире в центре Петербурга. В доме, стоящем в самом начале моего родного Невского проспекта. Впрочем, это когда-то давно вся квартира принадлежала нашей семье, а потом мы стали занимать только две комнаты. Одну – мама с папой, другую – мы с бабушкой. Две оставшиеся комнаты были заняты чужими людьми. Соседи менялись, разъезжались, съезжались, женились, разводились, мелькали перед глазами, но мне в то время не мешали. В силу моего возраста. Родители погибли, когда мне исполнилось шесть лет. Они возвращались домой с хорошей новостью: папе предложили новую работу. Новость оказалась запоздалой, работу папа так и не получил. Смерть в лице полупьяного водителя опередила радостное событие.

Сломала налаженный ритм жизни.

Покорёжила жизнь и бабушке, и мне.

Обрушилась на нас всей тяжестью неизбывного горя.

Пригнула нам головы.

Подогнула колени.

Насколько помню, последующие за трагедией годы жили мы с бабушкой очень дружно. Любили друг друга, как могут любить родственники, оставшиеся вдвоём из всей семьи. Кроме нас, у нас никого больше не было. Она, я и ещё могилы моих родителей да деда Николая, бабушкиного мужа, которого я совсем не знал. Кроме небольших радостей и сопутствующих любой жизни огорчений, делить нам с бабушкой было нечего. Только нашу любовь и воспоминания об ушедших от нас любимых людях.

Бабушка окончила в своё время художественное училище и работала в школе учителем рисования. По выходным и после работы она давала частные уроки. Подрабатывала. Когда повезёт. Везло ей не часто, и у неё оставалось достаточно времени, чтобы давать уроки рисования мне, её единственному и любимому внуку. Больше она ничего и не умела. Она могла только рисовать и любить людей, моя дорогая бабушка, очень добрая и ласковая женщина.

Поставив меня на скамеечку перед мольбертом с мелком, карандашом или кистью в руке и дав очередное задание, Алина часто повторяла в разных вариациях:

– Я очень рада, что сегодня мне никуда не нужно спешить и я могу хоть часок позаниматься с тобой. Хотя ты мой самый талантливый ученик, я могу научить тебя только азам великого чуда живописи. Но ведь без знания алфавита не становятся писателями. Сначала нужно выучить буквы, затем научиться складывать их в слова. Почувствовать, прочувствовать и полюбить строй родной речи. Только после этого можно начинать писать самому. Но не раньше. Так и в рисовании. Ты научишься правильно держать в руке карандаш.

Кисть.

Почувствуешь её твёрдость или мягкость.

Научишься понимать и ощущать всю цветовую гамму.

Смешивать краски и доводить их до нужного тебе цвета.

Не только видеть, но и осязать предмет, который изображаешь.

Когда-нибудь ты станешь большим известным художником, и я буду гордиться тобой. А пока ты только идёшь к своему успеху… Вот, нарисуй, пожалуйста, эту старинную вазу. Она досталась нам от родителей твоего деда Николая Александровича. Если ты будешь думать о том, что почти сто лет назад в ней стояли цветы, то это поможет тебе передать в рисунке дух того времени. И если ты соединишь возникшее чувство с собой, сегодняшним, у тебя на бумаге отразится не просто ваза, а маленькое художественное произведение. Попробуй. Это очень важно – научиться соединять в одном рисунке прошлое и настоящее изображаемого тобой предмета или человека. Только тогда ты сможешь передать на бумаге или холсте его внутреннюю суть, его душу. И к тебе придёт величие Рафаэля, известность Брюллова, окрылённость Ван Гога. Антоша, я верю в тебя, в твоё будущее… А теперь давай работать.

Я очень любил рассказы моей бабушки. Она говорила совсем не так серо и буднично, как учителя в школе, соседи на общей кухне, родители моих приятелей. Её речь была яркой, интересной, лёгкой и будто сказочной. Она знала, чего мне хочется, и у меня от неё не было секретов. Как и у неё от меня. Бабушка никогда ни на кого не бранилась, а если её кто-то обижал, надолго задумывалась, сидя у окна, и тихонько плакала, думая, что я не вижу её слёз. Мне хотелось пожалеть её, успокоить, наказать обидчика, ведь я остался единственным мужчиной в нашей семье, но мне этого не позволялось.