Текст книги "Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она «научилась»"

Влюбленность

 
Отрежешь гитарной струны мне кусок,
Себе я венчальный скручу перстенек.
 

Карли Рэй Джепсен

Этот парень играет на гитаре. Непрофессионально, но очень неплохо. Является на прием и смеется надо мной. Забавный тип. Приезжает в апреле.

Терри, мамин экстрасенс

Я говорила «люблю тебя» ровно четырем мужчинам, не считая отца, дяди и избранных невротиков, с которыми я ходила в кино из платонических чувств.

Первым был мой бойфренд из колледжа, но я достаточно терзала его на студенческих дебатах и не стану излагать обстоятельства нашего романа здесь. Достаточно сказать, что я призналась в любви первая и не услышала ответного признания. Несколько недель я лила слезы и умоляла его отреагировать, потом снова лила слезы, после того как он взял свои слова назад. Когда же он повторил признание, в словах уже не было прежнего шарма.

Второе «я тебя люблю» рикошетом отскочило к Бену. С ним я тоже познакомилась в колледже, и мы несколько раз спали вместе, пока Бен все не испортил. Однажды, выскочив из-под ледяного душа, он голым бросился на мою незастланную постель с криком: «Где лепреконское золото?» (Потом он и вовсе перестал со мной общаться.) А дальше я окончила колледж и осталась одна как перст, и первый раз мне стало скучно, и я взяла свою новенькую карту, ухнула все деньги на билет и полетела в Сан-Франциско, куда переселился Бен. В его квартале все дома были с эркерами, как в заставке к сериалу «Полный дом», на желтой стене его комнаты красовался постер с фотографией мексиканской дивы Селены. Четыре дня мы бродили вверх и вниз по холмам, катались на трамвае, держались за руки, выпивали с ребятами из веломагазина и жили в полном сексуальном согласии. Как-то за завтраком сосед Бена заявил: «Вы двое занимаетесь сексом как по часам: один раз утром и один раз ночью. Прямо супружеская пара».

Вечером мы садились на заднем крыльце и ели равиоли, которые Бен лепил с полудня. Времени на кулинарию хватало: Бен работал редактором газеты в некоммерческой организации, пропагандировавшей универсальный язык эсперанто, и график у него был весьма гибкий.

Когда наконец Бену понадобилось на работу, я поехала к друзьям на Телеграф-Хилл, где водятся дикие попугаи, а величественный вид на город сверху – бальзам на душу любого яппи. До того я не имела ни малейшего понятия о финансовом положении моих знакомых. Например, о приятеле, живущем в большом лофте в Вест-Виллидж, я легко могла бы сказать: «Он работает в „Еде вместо бомб“[41]41
  Так называют группы активистов, бесплатно раздающих вегетарианскую еду.


[Закрыть], наверное, там платят кучу денег». Позднее я сообразила, что ребята с Телеграф-Хилл, режиссер и поэт, только присматривали за домом и вообще вряд ли могли позволить себе особняк с душем на крыше. А пока что я пребывала в восхищении от того, какие возможности открываются перед людьми творческих профессий на рынке недвижимости Сан-Франциско. Если мы с Беном будем много работать, то сможем переселиться сюда, завести дворняжку, много книжек и маленький оранжевый «смарт».

Перед отъездом домой я в слезах подарила Бену диск, на который было записано несколько мутных кавер-версий песни «Я оставил сердце в Сан-Франциско».

Всю зиму я промечтала о новой жизни на Западе. Бен слал мне фотографии панкейков и солнечных очков из магазина «любая вещь за доллар», фотографии вечеринок у хиппи (посреди гостиной стоит хозяйская лодка), новых татуировок (знак доллара и коммунистическая символика), объявлений о приеме на работу в секс-шоп, программ обучения детей чтению и письму. Еще он прислал мне целую жестянку брауни, сопроводив ее иронической запиской: «С платоническим приветом, Бен».

И вот я вернулась. Была пятница, и Бен встретил меня в аэропорту. Мы поехали домой на BART, это почти как нью-йоркское метро, с той разницей, что в Сан-Франциско можно не переживать за обивку сидений: никто ее не портит. Мы сидели довольные и улыбались. Мимо прошла старая китаянка и харкнула на ботинок Бена. «Эй, сука!» – завопил он. Сама себе удивляясь, я втайне одобрила старушку.

В воскресенье, когда я шла по набережной, на меня выпрыгнул бездомный, замаскированный под куст. Я вскрикнула, а он рассмеялся и потребовал денег. Его изобретательность впечатлила Бена. Потом Бен снял со стены постер с фотографией Селены, чтобы нюхать аддералл с ее грудей. Я жутко простудилась, но не нашла во всей квартире ничего похожего на салфетку. В аптеке у нас обоих не приняли банковские карты.

Чему быть, того не миновать.

Как-то ночью, размякнув от выпивки, Бен признался мне в любви. Мы сидели у него в комнате, он на стуле, я сверху, слушали, как в гостиной гудит вечеринка, и тут Бен выдал свое признание. Я согласилась ответить только через десять минут, когда оказалась в постели и снизу, но он заявил, что «я люблю тебя» во время секса не считается. На следующий день мы объелись в «Ин-энд-аут Бургер» (вообще, мы оба растолстели, что по тем временам было прямо-таки революционно), улеглись рядышком на кровать, и я плакала, якобы вспомнив, как мне было тоскливо без него дома, а на самом деле от резей в желудке.

В каком-то смысле я и правда любила Бена. Он готовил мне еду. Он говорил, что мое тело прекрасно, что оно напоминает ренессансную живопись, а я так нуждалась в подобных похвалах. И еще у него была мачеха, его ровесница, и это по-настоящему грустно. А с другой стороны, я не любила его. Он из чистого чванства носил старомодные туфли и поэтому ходил с волдырями на ногах. И он заразил меня вирусом папилломы.

Когда я бросила его ради пуэрториканца по имени Джо с татуировкой «мама» шрифтом Comic Sans, Бен обругал меня страшными словами. Через несколько месяцев он съехался с девицей, которая работала в детском саду для особых детей, и, признаться, я тоже не была на высоте. После этого я два года не произносила слов «я люблю тебя» в романтическом контексте. О Джо я узнала, что он считает оральный секс проявлением женоненавистничества и может наврать, будто в доме пожар, чтобы отменить свидание.

В третий раз я сказала «люблю тебя» Девону.

Закончились съемки первого сезона «Девчонок», и я безумно устала. В процессе промелькнули два увлечения. Первое – тихий очкарик Том, ассистент реквизитора, при ближайшем рассмотрении оказавшийся существенно глупее, чем можно было судить по его внешности. Тогда я переключилась на актера, похожего на английского футбольного хулигана. Он повел меня в бар на Одиннадцатой улице, со слезами вспоминал свою бывшую невесту, потом целовал меня взасос, прижимая к фонарю, и в конце концов сообщил, что не хочет близости.

Эти увлечения не просто ускоряли бег дней и утоляли жгучую летнюю жажду. Их действие было гораздо глубже: они помогали мне чувствовать себя менее взрослой. Меня втолкнули в мир обязательств и отчетов, бюджета и контроля. Моя творческая работа, ранее проходившая в полном уединении, теперь стала предметом внимания десятков «взрослых», которые, казалось, только и ждали момента, чтобы крикнуть: «Вот! Вот почему мы не берем на работу двадцатипятилетних барышень!» Романы были лучшим способом забыть про обязательства, стереть свое «я» и притвориться кем-то другим.

Девон появился на площадке «Девчонок», когда я снимала финальную серию сезона. Кто-то привел его в качестве дополнительной рабочей силы, которая не помешала бы в трудный съемочный день. Низенький и насмешливый, с тяжелыми неандертальскими надбровьями, Девон с обманчивой легкостью бросал мешки с песком и мастерски сматывал кабель. Я заметила у него пирсинг в ухе (в хряще, по моде 90-х), и мне нравилось, что его джинсы собираются в уютные складки над идеально вычищенными рабочими ботинками. Улыбался он неприятной полуулыбкой, обнажавшей щель между резцами. Мы пересеклись на площадке несколько раз, и он успел поставить под сомнение мой авторитет и сделать вид, что не слышит меня. Было ясно – это мой тип.

В тот момент, когда пришел Девон, на съемочной площадке царил полнейший раздрай. Тревога, мой всегдашний злой попутчик, проснулась и мстительно набрала обороты, причем в новой форме. Я словно покинула свое тело и наблюдала за собой извне, не беспокоясь об успехе или провале работы и не вполне уверенная в том, что я настоящая. В перерыве между сценами я спряталась в ванной в надежде поплакать, чтобы вернуться к реальности. Мне были непонятны причины моего состояния. Такова жестокая логика тревоги: когда есть все основания психовать, я бодра и здорова, а в ленивый полдень сжимаюсь от леденящего страха. В тот день мне было из-за чего тревожиться: стресс, куча людей вокруг, напряженный спор с любимой коллегой, – но причин для благодарности было еще больше. И тем не менее все чувства как отшибло.

Три дня спустя Девон явился на вечеринку по случаю конца съемок. У него были маленькие мускулистые руки – как у куклы Кена. Я не обращала на него внимания: тусила с актерами и попивала красное вино (а я пьянею от одного-двух наперстков). Наконец, окосевшая и уверенная в том, что ничего больше вечер не сулит, я села рядом с Девоном и заявила: «Ты грубиян и наверняка в меня влюбился».

Несколько минут мы поддерживали малоинтересный разговор, после чего Девон наклонился ко мне и сказал, понизив голос: «Сейчас мы сделаем так. Я уйду и буду ждать на углу. Ты подождешь три минуты и тоже уйдешь. Ни с кем не будешь прощаться. Мы возьмем такси и поедем ко мне».

Я была сражена четкостью его плана. Я столько месяцев должна была принимать всякие решения, но какое же это облегчение – действовать по указке.

На улице я пыталась его поцеловать, но он удержал меня: «Не сейчас». В такси его кредитная карта не сработала, и я с пьяной торжественностью заплатила. В доме не было лифта, мы поднялись на четвертый этаж по лестнице. Девон открыл дверь и крикнул: «Нина? Джоанна? Эмили?» Соседки, объяснил он и включил свет. Тут же стало ясно, что он живет в студии и никаких девушек здесь нет, мы одни. Я очень громко смеялась.

Прежде чем целоваться, Девон собрал сумку на работу. Я смотрела, как он аккуратно укладывает в рюкзак инструменты, проверяет аккумулятор электродрели, читает перечень вызовов и заданий. Мне понравилось, с какой маниакальной тщательностью он готовится к работе. Я вспомнила, как папа учил меня мыть тарелки. Стены в квартире Девона были глухие и крашенные в красный цвет. Я села на кровать и стала ждать.

По ощущениям, прошло несколько месяцев. Девон присел с другой стороны кровати и долго глядел на меня, будто намеревался съесть, но не был уверен, вкусно ли это. Я не обиделась, ведь я тоже не была уверена, что существую. От поцелуя закружилась голова. Я упала на спину, смутно понимая, где я и что происходит, и только чувствуя, что беглая часть меня вернулась, и наше воссоединение почти болезненно – так Венди пришивала тень к Питеру Пэну. Меня изумила плавность движений Девона: скользнул за презервативом, скользнул ко мне, по дороге щелкнул выключателем.

Мы занимались сексом в тишине и мраке, и мне представилось, что в меня проникает инкуб. Возникло странное впечатление, словно Девон где-то далеко. Я попросила его повторить свое имя, но не получила ответа. Наутро я проснулась с ужасным чувством, что его зовут Дэйв.

Остаток недели мы провели вместе. После работы я ехала прямо к нему домой, и мы разговаривали – о фильмах, которые он ненавидел, о книгах, которые ничего, о людях, которых он избегал. Во всем, что он делал и говорил, был виден мизантроп.

– Ты мне нравишься, – сказала я на третью ночь, сидя меж его колен, хотя уже давно пора было спать.

– Я это знаю, – сказал он.

Конечно, Девон был странный. Он держал шапочку для душа под потолком, на специально закрепленном роликовом блоке, и при необходимости подтягивал к себе. В холодильнике водились только апельсиновый сок и шоколад «Херши» – «то, что любят девушки». В туалете лежали спички, которые полагалось жечь, покакав, что было и вежливо, и трагично, поскольку большую часть времени он проводил один. О своей бывшей подружке из колледжа он говорил с неутихающей горечью, более характерной для брошенного супруга, в одиночку воспитывающего выводок детишек.

Неделя закончилась, и мне пришло время уезжать. В Лос-Анджелес, работать. Наши отношения не давали причин менять планы, хотя Девон так не считал. Он проводил меня до метро и отправил, заплаканную, в аэропорт. Я снова стала собой, и мне это не нравилось.

Следующие пять месяцев наш роман медленно катился под откос. Критиканство Девона угнетало: он ругал мои юбки, моих друзей, мою работу. Он терпеть не мог романтические комедии, да и просто комедии тоже, тайскую еду, кондиционированный воздух и мемуары «нытиков». То, что я принимала за глубокую боль от женского равнодушия, оказалось презрением в женскому полу в духе Филипа Рота. Сейчас слишком часто швыряются словом «аутизм», это дурно и оскорбительно, я же скажу, что неспособность Девона видеть мои слезы граничила с патологией.

Мы проводили вместе мучительные выходные, вместе обедали и ходили в кино, как люди, которые хорошо друг друга знают. Но он так и не понял толком, что такого классного в моем отце, а на меня не произвел особого впечатления его приятель Лео, кукольник. Я сделала не меньше семи попыток порвать с Девоном, и каждый раз он плакал, умолял и проявлял гораздо больше эмоций, чем во время молчаливых сексуальных утех или совместного завтрака в постели. «Ты обо мне заботишься, – говорил он. – Ты раньше не испытывала таких чувств». Мне ли было ему возражать?

Я усиленно старалась включить Девона в свою жизнь, таскала обедать с подругами, смотреть на рождественскую елку в музей Метрополитен, даже взяла с собой на семейные каникулы в Германию. (Отец просил меня одуматься. По дороге туда я от страха приняла две таблетки клонопина, а во время пересадки прошлась по магазинам и купила себе новые чемоданы.)

Все это было совершенно лишним. «Не жди от козла молока», – сказала мама, и это было очень мягко, если учесть, что ей пришлось пасти его в течение примерно пяти часов, пока я сидела в номере и размышляла о своей судьбе. Если я порву с Девоном, не останусь ли навечно одна? Да, он терпеть не мог мои юбки. Да, он писал рассказы о том, что в J. Crew работают одни потаскухи. Но как быть с любовью?

* * *

Мои родители полюбили друг друга в 1977 году, когда им было по двадцать семь. Оба жили в даунтауне и вращались в кругу художников, которые носили китайские тапочки, только занимались теннисом, а не кунг-фу. Отец вставил картины в рамы, а мама должна была их забрать и попросила его помочь. Дальнейшее – история.

– Расскажи мне еще раз, как ты встретил маму, – прошу я.

– Не буду, если ты собираешься об этом писать, – отвечает отец, но в конце концов сдается и вспоминает, какое у мамы было необычное чувство юмора и какие сумасшедшие друзья: «Ходили и затевали драки на ровном месте».

В их истории было все: драма, ревность, пьянство, утрата друзей и коты в наследство. Отцу нравилась мамина манера одеваться и преподносить себя, в обоих случаях немного мужиковатая. Мама пересмотрела свое первое впечатление о нем («типичная мышь»). Мобильных телефонов еще не было, поэтому они загодя назначали свидания и являлись в срок или навещали друг друга без предупреждения и звонили в дверь, уповая на удачу. Иногда отец напивался, и тогда мама злилась. Иногда мама лезла драться только потому, что проголодалась. Иногда они ходили на вечеринки и восхищенно наблюдали друг за другом с разных концов прокуренного лофта. У них были разная генетика и культурная идентичность, но одна масть и почти один рост. Да и вес тоже. Как будто брат и сестра воссоединились после долгой разлуки. Мне очень нравится представлять их себе в тот период, когда они знали не больше моего: что им просто хорошо вместе.

* * *

Девон не смог запаять мой душевный разлом насовсем: чувство раздвоенности вернулось, причем стало еще сильнее. С седьмой попытки я порвала с Девоном. И еще одна попытка не в счет, потому что мне удалось выдавить лишь: «Я люблю тебя». «Я знаю», – ответил Девон и ошибся.

Дни напролет я лежала в кровати, терла ступни друг о дружку и шептала: «Ты настоящая. Ты настоящая. Ты…»

Я встала с одра похудевшей на шесть с половиной килограммов, но слабость помешала мне этому радоваться. Мне казалось, следующие восемь лет я могла бы провести, познавая самое себя, и этого было бы достаточно. Мысль о сексе привлекала меня не больше, чем перспектива сунуть туда живого рака.

* * *

А потом появился он. Щелочка между передними зубами, мягкие черты, мультяшные очки, подозрительная серьезность и устрашающее остроумие. Желтый кардиган и ссутуленная спина. Я увидела его таким и сразу подумала: «Это мой друг». Следующие несколько месяцев я училась раскрываться, не навязываться, быть доброй и храброй.

Начальные месяцы совместной жизни изложены мною во множестве небольших текстов: первый поцелуй, первый «мой сладкий», первый раз, когда я заметила, как он вытягивает рукав толстовки, чтобы не открывать дверь голой рукой. Я сочиняла фразы о том, как мы впервые занимались любовью, и чувствовала себя человеком, который вернулся из долгих странствий и бросил ключи на стол. О том, как мы бежали (я – в его кедах) через парк к моему дому, который когда-нибудь станет нашим домом. О том, как после ужасно тяжелого дня он взял меня на руки и отнес в кровать. О том, что он теперь – моя семья. Я все это записала. Я нашла верные слова, чтобы выразить свои чувства в тот миг: вторник, жара, 11 утра, ограда парка, рядом со мной человек, которого я начинаю любить. Перечитав эти слова, я поняла, что они мои. И он под моей защитой. Я всегда делилась столь многим и в результате так часто этого лишалась, но раньше никогда не грустила, ничем не дорожа по-настоящему.

* * *

Я разлюбила всех бывших бойфрендов. Не уверена, что вообще их любила и что верила в свою любовь. Мама говорит, это нормально: мужчины гордятся каждым завоеванием, женщины хотят их все забыть. По мнению мамы, здесь отражено фундаментальное гендерное различие, и ее теория не кажется мне беспочвенной. Чтобы не поддаться сильной антипатии и желанию получить как бы сексуальный развод, я думаю о том, что получила от каждого и чем пользуюсь до сих пор.

Мой друг из колледжа заставил меня обратить внимание на пищеварение (благо и проклятие одновременно) и задать ряд важных вопросов о Вселенной, которую я игнорировала в пользу сплетен из «Ас Уикли», этот еженедельник я покупала каждую среду, когда им завалены киоски.

От Бена я узнала о понятии «самореализация» и не просто оценила его, а поставила своей целью.

Девон смастерил для меня карандашницу со встроенной точилкой, одолжил свои часы, показал, как держать в порядке провода от всех устройств, и, наконец, изменил сигнал будильника в айфоне с «маримбы» на «тимбу», и с тех пор мое пробуждение стало более спокойным и радостным.

И вот теперь я встретила его, цельного и готового к всестороннему изучению. Жизнь долгая, люди меняются. Я не настолько глупа, чтобы не понимать этого. Ничто в мире не повторится. Произошедшие перемены кажутся банальными и едва ли не обидными, если излагать их за чашкой кофе. Я никогда не буду той, что раньше. Я могу лишь наблюдать за этой девушкой с пониманием, сочувствием и с некоторым трепетом. Вот она идет к метро с рюкзаком за спиной или едет в аэропорт. Старательно подвела глаза. Выучила новое слово и собирается испробовать на вас. Ее шаги неторопливы. Она в поиске.

Раздел второй
Тело

“Диета” – слово ругательное. Как держать вес 63 кг. Лишний вес при здоровом питании

В детстве я ужасно боялась анорексии. Мне попалась одна статья на эту тему в журнале для подростков, и я была шокирована фотографиями истощенных девушек с запавшими глазами и молитвенно сложенными руками. Слово «анорексичка» звучало устрашающе. Ты голодна, печальна и костлява, но глядя в зеркало на свои тридцать пять килограммов, ты каждый раз видишь толстуху. Если дело зайдет слишком далеко, тебя заберут у родителей и отвезут в больницу. Автор статьи назвал анорексию национальной эпидемией, как будто это вирус гриппа или кишечная палочка, которую можно подцепить, съев гамбургер в «Джек-ин-зе-Бокс»[42]42
  Американская сеть ресторанов фастфуда, в 1993 г. заразившая кишечной палочкой несколько сотен человек.


[Закрыть]. Сидя за кухонной стойкой, я наворачивала обед в надежде, что не стану следующей жертвой анорексии. Мама раз за разом пыталась объяснить мне, что анорексиком нельзя сделаться в одночасье.

«Ты замечала за собой интуитивное отвращение к еде?» – интересовалась она.

Нет. Есть мне нравилось.

И ничего удивительного: мой привычный рацион полностью состоял из органических бургерных котлет, равиоли со шпинатом и сыром (я называла их равиоли с травой) и панкейков в форме мышей и пистолетов, которые пек отец. Мне говорили, что нормально питаться – единственный способ вырасти большой, сильной и умной.

А я была маленькой. Очень маленькой. Хотя больше всего любила: кукурузные чипсы, стейки, фунтовый кекс «Сара Ли» (желательно не до конца размороженный), пиццу пепперони на французском хлебе «Стауфферз», картофельную запеканку по рецепту моей няни-ирландки и, в качестве перекуса, толстые ломти гусиного паштета, которые я брала прямо руками. Мама отрицает, что разрешила мне съесть сырой фарш и выпить чашку уксуса, но я-то знаю, что и то и другое правда. Мне хотелось попробовать все.

Родилась я ужасно толстой – весила почти пять килограммов (сейчас это и вовсе не вес). У меня было три подбородка, и живот свешивался за край коляски. Я не ползала, а перекатывалась – ранний признак того, что я буду сопротивляться любому упражнению или позиции в сексе, которые не позволяют расслабить спину. Но когда мне исполнилось три года, я начала меняться. Черные волосы выпали, вместо них выросли светлые. Подбородки растаяли. В детский сад я пошла миниатюрной загорелой феей. Я помню, что в детстве проводила перед зеркалом буквально часы, завороженная красотой своего лица, худых бедер, пушка на ногах, мягких золотых волос, собранных в хвост. До сих пор завидую себе восьмилетней, вспоминая, как уверенно я стояла на мексиканском пляже в бикини и запивала начос колой.

А летом после восьмого класса у меня начались месячные. Мы с папой гуляли за городом, и я почувствовала, как что-то щекочет меня с внутренней стороны бедра. Опустив глаза, я увидела тонкий кровавый след, бегущий к лодыжке.

– Пап? – тихо пробормотала я.

Его глаза наполнились слезами.

– У пигмеев ты бы незамедлительно начала рожать детей.

Он позвонил маме, которая уехала по делам, и та кинулась домой, купив по дороге коробку тампонов и саб с фрикадельками.

Очень быстро я набрала тринадцать с половиной килограммов. Переход в старшие классы труден сам по себе, а особенно – если все любимые ночные рубашки теперь едва прикрывают попу. Так и произошло со мной: тростинка внезапно превратилась в мишку гамми. Я не страдала ожирением, но один мальчик из последнего класса сказал, что я «похожа на шар для боулинга в шляпе». Мама говорит, отчасти виной тому гормоны. А отчасти – медикаментозное лечение обсессивно-компульсивного расстройства. Все это было неприятно и мне, и остальным.

В тот же год я сделалась веганом. Во-первых, мне очень нравились щенки, а во-вторых, когда мы всей семьей ездили отдыхать на Сент-Винсент и Гренадины, мне там подмигнула корова. Здравый смысл подсказывал, что за отсутствием рук она пыталась сморгнуть муху, севшую ей на веко. Но внешне подмигивание казалось абсолютно осмысленным и что-то во мне задело – страх причинить зло другому существу, проигнорировать его боль.

Я продержалась около десяти лет, время от времени сбиваясь на вегетарианство и коря себя за это. В семнадцать лет я даже устроила веганский обед, который удостоился заметки в «Нью-Йорк Таймс», в разделе о стиле жизни, под заголовком: «Хрустящее меню для энергичных людей!». Еду организовало заведение «Вег-Сити Дайнер». Я надушилась бабушкиным «Диором», заставила всех разуться (носить кожу – ни-ни) и объяснила репортеру, что война в Ираке не слишком меня интересует, зато я крайне обеспокоена тем, как в нашем государстве относятся к умерщвлению скота.

Начавшись как глубоко прочувствованная нравственная позиция, мое веганство, вместо того чтобы принести пользу, скоро вылилось в расстройство питания. Я никогда не воспринимала веганство как диету, но оно явно было способом сузить широкий диапазон некогда столь нежно любимых блюд. Я бы сошла с ума, если бы не ограничила себя. Как тот человек, что выпил море и не утолил жажды.

* * *

Однажды я сидела у бабушки, листала «Хартфорд Курант», и мне попались комиксы про Кэти. Я влюбилась в них с первого взгляда. «Нью-Йорк Таймс», которую читали у меня дома, их не печатала, поэтому каждую неделю бабушка аккуратно вырезала комиксы из своей газеты и посылала мне по почте, не прикладывая никаких записок. После школы, прихватив полкоробки печенья, я смаковала их, стараясь понять все шутки. Кэти любила еду и кошек. Не могла устоять перед углеводами и скидками. Не слишком интересовала мужчин. Мы были похожи. К концу школы я уже не читала комиксы про Кэти, но поступала как она. Особенно когда принимала душ: нижняя часть подставлена струям воды, верхняя лежит на банном коврике и жует кусок хлеба[43]43
  Считается, что хлеб веганам можно. Л. Д.


[Закрыть].

В колледже я объедалась соевым мороженым, туго набитыми буррито, поглощала скверную местную пиццу в три часа ночи и не волновалась ни о весе, ни о действии еды на желудок, ни даже о фигуре. У нас с друзьями была круговая порука обжорства:

– Ты ИМЕЕШЬ ПРАВО и ДОЛЖНА съесть это брауни.

– Ну-ка доедай ризотто!

Когда умер кто-то из маминых друзей, мало мне знакомый, я умяла здоровенное панини, оправдывая себя тем, что заедаю горе.

Только через год после окончания колледжа я встала на весы. Прежде у меня было детское убеждение, что взвешиваются только в кабинете врача и если в награду он даст леденец.

Периодически я выходила на кухню в одном белье, становилась к маме боком, чтобы ей было видно предполагаемый брюшной пресс, и замечала: «По-моему, я худею». Мама вежливо кивала, не отрываясь от подборки Сондхайма, которую систематизировала в библиотеке iTunes.

Во время ежегодного визита к гинекологу меня водрузили на весы.

– Наверное, я вешу в районе шестидесяти трех килограммов, – сообщила я медсестре. Та наклонила голову, улыбнулась и начала сдвигать гирьку. Глухо постукивая и пощелкивая, гирька ползла вдоль шкалы и на волоске от цифры 73 остановилась.

– Напишем семьдесят два с половиной, – сочувственно предложила медсестра.

Семьдесят два с половиной? Семьдесят два с половиной?! Не может быть. Это не я. Это не мое тело. Тут какая-то ошибка.

– Похоже, у вас весы сломались, – сказала я. – Дома было не так.

По дороге домой меня бросило в жар и в слезы. Я позвонила своей подруге Изабель.

– А вдруг дело в щитовидке? – плакала я. – Зайдешь ко мне?

Изабель сидела на кухне, ела готовую индейку из пакетика и терпеливо слушала, а я ныла, навалившись на мраморную столешницу:

– Я такая толстая. И становлюсь все толще и толще. Скоро не смогу пройти ни в один клуб, в дверь не пролезу.

– Мы не ходим в клубы, – заметила Изабель.

– А если бы ходили, ты бы несла меня на серебряном подносе под колпаком, как кусок свинины.

Тут мне захотелось оспорить собственный приговор.

– Вообще-то семьдесят три килограмма – не чересчур много. Всего на тринадцать больше, чем у высоких моделей.

* * *

И вот я сижу в приемной маминого диетолога Винни. Прошло столько лет, и мама победила.

Должна сказать, у родителей есть целый набор врачей, исповедующих принципы холистической медицины. Одно из моих самых ранних воспоминаний: меня крепко держит мамин экстрасенс Дмитрий, от него пахнет эфирными маслами, и он уже обошел весь дом, исследуя его «энергетику». Дмитрий говорит мне, что я проживу до девяноста лет с хвостом. Между тем я только-только начала смотреть TGIF[44]44
  Блок развлекательных программ и сериалов, выходивших на канале АВС в пятницу вечером.


[Закрыть].

Винни старался меня приободрить, рассказал, в каком замечательном доме на Статен-Айленд живут они с матерью, но объяснил без экивоков, что в моем случае капризы щитовидки не имеют никакого отношения к лишнему весу.

Нет, причина в избытке сахара – я сама сказала, что ем по одиннадцать танжеринов в день. А кроме того, у меня недостаток здоровых жиров, легкая анемия, и я постоянно переедаю. Винни изложил несколько важных базовых принципов питания (есть белки, обходиться без сахара, не пропускать завтрак) и дал ясно понять, что с каждым печеньем или куском багета в организм попадают бесполезные калории – лишнее топливо только приводит к сбоям в его работе.

Изабель, которая тоже решилась на техосмотр, узнала, что из алкогольных напитков легче всего усваивается шампанское и что оливковое масло можно употреблять в больших количествах без опаски. С моей точки зрения, Изабель не нуждалась в помощи диетолога. Однажды она сбросила девять килограммов, съедая по целому бисквиту «Пища ангелов» в день и ничего более. Но я все равно была довольна, что у меня есть соратник.

По настоянию Винни я стала вести учет съеденного (вплоть до орешков) в айфоне и за несколько месяцев похудела на восемь с лишним килограммов. Садясь работать, я выкладывала на столе перед собой дневную порцию лакомств и ждала, когда можно будет добавить их в журнал. О последнем кусочке (как правило, очередной миндальный орешек) я думала одновременно с трепетом и нежностью. Я не замечала перемен в своем теле, но весы и мама свидетельствовали о том, что оно уменьшается.

Каждые потерянные полкило вызывали радостное головокружение, но внутренний голос кричал: «В кого ты превратилась! Ты, пузатая феминистка! Неужели ты заносишь калории в приложение на смартфоне?!»

В течение года моя диета работала в режиме пинг-понга. Отсюда следующая запись в дневнике, конец 2009 года: «Я впервые задумалась о диете и весе. Он менялся так: 69 кг – 66–73–65 кг. В данный момент я вешу 67 кг, и моя цель – к февралю похудеть до 63 кг (а потом еще)».

Бóльшую часть года я представляла собой самый неудачный случай нерегулярной булимии. Я отлично понимала, что перегибаю палку, однако набивала живот тем, до чего проще всего добраться, – печеньем и соевым сыром, после чего впадала в оцепенение и забывала вызвать рвоту. А когда бралась за дело, могла выдать только рвотные позывы и ниточку сельдерея, съеденного девятью-десятью часами ранее, в более оптимистическом настроении. Я засыпала с опухшим лицом и ноющим животом, как ребенок, у которого начинается грипп, и пробудившись утром, смутно припоминала, что между половиной двенадцатого и часом ночи произошла какая-то неприятность. Отец однажды заметил сетку лопнувших сосудов вокруг моих зрачков и мягко спросил:

– Что за фигня у тебя с лицом?

– Долго плакала, – объяснила я.