Текст книги "Обсидиановая комната"

13

Констанс проснулась под звуки музыки. Она села в кровати и откинула покрывало. Наверное, музыка ей пригрезилась. Вот только что это было за произведение? Наполненное томлением, грустью и безответной страстью…

Она встала и прошла из спальни в свою маленькую библиотеку. С этой дневной дремотой нужно кончать, решила она. Такие вещи были вовсе не в ее характере, и она не хотела, чтобы они стали привычкой. По-видимому, подобное несвойственное ей поведение стало проявлением ее скорби.

Однако то, что она чувствовала в этот момент, нельзя было назвать скорбью. Констанс не смогла бы описать, какая смесь эмоций переполняет ее, настолько неуловимы и противоречивы они были.

Утро она собиралась начать с записи в дневнике. А вместо этого вдруг поймала себя на том, что переводит и записывает некоторые стихотворения Катулла, а потом – по какой-то ей самой непонятной причине – отдельные стихи из собрания Малларме «Poésies». Стиль Малларме был чрезвычайно труден для перевода на английский, и наконец Констанс утомилась и переключила свое внимание на музыку.

После «ухода в подполье» (как она сама для себя это называла) она слушала струнные квартеты Шостаковича, в особенности Третий. Последние части всегда напоминали ей о Мэдилейн Ашер и о том странном каталептическом состоянии смерти при жизни, которое определило судьбу этой женщины в рассказе Эдгара По. В каком-то смысле Констанс тоже чувствовала себя погребенной заживо, пребывая в добровольной ссылке под улицами Манхэттена. Беспокойные, тревожные диссонансы Шостаковича соответствовали ее настроению, их скорбь отражала ее собственную скорбь.

Но этим днем она взяла Брамса, а не Шостаковича: фортепианные трио Брамса, если уж говорить точнее. Они тоже были сложные и философские, но при этом сочные, прекрасные и без глубокой печали, свойственной музыке Шостаковича.

Пока Констанс слушала, на нее напала странная сонливость, и она ушла в спальню, намереваясь просто положить голову на подушку минут на десять. Но вместо этого проспала три часа. Уже пробило восемь, а значит, еда от миссис Траск давно ожидает ее в лифте. В течение всего дня, вместо того чтобы принять решение, распекать домоправительницу за роскошества последних обедов или нет, Констанс ловила себя на том, что гадает о содержимом вечернего подноса.

Она собрала посуду, оставшуюся после вчерашнего обеда, прихватила фонарик и полупустую бутылку вина и прошла по коридору к тайному входу в ее покои, где нажала на отпирающий рычаг. Каменная дверь открылась в комнату с японскими гравюрами… и Констанс замерла, потрясенная.

На полу прямо перед ее потайной дверью стояла хрустальная ваза, а в ней – один-единственный цветок.

Констанс разжала руки, и серебряный поднос, тарелки и бутылка с грохотом упали на пол. Но это была вовсе не случайность, вызванная удивлением, – Констанс уронила поднос, чтобы освободить руки и вытащить старинный итальянский стилет, который всегда держала при себе. Она выхватила клинок и повела лучом фонарика слева направо, вглядываясь перед собой и держа оружие наготове.

Никого.

Первоначальное потрясение постепенно сменилось потоком тревожных мыслей. Кто-то был здесь – кто-то проник в ее святая святых.

Кто этот незваный гость? Кто знает достаточно, чтобы пробраться в это самое личное, тайное, недоступное из всех мест… и какой смысл заключен в этом цветке?

Первым побуждением Констанс было побежать со всех ног к лестнице и поскорее подняться наверх – оставив позади этот мрачный нижний подвал с бесконечными темными комнатами, несуразными коллекциями и бессчетным числом мест, где можно спрятаться, – чтобы вернуться в библиотеку с ее камином, к миссис Траск и Проктору, к миру живых. Но этот импульс быстро погас. Констанс никогда в жизни ни от чего не убегала. К тому же она чувствовала, что ей не грозит непосредственная опасность: книга стихотворений, перо, цветок – это не дело злодейских рук. Если бы кто-то желал ей смерти, он бы легко убил ее во сне. Или отравил ее еду. Или заколол ее в коридоре во время ее походов к лифту и назад.

Ее мысли вернулись к перу, заложенному на стихотворении о любви, и к свежей записи на полях незнакомой книги. Это не было причудой ее воображения: ясно, что кто-то уже успел проникнуть в ее тайные комнаты. Книга, перо, цветок – все это, вероятно, было посланием. Эксцентричным, конечно, но все же посланием, которое, хотя она его и не понимала, не несло в себе никакой угрозы.

Констанс простояла без движения минут десять. Потрясение прошло, за ним ушел и страх, но потребовалось гораздо больше времени, чтобы рассеялось болезненное ощущение ее нарушенной приватности.

И оно не рассеялось полностью.

Наконец, оставив разбитые тарелки и бутылку вина на полу и взяв запасной фонарик, Констанс вышла из комнаты с японскими гравюрами и начала кропотливо обыскивать нижний подвал, коллекцию за коллекцией, комнату за комнатой. Он вела свои поиски в полном молчании, напрягая слух – не раздастся ли едва различимый звук, не мелькнет ли мимолетный лучик света.

Она не нашла ничего. Полы всюду были либо каменные, либо хорошо утрамбованные земляные; никакая обувь следов на них не оставляла. Там, где на полу лежала пыль, она осталась непотревоженной. Насколько могла судить Констанс, порядок нигде не был нарушен. Громадные темные коридоры выглядели такими, какими были всегда.

Добравшись наконец до лестницы, ведущей наверх, она остановилась. Если человек или люди уже ушли из нижнего подвала, то продолжать поиск не имело ни малейшего смысла.

Констанс вернулась ко входу в свое тайное жилище и к цветку в хрустальной вазе. Это была орхидея редкой красоты, но неизвестной ей разновидности. Наружная часть губы была белоснежной и имела удлиненную форму. Внутри цвет был розовый, а около тычинки отливал почти красным.

Несколько минут Констанс разглядывала цветок, перебирая различные объяснения этому факту, однако все они казались маловероятными, а то и вообще невозможными. Она покачала головой, собрала осколки разбитой посуды на серебряный поднос и понесла его наверх к лифту, где положила в кабину, чтобы миссис Траск могла унести. Ее ждал новый поднос с накрытым блюдом, от которого поднимался божественный аромат. Рядом, в серебряном ведерке, полном колотого льда и завернутом в льняную салфетку, стояла бутылка шампанского «Перрье Жуэ Флёр». Констанс отнесла все это в нижний подвал. Но в свои покои не пошла, а остановилась в комнате, где находилась собранная Енохом огромная коллекция засушенных цветов и другой флоры. Поставив поднос и ведерко на старинный столик, Констанс просмотрела несколько энциклопедий по интересующему ее предмету, включая и несколько книг, посвященных исключительно орхидеям. Она работала, все время косясь на бутылку шампанского, и наконец, поддавшись какому-то импульсу, достала бутылку изо льда, вытащила пробку и налила себе немного в бокал.

Несмотря на тщательные поиски, она не нашла в пыльных томах аналога цветка, явно предназначенного для нее. Но всем этим книгам было не менее полувека, а за прошедшие годы наверняка были выведены или найдены новые разновидности орхидей.

Констанс прошла в свои покои и закрыла за собой каменную дверь. Войдя в маленькую библиотеку, она села за стол, налила еще бокал шампанского и включила ноутбук, который благодаря установленному в подвале вайфай-повторителю давал ей ограниченный доступ в Интернет.

На поиски полного соответствия у нее ушло пятнадцать минут. Цветок относился к недавно открытому виду орхидей, произрастающему в Гималаях вдоль тибетско-индийской границы.

Этот вид получил название Cattleya constanciana.

Констанс уставилась на экран. Это было безумие. Неужели орхидею назвали в ее честь? Невозможно; это всего лишь совпадение. Однако место, где был найден цветок, – тоже совпадение? Это место находилось неподалеку от тибетского монастыря, где в настоящее время жил ее ребенок, скрываясь от мира. А орхидею обнаружили, описали и назвали всего шесть месяцев назад. Но имя первооткрывателя не сообщалось.

Она продолжила поиски и наконец нашла самое первое сообщение в журнале Королевского садоводческого общества. В графе «первооткрыватель» было указано: «аноним».

Орхидею явно назвали в ее честь. Уж слишком много совпадений – другого объяснения быть не может.

Констанс выключила ноутбук и замерла. Она должна сообщить об этом вторжении Проктору. И все же – каким бы странным это ни казалось – ей не хотелось это делать. Он плохо воспримет вторжение в дом, находящийся на его попечении. Проктор был слепым инструментом. Нынешняя ситуация, какова бы ни была ее истинная природа, требовала более утонченного подхода. Констанс не сомневалась в своей способности справиться с чем угодно. Средств самозащиты у нее хватало: ей удавалось преодолевать угрозы гораздо более опасные, чем нынешняя. Наилучшей защитой была ее природная склонность к неожиданному и эффективному насилию. Если бы только Алоизий был здесь! Он бы разобрался, что тут происходит.

Алоизий. Она поняла, что прошел почти час без ее постоянных мыслей об опекуне. И теперь, вспомнив о нем, она не почувствовала обычного приступа скорби. Наверное, она стала понемногу смиряться с его смертью.

Нет, она не сообщит об этом Проктору. По крайней мере, пока. Она находилась в своей стихии, знала десяток других мест в этих огромных подземных склепах, мест еще более тайных, куда она может удалиться. Однако какое-то шестое чувство говорило ей, что этого не потребуется. Случившееся было вторжением… но оно не ощущалось как насилие. Оно казалось чем-то другим. Констанс пока не знала, чем именно, но почему-то чувствовала, что в эти времена отчуждения и страшного одиночества разделяет свое затворничество с каким-то родственным призраком.

Тем вечером, закончив все свои дела, она проявила осторожность и поставила блокировку с внутренней стороны двери, выходящей в комнату с японскими гравюрами. Не меньшую осторожность проявила она, и войдя в свою спальню: закрыла дверь на задвижку и положила свой маньягский стилет так, чтобы был под рукой. Но прежде чем сделать это, она принесла в свои покои прекрасную орхидею в не менее прекрасной вазе и поставила на край письменного стола.

14

Констанс оторвала взгляд от своего дневника.

Что так неожиданно привлекло ее внимание? Какой-то шум? Она прислушалась. Но в нижнем подвале было тихо, как в склепе. Может, потянуло сквознячком? Какая нелепость: в этом древнем пространстве, на такой глубине под улицами Манхэттена, никогда не гуляли сквозняки.

Констанс вздохнула. Ничего не случилось, просто она ощутила тревогу и отвлеклась. Она посмотрела на свои часы: десять минут третьего ночи. Ее глаза с печалью остановились на часах. Это были женские часы «Ролекс» с платиновым памятным колечком – подарок Пендергаста на прошлое Рождество. Часы той же марки, только мужские, были на его запястье.

Внезапно Констанс захлопнула дневник. Невозможно было избежать воспоминаний об Алоизии; все вокруг напоминало ей о нем.

Она проснулась полчаса назад. В последнее время режим ее сна нарушился – она просыпалась посреди ночи и обнаруживала, что снова заснуть не удается. Наверное, это объяснялось вялостью, которая накатывала на нее днем, вызывая желание вздремнуть, и неизбежно заканчивалась продолжительным сном. Но по крайней мере Констанс не могла обвинять в своей бессоннице последние события, смерть Пендергаста или очевидное вторжение в ее подвал: это началось еще во время их поездки в Массачусетс. В тот период ее ночные бдения способствовали важному продвижению их расследования. Теперь бессонница только раздражала.

Констанс поднялась со своей кровати и отправилась в библиотеку, чтобы сделать запись в дневнике. Но это занятие, обычно действовавшее на нее успокаивающе, тоже разочаровало: слова не хотели рождаться.

Ее глаза скользнули с закрытого дневника на тарелки с последним обедом, сложенные на подносе. Еда была холодная, словно миссис Траск знала, что Констанс будет слишком занята, чтобы съесть это сразу: хвосты холодноводных омаров под соусом ремулад, фаршированные перепелиные яйца… и, конечно, бутылка шампанского, из которой Констанс выпила слишком много. Теперь она это чувствовала, ощущая легкую пульсацию в висках.

«Словно миссис Траск знала, что я буду слишком занята, чтобы съесть это сразу…»

Странная мысль пришла ей в голову: а в самом ли деле эти блюда готовит миссис Траск? Но если не она, то кто же? Она бы не стала нанимать другого повара, тем более по собственной инициативе. Кроме того, домоправительница ревностно исполняла свою материнскую роль и никому в доме не позволяла готовить еду.

Констанс положила авторучку на стол. Что за дурацкие мысли! Наверное, это все из-за вина, к которому она непривычна, и из-за сытной еды, которую она получает. Ну, по крайней мере, тут можно что-то сделать. И если подумать, то это не такая плохая идея – поговорить с Проктором о своих последних открытиях в нижнем подвале.

Она снова взяла ручку, достала из стола лист кремовой писчей бумаги и набросала записку:

Дорогая миссис Траск,

спасибо за Ваше любезное внимание в последнее время. Я высоко ценю Вашу заботу о моем благополучии. Однако прошу Вас впредь готовить мне более простую еду и без вина; блюда, которые Вы готовили после Вашего возвращения из Олбани, были великолепны, но слишком питательны, на мой вкус.

Если Вы к тому же окажете мне услугу и сообщите Проктору, что я хочу поговорить с ним, буду Вам признательна. Пусть он оставит в лифте записку с указанием подходящего для него времени.

С наилучшими пожеланиями,

Констанс.

Сложив лист пополам, она поднялась из-за стола и надела шелковый халат, затем включила фонарик, взяла поднос с тарелками и бутылкой шампанского, положила сверху записку и прошла по короткому коридору.

Констанс открыла дверь – и снова резко остановилась. На сей раз она не уронила ни тарелки, ни бутылку. И не выхватила стилет. Вместо этого она осторожно поставила поднос сбоку от себя, похлопала по халату, чтобы убедиться, что клинок под рукой, и наконец посветила фонариком на то, что обнаружилось за дверью.

Это был грязный, пожелтевший, свернутый в рулон кусок шелка с тибетскими письменами и красным отпечатком руки. Констанс сразу же поняла, что перед ней оборотная сторона тибетской танка – тибетской буддистской живописи.

Она подняла материю, отнесла ее в библиотеку и расстелила на столе. И охнула от восхищения. Это было одно из самых великолепных изображений, какие можно себе представить: сверкание, солнечная вспышка красного, золотого, небесно-голубого с изящными, нежными тенями и безупречной детализацией и четкостью. Констанс распознала определенный тип религиозной живописи с изображением Авалокитешвары, известного как бодхисаттва Сострадания, сидящего на троне из лотоса, который, в свою очередь, стоит на лунном диске. Авалокитешвара был наиболее почитаемым в Тибете богом – он пожертвовал своим спасением, чтобы реинкарнироваться на земле снова и снова и приносить просветление всем живым страдающим существам в мире.

Вот только на этом изображении Авалокитешвара был не мужчиной, а мальчиком. И детские черты, так тщательно выписанные, были в точности, вплоть до мелких кудряшек и характерного рисунка век, идентичны чертам ее сына.

Констанс не видела своего ребенка – своего и Диогена Пендергаста – целый год. Тибетцы провозгласили его ринпоче – девятнадцатой реинкарнацией некоего почитаемого тибетского монаха. Он был спрятан в монастыре близ Дхарамсалы в Индии, в безопасности от посягательств китайцев. На этой картине ребенок был старше, чем в тот последний раз, когда она его видела. Рисунку не могло быть более нескольких месяцев…

Констанс стояла совершенно неподвижно, впитывая изображение. Несмотря на то что отцом ребенка был Диоген, она не могла не чувствовать к сыну всепоглощающей материнской любви, обостренной тем, что навещать его удавалось очень редко. «Значит, вот он какой теперь», – подумала она, глядя на изображение почти восторженно.

«Кто бы его ни оставил, ему известны самые потаенные мои секреты. Он знает о моем ребенке». Подсказка, связанная с местом обнаружения недавно открытой орхидеи Cattleya constanciana, стала теперь абсолютно ясной.

Становилось понятно и кое-что другое. Этот человек явно ухаживал за ней. Но кто это мог быть? Кто мог столько знать про нее? Знал ли он другие ее тайны – ее истинный возраст? Ее отношения с Енохом Ленгом?

Констанс была уверена, что знал.

Несколько мгновений она размышляла, не предпринять ли еще один энергичный и тщательный обыск нижнего подвала. Но она отказалась от этой идеи: новый поиск, несомненно, стал бы таким же безрезультатным, как и предыдущий.

Констанс встала на колени, взяла с подноса записку для миссис Траск, разорвала ее и сунула в карман халата. Оставлять ее не было смысла, ведь теперь Констанс знала, что вовсе не домоправительница присылает ей деликатесы и драгоценные вина.

Но кто?

«Диоген».

Она быстро отбросила это предположение – как самое нелепое и смехотворное. По правде говоря, такое сумасшедшее, причудливое, дразнящее ухаживание было бы типичным для Диогена Пендергаста. Но Диоген был мертв.

Или нет?

Констанс покачала головой. Конечно он был мертв. Он упал в ужасную Шиара-дель-Фуоко[17]17
  Шиара-дель-Фуоко («Огненная лавина») – пропасть на вулканическом острове Стромболи, Италия.


[Закрыть] вулкана Стромболи. Она знала это, потому что боролась с ним на самом краю пропасти. Она сама столкнула его, она видела, как он падал, и даже свесилась над пропастью, вглядываясь сквозь ревущие потоки воздуха над дымящейся лавой. Она была уверена, что ее месть исполнена.

Кроме того, при жизни брат Алоизия относился к ней с презрением – и открыто заявил об этом. «Ты была лишь игрушкой, – написал он ей. – Загадкой, которую я разгадал слишком быстро. Коробкой, в которой ничего не оказалось».

Руки у нее невольно сжались в кулаки при одном этом воспоминании.

Это был не Диоген. Нет-нет, это кто-то другой – кто-то, знающий самые глубокие ее тайны.

И вдруг ее словно ударило молнией. «Он жив, – подумала Констанс. – Значит, он все же не утонул. И он вернулся ко мне».

Ее захлестнула волна эмоций. Она почти обезумела от надежды, от лихорадочного предвкушения, а ее сердце заколотилось в груди так, будто пыталось вырваться на свободу.

– Алоизий! – крикнула она в темноту срывающимся то ли от смеха, то ли от слез голосом. – Алоизий, выйди, покажись мне! Не знаю, почему ты так застенчив, но, пожалуйста, пожалуйста, дай мне тебя увидеть!

В ответ она услышала только свой собственный голос, эхом отдавшийся от подземных каменных стен и вернувшийся к ней.

15

Рокки Филипов, капитан рыболовного судна «Маниболл», переоборудованного шестидесятипятифутового траулера, повернул голову и выплюнул комок коричневой табачной слюны на палубу, на липкий слой грязи, дизельного топлива и протухшего рыбьего жира.

– Все просто, – сказал Мартин Дехесус, один из членов экипажа. – Это длится слишком долго. Надо пристрелить его, к черту, уложить в рыболовную сеть, перебросить через борт и утопить.

Палубу «Маниболла» обдувал холодный ветер. Стояла глубокая ночь, беззвездное небо было затянуто тучами, а судно было аккуратно пришвартовано в Логове Бейли, неподалеку от границы с Канадой. Небольшая группа стояла на палубе темного судна, и Филипов видел только светящиеся кончики сигарет, а не людей. Другого света не было. «Маниболл» погасил свои якорные и ходовые огни, даже красное освещение рубки было приглушено.

– Согласен с Мартином, – послышался хриплый голос Карла Миллера. Кончик его сигареты засветился ярче, затем раздался громкий выдох. – Не хочу больше держать его на борту – они просто морочат нам голову. Ну ее к черту, эту сделку. Слишком рискованно.

– Ничего не рискованно, – возразил кок. – Через час мы уже можем быть в международных водах. До следующей поставки ждать еще несколько недель. Арсено – наш товарищ, он стоит того, чтобы поторговаться.

– Да. Наверное. Тогда почему федералы выпендриваются?

Капитан Филипов слушал их словесный обмен. Команде нужно было обговорить все это. В последнее время напряжение усиливалось. Та часть команды, которая все еще оставалась на борту, за вычетом вахтенных, постепенно собралась за рубкой, чтобы уладить дело раз и навсегда. Филипов сутулился на холодном ветру, прислонившись к стене рубки и скрестив руки на груди.

– Я думаю, они хотят устроить нам подставу, – сказал Хуан Абреу, судовой инженер.

– Не важно, – заявил кок. – Если до нас дойдет слушок о том, что дела пошли наперекосяк, мы снимемся с якоря и выкинем этого типа за борт. У нас все равно останутся эти его часы на продажу.

Спор продолжался и продолжался до тех пор, пока они не начали повторяться. Наконец Филипов оттолкнулся от стенки, сплюнул еще раз и заговорил:

– Этот ублюдок у нас на борту уже почти три недели. Мы пытаемся провернуть эту сделку почти три недели. Это хороший план, и давайте его придерживаться. Еще три дня – об этом мы уже договорились. Если к тому времени обмен не состоится, мы сделаем то, что советует Дехесус, и выкинем этого типа за борт.

Он замолчал, ожидая реакции. Если ты занимаешься контрабандой наркотиков, то, вопреки всем дурацким телевизионным шоу, ты должен добиться консенсуса. Невозможно просто давить на людей и думать, что все получится.

– Справедливо, – сказал кок.

– Карл? – спросил Филипов.

– О’кей. Еще три дня.

– Мартин?

– Ладно, хрен с ним, я готов прождать еще пару дней. Но не больше.

Согласие, хоть и не без труда, было достигнуто, и группа начала расходиться.

Капитан Филипов перехватил кока, когда тот направился вниз на камбуз:

– Пожалуй, я попытаюсь сохранить этому сукину сыну жизнь. У тебя еще осталась тушенка от обеда?

– Конечно.

Филипов взял миску с тушенкой и бутылку с водой и понес в лазарет, находившийся в трюме на корме. Люк был оставлен открытым, его заменили решеткой, чтобы поступал воздух. Филипов посветил фонариком через решетку и увидел человека в том же положении, что и в прошлый раз, с одной рукой, пристегнутой наручником к крепительной планке. На нем был все тот же изодранный и грязный черный костюм, в котором его нашли, – нашли истощавшего, со впалыми щеками и исцарапанным лицом. Светлые его волосы прилипали к черепу.

Филипов открыл решетку, спустился в трюм и поставил бутылку с водой рядом с костлявым телом. Он присел на корточки и уставился на человека. Глаза пленника были закрыты, но, пока Филипов смотрел на него, они открылись: серебристые глаза, сверкающие внутренним светом.

– Принес тебе немного еды, – сказал Филипов, показывая миску.

Человек не ответил.

– Что задерживает твоих друзей? – спросил в сотый раз Филипов. – Они все еще раскачиваются.

К его удивлению, человек наконец-то встретился с ним взглядом:

– Вы сетуете на молчание моих друзей?

– Да, именно.

– В таком случае я приношу извинение от их имени. Но позвольте заверить вас, что, когда придет время, они будут рады познакомиться с вами. Хотя, боюсь, если вы переживете это знакомство, то пожалеете, что встретились с ними.

Филипов уставился на него. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить услышанное.

– Громкие речи от покрытого говном плавучего мусора, который мы выловили из воды.

Человек улыбнулся, безрадостно и жутковато растянув губы.

– Ладно. – Филипов поставил миску. – Вот твой обед. – Он начал было подниматься, но остановился. – А вот тебе на десерт.

Он развернулся и злобно ударил человека ногой в живот. Потом поднялся по трапу и захлопнул за собой решетку.