Текст книги "У любви свои законы"

Глава 2

Три года спустя

– Фэйт, – недовольным голосом позвала мать. – Уйми же Скотти! Он меня скоро с ума сведет своим нытьем!

Фэйт отложила картофелину, которую чистила, вытерла руки и подошла к двери-сетке. Скотти сидел там, стучал ладошкой по сетке и усиленно сопел, выражая тем самым желание выйти наружу. Ему никогда не разрешали выходить из дома одному, ибо он не мог понять, что означает наказ: «Не уходи со двора». Все знали, что он обязательно убежит куда-нибудь и потеряется. Поэтому защелка на двери всегда была закрыта и располагалась так высоко, что он не мог до нее достать. Сейчас Фэйт была занята тем, что готовила ужин, который, похоже, кроме нее и Скотти, больше некому было бы есть, и поэтому не могла погулять с ним.

Она оторвала его ручки от сетки и сказала:

– А хочешь поиграть с мячиком, Скотти? Где твой мячик?

Мгновенно забыв о прежней цели, Скотти убежал искать свой красный, изгрызенный собакой мяч, но Фэйт знала, что ей удалось отвлечь его внимание ненадолго. Со вздохом она вернулась к кастрюле с картошкой.

Из спальни показалась Рини. Она была одета просто неотразимо: короткое и узкое красное платье не скрывало длинных, красивых ног и удивительно подходило по тону к томно-рыжим волосам. У Рини были очень красивые ноги. В ней все было очень красивое. Густые волосы были взбиты и напоминали облако: она источала роскошный темно-красный аромат духов.

– Ну, как я выгляжу? – спросила она, повернувшись на высоких красных каблуках и нацепив дешевые сережки из фальшивых бриллиантов.

– Очаровательно, – ответила Фэйт, зная, что именно этого ответа ждет от нее Рини. Впрочем, Фэйт лукавить не пришлось. Рини была аморальна, как похотливая кошка, но вместе с тем потрясающе красивой. Особенно выделялись безупречно правильные черты лица.

– Ну, я ушла, – проговорила она, небрежно чмокнув дочь в макушку.

– Желаю тебе хорошо провести вечер, мам.

– О, я проведу его прекрасно, можешь не волноваться! – ответила Рини, хохотнув, и повторила:

– Можешь не волноваться!

Она распахнула внешнюю дверь-сетку и вышла из убогой лачуги, сверкая на солнце стройными икрами.

Фэйт подошла к двери, чтобы вновь запереть ее. Она видела, как мать села в свое кричаще яркое спортивное авто и уехала. Рини очень любила эту машину. Однажды утром она просто приехала на ней, не дав себе труда объяснить семье, откуда она ее взяла. Впрочем, все и так было ясно: подарок Ги Руярда.

Заметив старшую сестренку, стоявшую перед дверью, Скотти вернулся на порог и снова стал шуметь, просясь наружу.

– Я не могу сейчас погулять с тобой, – стала терпеливо объяснять Фэйт. Со Скотти иначе было нельзя: он плохо понимал, что ему говорили. – Мне нужно приготовить ужин. Что ты будешь, жареную картошку или пюре? Это был чисто риторический вопрос, так как она знала, что съесть пюре ему будет легче. Потрепав Скотти по темноволосой головке, она вновь вернулась к кастрюле.

В последнее время Скотти был уже не такой неугомонный, и все чаще во время игр у него синели губы. Больное детское сердечко быстро сдавало, как и предсказывали врачи. Чуда не будет! Пересадку сердца Скотти никто делать не станет, даже если бы у Девлинов хватило на это денег. Здоровых детских сердец было мало, и они ценились слишком высоко, чтобы одно из них можно было бы пересадить мальчику, который все равно никогда не будет в состоянии самостоятельно одеться, читать и до конца жизни сможет выучить в лучшем случае лишь несколько слов, да и те будет произносить с трудом. «Тяжелый случай отставания в умственном развитии»– таков был диагноз. И хотя при мысли о том, что Скотти неизбежно умрет, у Фэйт к горлу подкатывал комок, она не убивалась по тому, что никак нельзя поправить его слабое здоровье. Новое сердце, так или иначе, не помогло бы ему, не сделало бы его нормальным, полноценным человеком. А так… Скотти и так прожил уже больше, чем ему отпустили врачи, и Фэйт видела свой долг в том, чтобы заботиться о нем столько, сколько ему еще осталось.

Одно время она думала, что Скотти – ребенок Ги Рурда, и возмущалась тем, что настоящий отец не забрал малыша в свой большой белый дом, где ему жилось бы гораздо лучше, чем здесь, и где он смог бы счастливо прожить свою недолгую жизнь. Но Ги не хотел его даже видеть. Как полагала Фэйт, из-за его отставания в умственном развитии.

Но потом она поняла, что просто невозможно определить, чьим сыном он на самом деле является. Папиным или Ги Руярда. Скотти не походил ни на того, ни на другого. Он походил только на самого себя. Сейчас ему было уже шесть лет, и это было безмятежное дитя, способное радоваться по пустякам, благополучие которого целиком зависело от его старшей, четырнадцатилетней сестренки.

Фэйт стала заботиться о нем с того самого дня, когда Рини принесла его из роддома. Защищала от бесчинств вечно пьяного отца и безжалостных насмешек старших братьев. Рини и Джоди, как правило, не обращали на него внимания, что Скотти вполне устраивало.

В тот вечер Джоди пригласила сестру на «двойное свидание»и лишь недоуменно пожала плечами, когда Фэйт отказалась на том основании, что дом останется пустой и некому будет присмотреть за Скотти. Фэйт в любом случае не пошла бы вместе с Джоди: их представления о развлечениях сильно разнились. Джоди достаточно было раздобыть где-нибудь выпивку, а добывала она ее незаконно, ибо несовершеннолетним спиртное не отпускали, напиться и лечь под какого-нибудь парня или группу парней, которых всегда вокруг нее было много.

Сама мысль о том, что так можно проводить время и «развлекаться», вызывала в Фэйт резкое отвращение.

Сколько раз она видела, как Джоди возвращалась домой с подобных гулянок, вся рваная и грязная, разнося по дому вонючий запах пивного перегара и спермы. И еще хвалилась, как «здорово» провела время. Ее не волновало, что те же самые ребята на людях никогда даже не поздороваются с ней.

Фэйт не могла так. Болезненным унижением отзывалось в ее душе презрение, которое она замечала в глазах людей, когда они смотрели на нее или на кого-нибудь другого из их семьи. «Дрянные Девлины»– вот как их называли. Пьяницы и шлюхи, вся семейка.

«Но я не такая!»

Фэйт часто хотелось крикнуть им это, но она всегда сдерживалась. Почему люди судят о ней только по фамилии, неужели они не способны заглянуть чуть глубже? Ведь она не красилась до неузнаваемости, не носила узкое мини, как Рини и Джоди. Она не пила и не шаталась по вечерам возле сомнительных притонов, пытаясь подцепить себе мужика. Одета она всегда была дешево и плохо, но зато опрятно. Фэйт по возможности не пропускала занятия в школе, и у нее были хорошие оценки. Ей отчаянно хотелось хоть на мгновение, ощутить себя нормальным человеком, которого можно уважать. Чтобы она могла зайти в магазин и не ловить на себе настороженные взгляды продавцов, которые думали, что вот, мол, это одна из дрянной семейки Девлинов и поэтому непременно попытается что-нибудь стащить. Фэйт не хотелось, чтобы люди шептались у нее за спиной, когда она проходила мимо.

Внешне она походила на Рини гораздо больше, чем Джоди, но ничего хорошего это не сулило. У нее были такие же густые темно-каштановые волосы, такая же нежная, будто фарфоровая, кожа, высокие скулы и удивительные зеленые глаза. Черты ее лица были не такие правильные, как у Рини: у Фэйт было более узкое лицо, более тяжелый подбородок, рот большой, как у матери, но губы не такие полные. Рини олицетворяла собой чувственность. Фэйт была выше и тоньше, у нее была более хрупкая фигура. Груди наконец выросли, крепкие, изящно поднимавшиеся под блузкой, но та же Джоди в ее возрасте носила лифчик на два размера больше.

Поскольку Фэйт сильно напоминала мать, окружающие считали, что и поступать она будет так же, поэтому никогда не смотрели на нее, как хотелось Фэйт. Ее мазали той же краской, что и остальных членов семьи.

– Но ничего, Скотти, мы прорвемся, – тихо говорила она. – Вот увидишь.

Он не обращал внимания на сестру и продолжал дергать сетку.

Как всегда, когда Фэйт хотелось поднять себе настроение, она стала думать о Грее. Чувства к нему с того далекого дня, когда она застала его в постели вместе с Линдси Партейн, не только не исчезли, но даже усилились. Детское благоговение, с которым она смотрела на него, будучи ребенком, уступило место другим переживаниям, ибо Фэйт за три года сама выросла и изменилась. Теперь платонические грезы все чаще стали перемежаться с физическими. И последние были настолько отчетливы и подробны, что этого трудно было ожидать от четырнадцатилетней девушки.

В тот день, когда она застала его в летнем домике вместе с Линдси Партейн, которая с тех пор успела выйти замуж и стать Линдси Мутон, она увидела его обнаженным и получила весьма явственное представление о том, как выглядит его тело. Половых органов Фэйт не видела, потому что сначала он лежал, повернувшись к ней спиной, а потом их ноги сплелись и закрывали ей обзор. Но это было не важно, потому что Фэйт и так знала, как у мужчин выглядит это. И дело было не только в том, что она ухаживала за Скотти с самого начала его жизни. Папа, Расс и Ники, когда напивались, как правило, никого не стесняясь, мочились по вечерам на крыльце, забывая после этого застегивать ширинки.

Так что Фэйт имела достаточное представление о теле Грея, чтобы подпитывать свои грезы страстными подробностями. Она помнила его длинные мускулистые ноги, поросшие черными волосами; маленькие круглые ягодицы и две восхитительные ямочки над ними. Помнила его широкие и мощные плечи, длинную спину с ложбинкой позвоночника, окруженного по бокам бугрившимися натренированными мускулами, поросшую легкой темной растительностью грудь.

Фэйт помнила, как он говорил по-французски, занимаясь с Линдси любовью. Помнила его тихий и нежный голос…

Она втайне следила за его карьерой и втайне же гордилась ею. Он только что окончил университет сразу по двум профилирующим дисциплинам: финансы и деловое управление. Грей учился явно в надежде однажды взять в свои руки дела Руярдов. Он прекрасно играл в футбол и мог бы стать профессионалом, но предпочел вернуться домой, чтобы помогать отцу. Теперь Фэйт могла видеть его круглый год, а не только в редкие праздничные дни и на летних каникулах.

К сожалению, Моника также вернулась домой. И вместе с ней вернулась ее злоба. Если люди смотрели на Девлинов с презрением, то Моника их люто ненавидела. Фэйт не винила ее и порой даже сочувствовала. Про Ги Руярда нельзя было сказать, что он плохой отец. Он любил своих детей, и те отвечали ему тем же. Так что Фэйт могла понять те чувства, которые испытывала Моника, слыша людские пересуды насчет затянувшейся связи ее отца с Рини. Каково ей было наблюдать за открытой неверностью отца к матери?!

В детстве Фэйт порой мечтала о том, что Ги мог быть и ее отцом. Во всяком случае, образ Эмоса никогда не являлся к ней в радужном свете. А Ги был высокий, смуглый, волнующий… У него было узкое лицо, передавшееся по наследству Грею, и, что бы там ни говорили, Фэйт не могла ненавидеть его. Он всегда был добрым с ней, как, впрочем, и со всеми детьми Рини, пару раз даже заговаривал с Фэйт и покупал какое-то угощение. Наверное, оттого, что она внешне так походила на мать. И вот… если бы Ги был ее отцом, значит, Грей был бы ее братом и она имела бы возможность поклоняться ему с близкого расстояния, жить с ним под одной крышей.

После таких мечтаний ей все время становилось стыдно перед папой, и в такие дни она изо всех сил старалась угодить ему.

Впрочем, в последнее время она благодарила судьбу за то, что Ги не стал ее отцом. Фэйт не хотела теперь, чтобы Грей был ее братом.

Теперь она хотела выйти за него замуж.

Эти самые сокровенные мысли шокировали ее саму. Фэйт поражалась тому, как она смеет возноситься так высоко. Пусть даже мысленно. Чтобы Руярд женился на одной из Девлинов?! Чтобы одна из Девлинов ступила своей ногой на порог дома, которому больше ста лет?! Фэйт казалось, что в этом случае все предки Руярдов поднялись бы из своих могил, чтобы не допустить этого святотатства.

Уж не говоря о том, что весь округ был бы в ужасе.

Но она продолжала мечтать об этом. Вот она, вся в белом, идет по широкому проходу в церкви, а Грей ждет ее у алтаря. Вот он поворачивается и смотрит на нее из-под своих тяжелых век; в глазах его – желание, и взгляд этот предназначен только для нее одной… Потом он поднимает ее на руки и вносит в дом… Не в особняк Руярдов, конечно, – такое даже Фэйт не могла себе представить, а в какой-нибудь другой дом. Скажем, в один из тех коттеджей, где молодожены проводят свой медовый месяц. Их ждет большая кровать. И вот она уже лежит под ним, обхватив ногами его ноги, как это делала Линдси, а он медленно двигается и нашептывает ей на ухо нежные французские слова любви. Она знала, чем мужчины и женщины занимаются вместе в постели, знала, как именно он войдет в нее, хотя и не могла еще представить себе, что при этом почувствует. Джоди уверяла, что это восхитительно, бесподобно, что лучше ощущений на свете не бывает…

Скотти неожиданно вскрикнул, вернув Фэйт на землю. Она выронила из рук картофелину и вскочила с табуретки. Фэйт взволновалась, потому что знала, что Скотти кричит только тогда, когда ему больно. Он все еще топтался перед сеткой и держался левой ручкой за палец на правой. Фэйт подхватила его, отнесла к столу, опустилась на табуретку, посадила его к себе на колени и стала осматривать его руку. На кончике указательного пальца была маленькая, но довольно глубокая царапина. Должно быть, он сумел просунуть руку в дырку в сетке и укололся об острый конец проволоки. На поверхности маленькой ранки выступила капелька крови.

– Ну, все, все, не больно, – принялась она утешать брата, прижимая его к себе и вытирая ему слезы. – Сейчас я наложу пластырь, и все сразу заживет. Ты же любишь, когда тебе наклеивают пластырь.

Он действительно любил. Стоило ему порезаться в одном месте, а ей наложить на ранку пластырь, как он начинал требовать еще, и заканчивалось все тем, что она облепляла его всего с головы до ног, пока коробочка не пустела. Со временем она стала прятать от него пластырь, оставляя в коробке лишь две-три штуки.

Фэйт промыла ему палец и достала коробку с самой верхней полки, куда Скотти не мог дотянуться. Он вытянул перед ней больной палец, и все его круглое маленькое личико расплылось в широкой улыбке от предвкушения приятной процедуры. Фэйт аккуратно заклеила ранку.

Скотти заглянул в коробочку, засопел и выставил вторую руку.

– Здесь тоже больно? Бедняжка! – Она чмокнула маленькую грязную ладошку и наклеила второй пластырь на тыльную сторону.

Он снова заглянул в коробочку, улыбнулся и выставил правую ногу.

– Боже мой! Ты весь изранен! – воскликнула Фэйт и наклеила пластырь ему на коленку.

Скотти опять полез смотреть в коробочку, но на этот раз уже ничего в ней не увидел. Удовлетворившись, он убежал обратно к двери, а Фэйт вернулась к кастрюле с картошкой.

Летом дни были длинные и к половине девятого за окном лишь начинали опускаться сумерки. Но в тот вечер Скотти уже в восемь часов стал клевать носом. Фэйт выкупала его в ванночке и уложила в постель. Она провела рукой по его волосикам, и сердце ее на мгновение сжалось от боли. Скотти был такой милый малыш… Он и не подозревал о том, что его слабое здоровье не позволит ему дожить даже до совершеннолетия.

В половине десятого она услышала, как на своем старом грузовике, который весь дребезжал, как консервная банка, и оглушительно стрелял выхлопами, приехал Эмос. Она отперла дверь, чтобы впустить его. На нее сразу же пахнуло перегаром от виски и еще какой-то отвратительной зелено-желтой вонью.

Он споткнулся на крыльце, но сумел удержать равновесие.

– Где твоя мать? – пробурчал Эмос недоброжелательным тоном, каким он всегда разговаривал с ней, когда бывал пьян. А пьян он бывал почти постоянно.

– Она ушла пару часов назад.

Пошатываясь, он зашагал к столу. Пол был неровный, и Эмос просто каким-то чудом держался на ногах.

– Сука! – буркнул он. – Ее никогда не бывает дома! Виляет сейчас задницей перед своим богатеньким дружком! А кто мне будет готовить ужин? – Он говорил, все повышая голос, и, наконец, взревел, изо всех сил саданув кулаком по столу:

– Что я жрать-то сегодня буду, интересно?

– Ужин готов, папа, – тихо проговорила Фэйт, надеясь на то, что он своим ревом не разбудил Скотти. – Я сейчас дам тебе тарелку.

– Да не хочу я есть! – рявкнул он.

Фэйт знала, что он это скажет. Когда он приходил домой пьяным, то ему нужна была не тарелка, а новая бутылка.

– Интересно, в этой конуре есть что-нибудь выпить?

Он с трудом поднялся из-за стола, шатаясь, подошел к буфету и стал раскрывать все подряд дверцы, захлопывая с треском каждую после того, как убеждался, что там нет того, что ему было нужно.

Фэйт быстро проговорила:

– У ребят в комнате есть бутылка. Я принесу.

Она не хотела, чтобы Эмос распалялся. А то начнет шуметь и ругаться во весь голос и разбудит Скотти. Уж не говоря о том, что его могло в любую минуту вырвать. Фэйт юркнула в маленькую темную комнатку и, двигаясь на ощупь, подошла к койке Ника. Пошарив под ней рукой, наткнулась на холодное стекло. Она быстро отнесла бутылку, которая оказалась на три четверти пуста, на кухню, стремясь хоть как-нибудь успокоить отца.

– Вот.

– Молодец, – буркнул он. Хмурое лицо его на мгновение разгладилось. Он поднес бутылку ко рту. – Ты молодец, Фэйт, не то что эти шлюхи, твоя мамаша и сестра.

– Не говори так о них, – проговорила Фэйт, будучи не в силах выслушивать все это. Знать – это одно, а слышать, как кто-то произносит это вслух, – другое. И потом, если кто и имел право ругать их, так уж никак не отец. Тем более в таком состоянии.

– Я буду говорить то, что мне понравится! – рявкнул Эмос. – Ты лучше не хами мне! А то ведь я и ремень могу снять…

– Я и не думала хамить тебе, папа, – по возможности спокойно ответила Фэйт, но благоразумно отошла от него подальше. Она знала, что отец ударил бы ее, только если бы мог дотянуться. А на расстоянии он мог лишь швырнуть в нее чем-нибудь, но у Фэйт была хорошая реакция, и он редко в нее попадал.

– Ничего не скажешь, хороших она мне детей нарожала! – зло усмехаясь, пробурчал он. – Только с Рассом и Ником я еще могу как-то найти общий язык. А эти… Джоди – проститутка, как и ее мамаша. Ты – хамка. А последний вообще дебил! Ничего не скажешь!

Отвернувшись в сторону, чтобы он не мог видеть, как по ее щекам катятся слезы, Фэйт опустилась на старый продавленный диванчик и стала складывать белье, которое она выстирала днем. Показывать Эмосу, что он сделал ей больно, было бесполезно. Хуже того! Он был зверем, которому стоило только почувствовать запах крови, как он тут же стремился добить жертву. И чем больше выпивал, тем злее становился. Самое лучшее было просто не обращать на него внимания. Как и у всех пьяниц, его внимание легко отвлекалось. К тому же он, так или иначе, уже скоро должен был отключиться.

Фэйт и сама не понимала, почему у нее так горько на душе. Она давно уже перестала что-либо испытывать по отношению к Эмосу. Она уже даже не боялась его. Любить же этого человека было решительно не за что. Если вообще его можно было еще назвать человеком. Все человеческое он давно уже пропил. Может, когда-то он и подавал какие-нибудь надежды. Но Фэйт было совершенно очевидно, что все эти надежды исчезли еще до того, как она появилась на свет. И вообще ей казалось, что он никогда не был другим. Такие люди, как Эмос, отличаются тем, что всегда в своих собственных проблемах обвиняют других. Вместо того, чтобы попытаться как-то исправиться.

Иногда, в те редкие дни, когда Эмос бывал трезв, Фэйт могла понять, почему ее мать вообще связалась с этим человеком. Эмос был несколько выше среднего роста, и у него было жилистое тело, совершенно не склонное к полноте. Волосы его до сих пор не покрылись сединой, хотя и поредели на макушке. Временами, когда он бывал трезв, его даже можно было назвать привлекательным мужчиной. Сейчас же, когда он был пьян, небрит, когда волосы на голове свалялись и торчали в разные стороны, а глаза налились кровью и блестели от алкоголя, лицо распухло… Сейчас в нем, конечно, не было ничего привлекательного. Одежда его была в чем-то испачкана, от него воняло. И, судя по этому кислому запаху, его сегодня уже где-то вырвало, а пятна на брюках говорили о том, что он даже мочился неаккуратно.

Отец молча прикончил бутылку и в завершение громко рыгнул.

– Пойду, отолью, – объявил он, с трудом поднимаясь ноги и направляясь к дверям.

Фэйт продолжала неторопливо складывать белье. Она не могла не слышать, как он мочится, стоя на крыльце. Утром первым делом надо будет протереть крыльцо мокрой тряпкой.

Шатаясь, Эмос вернулся в дом. Он не застегнул штаны, по крайней мере убрал свои причиндалы.

– Пора на боковую, – сказал он и побрел в спальню.

Фэйт видела, как он оступился на пороге и едва не упал, лишь в самую последнюю секунду успев ухватиться за дверную притолоку. Он не стал раздеваться и рухнул на постель прямо так. Фэйт знала, что, когда Рини вернется домой и обнаружит его в таком виде, увидит, что он лежит на постели весь грязный, она поднимет дикий крик и разбудит весь дом.

Уже через пару минут по комнатам стал разноситься его громкий храп.

Дождавшись этого, Фэйт сразу же поднялась и ушла в маленькую комнатку с односкатной крышей, которая была пристроена сбоку к их лачуге. Это была их с Джоди комната. Только у Эмоса и Рини была довольно сносная, настоящая кровать. Дети спали на раскладушках. Фэйт включила в комнате свет – под потолком болталась на проводе голая лампочка, и быстро разделась. Затем она достала из-под матраса книжку. Теперь, когда Скотти заснул и пьяный Эмос отрубился, настало ее время. Часа два она сможет спокойно почитать, прежде чем кто-нибудь еще заявится домой. Эмос всегда приходил раньше других. Но, с другой стороны, он и пить начинал раньше.

С годами Фэйт научилась решительно урывать от жизни все те редкие мгновения, в которые она могла отдохнуть и хоть как-то развлечься. Таких мгновений было на самом деле очень немного, и Фэйт не пропускала ни одного. Она любила книги и читала все, что попадалось ей под руку. В том, как сплетались в художественном произведении отдельные слова в связные предложения, виделось ей нечто волшебное. Погружаясь в чтение, она забывала о конуре, в которой жила, и переносилась в совершенно другой мир, исполненный вдохновения, любви и красоты. Когда она читала, то словно превращалась в другого человека и переставала быть никчемным заморышем из дрянной семейки Девлинов.

Она давно уже перестала брать в руки книгу в присутствии отца и братьев, потому что они в лучшем случае ее жестоко высмеивали, а когда у кого-нибудь из них выпадало особенно дурное настроение, у нее могли отнять книгу и швырнуть ее в огонь или в туалет. А потом еще ржать над ее отчаянными попытками спасти ее, как будто ничего смешнее на свете быть не может. Рини просто ворчала, что вместо того чтобы сидеть, уткнувшись носом в книгу, уж лучше бы Фэйт делала что-то по дому. Но она, по крайней мере, не выхватывала книгу у дочери из рук. Джоди порой тоже смеялась над увлечением младшей сестры, но как-то так, мимоходом. Она просто не понимала, как это можно сидеть и читать часами, когда вокруг столько удовольствий.

Эти драгоценные редкие минуты, когда она могла спокойно почитать, были словно лучом света в темном царстве ее жизни, если не считать тех дней, когда ей удавалось увидеть Грея. Порой ей казалось, что если не взять в руки книгу и не прочитать хоть несколько страниц, то она схватится за голову, закричит и уже не сможет остановиться. С другой стороны, какую бы гадость ни выкинул отец, что бы ни сказали за ее спиной люди о ее семье, что бы ни задумали Расс и Ники и как бы ни был слаб бедняжка Скотти, стоило ей раскрыть книгу, как она тут же забывала обо всех неприятностях на свете.

Сегодня у нее выпало такое счастливое время, и она с жадностью погрузилась в чтение «Ребекки». Сев на кровать, она вытащила из-под нее спрятанную там свечу, зажгла ее, поставила на деревянный ящик справа от своей раскладушки, а сама откинулась спиной на голую стену. Света от свечи, как ни скуден он был, вполне хватало для того, чтобы читать, не слишком сильно напрягая глаза. «Скоро, – пообещала она себе, – я куплю настоящую настольную лампу, которая будет давать мягкий уютный свет. И подушку, на которую можно будет откидываться».

Скоро…

Было уже за полночь, когда она устала бороться с собой. Глаза неудержимо слипались. Ей не хотелось оставлять чтение, но ее клонило ко сну, и строчки уже начинали плыть перед глазами. Вздохнув, она поднялась, сунула книжку обратно под матрас и выключила свет. Затем легла – пружины раскладушки неприятно взвизгнули под тяжестью ее тела, натянула на себя старое одеяло и задула свечу.

Как назло, в потемках сон не шел. Она беспокойно ворочалась с боку на бок на узкой раскладушке, поминутно впадая в дрему. На краткие мгновения в сознании оживали только что прочитанные романтические сцены из книги…

Ближе к часу домой заявились Расс и Ники. Спотыкаясь и бессовестно шумя, они поднялись на крыльцо. Вспоминая выходку какого-то своего приятеля, учиненную сегодня, они ржали во все горло. Оба еще были несовершеннолетние, но такое пустячное понятие, как закон, переставало существовать для них, когда им хотелось что-нибудь заполучить вопреки ему. Им еще не отпускали спиртное в придорожных закусочных и барах, но было много других способов достать себе выпивку, и братья Девлины знали их все. Иногда они воровали виски, а иногда просто просили купить «бухла» какого-нибудь взрослого дядьку, давая ему деньги, тоже украденные где-то. Ни тот ни другой не работал, потому что в городе не было человека, который отважился бы их нанять. Всем было хорошо известно, что Девлины – отъявленные ворюги.

– Во дает старик Росс! – орал Ники, хохоча. – Ба-бах!

Этих непонятных слов вполне хватило пьяному Рассу для того, чтобы тоже расхохотаться. Через минуту Фэйт, которая прислушивалась к их несвязному пьяному бреду, поняла, что речь идет об одном их приятеле, которого звали Росс, и что этот Росс испугался, когда что-то куда-то грохнулось с оглушительным шумом и треском. Братья ржали так, как будто ничего смешнее на свете и быть не могло, хотя Фэйт знала, что наутро они даже не вспомнят об этом.

Они разбудили-таки Скотти, и она услышала, как малыш недовольно засопел. Но не заплакал, поэтому она и не стала вставать со своей койки. Ей очень не хотелось идти к ним в комнату в одной ночной рубашке – от одной мысли об этом ей становилось страшно, но она пошла бы, если бы они напугали Скотти и тот заплакал. Ники сказал только:

– Заткнись и спи.

И Скотти замолчал.

Через несколько минут старшие братья тоже заснули, и к отцовскому громкому храпу добавился их молодой храп.

Примерно еще через полчаса домой пришла Джоди. Она старалась не шуметь и, держа туфли в руках, на цыпочках пробралась в дом. От нее пахло пивом и потными мужчинами, и эта ужасно отвратительная смесь окрасилась в сознании Фэйт в желто-красно-бурые тона. Джоди не стала раздеваться, просто плюхнулась на свою койку и шумно вздохнула.

– Ты не спишь, Фэйти? – спросила она через минуту. Язык у нее заплетался.

– Нет.

– А я думала, спишь. Зря не пошла со мной. Мы классно провели время. – Последняя фраза была исполнена чувственности. – Ты даже не знаешь, что ты пропустила, Фэйти.

– Раз не знаю, значит, и жалеть нечего, верно? – отозвалась Фэйт и услышала, как сестра хихикнула.

Фэйт вновь впала в полудрему, рассеянно прислушиваясь к тому, что происходило на улице. Она надеялась услышать, когда вернется мать. Дважды она стряхивала с себя сон и садилась на кровати, гадая, вернулась ли Рини и если да, то как ей удалось не разбудить ее? Оба раза она поднималась и выглядывала из окна, думая увидеть ее спортивную машину. Но ее не было.

В ту ночь Рини вообще не пришла домой.