Текст книги "Франческа"

«Прошло двадцать семь лет с тех пор, как Франческа бесследно исчезла, но и по сей день неизвестно, какая судьба ее постигла. Версий выдвигалось немало. Ее паспорт отсутствовал, так что поначалу высказывалось предположение, что она исчезла по собственной воле».

Чарли прокрутила дальше, пробежав глазами строки о возможном самоубийстве, обследовании озера, допросе одноклассников, друзей и родственников. Все это ничего не дало. В статье приводилась большая фотография семейства Мильд на каменной лестнице перед фамильной усадьбой. Мужчина и женщина позади двух дочерей-подростков, которые на вид казались ровесницами. Все натянуто улыбались, кроме одной дочери, смотревшей в камеру взглядом горьким и упрямым. Франческа Мильд.

Ниже приводилась еще одна фотография. Учащиеся национальной школы-интерната Адамсберг в синей форме: мальчики в брюках, девочки в юбках в складочку. И тут – Франческа Мильд в более юном возрасте. Она стояла в первом ряду, единственная девочка, руки скрещены на груди.

Что же с ней случилось?

Взгляд Чарли упал на фамилию Юхана под статьей. Позвонить ему? Нет уж, к чему такие телодвижения?

Франческа

Свет ударил мне в глаза, когда я вышла из ворот больницы. Проведя больше недели в постели, я ощущала себя странно хрупкой. Казалось, за это время мир изменился и стал совсем другим. Не знаю точно, в чем дело – в цветах, звуках или в воздухе, но что-то сдвинулось с привычной оси. Я вцепилась в папину руку, закрыла глаза и дала ему отвести меня к машине.

– Франческа, почему ты закрыла глаза? – спросила мама.

– Свет, – ответила я. – От всего этого света мне больно.

Папа снял мою ладонь со своей руки, но я продолжала стоять с закрытыми глазами, шаря перед собой руками. Прищурившись, я заметила, как мама взглянула на папу и покачала головой. Ей трудно принять, что я иногда веду себя как сумасшедшая.

– Куда мы едем? – спросила я, втиснувшись на заднее сиденье папиной спортивной машины. Учитывая длину моих ног, меня стоило бы посадить вперед, однако, думаю, ни одно событие в мире не может считаться достаточно серьезным, чтобы заставить маму покинуть переднее сиденье.

Папа ответил, что мы едем в Гудхаммар. Он перенес все встречи в Швейцарии. Только теперь до меня дошла серьезность ситуации. Никогда ранее папа не отменял и не переносил встреч. Встреча – это встреча, договоренность – это договоренность, а контракт – это контракт. А Гудхаммар – туда мы ездим только на праздники и в отпуск.

– И что? – спросила я. – Что мы будем делать в Гудхаммаре?

– Мы обсудим, как нам лучше помочь тебе, – ответил папа. – Нам надо все спокойно обговорить, прежде чем решить, как жить дальше.

– Почему мне нельзя вернуться в Адамсберг?

– Думаю, ты понимаешь почему, – ответил папа.

Я сказала, что совсем не понимаю. Если кто-то и должен покинуть школу, так это Хенрик Шернберг и его друзья.

– Я хочу, чтобы мы больше не говорили о Хенрике Шернберге, – сказал папа. – С ним мы уже закончили.

Я подумала, что никогда не закончу с Хенриком Шернбергом – не перестану думать о нем и о том, какое наказание он должен понести. Потому что если даже все так и было, как они в один голос утверждают, эта королевская компания, – что они вообще не видели Поля в тот вечер, все равно они виноваты в его смерти. С первого дня, как Поль появился в Адамсберге, они дразнили его за его одежду, его манеру жестикулировать, когда он говорил, за его диалект. Они издевались над ним за то, что он бесконечно читает, за его философские рассуждения на уроках, за его интерес к мозгу, телу, жизни и смерти. Даже его шуткам они не смеялись, хотя он был самым остроумным из нас. И это было не только психическое давление – сколько раз они натыкались на него в коридорах или задевали его мимоходом, словно он был невидимым.

«Я как лебедь, – говорил он, когда я спрашивала, как ему удается сдерживаться и не набить им всем морду. – Все это с меня стекает». Один раз я поправила его, сказав, что так говорят про гусей – это с гуся вода, а не с лебедя. Но Поль рассмеялся и ответил, что с лебедями все то же самое, холод никогда не добирается до кожи. Я возразила, сказав, что не знаю в точности механизмы отталкивания, однако наверняка есть причина, почему говорят «с гуся», а не «с лебедя». Потому что гуси к тому же еще и глупые. Говорят же, глупый как гусь.

Поль сказал, что он не глупый, просто ему плевать. Его не волнует, что о нем думает компания туполобых типов.

Поверила ли я ему, когда он это сказал? Помню, я подумала, что так наверняка лучше всего, как ни верти, – не слушать все эти оскорбления, дать им просто стечь с себя, но задним числом я поняла, что это не сработало. Должно быть, холод проник через все защитные слои в самое сердце Поля. И среди всего этого моя собственная сестра сошлась с Хенриком Шернбергом, самым вредным из них. И она не послала его даже после того, что случилось с Полем. Когда я спросила ее почему, она ответила так, словно мы были едва знакомы: «Сочувствую твоему горю, Франческа». И тут же заявила, что она верит Хенрику, любит его и что другой не может быть виноват в том, что кто-то покончил с собой.

Некоторое время я думала о сестре – о том, как она навещала меня в больнице. В первый свой приход она рыдала, словно бы я уже умерла, а во второй раз, поняв, что я выживу, плакала из-за того, что я распространяю ужасную ложь про ее бойфренда. Я и раньше так делала, заявила она, и напомнила мне, в чем я обвинила старшего брата Эрика Вендта. У меня не было сил ей возражать.

– А Сесилия? – спросила я, когда папа вырулил на трассу. – Что будет с Сесилией?

Папа встретился со мной глазами в зеркале заднего вида и ответил, что с Сесилией ничего не произойдет.

– Не понимаю, как вы можете оставить ее в этой школе.

– Ты беспокоишься не о том, Франческа, – вмешалась мама. – Единственное, о чем тебе сейчас стоит думать, – как поскорее поправиться.

Я ответила, что здорова и просто не понимаю, как можно оставить свою дочь в школе, где…

– Давайте прекратим сейчас эту дискуссию, – сказал папа. – Поговорим о чем-нибудь другом.

У меня не было ни малейшего желания говорить о другом. Мне смертельно надоело, что папа всегда решает, о чем можно говорить, а о чем нет, поэтому я закрыла глаза, притворилась, что сплю, и почувствовала, как по всему телу разливается облегчение от того, что мне не надо возвращаться в школу.

Но сперва нам надо было заехать в «Адамсберг» и забрать мои вещи.

– Пойдем со мной, – предложила мама, когда мы остановились на парковке. – По крайней мере, попрощаешься с Сесилией.

Я покачала головой, потому что мне не хотелось прощаться с Сесилией, к тому же я не хотела бы столкнуться с Хенриком Шернбергом или кем-то из его компании. Если бы такое случилось, то я, возможно, устроила бы сцену. Одна из моих многочисленных проблем состоит в том, что я не умею управлять своими импульсами.

Когда мама и папа ушли, я села на переднее сиденье и взглянула на белую громаду главного здания Адамсбергской школы. Во всем этом месте мне чудилось нечто холодное и неприветливое. Невероятно, как долго я здесь выдержала. Пять лет молилась перед каждым приемом пищи и пела идиотские песни о величии школы. Носила их плохо сидящий пиджак с клювастым орлом на груди, пыталась подстроиться, быть хорошим товарищем и все такое, но если быть до конца честной – я ненавидела это место с самой первой минуты.

Вокруг здания школы располагались корпуса: Маюрен, Тальудден, Норра, и еще Хёгсэтер, который стал моим домом с тех пор, как я попала в эту школу. Над входом в мой корпус красовалась надпись «Esse non videri». «Быть, оставаясь невидимым», – пояснил папа в первый раз, когда мы вошли в ворота школы. Он произнес это так, будто слова звучали красиво, а не зловеще.

В Хёгсэтер я переехала в одиннадцать лет, став самой младшей во всей Адамсбергской школе. Мы с Сесилией должны были пойти в шестой, но нам предстояло учиться в параллельных классах и не жить вместе. Это нужно было для того, чтобы мы начали с чистого листа. Нам, девочкам, пора начать с начала – так считала мама. Когда в первый школьный день папа внес мои чемоданы в маленький домик на возвышении, я из последних сил сдерживала слезы. Я не хотела спать в одной комнате с людьми, которых не знала. Нельзя ли мне, по крайней мере, жить в одном общежитии с Сесилией? Но папа лишь погладил меня по голове и заявил, что меня ждет самое интересное время в моей жизни. Это он знает наверняка, потому что так было и у него.

Но я не как папа, не как мама и не как Сесилия. Я чувствовала себя чужой в этом мире, чужой в собственной семье.

«Опиши их, – сказал однажды Поль, когда я пожаловалась, что чувствую себя посторонней. – Опиши свою семью».

Тогда я выдала ему краткую версию – что моя сестра подлиза, папа лгун, а мама… мама просто бумажная кукла на ветру.

Должно быть, для папы стало большим ударом, что его дочь исключили из той самой школы, о которой он сам говорил как об «основе будущей карьеры». Действительно, в годы учебы в самой престижной школе-интернате Швеции Рикард Мильд времени даром не терял. Его портрет красовался на стене возле столовой в ряду тех учеников, которые окончили школу с лучшими оценками по всем предметам.

На этой старой фотографии папа выглядел совершенно нелепо. Зачесанные на лоб волосы лежали плоско, словно приклеенные, улыбка обнажала кривые зубы.

«Странно, что ему удалось завоевать маму, – сказала как-то Сесилия, когда мы стояли вместе и смотрели на него. – Странно, что с таким лицом он смог жениться на самой красивой девушке Стокгольма».

Я спросила, откуда она знает, что мама была самой красивой девушкой Стокгольма, и Сесилия ответила, что ей папа рассказал.

Я возразила – в том, что касается мамы, папа весьма ненадежный источник информации. Послушать его, так она самое совершенное существо в мире – и в этом он ошибается, потому что любой, кто поговорит с ней более пяти минут, сразу заметит, что у нее довольно много недостатков. Папа, обычно такой проницательный, в этом вопросе совершено слеп.

Сесилия сказала, что это настоящая любовь – видеть в человеке прекрасное. Когда она выйдет замуж, то обязательно выберет себе мужчину, который будет видеть в ней только самое лучшее.

Тогда я сказала, что если я, вопреки ожиданиям, выйду замуж, то только за человека, который сумеет меня рассмешить и который не спит с другими. Потому что какой смысл в утверждениях, что ты лучше всех на свете, если тебе изменяют?

Сесилия заявила, что я не должна высказываться о том, о чем понятия не имею.

А я напомнила ей о ночных ссорах мамы и папы как раз по этому поводу, когда мы с ней стояли под дверью и слышали, как мама рыдала над тем, что, по словам папы, было ложью. Но я достаточно видела, как папа ест глазами и лапает других женщин, чтобы понять: мамины обвинения не взяты с потолка.

Мама и папа задерживались. Не находя себе места, я вышла из машины. Порывшись в сумочке, отыскала пачку, где оставалась одна сигарета. Упрямо стояла совершенно открыто среди бела дня и курила. Мне даже хотелось, чтобы меня увидел кто-нибудь из третьекурсников или учителей. Как здорово было чувствовать себя недосягаемой для их угроз. Меня исключили, я одна. Бояться нечего, хуже уже не будет. Подойдя поближе к дорожке, ведущей на территорию школы, я встала рядом с надписью золотыми буквами на железной табличке, которая соединяла две половинки ворот, и прочла латинские слова (в Адамсбергской школе латынь по-прежнему считали мировым языком): «Non est ad astra mollis e terris via[1]1
  Не прост путь, ведущий от Земли к звездам (лат.).


[Закрыть]». Я уже забыла, что это значит, но помню, когда мне впервые сказали перевод, надпись показалась жутковатой.

Мамы и папы не было видно. Их наверняка задержала лицемерная беседа с кем-нибудь из учителей. Не понимая до конца, зачем я это делаю, я подошла к часовне. Божий дом всегда открыт, так что я шагнула внутрь. Медленно прошла по проходу к тому месту, где мы с Полем всегда сидели во время службы. Опустившись на скамью, я подняла глаза на распятие. Сколько раз я сидела здесь, мысленно блуждая совсем в других местах? Я провела рукой по подставке для псалтыря, на которой Поль вырезал «Бог у…», а дальше не успел, потому что фрёкен Асп остановила его и позаботилась о том, чтобы ему сделали предупреждение. Я порылась в карманах, ища что-нибудь острое. В больнице у меня отобрали все, чем я могла бы причинить себе вред, но при выписке по крайней мере отдали ключи. Достав их, я закончила то, что однажды начал Поль. «Бог умер».

Потом я вернулась к машине.

Через двадцать минут пришли мама и папа с чемоданом.

– Сесилия передавала тебе привет, – сказала мама после того, как попросила меня вылезти и пересесть на заднее сиденье.

Я спросила, почему Сесилия сама не пришла к машине, чтобы поприветствовать меня. Мама ответила, что она занята – пишет национальную контрольную по английскому.

Я сказала, что национальные контрольные пишут в весеннем семестре.

Мама вздохнула и ответила, что в таком случае она что-то недопоняла. Как бы то ни было, это не имеет значения, раз я все равно не разговариваю с сестрой. Не очень-то приятно разговаривать с человеком, который делает вид, что тебя нет.

Мне хотелось сказать, что я буду говорить с ней, когда она поверит мне – своей сестре, а не своему дебильному бойфренду, но поняла, что это бессмысленно. Мама и папа всегда доверяли версии Сесилии. Со мной же они словно исходили из того, что я лгу, пока не будет доказано обратное. Они этого и не скрывали и объясняли это тем, что я сама виновата – потому что я так часто вру. Однако с таким же успехом можно сказать, что мое поведение – результат того, что мне никогда не верили. Как любит говорить папа, трудно понять, что было сначала – яйцо или курица.

– Вот это лежало в ящике твоего письменного стола, – сказала мама и протянула мне конверт.

Я взяла его и увидела свое имя, написанное красивым, причудливым почерком Поля. Это совершенно сбило меня с толку. Значит, он все же написал прощальное письмо?

– Это от него? – спросила мама.

Я кивнула.

– Так разве ты его не откроешь?

– Потом, – ответила я.

4

Вскоре после пяти в дверь Чарли постучали. Андерс поинтересовался, скоро ли она закончит. Прошло несколько секунд, прежде чем она вспомнила, что они собирались куда-то пойти.

– Тебя отпустили? – не удержалась Чарли.

Строго говоря, она не верила, что все получится. Вообще-то ей больше всего хотелось бы остаться на работе, сидеть в кабинете, пока за окнами на город спускается тьма, и пытаться найти что-нибудь новое в материалах следствия. Однако из опыта она знала, что новые подходы и мысли чаще приходили тогда, когда она позволяла себе взять передышку и подумать о чем-то другом.

– Я все же не крепостной, – ответил Андерс, и Чарли с трудом устояла перед соблазном сказать, что, по ее мнению, его положение мало чем отличается от положения крепостного.

– Куда пойдем – по твоим любимым местам или по моим?

Андерс сделал вид, что не понял, на что она намекает, но просиял, когда она предложила «Риш».

«Риш» уже заполнился гулом голосов, хотя еще не было шести. Вскоре Андерс нашел официанта, и им удалось заполучить маленький столик в глубине зала.

– Ты ведь наверняка проголодалась?

Она кивнула.

– Что закажем?

– Возьми что-нибудь, – ответила Чарли. – Я такая голодная, что не в состоянии читать меню и выбирать.

Андерс посмотрел на официанта, и тот быстро подошел к их столу. Андерс заказал два карпаччо из говядины и два бокала вина, название которого Чарли не успела разобрать. Потом повернулся к ней и спросил, не предпочтет ли она другое вино. Она покачала головой, сказав, что полностью полагается на него. Ее мало интересовали различия между сортами вина. Неужели они так давно никуда не ходили, что Андерс даже не помнит – она не различает нюансов. Кстати, она вообще предпочитала пиво, но решила не напоминать об этом.

Тут у Андерса в телефоне звякнуло. Он достал его и улыбнулся.

– Что там? – спросила Чарли.

– Это Сэм, – ответил Андерс. Повернув к ней телефон, он показал небольшой отрывок видео, где его сын со слюнями на маленьком подбородке сидит на коврике на полу. – Он сидит без опоры.

– Надо же, как рано, – проговорила Чарли, хотя понятия не имела, рано это или нет. В стадиях развития младенцев она мало разбиралась.

– Да нет, все по возрасту, – сказал Андерс. – Но для нас это все равно чудо.

Он снова нажал на «Воспроизведение». Чарли попыталась скрыть свою скуку, взяв у него из рук телефон и еще раз внимательно просмотрев отрывок.

– Хорошенький, – сказала она, возвращая телефон.

– Боже, до чего я проголодался! – воскликнул Андерс. – Наверное, это от недосыпа – я все время жую.

– У меня то же самое, – откликнулась Чарли. – Постоянно ем, когда у меня недосып.

– А у тебя тоже недосып?

– Ну да.

– А что мешает тебе спать?

– Даже не знаю. Мысли всякие в голове крутятся.

– Какие мысли?

– Ну, мы ведь расследуем довольно жуткое дело, например.

– И ничего другого?

Зачем она завела этот разговор? Ведь знала же: Андерс начнет задавать вопросы. Его всегда интересовало, что она за человек и какие чувства испытывает, но после выезда по работе в Гюльспонг он буквально засыпал ее вопросами о ее происхождении и самочувствии. Она не знала, что им руководит – забота или любопытство, либо же и то, и другое.

– Обычная бессонница, – ответила она. – Заколдованный круг, знаешь ли. Я думаю о том, что надо спать, и поэтому не могу заснуть, и так далее… в общем, сам понимаешь.

– Понимаю, – кивнул Андерс. – Наверное, потому ты такая притихшая. В смысле – из-за недосыпа.

– Я в порядке.

– Ты вовсе не в порядке, Лагер. Ты не в порядке с тех пор, как мы вернулись из Вестергётланда, да и до того ты, кстати, была не очень. Как подумаю – начинаю сомневаться, что ты когда-либо была в порядке.

Чарли почувствовала, как ее охватывает раздражение. Среди всех коллег она, без сомнений, чувствовала себя комфортнее всего с Андерсом. Несмотря на очень разный образ жизни и историю, они прекрасно спелись. Редко придерживались одного мнения, часто спорили, но еще чаще смеялись. Однако теперь что-то изменилось. Она не забыла, как он заложил ее начальнику после прокола в Гюльспонге. Вероятно, она бы на его месте поступила в точности так же, однако все это оставило след на душе.

– Я хожу к психотерапевту, – сухо ответила она. – Стараюсь разобраться в себе.

– Что произошло? – спросил Андерс. Положив на стол приборы, он внимательно смотрел на нее. – Что произошло летом в Гюльспонге?

– Что произошло? – Чарли уставилась на него. – Пропавшая семнадцатилетняя девушка была в конце концов обнаружена мертвой у заслонок дамбы. Ее звали Аннабель Роос. Мне казалось, ты тоже был там.

– Там произошло еще много всякого, – сказал Андерс. – Думаешь, я не догадываюсь? Ты была просто не в себе.

Принесли еду. Только увидев свое блюдо, Чарли поняла, насколько же она голодна. Она положила в рот кусочек мяса, добавила руколы и семян пинии. Вкус божественный.

– Здорово, что мы можем снова пойти поесть после работы, – сказала она. – Что ты снова в строю.

– Я не в строю, – ответил Андерс.

– Почему?

Андерс добавил в свою еду оливковое масло, морскую соль и перец.

– С Марией все сложно. Мне кажется, у нас настал первый серьезный кризис.

Чарли положила приборы.

– В каком смысле – кризис?

В ее понимании отношения Андерса и Марии представляли собой постоянный кризис.

– Спорим и ссоримся по любому поводу, – вздохнул Андерс. – А на днях она заявила, что не уверена в своих чувствах ко мне. Ясное дело, сказала она это со злости, но все равно. Все не могу забыть эти слова. «И что – и все? – сказала она. – И что, до конца жизни все так и будет?» Словно она живет в аду.

– Может быть, вам лучше взять паузу, – предложила Чарли. – Побыть врозь, перевести дух, подумать и…

– Я этого не хочу. Вовсе не хочу быть с ней врозь.

– Понимаю, – проговорила Чарли, хотя на самом деле не понимала. Они с Марией встречались всего несколько раз и с самого начала почувствовали друг к другу взаимную антипатию. Ситуация еще усугубилась, когда Мария узнала об отношениях Чарли с Хенриком. Судя по всему, она знакома с женой Хенрика. Когда об их интрижке стало известно, Мария запретила Андерсу работать один на один с Чарли – и даже тогда он не протестовал. Вместо этого он стал скрывать, что они работают в паре. Просто трудно себе представить, как можно жить с таким человеком, как Мария.

– Она несчастна, – продолжал Андерс. – Не счастлива.

– А ты счастлив?

– Да, думаю, что да. То есть – ясное дело, я не прыгаю до потолка от счастья каждую минуту… Просто для меня развод не вариант.

– Почему?

– Потому что в моем мире – я имею в виду, из которого происходим мы с Марией, это… это просто-напросто значит потерпеть неудачу.

«А в том мире, из которого происхожу я, потерпеть неудачу – это прогибаться перед другим человеком и не уметь постоять за себя», – подумала Чарли.

Пожалуй, тем, кто родился и вырос на солнечной стороне жизни, тоже не всегда легко.

– Но ты, наверное, все же права, – проговорил Андерс. – Нам нужно личное время. Просто я боюсь, что мы в результате придем к выводу, что ничего не получается, и в конце концов расстанемся. А одиночество… меня оно пугает.

– А что в нем такого страшного? – спросила Чарли.

– Вопрос скорее в том, почему оно не пугает тебя.

– А я и не утверждала, что оно меня не пугает. Просто единение – наигранное единение, когда думаешь, что принадлежишь одному-единственному человеку, вера в то, что можно обрести иммунитет от одиночества за счет обещаний, колец, детей, – оно пугает меня еще больше.

– Но это делает тебя счастливой? – спросил Андерс.

Чарли подумала, что он иронизирует.

– А что ты имеешь в виду под этим словом?

– Просто счастливой, – настаивал Андерс.

– Все по-разному понимают счастье.

– А ты?

– Не знаю, – ответила Чарли. – Когда под счастьем понимают то самое головокружительное опьяняющее чувство, то мне кажется, что в таком состоянии человек не может пробыть долго. Для меня счастье – это когда я могу избавиться от тревоги. Думаю, я умею ценить это чувство больше, чем кто бы то ни было. Жить без страха – это для меня и есть счастье.

– Как ужасно звучит!

– А что в этом ужасного?

– Ну, что счастье – это просто когда нет страха. Ты рассуждаешь как довольно несчастный человек.

«А ты рассуждаешь как человек, никогда не испытывавший настоящего страха», – подумала Чарли.

Они заказали бутылку того вина, которое им поначалу принесли в бокалах. Зазвонил телефон Андерса. Наверняка Мария. Он отключил звук.

– Не то, чтобы она не знала, что я пошел поужинать, – произнес он. – Просто мне надоело врать, что я не с тобой. Пошлю эсэмэску – спрошу, все ли в порядке с Сэмом.

«Поступай как знаешь», – подумала Чарли.

– Не смотри вправо, – сказал Андерс, – но в баре сидит парень, который не сводит с тебя глаз.

Чарли немедленно повернулась вправо, и парень за барной стойкой встретился с ней глазами. Она тут же узнала его. Юхан Ру.

«Нет, – подумала она. – Только не сейчас».

Провалы во времени

– Ты когда-нибудь видел мертвого человека? – спрашиваю я Поля, когда он рассказывает, что его папа держит бюро ритуальных услуг. Мы знакомы лишь пару недель, но уже с первого дня я поняла, что он не такой, как все.

– Само собой, – отвечает Поль. – Я их видел больше сотни, наверное. В каникулы мы с братом помогаем папе.

– Очень увлекательная работа, – замечаю я.

– Большинство людей считают, что это отвратительно. Люди живут так, словно смерти нет. Не хотят о ней думать.

– А я каждый день думаю о смерти, – говорю я. – Кажется, только этим и занимаюсь с тех пор, как научилась абстрактно мыслить.

– Но ты-то не такая, как большинство людей, – отвечает Поль и улыбается.

Я прошу его рассказать подробнее, что он делает на работе. Он что… прикасается к мертвецам?

Поль кивает. Он приводит их в порядок перед тем, как их положат в гроб, – причесывает волосы, надевает одежду, которую выбрали родственники, и аккуратно складывает руки на груди.

– А меня ты мог бы привести в порядок? – спрашиваю я.

– Что ты имеешь в виду?

– В смысле – как мертвую.

– Зачем?

– Не знаю. Просто любопытно.

– Конечно, – отвечает Поль, – конечно, я мог бы это сделать, но это было бы странно.

– Какие они?

– Что ты имеешь в виду?

– Трупы. Как они выглядят? Какое от них ощущение?

– По крайней мере, большинство совсем не похожи на спящих, – говорит Поль. – Они застывшие, холодные, в трупных пятнах и выглядят мертвыми. Но прежде всего замечаешь запах.

Я прошу его описать, но Поль качает головой и говорит, что это невозможно. Запах… неописуемый. Если почувствовал его один раз, то уже никогда не забудешь. Иногда в жаркие летние дни ему кажется, что весь дом пропах этим запахом.

– А черви, которые едят трупы, – откуда они берутся? – спрашиваю я. – Не понимаю, как они возникают просто из ничего.

– А они и не возникают из ничего, – отвечает Поль с улыбкой. – Мертвое тело привлекает к себе мух, которые откладывают яйца. А из этих яиц вылупляются личинки.

– Я почему-то всегда думала, что они берутся из ниоткуда.

– Ничто не берется из ниоткуда.

5

Чарли отпила глоток вина.

– Кто это? – спросил Андерс.

– Ты что, не видишь? – ответила вопросом на вопрос Чарли. – Перестань так пялиться!

– Что-то знакомое, – проговорил Андерс. – Но у меня плохая память на лица – а я должен его знать?

– Юхан Ру, – сказала Чарли. – Журналист, с которым мы общались этим летом.

Андерс просиял.

– А, точно, теперь вспомнил.

Чарли невольно задело, что он так обрадовался. Неужели он забыл, чем закончилось это знакомство?

– Из-за него меня отстранили от работы.

– Если уж быть до конца честными, то ты сама была виновата, – сказал Андерс. – Подозреваю, что он не принуждал тебя к близкому общению и не просил дать информацию о ходе следствия.

Чарли и забыла, как петушится Андерс, когда выпьет.

– Никакой информации о ходе следствия я ему и не давала, – сказала Чарли.

– И тем не менее она появилась в газете на следующий день, – усмехнулся Андерс. – Разве не ты говорила, что не веришь в случайные совпадения?

– Ясное дело, я верю в случайные совпадения.

– Почему ты сердишься? Я думал, ты уже оставила все это позади.

– Андерс, – проговорила Чарли, подаваясь вперед. – Я ни слова не сказала ему о расследовании.

– Откуда же тогда он добыл информацию? – Андерс продолжал улыбаться, словно они беседовали о чем-то веселом. – Может быть, спросим у него? – сказал он и поднялся.

– Прекрати, черт подери, – прошипела Чарли. – Сядь на место!

– Спокойно. Я просто собирался сходить в туалет. А тебе, может быть, стоит подойти и поздороваться.

– С какой стати?

– А почему бы и нет? Он явно хочет вступить в контакт. В данный момент он сидит и разглядывает твой профиль в зеркале позади стойки.

«Не подходи ко мне, – подумала Чарли, когда Андерс удалился. – Не подходи и не вороши то, что прошло».

Но Юхан уже направлялся к ней.

– Привет, – сказал он. – Я так и подумал, что это ты.

– Привет, – Чарли попыталась изобразить радостное удивление. – Приятно тебя видеть. Как дела? Все хорошо?

– Все в порядке, – ответил Юхан и улыбнулся. – А у тебя?

Чарли подумала, что ей удалось вытеснить воспоминания о том, как действовала на нее эта улыбка.

– Прекрасно, – ответила она.

– Я звонил тебе.

– Правда? – произнесла Чарли, и сама устыдилась тому, как фальшиво это прозвучало.

Поначалу она обрадовалась и собиралась перезвонить ему, но потом не стала этого делать. Так она поступила из чистого инстинкта самосохранения: после возвращения из Гюльспонга она менее всего хотела видеть человека, который напоминал бы ей обо всем, что произошло там, – того, кто так хорошо знал историю ее семьи. Юхан, потерянный сын Маттиаса.

– Да, я звонил несколько раз и даже оставлял тебе сообщение, но я понял намек, когда ты не перезвонила.

– Так много всего навалилось, я…

– Ничего страшного, – прервал ее Юхан. – Я понимаю.

Что-то в его глазах сказало ей, что он действительно все понимает. Чарли вспомнила, что говорила Бетти о его отце, Маттиасе: «Он – единственный человек, который знает обо мне все, но все равно меня любит».

Возможно ли, чтобы Юхан так же хорошо понимал пропащие души, как и его отец? И тут же, в следующую секунду, она подумала, что это точно нельзя воспринимать как данность. Может быть, Юхан и в курсе ее тайн, но он не понимает ее. Они друг друга не знают – и пусть так и останется, так будет лучше.

– Может, присядешь ненадолго? – спросила Чарли. Откуда взялись эти слова? Но было уже поздно.

Вернувшись к столу, Андерс весело приветствовал Юхана. Теперь Чарли заметила, что коллега довольно пьян.

– Я там повстречал бывшую одноклассницу, – сказал Андерс. – Она хочет, чтобы мы с ней выпили в баре. Если не возражаешь, я…

– Конечно, – кивнула Чарли. – Я все равно скоро собиралась уходить.

Андерс исчез, они с Юханом остались одни.

– Хочешь вина? – спросила Чарли.

Юхан кивнул. Она наполнила бокал Андерса и протянула ему. Некоторое время они сидели молча и оглядывали зал. В баре Чарли заметила Андерса и его одноклассницу. Они разговаривали, сидя голова к голове. «Наверное, из-за громкой музыки», – подумала Чарли, ибо Андерс не из тех, кто будет физически сближаться с женщиной, на которой не женат. Или он как раз из таких? Если жизнь ее чему-то и научила, так это тому, что постичь другого человека невозможно – даже те, кого считаешь самыми простыми и предсказуемыми, порой откалывают номера, совершенно противоречащие их природе. Сама она воображала, что ей удается управлять своими чувствами – однако это оказалось очень далеко от истины. Вот как сейчас, например, – она сидит с мужчиной, с которым разум велит ей быстро и вежливо попрощаться, но вместо этого она подняла бокал, глядя на Юхана, и сказала, что рада его видеть – что она много думала о нем после той встречи.

– Правда? – спросил Юхан и снова улыбнулся.

– А почему бы нет? Ведь не каждый день находится потерянный брат.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты воспринимала меня как брата.

– Почему?

Чарли почувствовала, как в груди разлилось тепло, когда Юхан заявил, что летом они испытывали друг к другу не совсем братские чувства.

– А что тогда? – спросила Чарли, ставя бокал на стол. Учитывая, что язык уже перестает повиноваться, с питьем пора завязывать.

– Твоя версия? – спросил Юхан.

– Похоть? – Чарли вновь потянулась за бокалом. – Временное умопомрачение? Брошенные отпрыски двух сумасшедших, ищущие утешения в объятиях друг друга?

– А может быть, просто двое взрослых людей, не связанных узами родства, и сила притяжения? – предложил Юхан.

– Звучит, конечно, куда приятнее.

Чарли отхлебнула еще глоток вина. Снова подумала о статье – о пропавшей девочке-подростке, которую никак не могла выкинуть из головы.