Текст книги "История Кометы. Как собака спасла мне жизнь"

Часть вторая

6

Сентябрь 2000 года. Аризона

Наступил сентябрь с его очарованием отлета грифов. Темные облака рассыпали промозглую влагу, над грудами гниющих листьев витал запах плесени. Для меня наступило время возвращаться в Седону. Фредди, выруливая с подъездной дорожки, попросила:

– Вулфи, ты должен обещать мне кое-что. Если тебе станет хуже, ты заручишься чьей-нибудь помощью. Ты не должен пытаться все делать сам.

Дорога в Аризону вызывала во мне такие чувства, словно после затянувшегося пляжного бейсбола, не позволив отдохнуть, меня отправили в палаточный лагерь. Не спорю, наверное, жизнь на озере была для меня полезна, но совсем не такая, на какую я рассчитывал. Даже в своей идиотской хандре я дал себе слово облегчить Фредди жизнь, подыскав помощников, чтобы покупать еду, убираться и следить за здоровьем.

Жена пробыла в Седоне несколько дней – помогала мне устроиться. По мере приближения дня отъезда на север, улыбка Фредди становилась все более натянутой. В отличие от прошлого года процедура расставания была нам известна лучше, но мое здоровье настолько стремительно превращалось в черную дыру, что об это разбивались все попытки Фредди казаться спокойной. Я старался подбодрить ее, неустанно повторяя:

– Я стану лучше, чем раньше, о себе заботиться. Не буду просто терпеть. Обещаю.

В конце сентября чистый сухой воздух в Седоне открывал взору новые яркие и живые картины окрестных красноватых вершин. Ласковое дневное тепло было тем более приятно, что по ночам землю уже окутывало легкое покрывало прохлады. Жемчужные рассветы растворялись в бездонной, ничем не замутненной голубизне сапфировых небес. А ночи стояли такие ясные, что невооруженный глаз различал отражение лунного света от солнечных батарей пролетающей космической станции. Увидев это впервые, утром схватился за газету, чтобы проверить, не потеряла ли станция высоту.

Вернувшись в Седону, Комета вспомнила свой прежний дневной ритм, но после летнего прожаривания на солнце в ней проснулась новая уверенность в себе и щенячье любопытство. Ее настроение было заразительным, и я начал подумывать о регулярных прогулках по окрестностям. Вскоре я понял, что люди подмечают в борзой нечто новое, чего не было раньше.

– Привет, Вулф, как здоровье? – спросил мой сосед, облокачиваясь о низкую оштукатуренную стенку, отделяющую его огород от моего участка.

– Привет, ребята, как дела? – отозвался я, увиливая от ответа. Яна где-то поливала цветы, но услышав мой голос, тут же возникла рядом с мужем.

– Как хорошо, что вы вернулись!

С намотанным на запястье правой руки поводком, стуча по плиткам палками, я вразвалку поковылял в их сторону.

– Как поживаешь, Комета? – поинтересовался Билл.

Энергичные взмахи хвостом – не в духе борзых, для них это непростительная трата энергии. Собака стояла рядом со мной как вкопанная, но ее длинный хвост пару раз все же описал в знак приветствия дугу.

– Мы поняли, что вы вернулись, когда увидели вас вдвоем на прогулке, – сообщила Яна. – Почему не заглянули? – Ее вопрос, посчитав риторическим, я тоже оставил без ответа. – Нам бросилось в глаза, какой счастливой выглядит Комета, – продолжила Яна. – Шерсть сияет. Похоже, ее хандра и раздражительность исчезли.

Человек понимает, насколько тесно связан со своей собакой, если подобные простые замечания вызывают в нем приступ родительской гордости.

– Ведь правда, она намного лучше? И физически, и в поведении.

Яна кивнула.

– Я только вчера вечером сказала Биллу, что никогда бы не поверила, что такая собака ее породы может вести себя настолько терпеливо.

Я насторожился.

– Что вы хотите сказать?

– Она медленно идет и не отходит от вас ни на шаг. Я всегда думала, что этим собакам нравится бегать, и считала, что она станет таскать вас за собой по улице. А она не сводит с вас глаз, когда вы останавливаетесь, словно говорит: не торопись, я никуда не спешу.

– А я думаю, она не торопится, потому что подолгу изучает каждую мельчайшую вещь, которая привлекает ее взгляд. Вчера, например, на лужайке перед тем домом на углу устанавливали садовую скульптуру, и Комета потянула меня посмотреть, что происходит.

– А как же с кроликом сегодняшним утром? – рассмеялся Билл. – Я сидел в кухне, пил кофе и наблюдал за вами. И нисколько не сомневался, что придется бежать поднимать вас с дорожки. Но Комета даже не дернула поводок. Она только прыгала и вертелась смешными кругами.

Вечером, обдумывая их замечания, я должен был признать, что сам удивлялся не меньше их. По сравнению с прошлым годом мне требовалось больше времени, чтобы встать с кровати. Комета же, распластав рядом свое худощавое тело, не торопила и ждала. Касаясь ее шеи и ушей, я не чувствовал никакого нетерпения. Иногда проходил час или более – собака не шевелилась, лишь время от времени поднимала с моей груди голову, чтобы переменить позу. Гуляли мы медленнее, но Комета оставалась довольна и не выказывала беспокойства. Я-то считал, что ее любовные тычки носом во время моих остановок просто от скуки, а Билл и Яна заметили нечто иное.

Заметила это и Ринди Джеймс, агент по продаже недвижимости, устроившая нам наш первый участок в Седоне, затем помогавшая его продать и приобрести мое теперешнее пристанище. С Ринди мы подружились, а они с Кометой друг в друге души не чаяли. Вскоре после нашего приезда Ринди заглянула поздравить нас с возвращением. Увидев ее у входа, Кометой, не в силах сдержаться, принялась носиться из комнаты в комнату.

– Какой у нее счастливый, здоровый вид, – улыбнулась Ринди. – Она вполне освоилась с новой жизнью.

Поздоровавшись с подругой, по которой долго скучала, борзая сделала несколько победных кругов вокруг дома, а затем улеглась на ковре возле моих обутых в тапочки ног.

– А та девчушка по-прежнему иногда гуляет с ней?

– Эмили? Да. Несколько раз в неделю увиливает от своих домашних заданий, за что получает на карманные расходы. Все так же иногда забывает закрыть дверь, перед тем как пристегнуть поводок, но Комета только пробежится по улице и через пару минут возвращается.

– Вы не беспокоитесь, что она убежит совсем?

– Сначала беспокоился, особенно наслушавшись рассказов о потерявшихся борзых. Но у Кометы было много возможностей удрать. Она всегда возвращалась. Думаю, мне с собакой повезло. – Глаза борзой во время нашего разговора оставались закрытыми, но уши, словно пара антенн, поворачивались то к одному, то к другому собеседнику.

– Больше, чем повезло, – заметила Ринди. – Собака вас обожает. И как-то странно с вами обходится, будто понимает, что с вами надо обращаться очень осторожно.

– Может, понимает, что мне требуется помощь?

Мои мысли были вовсе не такими легковесными. Большинство живущих полноценной жизнью людей приняли бы, ни на секунду не усомнившись, непонятную природу нашей таинственной связи. Я нет. Неопределенность всегда вызывала у меня дискомфорт, поскольку бросала вызов моему воспитанию и образованию. Для всего имеется число. Каждое явление может быть точно описано. Очевидно, все эти люди, включая меня, погрязли в антропоморфизме, проецируя наши отношения, опыт и чувства на примитивное поведение псовых. Шли недели, я не сдавался, но по мере того как погода становилась холоднее, невозможно было не заметить, насколько заботливее относилась ко мне борзая.

Холод – понятие относительное, особенно если человек вырос на Великих равнинах. Но и в Седоне ночью температура может резко упасть, чтобы на следующий день на вечно сияющем здешнем солнце быстро подняться. В тот год зима пришла до Дня благодарения. Скачки температуры и атмосферного давления безжалостно трепали мои больные суставы. За окном холодало, и мои ноги все больше деревенели. Я увеличил дозу лекарств, которые все сильнее отравляли мозг. Наши утренние дела постепенно переместились к полудню. А взгляд Кометы в эти дни моего противоборства с недугом свидетельствовал о том, что ленивое потягивание в постели – самое лучшее времяпрепровождение. Ночью мой бок согревало ее тепло. Борзая больше не хотела спать на полу на подстилке – предпочитала место на настоящем матрасе, рядом со мной.

В один из особенно тяжелых дней, когда я все еще оставался в постели, к нам пришла Дженни, женщина, которую я нанял, чтобы она раз в неделю убиралась в доме. У Дженни был добрый, дружелюбный взгляд на жизнь, но она не терпела возражений, если речь шла о наведении порядка в моей берлоге. Обозрев с порога сцену, она попросила Комету спрыгнуть с кровати, чтобы помочь мне перейти на диван. Борзая отказалась и, отвернувшись, глядела в стену.

– Я только пытаюсь выполнить свою работу, – ворчала Дженни. – Так что давай, нечего тут представляться высокородной дамой. Я тебе не какая-нибудь деревенщина. Кроме того, я знаю, что тебе пора в туалет. Кончай валять дурака. – Дженни смеялась и пыталась выровнять уши собаки, из которых левое было направлено назад, а правое вперед. Затем, переведя взгляд на меня, поджала губы. – Когда такое происходит, а меня нет рядом, вы должны позвать соседей. – Кроме меня она работала у Ринди и была в курсе моих болячек.

– Мы прекрасно справляемся, – ответил я. – И вообще я уже собирался вставать.

Почувствовав мое смущение, Дженни снова взялась за Комету и шутливо журила:

– Что же до тебя, мисс ваше королевское высочество, думаю, мне придется звонить вашей королеве. Ну-ка быстро марш на пол! Я не шучу!

– Что-то я себя неважно чувствую, – пожаловался я через минуту из гостиной.

Вой пылесоса стих, и Дженни повернулась к дивану, на котором я лежал.

– Что вы сказали? – Я не успел ответить, как она нахмурилась и продолжила: – Плохо выглядите. Нездоровится?

– То ли боль, то ли лекарства расстроили желудок.

– Нельзя насытиться одним кусочком сандвича. Я бы вам что-нибудь приготовила, но у вас пусто в холодильнике.

– Вы не обязаны мне готовить. Я прекрасно справлюсь. Если не получится выйти в магазин, у меня много консервированного супа.

– Надеюсь, собаку вы кормите лучше, чем себя, – буркнула Дженни, возвращаясь к работе.

Пристыженный, я задремал под шум пылесоса, а через несколько часов проснулся от урчания и жестоких спазмов в животе. Помутневшее коралловое небо свидетельствовало о наступлении вечера. Дженни давно ушла, но оставила на полу рядом с моей головой большую пластмассовую миску. В нее-то и потекла у меня изо рта слюна, и по комнате распространился затхлый запах съеденного утром несвежего тунца. Внезапно изнутри поднялась тошнота, и я поковылял в ванную, изо всех сил пытаясь сохранить в чистоте ковер. В ванной меня вырвало, как мне показалось, из самых глубин существа, оттуда, где прячется душа. Волна за волной, словно взлеты и падения на «американских горках», повторялись спазмы. Время от времени я поднимал голову и видел Комету. Она выпятила крутую грудь, поджала передние мускулистые лапы к задним и, сидя в этой позе, будто парила над полом. Пока продолжалась моя пытка, она оставалась рядом.

Наконец буря пронеслась и океан успокоился. Я покинул место кораблекрушения и выбрался на островок дивана. Моей щеки коснулось что-то холодное, и я открыл глаза. Комета, тихонько поскуливая, тыкалась в меня носом и настолько явно выражала нежность и тревогу, что я, засыпая от изнурения, прослезился.

Ночью температура резко упала, и нагреватель трудился изо всех сил, чтобы сохранить в доме тепло. К утру мои мускулы свело так, что они превратились в холодные вздутия. Тело вытолкнуло из себя все, в том числе остатки болеутоляющих. Я оказался в трудном положении. Но меня еще больше беспокоило, что Комета со вчерашнего дня не гуляла. Однако она не выражала ни малейшего желания покинуть свой пост на полу около меня и не протестовала. Я же мучил верное, ни в чем не повинное существо, которое и так хлебнула в жизни горя. В семь утра я позвонил Ринди.

Она приехала через час. С ее появлением словно повеяло холодом, но этот холод ворвался в мой дом не с улицы. Лицо Ринди выражало тревогу и отвращение, и я чувствовал, что она из последних сил сдерживается, чтобы не накричать на меня.

– Что с вами?

Комета бросилась поздороваться с ней, и Ринди тут же сняла с крючка поводок. Она молча вывела собаку на улицу и захлопнула за собой дверь. А я в ответ на ее невысказанное осуждение крикнул в пустоту:

– Со мной все в порядке! Спасибо!

Борзая вернулась с явным облегчением и направилась к еде и миске с водой. Она успокаивалась после энергичного бега, но ее бока продолжали вздыматься и опадать. Ринди сняла пальто, сбросила туфли и объявила:

– Ну и вонь здесь у вас!

Я едва не заметил, что аура ее негодования была не менее тлетворна.

– Я позвонил Дженни, она придет и все уберет.

Ринди села на стул.

– Так вы считаете, что у вас пищевое отравление? Это может быть опасно. Надо бы вызвать врача.

– Нет. Рвота прекратилась два часа назад. Мне совестно вас беспокоить, но не могли бы вы принести мои лекарства? Они на прикроватном столике.

Ринди принесла бутылку с водой и стакан.

– Поймите меня правильно: я не отказываюсь помогать. Рада посодействовать, чем могу. Но я не в состоянии постоянно находиться рядом с вами. Вам нужно договориться с соседями, чтобы они проверяли, как дела у вас и Кометы. – Чтобы не позволить мне вклиниться в ее монолог, она поспешно добавила: – Я знаю несколько человек, выгуливающих собак. Хорошо, что вы наняли Дженни, но вам необходима поддержка посерьезнее.

– Понимаю.

Брешь в возникшем между нами барьере была пробита, и конструктивный разговор стал теперь возможен. Ринди продолжала упорно настаивать и называла имена людей, которые могли бы мне помочь. Но вдруг запнулась на середине фразы и подняла голову.

– Что это?

– Вы о чем?

– Слышите? Какой-то звук.

Я слышал: негромкий звук, словно что-то терлось друг о друга, будто кто-то потирал руки. Затем с треском, словно выпалили из ружья, распахнулась дверь. Я выпрямился и повернулся на грохот. Из спальни хвостом вперед появилась Комета. Приподнятый мускулистыми ногами зад смотрел в потолок, а голова касалась пола. Собака, вцепившись своими слабыми, поврежденными зубами в какой-то предмет, тащила его за собой, а он не хотел поддаваться. Наконец мощным рывком она выдернула его из двери и продолжала тянуть по ковру к дивану. Это оказалась тяжелая полотняная подушка собачьей постели.

– Решительная псина, – заявила Ринди.

Я ослаб, у меня кружилась голова, но при виде этой картины меня разобрал возникший где-то в животе похожий на блеяние хохот. Комета мгновение смотрела на меня, а затем без лишней суеты распласталась на подстилке.

Собачья кровать все еще находилась в гостиной, когда позже к нам пришла Дженни.

– Надеюсь, не вы ее сюда притащили? – спросила она тоном полицейского, требующего у водителя права и документы на машину. Я рассказал, что произошло, и она фыркнула. – Вы меня за дурочку принимаете? Чтобы я поверила, что наша королева сама притащила сюда постель и водрузила у всех на пути?

Я стал убеждать Дженни, что так оно и было.

Она с сомнением уставилась на собаку. Борзая ответила ей взглядом. Первой моргнула Дженни.

– Вот что я вам скажу: она соображает, что делает.

Комета, словно вылитая из бронзы, не шевелилась. Намекая, что стычка на почве территориальных разногласий еще не война, Дженни бросила по дороге в ванную:

– Пока не закончу, пусть подстилка остается там, где лежит, но прежде, чем я уйду, она вернется в спальню.

Комета, наморщив лоб, зарычала.

– Слушай, – произнес я, понизив голос, чтобы Дженни не услышала, – я-то тут при чем? Я в ваших распрях не участвую.

Уход Дженни я проспал, а когда проснулся, закат уже окрасил стены в розовато-лиловый цвет. Не успел я позвать Комету, чтобы выяснить, где она, как во входную дверь постучали, створка со скрипом отворилась, и в гостиную ввалилась молодая женщина с короткими темными волосами и двумя пакетами с едой.

Пам была специалистом по нервно-мышечному массажу. Я познакомился с ней вскоре после переезда в Седону, и в прошлом году она поддерживала мою способность передвигаться. Раньше мы встречались с ней время от времени, но теперь, пообещав Фредди лучше о себе заботиться, я запланировал еженедельные сеансы массажа на дому. Я не знал, разбирается ли Пам во внутренних болезнях, но, позвонив ей несколько часов назад, сообщил об истории с консервами. И очень надеялся, что массаж выгонит из мышечной ткани остатки тунца.

Пам двинулась через гостиную, чтобы оставить пакеты в кухне, а я сел на диван.

– Проснулись? Хороший знак.

Услышав голос Пам, Комета вышла из спальни, куда до этого ее сослала Дженни. По опущенным плечам борзой можно было судить, что настроение у нее плохое. Собака вытянулась у ног Пам.

– Ее-то не кормите гнилью? – строго спросила массажистка.

– Конечно, нет, – ответил я.

– Знаю, что тебе поможет, – ворковала Пам с Кометой. – Пойдем-ка погуляем.

– С ней все в порядке, – сообщил я. – А вид у нее печальный, потому что Дженни пыталась ей демонстрировать, что в городе новый шериф.

– Вы позвонили жене? – поинтересовалась Пам, пропустив мимо ушей мои объяснения. Она была в курсе обстоятельств моей вынужденной разлуки с семьей. Свои сокровенные чувства я ей не изливал, но однажды, умиротворенный массажем, в общих чертах описал ситуацию. – Позвоните Фредди, а я пока постараюсь поднять настроение Кометы, – бросила она, выводя собаку на улицу.

Самое последнее, что я мог теперь пожелать, – разговаривать с женой. Всякое известие о моем нездоровье заставляло ее нервничать и испытывать чувство вины. У меня было всего лишь пищевое отравление. Расстраивать жену я не хотел.

Вскоре, пышущие здоровьем, запыхавшиеся, вернулись Пам и Комета.

– Ну что, решили мировые проблемы? – спросил я.

– Нет, еще остались. – Пам отцепила поводок, борзая бросилась ко мне, остановилась в нескольких дюймах и ткнулась в щеку холодным носом. Мокро, но трогательно.

Затем она прошествовала в спальню. Ей потребовалось менее трех минут, чтобы снова выволочь свою большую подстилку в гостиную и положить рядом с диваном, на котором, привалившись к подушкам, лежал я. Пам разогрела куриный суп, и пока аромат горячего бульона наполнял комнату, поведала мне о своей прогулке с борзой.

– Прошла квартал, повернула и буквально потащила меня домой. – Она указала на Комету. – Не сомневаюсь, это она беспокоилась о вас.

– Да, – улыбнулся я.

– Сейчас организую стол для массажа, – объявила Пам, а как только все закончила, Комета перешла и улеглась под ним.

– Мне очень неловко, что я вынужден вызывать вас к себе, – пробормотал я, когда массажистка принялась за работу.

– Прекратите, – произнесла она. – Я вам говорила, что неподалеку от вас живут мои другие клиенты, и поездка к вам не составляет для меня никакого неудобства.

Лежа лицом вниз, я затих и сосредоточился. Потребовалось напряженное усилие, чтобы осторожные поглаживания помогли снять напряжение мышц. Делу помогал музыкальный фон – инструментальная композиция в стиле нью эйдж. Через час Пам осторожно накрыла меня одеялом, давая понять, что сеанс окончен.

– Не слезайте раньше времени со стола, – велела она. – Я еще прогуляюсь с Кометой.

Через двадцать минут я нашел ее сидящей во дворике и объявил:

– Я ожил. Мне намного лучше.

– Чего мы и добивались, – улыбнулась она и пошла в дом складывать свой стол. А когда мы прощались, напоследок сказала: – Вы, конечно, знакомы с законом об инвалидах? Не задумывались зарегистрироваться, чтобы вам предоставили служебную собаку?

Закон об инвалидах? Служебная собака? Вот еще! Это все для людей, которые чувствуют себя намного хуже, чем я. Я хотел ответить, но пришел в такое смятение, что рта не сумел открыть.

– Все, что я хочу, – продолжила Пам, – это намекнуть, что ваше здоровье не улучшается, а ухудшается.

– Уверены?

– А как насчет Кометы? – не отступала она. – Умная, сильная, спокойная. И бесконечно вас обожает.

Борзая в знак согласия потянулась и встала.

– Может, сначала нанять домработницу? А Комета – спасенная беговая собака. Она не предназначена быть собакой-сиделкой.

– Вы ее об этом спрашивали? Вулф, Комета во многом вам уже помогает. Только вы не желаете этого замечать. Она очень сообразительная собака.

7

Октябрь 2000 года. Аризона

Эго – лукавый враг, понуждающий лгать, хитрить и выписывать поддельные чеки. Если бы в ту неделю вы побыли со мной в моей комнате, то почти услышали бы, как шуршат мои перья, когда я, сопротивляясь, выпячиваю грудь. Дженни пусть приходит и убирается в доме, но я не хотел, чтобы мне покупали продукты, не собирался нанимать собственного повара и просить, чтобы мне предоставили служебную собаку. Отравление тунцом – случайность. А в остальном я прекрасно справляюсь. Как-нибудь пробьемся.

Комета, наблюдая мои мытарства в доме, разумеется, чуяла завышенное количество мужских гормонов. Ее невозмутимый взгляд следовал за мной. А если она лежала, закрыв глаза, уши поворачивались туда, куда я неуклюже топал. В противоположность благожелательной безмятежности борзой, я, подогреваемый своей нервозностью, постоянно куда-то рвался. Пыхтел, сопел, но не мог отделаться от мысли, что Комета делает собственные выводы о том, что происходит вокруг. Она лишь ждала подходящего момента, чтобы прочитать мне нотацию о том, что надо успокоиться, принимать жизнь такой, какая она есть, и получать от нее удовольствие. Я чувствовал, что Комета уловила нечто важное, но не мог пересилить себя и продолжал куда-то рваться.

В ночь после своего отравления я встал и хотел взять из холодильника бутылку «Гаторейда», но не дошел – зацепился ногой за журнальный стол и упал, ударившись об угол, отчего треснуло ребро. Боль не позволяла мне подняться, и я остался лежать на полу. Наступило утро. Затем часы пробили полдень. В середине дня мне было все еще больно дышать, и я лежал на ковре в том самом месте, куда рухнул ночью. Чертовы происшествия входили в привычку.

Комета снова оказалась запертой в доме на всю ночь и половину дня.

– Давай, милая, пописай на ковер, – упрашивал я собаку. – Его же можно вычистить.

Комета медленно поднялась, повернулась к стене и снова улеглась хвостом ко мне. Она всегда держалась независимо, особенно когда я ее чем-то озадачивал или она считала, что я не прав. Велеть ей помочиться в доме было странно и неправильно. Я переживал, что собаке плохо, и громко ругался.

Примерно через двенадцать часов после моего падения в дверь постучали.

– Входите! – крикнул я, но никто не ответил. Мне удалось повернуть голову и увидеть темный силуэт, обрамленный рамкой матового дверного стекла. Тень стала удаляться. Преодолевая боль, я набрал в легкие как можно больше воздуха и что было сил завопил: – Входите!

На противоположной стороне улицы жили пенсионеры Дэн и Шарлотта, глаза и уши нашего квартала. Однажды я дал Дэну ключи от дома на случай беды, и вот он стоял надо мной, качая головой, будто открывшаяся ему картина была именно тем, что он ожидал увидеть.

– Я понял: что-то неладно, – заметив, что ваша газета все еще торчит на подъездной дорожке, – объяснил он.

– Не могли бы вы вывести погулять Комету?

Когда собака сделала все свои дела, Дэн отвел меня на диван и сунул в руки «Гаторейд», до которого мне так и не удалось добраться ночью.

– Может, отвезти вас в больницу? – спросил он.

– Нет, спасибо. Сломанные ребра не лечатся. К завтрашнему дню приду в себя и буду способен действовать. У меня достаточно болеутоляющих, чтобы пережить эту неприятность.

Не прошло и недели, когда во время прогулки с Кометой по ближайшей тропинке меня укусила за большой палец ноги пустынная ящерица (с высокомерным легкомыслием жителя Среднего Запада я носил открытые сандалии). Счет происшествий вырос до трех. Кожа на ноге начала темнеть, и я обратился к ортопеду. Он прописал мне уколы антибиотиков, но при этом заметил:

– Если не удастся справиться с ситуацией, придется решать вопрос о пересадке кожи.

Пересадка кожи казалась мне более приятной перспективой, чем разговор с Фредди. Но я понимал, что обязан проинформировать ее. Все эти неприятные события объяснялись простым невезением – так, по крайней мере, я себе говорил, – но, будучи взятые вместе, производили впечатление, что я не держу данное жене слово. Желая смягчить удар, я начал разговор с шутки:

– Знаешь, почему я не разрешал нашим девчонкам держать хомячков? У хомячков есть зубы.

– Стив, тебе необходима помощь, я в этом уверена, – произнесла жена. – Если потребуется, я уйду с работы и вылечу к тебе утренним рейсом. И не надо ерничать. C’еst pas drole![5]5
  Не смешно! (фр.)


[Закрыть]

Когда меня загоняли в угол с моими болячками, я всегда обращался к шутке. Так меня воспитали, и ничего иного я придумать не мог. Мои родители происходили из бедных фермерских семей, возделывавших скудную землю Айовы, места, где родился киноактер Джон Уэйн. На примере собственной семьи отец убедился, что в борьбе с недугом или увечьем молчание – свидетельство мужества и добродетели.

В молодости родители отца, пытаясь справиться с жестокой нищетой в эпоху Великой депрессии, продавали зерно по бросовым ценам. Платить врачам не было денег. А приобретать страховку, когда хозяйству требовался новый трактор, казалось нелепой фантазией. Мать отца и многие из восьми его братьев и сестер страдали от осложнений диабета вплоть до ампутации конечностей, но никто об этом не распространялся. И если кто-нибудь умирал от болезни молодым, семья стойко терпела утрату. Душевных сил не хватало на открытое горе и роптание против судьбы. Отцу в пятьдесят лет поставили диагноз «диабет», но он следовал семейной традиции и не показывал ни страха, ни волнения. Предполагалось, что я буду вести себя так же. Признать слабость даже в уничижающей себя шутке было бы отходом от отцовского стоицизма.

Фредди знала историю моей семьи и ценила мои попытки обратить все в шутку, пусть даже мой юмор смахивал на висельный. Но по ее расстроенному голосу, когда она просила, чтобы я соблюдал все, что обещал, понял, что на сей раз комедия не пройдет. Но как без шутки справиться с моей ситуацией и особенно с физической болью?

Хроническая боль не только терзает тело. Она загоняет человека внутрь себя, ограничивая его жизнь коридором терпения. Муки можно переносить, если есть надежда, что когда-нибудь наступит облегчение. Хотя моя боль во многом объяснялась особыми причинами, она давно не поддавалась обычному лечению. А часть моих проблем вообще не была связана с физическими изъянами, какие можно увидеть на рентгене. В последние годы мое поведение все чаще поощрялось советами врачей, к которым я приходил за помощью: «Терпи». Были специалисты со степенями, полагавшие, что хроническая боль не в теле, а в голове. Кости можно вылечить, нервы восстанавливаются. Подобный подход формулируется во фразе: «На магнитно-резонансной томограмме ничего не видно». А раз ничего не видно и не определяется, следовательно, не существует.

Все больше просвещенных практикующих врачей признают, что не до конца изучено, каким образом повреждения и травмы воздействуют на организм. Со временем постоянная боль, затрагивая периферические нервы, способна изменить целиком всю нервную систему. Затем деградирует спинной мозг и некоторые отделы головного. Годы неопределенности и неэффективного лечения угнетают психику, и у человека может появиться мысль о самоубийстве. Даже у такого, как я.

В то время покончить с жизнью казалось разумным. Врачи признали, что с моими проблемами справиться невозможно. А если нельзя вылечить спину, моя прежняя жизнь больше не вернется ко мне. Фредди навечно останется кормильцем семьи. Я больше не буду тем человеком, какого знали и любили дочери. Так какой смысл тянуть? Через шесть месяцев после того, как меня выставили из моей юридической фирмы, я стал подумывать, не заработать ли на страховании жизни. Это имело смысл. А все остальное без надежды – нет.

Борьба между чувствами и тем, что лишь с большой натяжкой я бы назвал разумной мыслью, обострялась с каждым днем и с каждой минутой. Вот тогда я понял, что родился трусом и ищу оправдания прекратить сопротивление. Мои предки, из поколения в поколение продолжавшие борьбу, бросили бы мне справедливый упрек: «Слабак! Сломался при первых трудностях!» Этому противопоставлялся более обдуманный довод: «По меньшей мере тебе следует оставить семью в более прочном финансовом положении». Я беспристрастно, словно со стороны, наблюдал, как разыгрывается драма. Фредди часто улавливала мое настроение и начинала названивать с работы:

– Ты там не дуришь? Не задумал какой-нибудь глупости?

– О чем ты? Какие глупости? Ты считаешь, что я свихнулся? – После этих слов я спешил опять укрыться в себе и, прокручивая в мозгу свою киноленту, размышлял, что произойдет со мной дальше.

К моменту переезда в Седону я уже три года страдал от постоянной боли. Менял лекарства, составляя подходящий коктейль, способный унять жжение и судороги. Я злился на себя, на свое тело и на бывших коллег. Видимо, тогда во Флагстаффе Комета решила стать моей собакой, потому что почувствовала мое состояние и захотела помочь мне. Ее отношение к жизни было совершенно иным, чем то, которому учили меня. Она не цеплялась стоически за свои болезненные воспоминания, но и не пыталась избавиться от них. Ни одна собака, даже Комета, не примет спокойно жестокости. Но она считала, что накручивать себя по поводу того, что родилась беговой собакой, переезжала с места на место в клетке, а когда стала ненужной, оказалась на улице – бессмысленно. Это было бы бесполезной тратой оставшегося в ее распоряжении времени. Собака словно все это понимала.

Я часто спрашивал себя: ставя Комету выше ее собачьей природы, не искал ли я в ее поведении человеческих мотивов? Но я не сомневаюсь, что представители ее породы умеют критически рассуждать и вспоминать прошлый опыт. Однажды мои дочери привели домой шелти по кличке Чип – собаку, над которой издевался бывший хозяин. Чип безоговорочно доверял Фредди и девочкам, но настороженно относился ко мне и другим мужчинам. Я видел, что Комета тоже думает о прошлом. Она вздрагивала каждый раз, когда в окно врывался ветер и захлопывал в доме дверь. Громких звуков Комета не боялась – не обращала внимания, если их источником было нечто иное. Стук двери напоминал ей о прошлом. Так хлопали на ветру двери псарни, когда она лежала, брошенная, на кинодроме в Таксоне. Но прошлое ее не деморализовало и не лишило доверчивости. Для меня стало откровением ее радостное желание наслаждаться своей новой жизнью.

Джеймс Барри, автор «Питера Пэна», однажды заметил: «Жизнь человека – дневник, в котором он намеревался написать одну историю, а получилась другая. Самое большое унижение он испытывает, сравнивая то, что вышло, с тем, на что он рассчитывал». Считайте, что я хлебнул свою порцию унижения.