Текст книги "Лже-Нерон. Иеффай и его дочь"

Когда губернатору Цейонию доложили, что в Месопотамии многие считают некоего горшечника Теренция умершим императором Нероном, он, удивленный таким вздором, покачал головой и рассмеялся. Как можно попасться на такой неуклюжий обман? На этом примере можно убедиться, – в который раз! – какие варвары живут по ту сторону Евфрата.

Когда затем полковник Фронтон сообщил, что горшечник Теренций бежал в храм Тараты, откуда римляне не могут его получить без нарушения договоров и без серьезного для себя риска, его все еще скорее забавляла, чем беспокоила эта история. Ему казалось странным, что его советники отнеслись серьезно к этому комическому инциденту. Вежливо, слегка иронически и весьма высокомерно написал он царю Маллуку, требуя, чтобы правительство оказало всяческое содействие его наместнику Фронтону – в соответствии с договорами – при аресте римского подданного Теренция Максима. Он слышал, что вышеназванный Теренций прибегнул к покровительству богини Тараты. Если бы на его территории человек, преследуемый властями Эдессы, искал убежища в римском храме, то Цейоний постарался бы взять молодца измором или выкурить его; он не сомневается в успехе. Он был бы обязан эдесским правителям, если бы они возможно скорее урегулировали это дело.

Большинство советников царя Маллука были арабы, они почитали арабские звездные божества Ауму, Азиса и Дузариса, а не сирийскую богиню Тарату. Тем не менее, читая письмо губернатора, они насупились, обиженные непочтительным тоном, в котором римлянин говорил о любимой богине сирийцев.

Маллук и Шарбиль сидели в тихом, увешанном коврами рабочем покое. Слова их перемежались длинными паузами. Слышен был плеск фонтана.

– Этот господин на Западе, – сказал своим глубоким, спокойным голосом царь, – по-видимому, не очень-то боится твоей богини Тараты, жрец Шарбиль?

– На Западе, – возразил Шарбиль, – возникло и погибло множество царств, а богиня Тарата три тысячи лет простирает руку над своим прудом, и ее рыбы плавают так же, как и три тысячи лет тому назад.

– Ты, значит, не собираешься брать измором того человека в храме? – спросил царь, и в его равнодушном голосе слышалась легкая насмешка над римлянином.

– Да минует меня даже мысль о том, – с благородным негодованием ответил жрец, – чтобы нанести такое оскорбление богине. Она достаточно богата, чтобы прокормить бежавшего к ее алтарю.

На Востоке люди не торопятся. Прошло две недели, прежде чем царь Маллук ответил на письмо римского губернатора. В своем послании он в длинных поэтических фразах распространялся о величии Римской империи и о величии богини Тараты. О, царь Маллук пламенно желает услужить своим римским друзьям, но тверда, как горные скалы, его верность клятве, а ведь милостью неба он, приняв царский венец, поклялся чтить всех богов страны. Поэтому ему осталось лишь передать письмо губернатора верховному жрецу Тараты, ответ которого он прилагает. Шарбиль, со своей стороны, разъяснил: глубоко, как море, благоговение эдесской страны перед богиней Таратой. Как ни стремится он, Шарбиль, служить своим могущественным друзьям на Западе, для него совершенно невозможно посягнуть на гостя богини, нашедшего убежище в ее храме. Такое осквернение святыни она покарала бы страшной карой – огнем и водой, молнией, мечом и мором, она покарала бы не только Эдессу, но и всю Сирию. Этого не приходится разъяснять столь мудрому человеку, как римский наместник.

Прочитав цветистые письма царя и верховного жреца варваров, Цейоний с неудовольствием швырнул их на стол. Если этим восточным людям понадобилось две недели, чтобы сочинить свои послания, то ему для ответа не понадобится и часа. Он в повелительном тоне предложил Шарбилю, господину над храмом Тараты, немедленно прибыть в Антиохию, чтобы ликвидировать конфликт.

– Эти римляне, – сказал жрец Шарбиль, беседуя с царем Маллуком в покое с фонтаном, – плохо знают природу живого существа. Зачем лисе отправляться в пещеру льва и к тому же еще немедленно?

Через две недели он написал в Антиохию, что, как ни лестно для недостойного Шарбиля приглашение западного господина, он, к сожалению, не может его принять. Сейчас как раз та пора, когда священные рыбы в пруде богини Тараты мечут икру. Для верховного жреца нет никакой возможности покинуть священный участок богини в столь важный момент, не разгневав ее и не накликав несчастья на всю страну.

До сих пор Цейоний смеялся над дешевым провинциальным фарсом, который разыгрывал там этот мелкий римский мошенник, этот вольноотпущенный горшечник. Теперь его привело в ярость это насмешливое и упорное сопротивление эдесских князьков.

«Действовать решительно, – мысленно сказал он, скрежеща зубами, когда получил отказ Шарбиля. – Послать солдат в Эдессу, шесть тысяч, восемь тысяч. Тогда поглядим, что будет с этой богиней Таратой, с ее рыбами и прочей дрянью».

Тем не менее Цейоний многому уже научился за время пребывания на Востоке и поэтому быстро справился с припадком гнева. Придется оккупировать Месопотамию и вести войну с Артабаном: поимка этого ничтожного Теренция не стоит такого риска. Против змеиной изворотливости и цветистого лукавства восточных негодяев можно действовать только окольными дипломатическими путями. Он начал понимать, что выступление Теренция, пожалуй, нечто большее, чем трюк мошенника: за ним, возможно, стоят более могущественные силы, какие-нибудь парфянские сановники. Пожалуй, Варрон не был неправ, советуя признать Артабана. Жалко, что Цейоний был с ним слишком резок. Как ни трудно выносить повадки этого человека, он теперь охотно посоветовался бы с ним. Он обрадовался, когда сенатор наконец снова показался в губернаторском дворце: Варрон давно уже не давал о себе знать, по-видимому обиженный тем, что, вопреки его совету, признан был Пакор.

– Хорошенькие дела творятся в вашей Эдессе, – весело сказал губернатор легким, светским тоном. – Вы осведомлены, мой Варрон?

– Да, – ответил Варрон, – мой управляющий Леней прислал мне обстоятельный доклад.

– Вот он, ваш Восток, – с деланым добродушием проворчал Цейоний.

– Я же сразу сказал вам, – примирительно, но уже вполне серьезным тоном заметил Варрон, – что следовало стать на сторону Артабана.

– Вы и в самом деле думаете, – спросил губернатор, но уже не в прежнем легком тоне, и сидел он неестественно прямо, – что между претендентом Артабаном и этим мошенником существует какая-нибудь связь?

– Само собой разумеется. – Варрон пожал плечами. – Правители Эдессы не могут мирно ужиться с вами после тяжелого удара, который вы нанесли им, признав Пакора. Без попустительства эдесских властей история с Лже-Нероном не могла бы зайти так далеко.

– Какой интерес эдесским властям, – опять спросил Цейоний, – помогать этому мелкому мошеннику?

– Эдесские власти, – спокойно объяснил ему Варрон, – заинтересованы в претенденте Теренции в такой же мере, в какой вы заинтересованы в претенденте Пакоре. Хотят поставить вас в затруднительное положение. По-видимому, это им удалось.

Цейоний намеревался спокойно выслушать Варрона, попросить у него совета, как римлянин у римлянина, и на сей раз обдумать беспристрастно этот совет и по возможности последовать ему. Но он ничего не мог с собой поделать – все более острое раздражение поднималось в нем при виде собеседника, который сидел против него в такой удобной позе, с видом превосходства, скрестив ноги, высказывая вещи, которые, к сожалению, были настолько же верны, насколько неприятны. «Конечно, следовало стать на сторону Артабана, – думал Цейоний. – Ведь на этом проклятом Востоке надо всегда идти самыми извилистыми, самыми кривыми путями. Прямой, порядочный человек вроде меня не может здесь ничего добиться – вокруг тебя дремучий лес, и если ты расчистишь себе дорогу верным римским мечом, то вдруг опять оказываешься перед непроходимой чащей, а позади тебя уже вырос новый лес. Ясно, что тут Варрон, этот негодяй, этот стареющий бездельник, скорее добьется успеха. Кроме того, у него было достаточно времени, чтобы акклиматизироваться».

– Впрочем, – сказал Варрон, – царю Маллуку и первосвященнику Шарбилю в самом деле нелегко было бы предпринять что-нибудь против человека в храме Тараты, даже если бы на то была их добрая воля. Все население по ту сторону Евфрата убеждено, что человек этот – император Нерон.

– Так доносят и мне, – недовольно признался Цейоний. – Но я не могу себе этого представить. Да, эти восточные люди суеверны. Несмотря на кажущуюся хитрость и изворотливость, они неописуемо тупы, их можно убедить в самых нелепых вещах. Они питаются баснями и сказками. Ничего удивительного, что народ с такими свойствами, несмотря на свою многочисленность, легко дает себя обуздать разумному меньшинству вроде нас, римлян. Но, – с возмущением сказал он, – такую чепуху, как известие о том, что Нерон жив, они ведь проглотить не могут. Большинство людей в Эдессе умеют читать и писать. Неужели вы думаете, что их можно провести таким грубым трюком?

Варрон задумчиво покачал массивной головой.

– Этот Теренций, – кстати, он мой клиент, – сочинил очень правдоподобную историю. Тогда якобы вместо императора был убит мой Теренций, о котором известно было, что он весьма схож с Нероном, а человек, который впоследствии выдавал себя за Теренция, есть якобы подлинный Нерон. Все это звучит не так уж нелепо. Я хочу сказать, здесь, на Востоке, в пяти тысячах километров от Рима.

Но Цейоний не мог успокоиться.

– Свихнулись эти люди, что ли? Клянусь Геркулесом, я не понимаю, какой интерес был тогда горшечнику Теренцию назваться перед войсками сената императором и дать себя убить вместо него?

– Здесь, на Востоке, – дружески объяснил ему Варрон, – еще не усвоили того, что римская верность больше не существует. Ведь вы сами только что сказали, Цейоний, что здесь мы окружены варварами. Эти варвары совершенно серьезно верят, что римлянин, если придется, умрет за своего императора.

Цейоний подавил чувство недовольства, преодолел соблазн «дернуться» и резко поставить Варрона на место.

– Ваши афоризмы хороши, мой Варрон, – признал он и даже заставил себя улыбнуться. – Но скажите мне прямо, по-латыни: есть ли какие-нибудь шансы на успех у этого шарлатана? Могу ли я рассчитывать, что все это рухнет само собой, или мне следует вмешаться в это дело?

Варрон серьезно взглянул на губернатора, медленно провел кончиком языка по губам, от одного уголка рта к другому.

– Есть ли шансы у моего Теренция? – повторил он задумчиво. – Видите ли, дорогой Цейоний, – сказал он поучительно, – людям в Эдессе живется плохо, им приходится платить большие налоги, они могут лишь выиграть от переворота. Если явится человек, который пообещает упразднить налоги, по ту сторону Евфрата он везде встретит доверие. А если к тому же за ним стоят и ловкие люди, оказывающие ему содействие, он может продержаться долго.

– Значит, вы полагаете, – спросил Цейоний, – что за этим мошенником стоит Артабан?

Варрон выразительно пожал плечами.

– Не знаю, – ответил он и спокойно посмотрел губернатору прямо в лицо.

У Цейония в первый раз за все время мелькнуло подозрение, нет ли между тем наглецом Теренцием и этим Варроном какой-то связи, ему стали ясны некоторые темные и осторожные намеки его подчиненных. Но он тотчас же прогнал эту догадку. Ведь ему было известно, он сам видел, что Варрон все это время жил здесь, в Антиохии, с головой окунувшись в распутную жизнь Дафне. Он никак не мог отсюда руководить таким сложным предприятием. И наконец, Варрон – римлянин. До чего же у него самого разыгралась фантазия на этом сумасшедшем Востоке! Нет, нельзя давать неприязни к Варрону увлечь себя слишком далеко.

– Дело не так просто, мой Цейоний, – тихо сказал Варрон. – Нельзя недооценивать силу слухов, силу легенды. Легенда по своей природе котируется выше, чем правда. А пропаганда способна пустить в обращение любую легенду. Так что же говорить о такой трогательной истории, как рассказ о верности и самопожертвовании горшечника Теренция, отдавшего жизнь за своего императора. Вспомните, мой Цейоний, – прибавил он серьезно, – как я с самого начала вас предостерегал. И я повторяю: вы не знаете Востока, вам многому еще придется здесь удивляться.

Цейоний больше не мог спокойно сидеть в своем кресле. Он встал, начал ходить по комнате. История с самозванцем все больше его тревожила. Варрон – римлянин. Когда дело идет о коренных интересах Рима, он не откажет в помощи.

– Вы, мой Варрон, – сказал он, – были близким другом Нерона, вы так же близко знаете горшечника Теренция, вашего клиента. Вы именно тот человек, который призван внести ясность в это неприятное дело. Если вы отправитесь в Эдессу, собственными глазами поглядите на этого молодца и затем во всеуслышание объясните, в чем там дело, – то, клянусь Геркулесом, этому фарсу будет положен конец.

Варрон в глубине души обрадовался. Вот, значит, до чего дошел Дергунчик, он уж даже обращается с просьбой. Вслух он сказал:

– Это не так просто. Здесь, на Востоке, чем дело яснее, тем хитрей и изворотливей надо действовать, чтобы люди убедились и поверили…

Цейоний сказал нетерпеливо:

– Ну и что же, действуйте хитростью, изворотливостью! Я даю вам все полномочия.

– Очень любезно с вашей стороны, – возразил Варрон. – Но вам все кажется проще, чем оно есть. Не примите это, мой Цейоний, за нежелание пойти вам навстречу. Если бы вы ко мне обратились еще тогда, когда это дело не вылупилось из яйца, я мог бы вам поручиться, что в два счета приведу все в порядок. Но вашим поведением вы все до чрезвычайности усложнили. Даже и независимо от этого именно мне неудобно вмешаться теперь, когда эдесские власти уже заняли определенную позицию. Вспомните, что вы сами недавно говорили мне о конфликтах совести, угрожающих человеку, который одновременно является римским гражданином, подданным парфянского царя и гражданином Эдессы.

«Не надо было его просить, – подумал Цейоний. – Он упивается тем, что я его прошу».

Но он не вскипел, он пересилил себя, продолжал просительным тоном:

– Не кичитесь своей правотой. Я согласен, что совет ваш был справедлив и что надо было последовать ему. Но не будьте злопамятны. Ведь мы оба – римляне, Варрон. Мы находимся здесь, чтобы защищать империю по эту сторону Евфрата.

– Послушайте, Цейоний, – сказал Варрон напрямик. – Я предлагаю вам сделку. Вы признаете, что неправильно потребовали с меня инспекционный налог, вы вернете мне шесть тысяч сестерциев. А я ликвидирую историю с этим мнимым Нероном, хотя вы ее порядочно запутали. Что вы на это скажете?

Он сидел в своем кресле в удобной позе, говорил дружелюбно, спокойно, но внутренне был напряжен до крайности. Варрон был страстный игрок, он вложил всю душу в игру, которую затеял. Но он не утратил чувства реальности и не скрывал от себя, что за этим тщедушным человечком стоит Рим, вся империя, с ее налаженной организацией, с ее веками накопленным искусством государственного управления, с ее армией, и что он, Варрон, который всему этому может противопоставить лишь своего никудышного Теренция, погибнет, если серьезно ввяжется в борьбу. Он достиг того, чего хотел, – он проучил Цейония. В глубине души он хотел, чтобы Цейоний дал ему возможность отступления. Если Цейоний вернет ему шесть тысяч сестерциев, он действительно ликвидирует все это дело и вернет Теренция в небытие, из которого извлек его.

Губернатор, шагавший по комнате, услышав предложение Варрона, резко остановился. Тихо и с горечью сказал он сквозь зубы:

– Вы вымогатель.

– Вы любите крепкие слова, Цейоний, – ответил все еще дружелюбно Варрон. – Неужели, по-вашему, я послал бы вам тогда, в Эдессе, эти шесть тысяч, если бы вы – скажем так – не оказали на меня давление? Теперь давление оказывают на вас, Цейоний.

Слова Варрона звучали так, как будто речь шла исключительно о личном конфликте между ним и Цейонием. И все же именно в ту минуту, когда Варрон произносил эти слова, у губернатора возникла смутная мысль, что здесь лицом к лицу стоят совершенно другие силы и дело не в нем и не в его школьном товарище. Ему представилось, что политика умершего Нерона была продолжением старого как мир процесса, который не может оборваться по слову губернатора, или даже императора, или армии. Он начал понимать, что здесь действительно многое переплетается незаметно, неуловимо, что признание Пакора, востребование шести тысяч сестерциев, появление Лже-Нерона, а может быть, и еще многое другое, о чем ему не было известно, – что все эти на первый взгляд не зависящие друг от друга вещи глубоко и неразрывно спаялись, что он и Варрон, когда они оба стоят лицом к лицу, на первый взгляд вольные принять то или иное решение, сами бьются в этой сети, движимые неведомыми им силами.

Он казался сейчас странно беспомощным – чиновник, который неожиданно поставлен перед неразрешимо трудной задачей и не находит в прошлом подходящего прецедента. Как ему поступить – ему, привыкшему держаться испытанных образцов и точных инструкций?

– Но я не могу отменять приказы, – сказал он, пожимая плечами, – которые я же издал как официальное лицо. От этого пострадает престиж империи.

И как только он нашел это словечко – «престиж империи», он почувствовал себя уверенней. Это уже было нечто, за что можно ухватиться.

– Престиж империи, – задумчиво повторил Варрон, – не кажется ли вам, что престиж империи больше пострадает от истории с Лже-Нероном, чем от возврата шести тысяч? Здесь, на Востоке, трудно предвидеть, чей престиж в конечном счете поднимет та или другая мера.

К сожалению, Варрон был прав. Поэтому Цейоний не стал отвечать на его возражения и лишь констатировал:

– Значит, вы не хотите мне помочь?

– Хочу, – ответил Варрон, – если вы поможете мне.

Он это сказал без злобы. Он не радовался тому, что заставил Дергунчика так явно обнаружить свое бессилие. Напротив, опасные стороны его затеи вырисовывались перед ним все отчетливей, все грознее, и могущественная Римская империя, как исполин, вставала за маленьким Цейонием. Он сделал последнюю попытку и принялся спокойно уговаривать сумрачного Цейония:

– Подумайте еще раз, мой Цейоний. Не говорите сразу «нет». Прошу вас, подумайте.

На какую-то долю секунды Цейоний заколебался: не будет ли в самом деле умнее согласиться на предложение Варрона? Он предвидел, что без помощи этого человека Лже-Нерон наделает ему много хлопот и осложнений. Но перед глазами его встал прикрытый ларец с восковым изображением опозорившего свой род прадеда. Всякий другой имел бы право пойти на уступку, он, Цейоний, – нет. Это ожесточило его, но озлобился он не на себя, а на Варрона. Чувство угрюмого смирения сменилось безмерной яростью против человека, который расселся тут в непринужденной дерзкой позе и словно находит удовольствие в этой отвратительной восточной неразберихе. Цейоний выпрямился, стал римлянином, наместником императора.

– Я, конечно, не могу вас заставить, – ответил он самым сухим, ржавым, чиновничьим тоном, на какой был способен. И тут же резким, срывающимся голосом закричал: – Я представляю тут особу цезаря! Я не заключаю сделок с его подданными!

Варрон не радовался гневу губернатора, как только что не радовался его беспомощности. Как бы подводя итог разговору, он сказал – и в его голосе прозвучало скорее самоотречение, чем ирония:

– К сожалению, вы были правы, Цейоний, в тот раз, когда мы впервые здесь встретились. Мы и в самом деле не можем сотрудничать. – И ушел.

Вечером того же дня Цейоний понял, какую тяжкую ошибку он совершил. Он припоминал слова Варрона, его лицо, его позу, его интонации, и вдруг ему стало до боли ясно, что за самозванцем Нероном стоит не кто иной, как этот его старинный недруг. Он, Цейоний, опять поступил неправильно: следовало либо пойти на условия Варрона, либо применить по отношению к нему силу.

Он тотчас же отдал приказ взять Варрона под стражу. Но тот был уже на пути в Эдессу.

Свою дочь Марцию Варрон повез с собой. Белолицая, строгая Марция любила отца, но в Эдессу она ехала неохотно. В Антиохии еще слегка чувствовался Рим. Эдесса же была Востоком, и только. Однако отец приказал – и она повиновалась.

За Варроном следовал большой обоз. За последнее время сенатор, насколько это было возможно, распродал свои владения на территории римской Сирии и все, что мог, переправил за границу. Теперь он увозил с собой остатки своей движимости. Сам он, Марция и немногочисленная свита с большой поспешностью ехали верхами впереди. Вскоре они прибыли в Апамею, последний город на рубеже римских владений. Переехали через Евфрат по мосту, взобрались на низкий холм, по гребню которого проходила граница, и остановились на этом холме, уже за пределами римской территории.

Здесь, наверху, на границе, Варрон дождался своего обоза. Он остановил коня, когда обоз переезжал через мост. У ног его извивалась желтая река; медленно проходил огромный поезд – люди, животные, повозки с кладью.

Итак, этот маленький холм, задумчиво сказал себе Варрон, есть одна из вершин его жизни. Он многое оставил на римской территории – виллы, поместья, людей, коней, вещи, деньги. Ценностей на добрых пятнадцать миллионов сестерциев, в две с половиной тысячи раз больше, чем сумма пресловутого налога. И не только это оставалось на другом берегу. Он оставил там весь западный мир, все римское, что было в нем, оставил римскую цивилизацию и греческое образование. Но Варрон ни о чем не жалел. Его обращение к Цейонию, его вторичное, настойчивое предложение – это была последняя уступка разуму. То, что Цейоний не уступил, было указанием судьбы. Теперь Варрон перешел мост, теперь он с головой бросается в игру.

На этом маленьком холме, возле Апамеи, он задержался, глядя, как его люди и вещи покидают римские владения. Мимо него проносили ларец с документами. Он остановил носильщика, достал расписку. На оборотной стороне, в графе «убыток», вписал: «Пятнадцать миллионов сестерциев и целая цивилизация».

Короткий путь до Эдессы он проехал в отличном расположении духа, обуреваемый жаждой действий. Куда бы он ни приезжал, повсюду сбегались люди, бурно его приветствуя. То обстоятельство, что в храме Тараты скрывался человек, которого большинство считало императором Нероном, повергло всю область в нетерпеливое и смутное ожидание грядущих великих событий. Когда Варрон вступил в Эдессу, его встретили как долгожданного владыку. На улицах густыми толпами стояли люди, и все они – сирийцы, персы, арабы, евреи, греки – с ликованием его приветствовали, как будто сам император Нерон прибыл в любимый город Эдессу.

Варрон хорошо знал восточное непостоянство и не переоценивал значения этого приема. Он знал, что впереди еще длинный, трудный путь. Прежде всего надо было привлечь на свою сторону царя Маллука и Шарбиля. Он знал их обоих; они хитры и упрямы и, несомненно, возьмут немалую цену за помощь. Он был убежден, что царь и верховный жрец так же нетерпеливо ждут этой встречи, как и он. Тем не менее царь Маллук только спустя три дня пригласил его во дворец.

Началась одна из тех медлительных, бесконечных бесед, которые любил царь и которые так действовали на нервы людям Запада. Однотонно журчал фонтан, и уже дважды слуга откидывал висевший у входа ковер и выкликал время, а собеседники все еще не подошли к тому, что занимало их мысли.

Наконец Варрон начал:

– Когда в последний раз я удостоился чести предстать пред лицом повелителя Эдессы, мы говорили о неком человеке и его великих притязаниях. Тогда ты, верховный жрец Шарбиль, сказал: «Если Рим выскажется за Пакора против нашего Артабана, то для Эдессы будет большой радостью, если император Нерон окажется жив». И вот Рим высказался за Пакора. – Оба собеседника молчали; тогда он прибавил: – В Антиохии сложилось впечатление, что и вы тем временем зашли очень далеко. – Он хотел намекнуть обоим, что они уже связаны.

Но царь Маллук тихо повернул к человеку Запада свое смуглое лицо с выпуклыми глазами.

– Значит, – возразил он, – в Антиохии не глубоко проникли в смысл наших слов. Путешествие из Эдессы в Антиохию занимает целый день даже у хорошего гонца, едущего по хорошей дороге. Может случиться, что за то время, пока весть дойдет из Эдессы в Антиохию, положение изменится.

Шарбиль дал более точное истолкование словам царя:

– Мы и не думали сделать решительный шаг. Кто знает богов Востока, тот должен понять, что верховный жрец богини Тараты не может покинуть ее пруд в то время, когда священные рыбы мечут икру. – И, полный праведного гнева, он объяснил: – Богине безразлично, кто ищет убежища в ее храме. Она простирает над ним свою руку, будь это горшечник Теренций или император Нерон. Мы не спрашивали, кто этот человек, мы этого не знаем. Именно ты, Варрон, – ведь ты был близким другом императора Нерона, – можешь нам это сказать.

– Вы в самом деле желаете знать, – продолжал выспрашивать Варрон, – кто этот человек?

– Мы хотим, – отозвался Шарбиль, – знать, что ты, о Варрон, думаешь об этом человеке.

Варрон сказал:

– Если вам угодно, я знаю один признак. Между мной и цезарем Нероном есть тайны, которых никто не может знать, кроме императора и меня. Если они известны этому человеку, значит он император. Хотите испытать его?

Верховный жрец взглянул на царя и предоставил ему отвечать.

– Многое может доказать слово, – сказал царь, – но оно не может убедить окончательно. Окончательно убедить может только дело.

Варрон, разумеется, тотчас понял, куда клонили эти люди. Не предполагаемого Нерона, а его самого они хотели связать навсегда чем-то большим, чем слово. Но он с деланой наивностью притворился, будто не понимает царя, и изобразил на лице своем вопрос. Нетерпеливый Шарбиль тотчас же пояснил:

– Нужно, чтобы ты, Варрон, доказал свою веру в этого человека не только на словах.

Варрон был готов к тому, что от него потребуют многого; и все-таки теперь, когда ему предстояло выслушать их требования, он устрашился и попробовал отдалить неприятную минуту.

Варрон знает, возразил он обидчиво, что восточный человек требует от западного множество доказательств, прежде чем ему поверить. Но Варрон как будто доказал, что он по заслугам носит почетный титул «двоюродного брата эдесского царя».

Ни Маллук, ни Шарбиль не ответили. Наступило бесконечное молчание. Варрон раскаивался в том, что сам обрек себя на ожидание, ибо эти восточные люди умели ждать лучше, дольше, спокойнее, и молчание удручало его больше, чем их.

– Если я признаю этого человека императором Нероном, – едва владея собой, сказал он наконец, – то Тит и его губернатор конфискуют все мои имения на римской территории. Разве это недостаточное доказательство?

Шарбиль ответил с легкой усмешкой:

– Пожалуй, имения твои конфискуют. Но тебя и так не любят в Антиохии, и, может быть, даже без этого нового Нерона там нашли бы предлог сократить твои богатства. Чтобы убедить нас, тебе нужно найти более веские доказательства своей веры.

Но вот наконец заговорил царь. Своим глубоким, спокойным голосом он сказал:

– Да, тебе придется подтвердить свою веру более вескими доказательствами.

Варрон побледнел; он все время чувствовал, куда они клонят, потому-то он и медлил и находил все новые отговорки.

– Какие же еще более веские доказательства? – спросил он растерянно.

Слуга откинул ковер, выкликнул час. Царь велел принести сладости, начал вежливо расспрашивать Варрона о его жизни в Антиохии, о путешествии. Мучительно однотонно журчала вода.

Наконец Шарбиль сказал:

– Ты мог бы, например, доказать свою веру, отдав свою дочь Марцию в жены Нерону.

Когда эти слова излетели из ограды золоченых зубов жреца, сердце Варрона затрепетало. То, что измыслили эти двое, было венцом восточной хитрости и показывало, как хорошо они его знали. Они ударили по самому чувствительному месту. Он всей душой был привязан к своей красивой, белолицей, строгой дочери Марции. Все, что было в нем римского, воплотилось в этом его ребенке. Даже в те мгновения, когда Марция его презирала, она любила его и восхищалась им. Замкнувшись в своем римском высокомерии, Марция избегала общения с людьми Востока. Стало быть, это и есть то, чего требовали эти двое, это и есть «доказательство»! Ибо если этот Нерон – мошенник, то царь и жрец вынужденным браком его дочери не только связали бы Варрона вернее, чем всяким другим залогом, особенно имущественным, но к тому же унизили бы его гордую Марцию, римлянку, принудив ее лечь в постель с мошенником и рабом.

Подчинится ли Марция, если он сделает ей подобное предложение? А если подчинится, не вырвет ли она из своего сердца всю любовь, которую питает к отцу?

Он понял, что его шутка обходится дорого.

Он еще раз обдумал возможность отказаться от всей затеи. Что, если он вернется в Антиохию и скажет Цейонию: «Я видел этого парня. Это в самом деле дурак и обманщик, как мы и полагали с самого начала, и, если хотите, мой Цейоний, я публично об этом заявлю». Цейоний примет его с распростертыми объятиями, на Палатине будут ему благодарны. Дергунчик поймет, кто такой Варрон, и поостережется вторично требовать инспекционный налог или что-нибудь в этом роде.

Но разве дело в Дергунчике или в нем самом? Речь идет об идее Нерона, о его деле, продолжающем дело Великого Александра, речь идет о Востоке, о слиянии его с Грецией и Римом. Может ли он бросить то, что едва лишь начал?

Он поклонился царю Маллуку и жрецу и сказал:

– Если император Нерон удостоит своим выбором дочь Варрона, никто не будет радоваться более, чем Варрон.