Текст книги "Зал ожидания. Книга 3. Изгнание"

Вот что рассказал Клаус Раулю. Он пересыпал речь жаргонными словечками, но Рауль хорошо понимал его. Рауль курил свою сигарету, но, выкурив, так и не взял другой. На открытой террасе кафе стало холодно, большинство посетителей разошлись или укрылись внутри кафе; Рауль ничего не замечал, он слушал.

Клаус, на его взгляд, поступил не бог весть как порядочно. Но разве они не жили в эпоху переоценки всех ценностей и разве порядочность не есть нечто относительное? Одно ясно: этот парнишка Клаус чертовски хитер. Пусть его методы – грубые, варварские методы, но с одной рулеткой и портретом Андре Жида не пробьешься в джунглях этого мира, черепа – только необходимое дополнение. Быть может, средства, применявшиеся в эпоху Ренессанса, были по форме несколько более утонченными, чем приемы Клауса, – по существу это все те же приемы. Без них Гитлер не стал бы Гитлером, Муссолини не стал бы Муссолини. Чутье не обмануло Рауля, у Клауса действительно было чему поучиться.

Все, что Клаус, национал-социалист и чемпион по плаванию, поведал Раулю в кафе на бульваре Капуцинок после посещения мадам Ивон, глубоко запало ему в душу.

* * *

У Рауля бывали иногда ребяческие прихоти. Поблизости от его дома, в Булонском лесу, был небольшой зоологический сад, который посещали главным образом дети. Он подолгу наблюдал там за обезьянами или хищными животными, а затем садился в одну из маленьких нелепых лодочек, без весел и руля плывших по волшебному извилистому ручейку мимо сказочных берегов.

Сегодня он раскошелился и проделал эту поездку трижды. Он продумывал проект юношеского слета. На первый взгляд, все казалось очень простым; но стоило вникнуть поглубже, как на пути вставали препятствия, которые надо было преодолеть; потому-то он все откладывал осуществление этого плана. Но теперь о нем знает и Клаус Федерсен, теперь на карту поставлена честь Рауля: он должен взять себя в руки и добиться своего.

Поставить перед собой такую задачу легко, но осуществить ее чертовски трудно. Фламинго стояли неподвижно на одной ноге, над ручейком возвышался оазис из пальм. Его лодка, на минуту зацепившись за что-то, остановилась, потом опять поплыла, кругом шумели дети. Никогда его не выберут главой делегации «Жанны д’Арк», если немцы не поддержат его кандидатуру, – это как дважды два четыре. Да еще необходимо, чтобы они это сделали осторожно и тактично. Один Федерсен-старший своими силами вряд ли добьется его назначения. Вообще-то говоря, Рауль сделал ошибку, рассказав об этом Клаусу. Вздыхая, вышел он из лодки, медленно побрел из зоологического сада. Все зависит от Визенера, волей-неволей придется снова к нему обратиться.

Он считал себя по рождению господином, который вправе ждать услуг и, не задумываясь, требовать жертв от окружающих. Но в данном случае он чувствовал себя неуверенно. Визенер в последнее время был чрезвычайно сдержан, по-видимому, у него есть на то основания. Но так как Рауль не знал, в чем они состоят, он не мог оспаривать их, придется говорить наугад. Это второе объяснение с отцом было неприятно Раулю. «Пороху не хватает», – говорил в таких случаях Клаус Федерсен.

В последующие дни он несколько раз заходил к Визенеру, но не заставал его. Быть может, он намеренно приходил в такие часы, когда Визенера обычно не бывало дома. Не заставая отца, Рауль пытался привлечь на свою сторону Марию Гегнер. Он продолжал флиртовать с ней, изо всех сил старался пленить ее, говорил ей о своем плане, просил заинтересовать Визенера.

– Вы должны мне помочь, Мария, – настаивал он, глядя широко раскрытыми зеленовато-серыми глазами в ее большое, красивое лицо; он брал ее руку своей узкой рукой, нежно проводил по ней вверх, к локтю, его глубокий голос был дерзким, вкрадчивым. – Вы должны мне помочь, Мария, – повторял он. – Господин Визенер одобрил мою идею, но, кажется, он все же от нее не в восторге. Вы можете от него добиться большего, чем я. Вы можете добиться от мужчин всего, чего захотите, Мария. Если вы захотите, он послушает вас. Я знаю, что вы имеете на него влияние. Вы должны мне помочь, Мария. – Он говорил по-немецки с легким акцентом, действие которого хорошо знал.

Мария заговорила с Визенером о плане Рауля. Но, едва начав, поняла, что дело это безнадежное. Едва она произнесла слова «Жанна д’Арк», как он насторожился и замкнулся в себе. Именно потому, что ему хотелось бы удовлетворить просьбу мальчика, он обращал на него свою досаду, происходившую от сознания собственной трусости. У Рауля ужасные претензии. Если сейчас, когда ему еще нет девятнадцати, у него столь развито политическое честолюбие, то пусть соблаговолит сам таскать каштаны из огня. Незачем облегчать ему задачу. Когда он, Визенер, начинал карьеру, ему было в десять раз труднее. И зачем этот молокосос прячется за Марию? В душе он был рад, что Мария с участием относится к Раулю, и флирт Рауля с ней доказывает его хороший вкус.

Когда Мария кончила, он осторожно стал выдвигать свои возражения, умалчивая об истинных причинах отказа. Недавнюю встречу французских фронтовиков с германскими отнюдь нельзя назвать удачной; говоря откровенно, это был провал. Если сейчас затеять подобное же начинание, результат, вероятно, будет такой же плачевный.

Мария очень хорошо знала Визенера, догадывалась о подлинных мотивах отказа. Этот неопределенный, уклончивый ответ только укрепил ее догадки. Она презрительно поджала губы.

– Не очень мужественно ведете вы себя в этом деле, – сказала она, – такие доводы, как неудача со встречей фронтовиков, вы можете преподносить читателям «Вейстдейче цейтунг», но не мне. Я, конечно, знаю, почему вы колеблетесь. Но подобные увертки вас надолго не спасут. Настанет момент, когда вам придется держать ответ за свои отношения с господином де Шасефьером и его матерью. Раз уж вы так сверхосторожны, то лучше бы с ними вообще порвать. Мне не нравится, что вы виляете. Ничего удивительного, что Рауль охладел к вам.

Мария была права, именно это и разозлило Визенера. Последнее время она чертовски много себе позволяет.

– Не кажется ли вам, Мария, что в последнее время вы подвергаете нашу дружбу тяжелым испытаниям? – спросил он с ядовитой вежливостью. Мария взглянула на него и только пожала плечами.

Она рассказала Раулю о своей неудаче. Он спросил о причине, она ответила общими фразами. Ему ничего другого не оставалось, как самому добиться от отца ясного «да» или «нет». Но он опасался услышать «нет» и откладывал объяснение со дня на день.

Он избегал встреч с Клаусом Федерсеном, боялся, как бы тот не напомнил ему о проекте. Но Клаус не оставлял в покое нового приятеля. Он все настойчивее приглашал его к себе. Рауль изобретал каждый раз новые предлоги для отказа; наконец Клаус заявил, что должен показать ему нечто исключительно интересное, и не хотел слушать никаких отговорок. Раулю пришлось принять приглашение.

У Клауса Федерсена была коллекция разных курьезов, и он решил показать другу новое приобретение, которым он пополнил свою коллекцию. Действительно интересное приобретение: маленькая пачка писем, любовных писем некоего Фрица Регенсбургера к некоей Эмми Веферс.

Фриц Регенсбургер, студент-еврей – вернее сказать, тогда он был студентом, – находился в связи с молодой женщиной, студенткой Дюссельдорфской художественной школы, Эмми Веферс. Когда эта связь, по мнению нацистов, означавшая «осквернение расы», получила огласку, студента и его любовницу с позорными надписями на груди провели по улицам города и выставили напоказ в кабаре; потом юношу заключили в концентрационный лагерь, где он и повесился. Его письма к Эмми Веферс, найденные при обыске, окольными путями попали в руки Клауса. И вот молодые люди, де Шасефьер и Федерсен, красные до ушей, сидят и читают эти письма.

Да, это были интересные письма, и факт обладания ими мог произвести впечатление даже на такого пресыщенного юношу, как Рауль. Студент Регенсбургер, очевидно, сильно любил «арийскую» девушку, которую ему запрещено было любить. Он насладился грехом, он совершил свое преступление недаром. В письмах к Эмми он предавался воспоминаниям о полученных радостях и мечтал о предстоящих. Он умел выражать свои чувства, он воспевал тело своей подруги, он находил множество необычайных ласкательных названий для каждого местечка этого тела и для связанных с ним наслаждений, так что юноши испытывали возбуждение от радостей студента Регенсбургера, хотя сам он уже давно превратился в прах. То, о чем он писал, предназначалось для глаз одного-единственного человека, любимой женщины, многое звучало дико и непристойно теперь, когда это читали чужие глаза. Клаус уже несколько раз во всех подробностях изучал драгоценные письма, но на этот раз, смакуя их вместе с Раулем, он заново наслаждался ими, его маленькие глазки похотливо блестели, он причмокивал.

– Этакая скотина, – говорил он, – этакая грязная скотина. Ну, мы ему показали, где раки зимуют. Он свое сполна получил. Но какие удивительные слова находил этот негодяй. Некоторые, право, невредно запомнить.

Рауль прекрасно чувствовал трагическую и жуткую сторону этих писем, они вызывали у него совсем иные чувства, чем у Клауса, но они щекотали и его, и он поражался богатству слов, которые может подсказать человеку сладострастие.

Клаус с удовольствием отметил, что письма произвели впечатление, в порыве дружеских чувств он захотел сделать Раулю что-нибудь приятное и вернулся к тому проекту, о котором Рауль ему говорил. Не взяться ли наконец, спросил он, за осуществление этой хорошей идеи? Не предпринять ли ему самому какие-нибудь шаги? Рауль, поглощенный чтением писем, забыл о своих огорчениях, и вот неожиданно они встали во весь рост. Уклониться было невозможно. Он собрался с духом и сказал, что забросил это дело, но теперь примется за него серьезно. Он попросил приятеля повременить немного, пока он не поговорит, как было условлено, с господином Визенером. Он сделает это, не откладывая в долгий ящик.

На другой день, настроившись решительно, он отправился к Визенеру.

Разговор, как он и опасался, был далеко не из приятных. Визенер повторил все то, что говорил сыну раньше. Идея, мол, превосходна, но надо спокойно дать ей созреть, прежде чем приступить к ее осуществлению. Когда Рауль стал настаивать и поинтересовался, как долго идее полагается созревать, Визенер сказал, что необходимо выждать, пока неудача со встречей фронтовиков забудется; скоро ли это произойдет, заранее предвидеть трудно. Он и на этот раз не скупился на любезные слова, и снова за всеми этими словами стояло ясное, непреложное «нет».

Хотя Рауль только вчера познакомился с судьбой студента Регенсбургера, ему и в голову не приходило, что отказ Визенера может быть связан с отношениями его отца к Леа. Лишь немногие за границей представляли себе ту изуверскую, гнусную, но в то же время до последней степени изощренную и тщательно разработанную систему, которую создали фашисты, осуществляя на практике выводы из своей расовой теории.

Вряд ли, например, кому-либо за пределами «третьей империи» могло прийти в голову, что связь с еврейкой «на четверть», какой была Леа де Шасефьер, сошла бы еще, может быть, с рук рядовому немцу, но что для немца, занимающего такое видное положение, как Визенер, она могла оказаться роковой. И что в Германии сам Рауль, «на одну восьмую» еврей, юридически считался бы «арийцем», но все же недостаточно чистокровным для занятия некоторых почетных должностей. До этого тоже вряд ли додумался бы человек, недостаточно подробно изучивший практические директивы нацистов. Таким образом, Рауль не догадывался о причинах отказа. Он считал низостью со стороны отца, капризом, что тот не хочет удовлетворить его невинное требование.

Понадобилось все искусство как отца, так и сына, чтобы скрыть их явное недовольство друг другом. Визенер искал, чем бы задобрить сына. В конце концов он спросил, не нужны ли ему деньги, и навязал ему бледно-фиолетовый тысячефранковый билет. Рауль взял деньги, но он видел только нечистую совесть, которая крылась за этим подарком; Визенеру не удалось щедростью сломить враждебное отношение юноши.

15
Национал-социалист Гейдебрег и его миссия

В Париж прибыл чрезвычайный эмиссар гитлеровской партии, Конрад Гейдебрег, которого ждали вот уже несколько недель. Было известно, что он приехал с широкими полномочиями, но ни о цели, ни о намерениях его никто ничего не знал. В главном штабе нацистов, в парижском Коричневом доме, опасались жестокой ревизии. Еще более тревожное настроение было в посольстве на улице Лилль. Время от времени министерство иностранных дел оказывало пассивное сопротивление грубым, наглым методам работы национал-социалистской партии, а она в отместку посылала в европейские столицы своих агентов с особыми полномочиями. В качестве такого агента и прибыл в Париж Конрад Гейдебрег; его полномочия были настолько широки, что официальный посол на время превращался в марионетку.

В посольстве заискивающе осведомились, не устроить ли в его честь торжественный прием. Господин Гейдебрег дал согласие только на скромный вечер, да и то лишь в тесном кругу. Пригласили человек тридцать, наряду с верхушкой немецкой колонии несколько французских политических деятелей, промышленников и журналистов, настроенных, по мнению посольства, благожелательно.

– Ну как, принюхались к гостю? – спросил Визенер господина Герке, стоя с ним в углу маленького зала. Да, Шпицци уже успел установить с Гейдебрегом дружеские отношения. Ему лично гость понравился чрезвычайно, да и Визенер, несомненно, с ним поладит. Шпицци сверкнул безупречными зубами, он был, по-видимому, великолепно настроен. И весьма вероятно, что искренне. Гейдебрег с подчеркнутой любезностью разговаривал со Шпицци на глазах у всех.

Визенер же беспокоился.

Вот уж четыре дня, как Гейдебрег в Париже, и до сих пор не дал ему знать о себе. Это плохой признак. По сведениям, собранным Визенером, с Гейдебрегом нелегко иметь дело. Это старый зубр, один из старейших участников «движения», упрямый, своенравный человек. Подозревали даже, что, в отличие от почти всех остальных вожаков, он действительно верит в национал-социалистскую доктрину. Говорили также, будто он, опять-таки не в пример другим видным членам партии, пренебрегает возможностями наживы и внешними знаками власти. Поэтому Визенер ощутил неприятное беспокойство, когда Шпицци предложил ему:

– Пойдемте, mon vieux, посмотрим, что вам скажет ваш собственный нюх. Я вас представлю.

– Коллега Визенер из «Вестдейче цейтунг»? – спросил Гейдебрег, когда Шпицци назвал ему Визенера. – Мы в Германии, – продолжал он, – вполне удовлетворены вашей информационной деятельностью.

У Визенера отлегло от сердца. Хотя он и не привык к такому снисходительному тону, но после тревожного настроения последних дней он почувствовал облегчение от слов этой всесильной особы.

Отвечая вежливо и корректно какой-то безразличной фразой, он внимательно разглядывал гостя. Гейдебрег был чуть ниже его ростом, но более широк в плечах, более тяжеловесен, коренаст; одет он был аккуратно, несколько старомодно. Бросались в глаза огромные, неуклюжие ноги, внушительный черный галстук, почти закрывающий вырез жилета, и траурная повязка на рукаве. Над крахмальным воротничком высилась тяжелая голова; если бы не решительный подбородок, лицо казалось бы сонным. На этом крупном, бледном лице глубоко сидели серовато-голубые, белесые глаза, спокойно, едва ли не тупо и вместе с тем угрожающе смотревшие из-под век, почти лишенных ресниц; темные, с легкой проседью волосы Гейдебрега были коротко острижены. Голос у него был низкий, до странности бесцветный, но внятный; движения корректные, размеренные; кивая или кланяясь, что он делал довольно часто, он походил на заводную куклу.

Разговор все никак не налаживался – то и дело вмешивался кто-нибудь третий; но Визенер не давал оттереть себя от Гейдебрега и внимательно следил за всем, что и как он говорил; Гейдебрег переходил с немецкого языка на французский, смотря по тому, с кем беседовал; по-французски он объяснялся как школьник, очень точно и старательно, с восточнопрусским акцентом, угловато. В Париже Гейдебрег бывал и до войны, а затем жил тут довольно долго в период сильного падения франка. Он излагал свои этнопсихологические наблюдения, говорил о поверхностности французов, об их бюрократизме и в то же время о расхлябанности, об их способности чувствовать форму и краски и неумении понять сущность, охватить предмет в целом. Он изрекал все эти банальности авторитетным тоном, точно это были установленные математические истины и ему надлежало выставить французам отметку, которая на вечные времена войдет в мировую историю. Гейдебрегу было, вероятно, лет пятьдесят пять, взгляды его закоснели; но именно эта косность делала его человеком большой энергии, вызывавшей, несмотря на внутреннюю усмешку, уважение у Визенера.

Время от времени Гейдебрег поднимал руку, огромную, тяжелую, страшную, очень холеную белую руку. Ее холеность только подчеркивала, как отметил про себя Визенер, насколько она груба и страшна. Гейдебрег как будто и сам старался спрятать руки, тесно прижимая их к туловищу и время от времени сжимая в кулаки; но эти движения, как и широкий старомодный перстень с печатью, лишь привлекали внимание к его рукам. Визенер с трудом отвел от них глаза.

Гейдебрег, аккуратно подобрав полы длинного сюртука, опустился на стул и чуть подтянул на коленях полосатые брюки; из-под них выглянули туго натянутые черные шерстяные носки. Он жестом пригласил Визенера сесть рядом. Обычно такой самонадеянный, Визенер отметил это как успех и, лукаво усмехаясь, переглянулся с Герке.

– Ну, как живется в Париже, молодой человек? – милостиво спросил Гейдебрег, когда они на несколько минут остались одни. «Молодой человек» – он был доволен, что нашел такую удачную форму обращения: она звучала и шутливо, и что-то парижское было в ней, она выражала нужную дозу доверия, сохраняя одновременно необходимую дистанцию.

Визенер успел тем временем обдумать, какой тактики ему держаться с Гейдебрегом. Нелегко будет, конечно, ладить с этим ограниченным, неотесанным человеком. Как раз ограниченность и сообщала ему особую силу и уверенность в себе. От него веяло протестантом, пуританином, чиновником; хотя черты эти накладывали на него отпечаток мелочности и педантизма, за ними, несомненно, скрывались фанатичность, жизненная цепкость. Ни в коем случае нельзя было предстать перед ним скептиком, каким Визенер был на самом деле; так же неуместны были бы легкомыслие, фривольность. Его вопрос: «Как живется в Париже?» – слегка смахивал на экзамен, на вопрос из катехизиса. Возможно, что Гейдебрегу шепнули кое-что о легком стиле его жизни. Было бы бессмысленно разыгрывать из себя благонравного школьника и отрицать свой вольный образ жизни. Он живет здесь весьма по-парижски, признался Визенер. Но внутренне он всегда начеку. Он только потому держится парижских нравов, что это, по его мнению, является единственным путем для достижения определенных целей, которые, как ему кажется, полезны для дела национал-социализма. Ему хотелось представить свой здешний образ жизни как северную хитрость; он старался, чтобы Гейдебрег воспринял его поведение как маску, которую он носит лишь с целью обмануть противника.

Гость выслушивал осторожные оправдания Визенера. Он так прямо смотрел ему в лицо своими белесыми, странно безжизненными глазами, что Визенеру стало не по себе. Неужели он взял неправильный курс? Но оказалось, что курс был им угадан правильно. Когда Визенер кончил, Гейдебрег сказал – по обыкновению ровно, корректно, назидательно:

– Без так называемой «северной хитрости» здесь не проживешь. – И покровительственно прибавил: – Благодарю. – Словно генерал, который принял и одобрил рапорт младшего командира.

Милостиво отпущенный, Визенер был вдвойне рад, когда Гейдебрег пригласил его к себе в один из ближайших дней для более обстоятельной беседы.

* * *

Национал-социалист Гейдебрег остановился в отеле «Ватто», спокойной, почтенной гостинице с твердо установившейся репутацией, неподалеку от Триумфальной арки. Неподвижный, неуклюже выставив вперед большие ноги, сидел он в хрупком, бледно-голубом бархатном кресле рококо; над его головой, на легкомысленной картине Буше, нагая мисс О’Мерфи, распростершись ничком на ложе, показывала зрителю свой обольстительный зад. Визенер, как ни старался, не мог отвести глаз от огромных, белых, лежащих на коленях рук Гейдебрега; тот, сидя в маленьком голубом кресле, напоминал статую египетского фараона.

– Моя так называемая миссия, – сообщил Гейдебрег своему внимательному слушателю, – частью заключается в том, чтобы положить конец тявканью эмигрантского сброда. Шум, поднятый вокруг дела Беньямина, вызвал в Берлине недовольство. Национал-социалистскому государству надоели плакальщики.

Визенер слушал внимательно, сосредоточенно, почтительно. Но черная повязка на рукаве Гейдебрега, этот траурный креп, отвлекла его внимание. «Дружок мой, базельская смерть!» Гейдебрегу поручено ликвидировать шумиху вокруг дела Беньямина. А не самое дело? Или оно уже ликвидировано? Еще один fait accompli? Глубоко тягостные образы, рожденные статьей Траутвейна, вновь встали перед его глазами вместе с мучительным вопросом: жив ли еще человек, вокруг которого идет такая борьба?

Эти размышления помешали Визенеру заблаговременно обдумать подходящий ответ. Пауза, последовавшая за словами Гейдебрега, застала его врасплох, и он ответил, не подумав.

– Эмигрантские нападки, – сказал он своим обычным, небрежным, чуть-чуть надменным тоном, – не могут нас задеть. «Парижские новости». Некий господин Траутвейн. Кто идет на большие дела, не оглядывается на собачий лай.

 
Дворовый пес всегда, глядишь,
Вдогонку мчит за нами,
А лает он, то значит лишь,
Что едем мы верхами.
 

– Откуда это? – спросил Гейдебрег; в его голосе прозвучало, пожалуй, недовольство.

– Из Гёте, – ответил Визенер.

– Как бы там ни было, – сказал Гейдебрег, заканчивая разговор, – вой эмигрантов раздражает Берлин. Мы не желаем больше слышать голос господина Траутвейна, мы не желаем больше видеть «Парижские новости».

Визенер испугался. Он дал себе волю, он не собрался с мыслями, слова Гейдебрега означают выговор. И все это его, Визенера, проклятая порядочность. Из одной только порядочности он поднял голос в защиту эмигрантов и против власти. С ума он сошел? Дело идет о его собственном существовании, а он позволяет себе совершенно неуместную и вдобавок бесплодную гуманность. Бурный поток перепутанных мыслей, чувств, ощущений завертел его. Он видел отвратительные белые руки Гейдебрега, наманикюренные и до ужаса хищные, он видел его светлые, странно безжизненные глаза, неуклюжие башмаки. В голове мелькнул мотив из оффенбаховской оперетки: «Слышу шаг скрипучий, скрипучий!» – так или что-то в этом роде. И дальше: «Так ходит только президент», – и сюда же вплеталась песенка о базельской смерти. А что, если напрямик спросить Гейдебрега: дело Беньямина еще существует? Или все уже fait accompli? Приезжий, несомненно, мог бы ответить точно. «Смотрите не станьте и вы свиньей», – заклинала его Леа. Как раз наоборот. Необходимо хорошенько выдрессировать в себе свинью, чтобы она вовремя хрюкала, иначе он, Визенер, погубит свою карьеру. К сожалению, практика показала, что от природы он не совсем свинья. Но и не такой он дурак, чтобы ради Леа стать между ягненком бедняка и хищным волком. В какие дебри он забирается? Возьми себя в руки, Эрих. Сейчас не до психологии и не до Леа. Ты получил взбучку. В том-то все и дело. Национал-социалист Гейдебрег распек национал-социалиста Визенера. И так как национал-социалист Гейдебрег всемогущ, то национал-социалист Визенер поступит разумно, если при создавшейся ситуации спасет то, что еще можно спасти.

Вот примерно что думал, ощущал, чего хотел Эрих Визенер во время короткой паузы, наступившей после слов Гейдебрега. Но он взял себя в руки и избрал правильную тактику для отступления.

– Мне незачем вам говорить, – сказал он приличествующим случаю тоном, не то доверчивым, не то извиняющимся, – что меня самого чертовски раздражают подстрекательские статьи этого сброда. Но я полагал, что, быть может, это мое личное профессиональное тщеславие, боязнь конкуренции и прочее. Я хотел быть сверхобъективен и не раздувать, быть может, личную обиду в государственное дело. То, что вы говорите, просто великолепно. Я страшно рад указаниям Берлина, рад, что Берлин желает положить конец завываниям этих молодчиков. – «Смотрите не станьте и вы свиньей», – сказала Леа, и вульгарное слово резко прозвучало в ее устах; при этом блеснули ее крупные белые зубы. «Если бы вы совершили что-либо подобное, это отразилось бы и на наших отношениях», – сказала она. Но ведь он сам ничего не совершает, за него совершают другие, а разве может один человек остановить мчащийся на всех парах курьерский поезд?

Так или иначе, а его слова как будто оказали действие. Гейдебрег уже не возвращается более к его промаху, он пускается в дальнейшее изложение своей тактики:

– Во всяком случае, впредь давайте застрахуем себя от таких безобразий, какие натворили «Парижские новости». Давайте ликвидируем так называемых эмигрантов и их прессу. – И низким, решительным голосом он спрашивает спокойно, прямо: – Что вы посоветуете как специалист? Что, по-вашему, можно практически предпринять против «Парижских новостей»?

Этот решительный, в лоб поставленный вопрос Визенер ощутил как удар: следовало предвидеть, что Гейдебрег спросит его мнение по поводу «так называемой эмигрантской прессы», а теперь он стоит перед ним весь в поту, как незадачливый студент перед экзаменатором. Но подготовился он или не подготовился, а ответить нужно. Есть сто путей, сказал он Леа, уничтожить «Парижские новости». Ста путей нет, их всего лишь несколько, но он знал эти пути.

Обязан ли он указать их? Обязан. И он укажет. Он сделал все от него зависящее, чтобы остаться человеком. Он имеет право со спокойной совестью утверждать и перед самим собой, и перед Леа, что он проявил по отношению к «Парижским новостям» и к своим прежним – униженным судьбой – коллегам необычайную, скажем прямо, неожиданную порядочность. Просьбу Леа – пощадить ягненка бедняка – он в меру возможного исполнил. Теперь же на карту поставлено все, дело идет о собственной шкуре. Вот перед ним сидит его коллега по партии, облеченный исключительными полномочиями, и держит его, Визенера, судьбу в своих руках. В данную минуту не видно, какие это опасные руки. Гейдебрег спрятал одну под длинной полой сюртука, а другую сжал в кулак, но Визенер хорошо знает, какие они, и он не хочет попасть в эти руки, не хочет иметь с ними никакого дела. Поставленный перед выбором, щадить себя или господ эмигрантов, он предпочитает пощадить себя. От него ждут дельных предложений о способах ликвидации «Парижских новостей»; только этим он, Визенер, может доказать свою лояльность и свои способности. Думать в этой ситуации о спасении ягненка было бы уже не порядочностью, а преступной глупостью.

– Можно бы, так сказать, отвести от эмигрантов и их прессы питающий их источник, который и вообще-то у них очень беден. Этот крайне скудный источник, из которого они черпают денежные средства, нетрудно и совсем засыпать. Такой поступок нельзя назвать доблестным, но с нечистью нельзя и поступать доблестно.

Тусклые белесые глаза Гейдебрега по-прежнему неподвижно смотрели на Визенера.

– Правильно, – подтвердил он, – против так называемой нечисти все средства хороши.

Как Визенер ни старался, он не мог больше выдержать взгляда своего собеседника. Он поднял глаза выше, на очаровательную, легкомысленную наготу мисс О’Мерфи. И тут ему пришла в голову мысль, как будто очень далекая и в то же время близко касающаяся их разговора. Смутное ощущение, возникшее еще на приеме в посольстве, что сильная сторона Гейдебрега, его пуританство, таит в себе и слабость, превратилось теперь в уверенность. Гейдебрег говорил в тот вечер о «так называемых развлечениях и пороках парижан» тоном пасторской дочки, как о чем-то отталкивающем и вместе с тем заманчивом. Такой субъект, со всем его нудным пуританством, десять соблазнов преодолеет, а на одиннадцатом тем сильнее споткнется. И тогда он окажется у Визенера в руках. Нужно, следовательно, ввести этого застегнутого на все пуговицы господина в соблазн, разумеется строго осуждая этот соблазн.

– Для того чтобы успешно бороться с эмигрантами, – начал, нащупывая почву, Визенер, – надо прежде всего уяснить себе, почему их пропаганда именно в Париже имеет такой успех, а это значит – изучить поле действия, то есть парижское общество и в особенности салоны.

Гейдебрег не клюнул на приманку.

– Я могу, следовательно, – сказал он сухим начальственным тоном, – ждать от вас подробно разработанных предложений, как отвести, так сказать, от эмигрантов питающий их источник. – И вдруг выражение его лица изменилось. Он благосклонно оглядел Визенера, его крепкий, широкий лоб, густые белокурые волосы, длинные, красиво изогнутые губы, серые умные глаза. Национал-социалист Гейдебрег улыбнулся; да, вне всяких сомнений, чуть заметная улыбка как бы рассекла его неподвижное лицо на несколько частей. Гейдебрег свято верил в национал-социалистскую расовую теорию. Разумеется, не следовало понимать это учение очень уж узко и возводить физические качества в единственный критерий, ибо как мог бы тогда фюрер стать фюрером, а Геббельс министром? Но так или иначе, сердце радуется, когда видишь столь первоклассного представителя северной расы, как Визенер. – А что касается парижского общества, – милостиво продолжал он, пытаясь пошутить, – изучением которого вы рекомендуете мне заняться, то мне кажется, что вы, молодой человек, являетесь в данном случае подходящим чичероне.

– Я надеюсь, что знаю Париж, – со скромной гордостью ответил Визенер, – и мне доставило бы величайшее удовольствие показать вам те или иные общественные круги, не пользующиеся громкой славой, но обладающие большим влиянием, чем принято думать.

– Благодарю, – церемонно сказал Гейдебрег, – возможно, что я и воспользуюсь при случае вашей любезностью.

Визенер, распрощавшись с Гейдебрегом, с двойственным чувством покинул небольшую изящную голубую гостиную в стиле рококо. Опасный промах, который он так безрассудно допустил, сошел ему с рук благополучнее, чем можно было ожидать, и план соблазнить и совратить Гейдебрега уже казался ему осуществимым. Но одна тучка омрачала горизонт – проклятый проект, который ему велено подробно разработать и представить. Некоторое время еще можно тянуть с этим заданием, но рано или поздно, а взяться за ягненка бедняка придется. Гейдебрег не из тех, кто забывает о своей так называемой миссии и о поручениях, которые он кому-нибудь дает.