Текст книги "Лже-Нерон. Иеффай и его дочь"

Кнопс вышел из себя, узнав о бегстве Иоанна. Он подозревал, что кто-нибудь из двоих – Варрон или царь Филипп – замешан в этом деле, но к ним подступиться не смел. Тем сладострастней мстил он за бегство Иоанна остальным христианам. Для осуществления задуманного им зрелища – наводнения – он использовал лучших техников и самые хитрые механические приспособления. Зрители игр, устроенных в честь торжества правого дела Нерона над преступными замыслами узурпатора Тита, были довольны; с любопытством, с каким дети радостно и возбужденно наблюдают, как топят щенят, смотрела толпа на тонущих христиан. Представление затянулось до глубокой ночи. Чтобы осветить арену, часть преступников вываляли в смоле, облепили паклей и зажгли, превратив их в живые факелы. Этот последний оригинальный трюк ошеломил зрителей чуть ли не сильнее, чем самый спектакль, живые факелы произвели впечатление не только на Междуречье, но и на всю Римскую империю и жили в памяти человечества гораздо дольше, чем значительно более серьезные и чреватые последствиями события, происшедшие при настоящем и при поддельном Нероне.

Восемьсот человек, погибших на этом представлении, – не такое уж большое число. Но в общем итоге во имя идеи Варрона, во имя его борьбы за шесть тысяч сестерциев налога или, если угодно, во имя его идеи слияния Востока и Запада погибли уже многие тысячи человеческих жизней, и неисчислимые бедствия обрушились на Сирию и Междуречье. И раньше, чем игре Варрона пришел конец, еще очень многим людям суждено было погибнуть и многим несчастьям обрушиться на эти страны.

Книга третья
Под гору

Губернатор Цейоний читал и выслушивал донесения о происшедшем на границе у Евфрата, и удивление его было так велико, что почти заглушало гнев. Мыслимо ли? Неужели Минерва, богиня разума, совершенно покинула этот мир, предоставила его самому себе? Неужели возможно, чтобы такой нелепый фарс, как наводнение в Апамее, заставил взбунтоваться целую провинцию? Неужели нашлись люди, способные поверить, что Цейоний затопил святилище богини Сирии ради того, чтобы отомстить двум-трем жалким туземцам? Нашлись головы, которые можно было одурачить небылицей о том, что это «сигнал»? Сообщения с границы говорили: да, именно так. Донесения из Месопотамии убеждали его: метод Варрона – правильный метод. Чем решительнее делаешь ставку на человеческую глупость, тем больше шансов выиграть.

Это открытие глубоко поразило его, тем глубже, что он понял: средств для действенной борьбы с этим мошенничеством у него нет. Послать войска в Месопотамию нельзя, не рискуя вызвать войну с парфянами. А вступить в переговоры с Артабаном о выдаче Лже-Нерона опять-таки нельзя, так как Артабан им не признан. Договариваться можно лишь с Пакором, но Пакор недостаточно силен, чтобы разбить Нерона. Это был заколдованный круг, из которого не было выхода.

Робко проходил теперь Цейоний мимо задернутого тканью ларца с восковым изображением того предка, который так позорно дал одолеть себя варварам. Губернатор стал осмотрителен. Лишь изредка проглядывал в нем прежний Дергунчик. Его приближенным уже не приходилось жаловаться, что он действует слишком опрометчиво, подчиняясь порыву. Напротив, если прежде он принимал слишком поспешные решения, то теперь его лишь с трудом можно было побудить на какой-нибудь шаг, он не осмеливался пальцем пошевельнуть, не заручившись предварительно согласием Палатина. Его курьеры отправлялись за море, мчались в Рим. Но Рим давал расплывчатые директивы, означавшие не решение, а отсрочку решения. Пусть Цейоний ограничится обороной, пока самозванец тревожит лишь границы Сирии и не угрожает столице. Частным образом ему сообщали, что император все больше впадает в апатию и что решений, подписей от него добиться очень трудно. При таких обстоятельствах нельзя рисковать серьезным конфликтом с парфянами, а тем более войной.

Эта политика была разумна, но и недостойна. Он, Цейоний, командующий армией из семи корпусов, вынужден сидеть сложа руки и наблюдать, как глупцы и обманщики во главе полчищ варваров нападают на его города, грабят их, срывают орлы и знамена римского императора, растаптывают их, заменяют боевыми значками проклятого мошенника. Порой Цейоний почти задыхался от гнева, так велика была разница между тем, что ему приходилось делать, и тем, что он порывался предпринять, и случалось, он не мог вынести этой двойственности, в нем просыпался прежний Дергунчик. Однажды он вскочил среди ночи и вызвал своего секретаря. Маленький, тощий, в ночном белье, стоял он, судорожно распрямив плечи, закинув сухую, костлявую голову, с лихорадочными пятнами на бледном лице; тонким, скрипучим голосом диктовал секретарю приказы: Пятому, Шестому, Десятому легионам выступить, сосредоточиться в Лариссе, перейти Евфрат у Суры. Но раньше еще, чем эти приказы были заготовлены, разум победил, и Цейоний отменил их.

Скрежеща зубами, он убеждался, что Минерва – строгая богиня, что она требует от своих почитателей терпения и терпения. Разум не в почете. Массы венчают успехом неразумного, а разумного осмеивают, как труса. А ведь немного надо мужества, чтобы дать себе волю; но терпеливо выносить насмешки и оскорбления, выжидать, пока придет время пожать наконец позднюю жатву, – для этого нужна храбрость, нужна железная выдержка. Ему приходится теперь учиться самообладанию, проходить нелегкую школу мудрости. Ибо вряд ли Лже-Нерона легко будет устранить. Он все прочнее водворяется на границах Сирии. Одна за другой переходят к нему маленькие крепости на Евфрате.

Офицеры Цейония роптали. Непрерывные стычки на границах раздражали их до бешенства. Им казалось, что смешно сложа руки смотреть, как горсть бандитов беспрепятственно ведет свою игру, посягая на мировую державу. Многие открыто говорили, что если так будет продолжаться, то они предпочтут перейти на сторону претендента – Нерона, кто бы он ни был.

Видя, что Цейоний явно не осмеливается перейти Евфрат, нероновский фельдмаршал Требоний становился все более наглым. В конце концов он стал даже готовиться к нападению на крепость Суру, господствующую над средним течением Евфрата, стянул войска на правом берегу, к северу от Суры, возвел укрепления на левом берегу, подвел тараны и катапульты, приступил к регулярной осаде крепости.

Генерал Ауфидий, командир южного участка, может быть, и хотел бы, повинуясь досадным указаниям из Антиохии, ограничиться обороной. Но если наглый противник наступает тебе на ноги, можно ли не ответить? Можно ли спокойно смотреть, как вокруг срывают холмы, строят укрепления и валы, подвозят осадные машины и материалы для постройки плавучего моста, если чувствуешь себя достаточно крепким для того, чтобы хорошей атакой положить конец всему этому мороку? Не обязан ли добросовестный офицер своевременно помешать приготовлениям к осаде, пока можно еще дать отпор врагу относительно небольшими силами? Если генерал Ауфидий так и поступит, как это следует квалифицировать: как наступление или только как оборону?

Генерал Ауфидий назвал это обороной, неожиданно перешел с многочисленными силами Евфрат, уничтожил укрепления и машины Требония, продвинулся до реки Белих. Здесь стояли, на другом берегу, парфянские тяжеловооруженные конники, отборное войско, не меньше половины полка. Так же, как римляне, и по тем же причинам парфяне получили приказ ограничиться обороной. Они поэтому не нападали; но они были рядом – мощная железная стена.

Полковника Фронтона мучило любопытство профессионала, ему хотелось взглянуть на приготовления Требония к осаде. Пользуясь странным нейтралитетом, который все еще соблюдала Эдесса по отношению к его особе, и при посредничестве Варрона он получил пропуск.

Как раз в то утро, когда Ауфидий предпринял атаку, Фронтон, любознательный путешественник, верхом объезжал окрестности Суры. На одном из возвышений к западу от Белиха он присоединился к маленькому отряду войск Требония. Это была рота из эдесского гарнизона под командованием некоего лейтенанта Луция. Отряд был отброшен сюда атакой Ауфидия.

Полковник Фронтон придержал коня, остановился на маленькой возвышенности, наблюдал, смотрел. Долину под ним окутывала пыль: атака Ауфидия, действия его войск и войск неприятеля превратили всю местность в сплошное пыльное облако, в котором двигались бесформенные людские массы. Но у Фронтона был зоркий глаз, и он отчетливо видел все. Он видел, что атака Ауфидия создала положение, описанное им в «Учебнике военного искусства», – то тактическое положение, которое давало возможность армии Б, в данном случае Требонию, отрезать противника А, в данном случае Ауфидия, от его базы, в данном случае – от крепости Суры. При удаче крепость, лишенная своих лучших сил, приводилась таким маневром в состояние, когда ее легко можно было взять штурмом. Бездарный Требоний, разумеется, не проштудировал «Учебника», не понял этой великолепной возможности и не использовал ее.

У Фронтона забилось сердце. Тут был случай на ярком примере доказать правильность одной из смелых новейших теорий его «Учебника», противники называли их безрассудными. Войска Ауфидия оставались на этом берегу Белиха. Дальше они не двинутся. На парфян они не нападут. Они достигли своей цели, разрушили укрепления и машины, они вернутся в Суру, довольные успехами и добычей, в полном порядке. Теперь надо их атаковать, несмотря на ничтожные, до смешного ничтожные силы, надо обрушиться на них с тыла и одновременно напасть основной массой с обоих флангов. Это та возможность, о которой он тосковал всю жизнь, второй раз такой не представится. В его распоряжении еще десять, еще пять минут. Ибо через десять, может быть, даже через пять минут Ауфидий даст сигнал «медленно отступать», и тогда будет поздно.

Фронтон сидел на коне, не шевелясь, со спокойным лицом, хотя каждый нерв его дрожал от напряжения. «Спокойствие, Фронтон, – приказал он себе. – Не будь безумцем, Фронтон. Тебе минуло сорок восемь, и ты всю свою жизнь не изменял разуму. Не изменяй ему и на этот раз. Не изменяй ему только пять или десять минут. Тогда искушение минет. Не рискуй хорошей жизнью, которая у тебя впереди, приятной старостью. Не бросай на ветер всего, что с трудом добыто, вырвано у судьбы за эти сорок восемь лет».

Было без семнадцати минут одиннадцать, когда Фронтон говорил себе эти слова. Без пятнадцати одиннадцать он обратился к молодому офицеру, который командовал отрядом:

– У вас хорошее зрение, лейтенант Луций? Можете вы разглядеть в этой пыли, что происходит?

Полковника Фронтона не любили, но чрезвычайно уважали, и лицо молодого офицера, когда к нему обратился великий военный теоретик, запылало румянцем.

– У меня хорошее зрение, полковник Фронтон, – ответил он.

– Видите вы вот это? А это? А это? – И он с молниеносной быстротой, но вместе с тем с величайшей точностью очертил ситуацию. Фронтон напал на неглупого человека, лейтенант Луций понял его. Он понял, как неповторима эта возможность, он смотрел в рот полковнику, возбужденный, счастливый.

– Согласны вы доверить мне ваших людей, лейтенант Луций? – спросил его наконец полковник, и в тоне его вопроса была столь повелительная сила внушения, что Луций без колебания ответил по уставу:

– Слушаюсь.

– Скачите к генералу Требонию, – снова приказал Фронтон, – обрисуйте ему положение. Предложите ему обрушиться всеми силами, которыми он располагает, на оба фланга. Если вы сумеете ему объяснить, что здесь происходит, то мы – вы и я – изменим положение империи на много лет.

Лейтенант слушал внимательно, готовый повиноваться.

– Слушаюсь, полковник Фронтон, – ответил он. – Марс и Нерон! – выкрикнул он пароль этого дня и галопом умчался прочь.

Все шло так, как излагал Фронтон в своем «Учебнике». Было и в самом деле более чем смело с такими незначительными силами броситься с тыла на неприятеля. Но, как сказано было в «Учебнике», сил этих оказалось достаточно, чтобы задержать неприятеля на десять минут, от которых зависело все. Луций был умен и энергичен, Требоний – офицер с большим опытом, быстрый на решения. Он в один миг поборол ненависть и недоверие к Фронтону и успел вовремя отдать необходимые приказания.

Потери нероновских войск в этом решающем сражении были ничтожны. Серьезные потери понес только тот небольшой отряд, с которым полковник Фронтон предпринял тыловую атаку. Сам Фронтон до последней минуты оставался невредим. Лишь в тот момент, когда победа нероновских войск была уже решена, его поразила стрела.

Он упал, застонал, попытался переменить положение, его вырвало кровью. Врачи пожимали плечами. Переносить его уже не имело смысла.

Вокруг него ползали муравьи. Напрягая зрение, он пытался следить за их суетой. Он завидовал муравьям. Ненавидел их. У него не было сил даже раздавить их. Они будут ползать, Нерон-Теренций будет сидеть на своем престоле, Дергунчик будет злиться и дергаться, вытягиваясь во весь рост. Он, Фронтон, не будет ни ползать, ни сидеть, ни злиться. Он только вытянется – и умрет.

Он победил. Найденное им решение особенно интересной задачи было проверено и доказано, метод навсегда сохранит название «тактики Фронтона». И что же? Чем он заплатит за эту «победу»? Мечта о спокойной, мудрой старости развеяна, его «Учебник» никогда не будет закончен, тысяча или, на худой конец, двести-триста приятных ночей с Марцией отменяются, как и многое другое. Но Нерону удастся продержаться несколько дольше, а в военных академиях будут говорить о «тактике Фронтона».

Он был глупцом. Сорок восемь лет! Он мог прожить еще тридцать. Проклятый Восток! Какое ему дело до Нерона и Суры? Ему не следовало заражаться бессмысленной энергией деятельных глупцов, окружавших его. Он усмехнулся безнадежно-насмешливо. Флавии, значит, правильно утверждали в своем «Наказе»: в случае сомнения лучше воздержаться, чем сделать ложный шаг.

Его снова вырвало, он заметался, застонал. Последние слова, которые удалось уловить вернувшемуся лейтенанту Луцию в предсмертном лепете стонавшего, плевавшего кровью Фронтона, были:

– Подлинный или нет. Все гниль и дерьмо…

Когда Варрон узнал о победе под Сурой и о смерти Фронтона, его бросило в жар и холод. Значит, и Фронтон, холодный, расчетливый Фронтон, перешел на его сторону. Перешел на его сторону и умер. Это была издевка судьбы – подарить ему друга и вместе с ним важную пограничную крепость Суру, но в тот же миг отнять этого друга, единственного, который понимал его.

Он думал о том, как много прошло времени, прежде чем разговор, который он мысленно вел с Фронтоном многие годы, вылился в слова, произнесенные вслух. Он думал о том, как сдержанно, намеками выказывал ему свою дружбу Фронтон, как много понадобилось времени – это время длилось до самой смерти Фронтона, – пока его дружба претворилась в деяние. Ясно, до мельчайших подробностей, видел он перед собой человека с седыми, отливающими сталью волосами, видел, как он машинально передвигал мяч ногой, обутой в светло-желтую сандалию, в сферистерии фабриканта ковров Ниттайи, как он задумчиво прислушивался к словам Варрона, улыбался ему. Так живо чувствовал Варрон присутствие друга, что он, дальнозоркий, невольно откинулся назад, чтобы лучше видеть Фронтона. И с ним произошло то, что бывало с ним очень редко: он почувствовал раскаяние. Он раскаивался, что не насладился этой дружбой. Ему было жалко каждого упущенного часа, который он мог бы провести с убитым.

Не он один потерял друга. Что будет с Марцией теперь, когда Фронтона не стало?

Раньше, чем он собрался к дочери, к нему явилась испуганная служанка. С императрицей творится что-то неладное. Девушка не знала, что делать. Она не смела доверить то, что видела и слышала, никому, кроме самого Варрона. Дело в том, что с Марцией, когда она узнала о смерти полковника Фронтона, приключился припадок, она долго истерически смеялась, пронзительно вскрикивала. Когда припадок кончился, она заперлась, и вот уже несколько часов она сидит, ничего не ест, не отвечает на вопросы. Но служанка слышала, как она разговаривает сама с собой.

– Что же, – спросил Варрон, когда девушка запнулась, – что же она говорит?

– Вот в этом-то и дело, – колеблясь, ответила девушка. – Я не смею никого впускать в соседнюю комнату. Она говорит такие странные вещи.

– Что же? – нетерпеливо настаивал Варрон.

Девушка отвернулась.

– Это… это непристойно, я не все понимаю, и трудно даже представить себе, чтобы императрица говорила такие непристойности.

Варрон сам пошел узнать, в чем дело. И действительно, сквозь запертую дверь доносились слова, непристойные слова. Циничные, грубые ласкательные имена. Это были имена, которыми покойный называл Марцию в часы любви. Марция обменивалась словами ласки со своим умершим другом, покойный говорил с ней, как он привык, и она отвечала по-своему.

Отцу не удалось проникнуть к Марции. В конце концов пришлось взломать дверь. Марция была в оцепенении, она потеряла рассудок, и, когда отец попытался приблизиться к ней, она начала истерически кричать.

Теперь Варрон остался один.

Он страдал. Но если бы боги позволили ему снова обрести друга и дочь ценою отказа от Суры, он удержал бы Суру и отказался бы от дочери и друга. С тех пор как обратный путь был для него отрезан, он очертя голову ринулся в борьбу. Он проиграл свои деньги и имущество, достоинство, имя, принадлежность к западной цивилизации, свою дочь и своего друга и готов был, если придется, пожертвовать еще больше: ногу, руку, глаза, жизнь.

Вернувшись с похорон Фронтона, он достал из ларца с документами расписку о взносе шести тысяч сестерциев. В графу «Убыток» он записал: «Марция сошла с ума, Фронтон погиб», в графу «Прибыль»: «Завоевана Сура».

После завоевания Суры оба берега Евфрата и все Междуречье, от армянской границы вплоть до арабской, по всей форме признали римским императором Варронова Нерона.

Среди всеобщего ликования оставалось мало сомневающихся. Но была женщина, которую и самая блестящая победа не могла заставить поверить, что боги будут долго еще покровительствовать мнимому императору. То была женщина, с которой жил Нерон, пока ему угодно было оставаться в шкуре горшечника Теренция: Гайя.

Гайя со времени последней своей встречи с Теренцием, точно забитое животное, жила в полном уединении, растерянная, впавшая в отчаяние. Всеобщее торжество, мнимая милость богов выгнали ее из норы, в которую она забилась, ибо она была уверена, что это кажущееся счастье – начало катастрофы.

Она явилась в дом сенатора Варрона. Ему не было неприятно ее посещение. Теперь, когда господство его Нерона было закреплено, по крайней мере на несколько месяцев, у него оставалось достаточно досуга, чтобы заняться внутренним положением, теми опасностями, которые крылись в природе его «твари». Угар победы мог завлечь «тварь» в такую бездну глупости, что она возмутилась бы против своего «творца», – такая возможность не была исключена. На этот случай не мешало обезопасить себя, подготовить путы, которыми в случае надобности можно было бы связать «тварь». Поэтому Варрон принял Гайю.

Женщина производила впечатление обезумевшей, одичавшей.

– Что вам нужно от моего Теренция? – набросилась она на сенатора. – Мало вам того, что вы тогда в Риме совсем вскружили ему голову? Зачем вы снова его морочите?

Варрон спокойно выслушал ее.

– О ком ты, собственно, говоришь, добрая женщина? – спросил он. – Об императоре Нероне? Ты что, не знаешь, что по закону тебя следовало бы за такие слова подвергнуть бичеванию и казнить?

– Убейте меня, – крикнула Гайя, – пусть глаза мои не видят, что вы тут натворили!

Сенатор был удивлен.

– Ты не веришь, – спросил он, – что он – император Нерон?

Гайя взглянула на него с ненавистью, прохрипела:

– Со мной вы эту чушь оставьте. Меня вы не одурачите!

– Послушай-ка, милая Гайя, – серьезно и настойчиво сказал сенатор. – Ведь тебя и твоего Теренция я знаю с давних пор, и я лучше, чем кто-нибудь другой, знал и цезаря Нерона. И вот, – он подчеркивал каждое слово, – Теренцию известны такие вещи, которых, кроме императора Нерона и меня, никто знать не мог.

– Значит, все-таки кто-то третий знал о них, – упрямо ответила Гайя. – А Теренций подслушал их и подхватил. Да и не говорите же вы со мной как с какой-нибудь идиоткой! Ведь быть того не может, чтобы такой человек, как вы, дал обвести себя вокруг пальца.

– А разве не может быть, – терпеливо продолжал уговаривать ее Варрон, – что человек, который вернулся тогда из Палатинского дворца, был в самом деле император?

– Этому вы и сами не верите, – резко ответила Гайя. – Ведь он спал со мной и до того, и после того, и это был тот же самый человек. Точно так, как Теренций, поворачивал меня на бок, когда кое-чего от меня хотел, – это бывало довольно редко, – и точно так щипал меня за правую грудь. Откуда мог знать император Нерон, как это проделывал мой Теренций? Объясните мне это, пожалуйста. И чтобы я больше не давала ему белья с зелеными пятнами, сказал он мне в ночь смерти Нерона. Трудно поверить, чтобы император в последнюю ночь на Палатине именно об этом разговаривал с ним. А как он грубо бранился за то, что я положила слишком мало чесноку в жаркое из козьей ноги и что, мол, это уже в четвертый раз за месяц, – настоящий Нерон не мог бы так ругаться, да и знать об этом не мог.

– Это не лишено некоторого смысла, – признал Варрон после хорошо разыгранного размышления. – Об этом и в самом деле надо подумать. Покамест оставайся у меня в доме. Мне еще не раз понадобится говорить с тобой об этом.

Гайя сказала:

– Обещайте мне, что с ним не случится ничего плохого, когда все кончится. Однажды вы оказали ему покровительство. Этого я не забуду. Если вы дадите мне такое обещание, я останусь у вас в доме и буду делать все, что вы найдете нужным.

Варрон обещал. Он был доволен, что может приютить у себя эту женщину как свидетельницу, которая пригодится ему, если «тварь» в один прекрасный день взбунтуется.