Текст книги "Лже-Нерон. Иеффай и его дочь"

Тем временем Требоний и Кнопс рьяно взялись за выполнение плана. Требоний подготовлял его техническую сторону, Кнопс – психологическую: голос народа! Требоний, едва ли не так же, как и сам Кнопс, был горд тем, что в момент, когда эти благородные господа зашли в тупик и не находили выхода, именно Кнопс предложил свою спасительную идею. День и ночь мечтал капитан о том, как он первым поднимется на стены города, поглощаемого водами Евфрата, и добудет себе Стенной венец – отличие, которого ему как раз не хватает.

Императору лишь туманно намекали на то, что популярность его вскоре очень сильно поднимется, что в ближайшем будущем предстоит счастливый поворот событий. Достаточно будет устроить так, чтобы он вовремя показался в утопающем городе. Если он ни о чем не будет знать, тем более впечатляющим будет его гнев против виновных в столь низком злодеянии.

Территория города Апамеи расположена была по обоим берегам реки Евфрат. На правом берегу по пологому склону холма поднималась Селевкия, более новая часть города, увенчанная цитаделью. На левом, низменном берегу разместился старый город. Здесь был тот самый пруд с рыбами Тараты, который сыграл роль в колебаниях Шарбиля; это была старица с солоноватою водой, над которой и стояло древнее, чтимое святилище богини. Старый и новый город соединялись мостом. Население старого города состояло исключительно из сирийцев; в новом городе, Селевкии, большинство населения было тоже сирийское; безопасность города охранял сильный римский гарнизон.

Выше Апамеи от Евфрата отходил Канал Горбата, снабжавший водой всю округу. Уровень реки и канала исстари регулировался плотинами и шлюзами, построенными, по преданию, легендарной царицей Семирамидой; теперь они назывались Плотинами Горбата и слыли техническим чудом. Опытные сторожа обслуживали хитрый и вместе с тем очень простой механизм этих плотин. Никто не помнил, чтобы здесь когда-либо случались более или менее серьезные повреждения.

Тем сильнее был ужас жителей старого города Апамеи, когда однажды в апрельскую ночь Евфрат внезапно вломился в их улицы и жилища и затопил все мгновенным мощным разливом. Раньше, чем можно было поверить в это, вся территория старого города превратилась в одно желтое, тихо плещущее озеро. Отделенный с незапамятных времен от реки водоем с рыбами Тараты соединился с нею вновь, священные рыбы уплыли, вся нижняя часть храма исчезла под клокочущими водами. По озеру, которое было раньше старым городом, плыли между наспех снаряженными лодками домашняя утварь, скот, течением уже уносило первые трупы. Над тихо плещущей водой раздавались душераздирающие вопли застигнутых врасплох людей, рев и мычание скота. Нагие и полуодетые люди плыли на надутых мехах по улицам, по которым еще вчера двигались носилки, повозки, всадники.

Никто не постигал, как могла так внезапно разразиться катастрофа. Лишь через несколько часов где-то на берегу ниже по Евфрату нашли одного из сторожей Плотины Горбата, связанного и с кляпом во рту. Когда полумертвого от мук и ужаса человека развязали, он рассказал: один из его помощников вместе с кучкой неизвестных внезапно напал на него; его повалили, связали и бросили в реку; что было дальше, он не знает, это чудо и неслыханная милость богов, что его живым прибило к берегу и что он спасся. Имя помощника, напавшего на него, а затем, очевидно, в безумии или по злому умыслу обрушившего воды Евфрата на Апамею, – Симлай. Он христианин.

С тою же быстротой, с какой несколько часов назад воды Евфрата разлились по низменному старому городу, разнеслась по расположенной на холме Селевкии весть, что потоп этот – деяние преступных рук. Уже и христианин Симлай признался, что его нанял для этой цели писарь Аристон, служащий римской администрации. Население города охватила бешеная злоба. Еще до полудня стало определенно известно, что христиане, эти отбросы человечества, подкупленные преступным правительством узурпатора Тита, взялись разрушить святыню богини Сирии и ее прекрасный город, так как сирийцы замышляли отказать в повиновении Титу и вернуться к своему законному императору Нерону.

О том, что христиане – бунтари, знал весь свет. Они не признавали собственности и семьи, от них можно было ждать любого злодеяния. Жители Апамеи обрушились на них, врывались в их дома, убивали, громили их убогий скарб.

Римские солдаты явно сочувствовали населению. Всеми силами старались они помочь тем, кому угрожала опасность. Перевозили людей на лодках и плотах на правый, высокий берег, спасали, что можно было спасти, из сил выбивались, чтобы восстановить мост, сорванный в первые минуты наводнения. Солдаты, которым пришлось остаться в крепости – она охраняла правый берег реки, – стояли на сторожевых башнях и бастионах и с любопытством глазели на потоп. Вчера еще их крепость стояла на берегу реки, сегодня она оказалась на берегу широкого озера. Странным было это желтоватое озеро под голубым небом с белыми набухшими весенними облаками. Причудливо торчали из воды верхушки домов. На крышах в важной и комической позе застыли на одной ноге цапли, между желтыми водами и светлым небом носились с криком стаи водяных птиц. По озеру, в котором утонул город Апамея, хлопотливо сновало между крышами все больше и больше лодок и надутых мехов, переполненных спасающимися, грабящими, отчаявшимися и всяким сбродом. Необычайное зрелище представлял собою храм Тараты. Крыша была сорвана, и солдаты могли заглянуть в целлу. Непристойные символы богини, высокие каменные изображения фаллоса почти покрыты были водой, торчали только самые их верхушки. Вода поднялась уже выше голых грудей гигантского бронзового уродливого изваяния богини, стоявшего в полунище, над алтарем; над водой оставалась только голова с короной да одна рука, держащая веретено. Тут же плавали куски дерева и всякая священная утварь. Призрачно и грозно высилась над водой голова богини, и когда кто-то из солдат сострил насчет ее рыбьего хвоста, который мог бы ей теперь пригодиться, никто не посмел рассмеяться.

Но кто это плывет сюда, вон оттуда, с севера, на больших лодках? Римское оружие, римские доспехи – это свои! Наконец-то! Да, это они, ребята из других рот Четырнадцатого легиона, тех, что стояли в Эдессе и Самосате. А вот и сам общий любимец, великий капитан Требоний со своими людьми. Тысячу раз солдаты из гарнизона Апамеи спрашивали себя с любопытством, с надеждой, со страхом: явится ли он? Скоро ли он явится? Отважится ли? И что делать, если он явится? Вступить с ним в бой? Или открыть ему ворота?

И вот он здесь. Он явился вместе с великим потопом. Как быстро они проплыли это огромное расстояние! Его саперы сразу же присоединяются к саперам из гарнизона, вместе с ними принимаются за восстановление моста. Понтоны всплывают, появляются веревки, летят в реку мехи, в воде протягиваются канаты, они напрягаются, волокут, подымают. Тут же, смеясь, жестикулируя, стоит Требоний, приказывает, ругается, кричит, подгоняет. Мост – единственный подступ к цитадели.

Как будто все готово. Мост стал длиннее, он изгибается, плывет, шатается, но держится. И вот выезжает вперед толстый, молодцеватый и наглый капитан Требоний, любимец армии, герой; он хочет первым перейти по мосту, массивный, тяжелый, обвешанный оружием, верхом на коне Победителе.

Он скачет без всякого прикрытия впереди всех. Никаких предосторожностей. Небрежно висит сбоку его щит. Из орудий можно было бы без труда разнести в куски его и весь его отряд. Беззащитный капитан пошел бы, конечно, ко дну. Теперь уж и орудий не надо, теперь достаточно стрел, а скоро уж и дротиков довольно будет, чтобы расправиться с ним. Спокойно скачет он по гремящим бревнам над желтыми водами, на его панцире, на сбруе его коня сверкают под светлым весенним небом знаки отличия.

Вот они уж на этом конце моста, перед большими крепостными воротами, преграждающими путь. Что делать? Есть еще минута – последняя, – еще можно принять решение. Забросать «врага», как предписывает устав, камнями, этими огромными глыбами, которые всегда под рукой? Вылить на него кипящую смолу или масло, которые всегда наготове? Начальник, беспомощный, нерешительный, вместо того чтобы отдать четкий приказ, оглядывается на солдат. Те бурно требуют: открыть ворота, впустить великого капитана!

Но это не входит в планы Требония. Он не желает просто пройти в ворота. Он хочет завоевать город, подняться на его стены. Стоящие на бастионе люди широко раскрывают глаза. Требоний приказывает своим солдатам поднять щиты над головами и сдвинуть их, построить «черепаху». Это адски трудно на шатающемся мосту, это настоящий фокус, мои милые. А теперь – клянусь преисподней и Геркулесом, он вскакивает – кто бы поверил! – на щиты крайнего звена, такой тяжелый, в таком тяжелом снаряжении. Кряхтя, неуклюже, широко расставляя ноги, шагает он по громыхающим щитам. Ему подают лестницу. Он приставляет ее к стене. Начинает взбираться.

Наверху солдаты в полной растерянности окружают молодого начальника. Несколько человек берутся за тяжелую каменную глыбу, собираются сбросить ее. Но, взглянув на товарищей, которые машут руками, что-то кричат, рукоплещут великому капитану, они не решаются. Это и впрямь захватывающее зрелище – восхождение капитана на стену. Ступенька за ступенькой. Все шатается – мост, солдаты со своими щитами, вся «черепаха», шатается лестница, – но капитан не падает, он сохраняет равновесие. Смеясь, кряхтя, взбирается он на стену. Бросает боевой клич Четырнадцатого легиона:

– Марс и Четырнадцатый!

Он карабкается выше.

Кладет руку на край стены. Переваливается через парапет. Он здесь!

– Вот и мы, ребята, – говорит он на славном, родном далматинском диалекте, и раскатисто гремит его знаменитый жирный смех. Ни один человек не подумал о том, что эта эффектная выходка была совершенно ненужной: при нынешнем положении вещей Требоний мог войти в крепость через главные ворота, ничем не рискуя. Ведь солдаты встретили его не только не враждебно, но с ликованием, с таким же ликованием и весь город приветствовал посланца цезаря Нерона, великого солдата и генерала Требония, который так поспешно спустился по реке, чтобы спасти Апамею от дальнейших бедствий. Не дожидаясь приказа, гарнизон сорвал с легионных значков изображения Тита и заменил их изображениями Нерона (их привезли с собой однополчане). Комендант крепости поздравил Требония с тем, что он, уже и раньше завоевавший все права, теперь, совершив у всех на глазах такой подвиг, наверняка получит Стенной венец. Это была великая минута. В сердцах у всех Требоний навсегда запечатлелся таким, каким он был в тот день: словно восставшим из разлившихся вод, взбирающимся по щитам и приставным лестницам на стену апамейской цитадели, живым воплощением солдатского лозунга: «Живи рискуя!»

Через три часа в Апамею прибыл государственный секретарь Кнопс. На рыночной площади, не затронутой наводнением Селевкии, он произнес речь.

– Время преступлений миновало, – возвестил Кнопс. – Настала великая перемена. Император Нерон сумеет охранить своих верноподданных от злодеяний, творимых наемниками узурпатора Тита.

Под вечер прибыл сам император, встреченный восторженными и бурными криками войск и населения. Наскоро приведя себя в порядок, он вместе с Варроном, Требонием и Кнопсом поднялся на башню цитадели. Башня имела восемь суживающихся кверху ярусов, каждый ярус обведен был каменной стеной. С верхней площадки император окинул взглядом погружающуюся в воду старую часть города. Советники растолковали ему, сколь велик нанесенный ущерб и сколь чудовищно содеянное здесь преступление, указали местонахождение наиболее важных зданий, доложили, какие спасательные меры приняты.

Через некоторое время император отпустил свою свиту. Советники собрались на площадке предпоследнего яруса. Император пожелал остаться один на вершине башни. Он надеется, пояснил он, что вид утопающего города вдохновит его и он, может быть, дополнит свой роман в стихах «Четыре века» песней о великом потопе – потопе, от которого спасся один только Девкалион.

Так одиноко стоял он на вершине башни. На площадках остальных семи ярусов теснились его придворные и солдаты; у подножия башни толпился со страхом и любопытством народ, с лодок и плотов, плывших по мутным водам, поглотившим старый город, многие тысячи глаз благоговейно и неотрывно смотрели на вершину башни, где стоял он. А он упивался страшным и возвышающим душу зрелищем погруженного в воду города.

Никто не осведомил его, как в действительности произошло это наводнение; но его внутренний голос, его «демон» безошибочно говорил ему, что эти могучие воды выпущены на свободу не случайно, а в его честь. Высоко вздымалась его грудь. Тот день в сенате, который до сих пор был вершиной его жизни, отошел в тень перед сегодняшним, еще более великим днем… Ради него гибнет этот город, а чернь вокруг, теснясь у его ног, робко, благоговейно приветствует его, как спасителя и избавителя. Сверх ожидания, исполнился сон его матери, исполнились его собственные сны.

Он начал декламировать стихи из эпопеи о великом потопе. Он хорошо заучил эти стихи Нерона, они стали его собственными. В лицо гибнущей Апамеи он произносит, он поет их, строки о Медном веке, который по велению Зевса погружается в воды. Он бросает стихи в светлую даль, в вечереющее сумрачное небо, он читает под крики водяных птиц, ударяя в такт по струнам воображаемой кифары.

Народ у подножия башни, на плотах и лодках, не отрывает от него глаз. Народы Востока всегда надеялись, что император покажет свое искусство не только римлянам, коринфянам, афинянам, но и им. И вот час этот настал. Их император стоит во всем своем величии над утопающим городом, он – певец, спаситель, он внемлет голосу своего гения и являет им свой светлый лик. Зачарованные, полные благоговения, обращают они к нему свои взоры.

Он же, овеваемый вечерним ветром, глядя на широко разлившиеся воды, декламирует и поет под аккомпанемент воображаемой кифары. Пока знакомые стихи Нерона слетают с его губ, он предается мечтам. Он восстановит этот гибнущий город во всей его красе и назовет его Нерониадой. Разве в свое время он не отстроил Рим со сказочной быстротой и с необычайным великолепием? Всю эту страну он покроет чудесными зданиями и произведениями искусства. Он последует, как рисовалось ему в ту ночь в храме Тараты, примеру древних восточных царей и прикажет высечь на скалах Эдессы свое изображение, чтобы его, Нерона, лик был навеки запечатлен на утесах гор. Мечтая, он, однако, не мог удержаться, чтобы по старой привычке не подсчитать самым подробным образом, во что примерно должно обойтись такое колоссальное изображение, высеченное в скале. В глубине души он пожалел, что рядом не было Кнопса, который немедленно бы составил ему точный расчет. Против воли вспомнил он о дорогой статуе Митры, которую ковровый фабрикант Ниттайи отказался взять из мастерской, так как стоимость изделия превысила предварительную смету.

Но по лицу Нерона нельзя было заметить, что в голове его роятся такие недостойные мысли. Наоборот, он продолжал петь и декламировать под вечереющим небом, один на высокой башне, – вдохновляющее зрелище для народных толп. И дух снизошел на него, и он стал благословенным Девкалионом, который один остался в живых в дни Великого потопа, призванный богами творить людей из камня и вновь заселить опустевший мир.

На площадке, под ним, Варрон сказал царю Филиппу:

– Я видел подлинного Нерона, как он стоял на башне Мецената, упиваясь зрелищем пылающего Рима.

Царь Филипп сказал:

– Он удивительно правдоподобен. Мне самому иногда кажется, что это он и есть.

Варрон сказал:

– Подлинный Нерон, впрочем, поднялся на башню Мецената вовсе не из эстетических побуждений, а чтобы представить себе размеры пожара и соответственно этому правильно организовать спасательные меры. Подлинный Нерон никогда и не помышлял о поджоге Рима. Удивительное дело: из-за того, что по неведенью верят, будто подлинный Нерон поджег Рим, нужно в честь этого Лже-Нерона потопить город Апамею! Иначе мир не признает подлинным нашего Лже-Нерона.

– Да, – согласился царь Филипп, – вот какие извилистые, невероятные пути должен избирать разумный, стремящийся к добру человек, если он желает торжества разума. Идеи гуманности можно внести в этот мир явно лишь самыми глупыми и низкими методами.

И почти физическою болью отозвались в обоих отвращение и досада, которые вызывала в них мысль о суетности человеческой природы и о хрупкости человеческого разума.

Человек на вершине башни продрог. К тому же поездка была утомительной. Уже долго стоит он здесь и смотрит на желтую пучину, глаза у него разболелись. Уже давно он не Девкалион, и ему даже трудно сохранить жесты Нерона: в глубине души он стал горшечником Теренцием. Он слегка дрожит, убоявшись вдруг собственного величия. Глядя на погружающуюся во тьму Апамею, он думает:

«Какие огромные богатства гибнут здесь – десять миллионов, двадцать миллионов! Сколько хлеба, и сыра, и вина можно было бы купить на эти деньги, сколько глины и бронзы для статуй! И все это ради меня! Мой отец прав был, что назвал меня этим гордым и смешным именем – Ма`ксим. Но если бы он предвидел все это, он, наверное, испугался бы и дал мне другое имя. Ибо хорошо это кончиться не может».

Страшное преступление, которое совершили христиане, подстрекаемые императором Титом, вызвало волну возмущения по всей Сирии. Гарнизон за гарнизоном срывал со своих боевых значков изображения Тита и заменял их изображением Нерона. Большая часть Четырнадцатого легиона и многие части Пятого, Шестого, Двенадцатого перешли на сторону Нерона. Туземное население кипело злобой на Тита, Дергунчика и всю преступную шайку. Правительство с трудом подавляло беспорядки, вспыхивавшие в разных городах и даже в некоторых кварталах Антиохии. Пока нечего было и думать о выступлении против расположенных по берегу Евфрата крепостей, которые перешли к Теренцию, – тем более что и армия была ненадежна.

Варрон с полным правом мог сообщить Великому царю Артабану, что Нерон прочно держит в своих руках почти четвертую часть императорской провинции Сирии, с крупными городами и фортами. Согласно данному обещанию, Артабан послал войско и деньги другу своему, императору Нерону.

Кнопс гордился, что идея, породившая этот грандиозный успех, созрела в его голове. Он полагал, что имеет право на то, чтобы и в других вопросах следовали его советам, а не советам благородных господ, Варрона и Филиппа. На ближайшем заседании кабинета он внес предложение: чтобы закрепить достигнутые успехи, императору следовало бы прервать на время политику милосердия и на неделю предоставить ему и Требонию право творить скорый и суровый суд.

– Необходимо позволить тем приверженцам императора, верность которых вне всяких сомнений, без долгих проволочек покончить с его злейшими врагами, – заявил он в заключение. – Я предлагаю поручить мне и генералу Требонию организовать для этой цели своего рода добровольную полицию. Подготовительные меры уже проведены, мы добыли вполне надежные списки. С помощью таких полицейских отрядов мы хотели бы, если император соизволит дать свое согласие, одним махом уничтожить опаснейших из его врагов.

Варрон и царь Филипп недовольно смотрели в пространство.

– Почему, – шепнул царь Филипп Варрону, – этот человек говорит «одним махом», а не «одним ударом»?

– Потому что безошибочный инстинкт подсказывает ему всегда самое безобразное и самое вульгарное слово.

Требоний между тем бурно поддержал предложение Кнопса. Император улыбнулся милостиво и рассеянно, ему нравилось мрачное, лихое и грозное выражение: «Неделя ножей и кинжалов». Кроме того, он был благодарен Кнопсу за гордые переживания той ночи – на башне Апамеи.

– Неделя ножей и кинжалов, – мечтательно сказал он, глядя в пространство.

Варрон и царь Филипп молчали, не было никакой надежды преодолеть упрямство этого сброда. Кто призывает на помощь чернь, должен делать ей уступки.

Император подписал документы, которые Кнопс и Требоний представили ему. Кнопс – в Эдессе, Требоний – в Самосате, собрав небольшие отряды людей, именуемых «Мстители Нерона», обрушились на своих врагов. Они легко могли любого, кто был им не по душе, заклеймить как врага императора, как приверженца Тита или Христа, бога этой отверженной бунтарской секты. Во всех городах на Евфрате, в Коммагене и в Эдессе «Мстители Нерона» врывались по ночам в жилища неугодных им людей, убивали, громили, бросали в тюрьмы, истязали, насиловали, забирали добычу и уводили в рабство.

Христиан Междуречья Кнопс не позволял убивать в большом числе. Он приберегал их для агитационных целей. Он хотел устроить на глазах всего света громкий, эффектный процесс против них. На суде он намерен был доказать, что узурпатор Тит и его чиновники заключили против добрых, честных сирийцев заговор, непревзойденный по своей подлости, чтобы отомстить им за верность законному их господину, цезарю Нерону.

Высокомерная прихоть ввела Кнопса в искушение: он решил приберечь для процесса Иоанна с Патмоса. Актера он терпеть не мог. Не нужно было презрительных высказываний Иоанна о Теренции, чтобы восстановить против него Кнопса. Кнопса раздражало все в Иоанне – его натура, его голос, его лицо, его христианство. Он хотел заполучить его в руки, играть им, измываться над ним. Он дал задание одному из отрядов «Мстителей Нерона» во что бы то ни стало доставить к нему этого человека целым и невредимым.

Ночью посланцы Кнопса ворвались в жилище Иоанна. С самим жилищем и его содержимым они могли делать что угодно, только Иоанна им было велено доставить живым. Они стащили его и сына его Алексая с постелей и молча, деловито, мастерски принялись громить все, что было в доме.

Иоанн следил за ними с каким-то надменным интересом. Они взялись за его книги и рукописи. Это его грех, что он не мог расстаться с мирскими, с суетными вещам, что он сердцем предался языческим классикам, вместо того чтобы служить лишь слову божию, и если он вынужден теперь беспомощно наблюдать, как эти животные уничтожают книги, то это заслуженная кара. Сжав губы, смотрел он, как они рвут в клочья драгоценные свитки и пергаменты. Сейчас в их ручищи попали свитки с драмами Софокла – любимейшие из всей его библиотеки. Хороший пергамент не поддается, его нельзя изорвать так, как им хочется. Они топчут его, справляют над ним нужду. До этой минуты Иоанн стоял спокойно, но теперь, когда приходится молча смотреть, как они позорят эти свитки, эти творения, полные высокой, звучащей сквозь века мысли, – он не может сдержать тяжкого стона. Юный Алексай, несмотря на смирение и покорность воле божьей, которым учил его отец, был не в силах сдерживаться, услышав его стон. Он бросился на разбойников и варваров и молча, ожесточенно стал бить их слабыми кулаками. «Мстители Нерона», довольные, что, по крайней мере, с этим можно не церемониться, убили его. И вот он лежит распростертый среди изорванных книг. Иоанн закричал, завыл, страшно, дико. Но они помнили приказ Кнопса и не нанесли Иоанну ни одного удара. Они даже не велели ему замолчать, не заткнули ему кляпом рта, – только крепко держали его, чтобы он не мешал им, и потешались над бессильными стонами человека, глядевшего, как они молча и усердно заканчивают свое дело. Затем, согласно приказу, они доставили Кнопсу Иоанна целым и невредимым.

Так прошла «Неделя ножей и кинжалов» в Эдессе. Царь Маллук все еще путешествовал вдали от своей столицы. Глубоко дыша, он наслаждался в пустыне свободой, которой лишали его в Эдессе эти люди с Запада. С незнакомыми спутниками, сам никому не знакомый, он раскидывал лагерь под яркими высокими звездами и, сидя у водоема, наслаждаясь покоем, рассказывал случайным спутникам запутанную глубокомысленную сказку о человеке, который был горшечником, потом, благодаря счастливому положению звездных богов Ауму, Азиса и Дузариса, стал на время повелителем мира.