Текст книги "Лже-Нерон. Иеффай и его дочь"

Преступники-христиане предстали наконец перед претором; это была довольно значительная кучка людей, в большей своей части маленьких, невзрачных, простых. Их специально обрабатывали для процесса, истязали, всячески запугивали. Они и в самом деле дрожали. Но только телом. Душой они уповали на своего Бога. Их священники и старейшины убедили их, что бог, обрекая их на мученичество, явил им особую милость. Многим действительно удалось сохранить стойкость и в смиренном уповании на бога неизменно отрицать свою вину. Были, конечно, и такие, которые кричали и молили о пощаде, готовые признаться во всем, что от них требовали. Впрочем, в этом не было надобности. Многие губернаторские чиновники, во главе с писарем Аристоном, и другие лица, застигнутые на месте преступления, со мздой в суме, давно дали требуемые показания, заранее зная, что им будет оказано снисхождение. Таким образом были раскрыты все разветвления заговора.

Кнопс с удовольствием предвкушал свое выступление на суде. Секта христиан, вместо могучего существа избравшая богом несчастного, распятого, издавна представлялась ему смехотворной, он всей душой презирал ее. Рожденный рабом, он испытывал огромное благоговение перед силой, могуществом, и ему казалось идиотизмом прославлять и обожествлять угнетенного бедняка. Присущая Кнопсу от природы злая, язвительная ирония всегда приносила ему большой успех, особенно когда он избирал своей мишенью христиан. Кнопс отлично знал душу черни. Он был убежден, что совсем нетрудно изобразить христиан как лицемерно-кроткую, а по существу преступную братию, которая с удовольствием потопила бы весь мир. Больше всего Кнопса радовало, что он разделается с Иоанном. Но прежде чем раздавить его, он хочет позабавиться: прежде чем прикончить его, он хорошенько поиграет с ним, как кошка с мышью.

Он позаботился о том, чтобы допрос Иоанна происходил в его присутствии. В этот день ворота судебного зала были широко раскрыты и площадь перед ним черна от народа: всем хотелось услышать, как знаменитый актер будет держать ответ перед претором и Кнопсом за содеянное страшное преступление.

Но говорить начал Кнопс. Он обратился к Иоанну с присущей ему ехидной вежливостью:

– Так, мой Иоанн, а теперь скажите мне, зачем, в сущности, вы и ваши люди устроили наводнение и потопили храм Тараты?

– О том же я хотел бы спросить у вас, Кнопс, – с мрачным удовольствием ответил Иоанн. – Зачем, в самом деле, мне или любому из нас нужна была бы эта неслыханная глупость, если она на пользу только тебе и тебе подобным, да еще твоему так называемому цезарю Нерону?

– Ну, дорогой мой Иоанн, – кротко, чуть ли не весело возразил Кнопс, – на это могло быть очень много причин. Вы могли, например, сделать это, чтобы лишить богиню Тарату ее храма, изгнать ее из страны и тем самым оставить сирийский народ без покровительницы. Вы могли также предположить, что такое разрушение, такой преступный акт ненависти послужит сигналом для всех вредных элементов в стране и они, как те воды, которым вы дали волю, ринутся на законного императора Нерона. Возможно также, что вы это сделали просто из ненависти к цивилизации, ко всему высокому и прекрасному, к собственности, порядку и семье, из ненависти ко всем богам, кроме вашего распятого.

Слова Кнопса произвели впечатление. Иоанн намеревался говорить на суде как можно меньше. Но он видел, что его единоверцы, обвиненные вместе с ним, ждут его ответа, видел, что толпа слушателей не сводит с него глаз. Он должен был ответить.

– В нас нет нетерпимости к чужим взглядам, – начал он спокойно и с достоинством, словно поучая противника и слушателей, – даже если мы не считаем их истинными. Придет пора, и бог наш без нашего участия искоренит ложные вероучения. Мы также не противники цивилизации. Но мы ненавидим роскошь, обжорство, неумеренность. По нашему мнению, цивилизация – это мера, цивилизация – это стремление жить сообразно божественным законам. Мы никого не хотим лишать его бога. Пусть каждый сохранит своего бога, а нам оставит нашего.

– Скажи на милость, – ответил с коварной любезностью Кнопс, – вы, значит, вовсе не враги собственности. Однако некий Иоанн отказался от собственности, роздал ее, выбросил вон.

– Этого я тебе объяснять не стану, Кнопс, – презрительно сказал Иоанн. – Этого твоему рабскому уму не понять.

Кнопс не потерял спокойствия.

– А я-то думал, – сказал он с благодушным удивлением, – что вы стоите за бедных и угнетенных.

– Так оно и есть, – ответил Иоанн. – Но есть и среди бедняков и рабов такие, которых мы презираем. Это те бедняки, которые хотят разбогатеть, и те рабы, которые алчут власти. Наш бог и учитель имел в виду как раз такую гадину, как ты, когда учил нас: «И раб да останется рабом».

И он взглянул на Кнопса так презрительно, что тому, при всей его наглости, стоило большого труда не опустить глаз.

Но Кнопс не опустил взгляда, а, наоборот, после секундной заминки ответил вежливо-ехидным, кротким голосом, который, однако, всем был слышен:

– Я бы на твоем месте, Иоанн, не подчеркивал с такой надменностью, что небо, разделив мир на верх и низ, на господ и рабов, тем самым являет свою волю и отмечает избранников. Ибо если внешнее благополучие является знаком благоволения небес, то ты, Иоанн, к числу избранников наверняка не принадлежишь. Где сын твой Алексай, Иоанн? И в каком виде ты сам стоишь здесь?

Жгучий яд и глубочайшее торжество были в этом вопросе, произнесенном тихим голосом.

Слушатели стояли, затаив дыхание. Иоанн был полон муки. Наклонив огромную голову с оливковым лицом, заросшим всклокоченной бородой, он резко обернулся к Кнопсу, сверкнул на него мрачными миндалевидными глазами, широкая грудь его вздымалась и опускалась. Но он сдержал себя.

– Бедняга, – сказал он. – Таковы твои триумфы. Да, ты убил его, моего сына, невинного. И этим ты надеешься доказать, что мы открыли шлюзы? Бедняга! Однажды загорелся Рим. И некий Нерон тоже не нашел ничего лучшего, как обвинить в поджоге моих братьев. И единственным доказательством их виновности было то, что Нерон велел казнить их. Где он теперь, этот Нерон? Он погиб самой жалкой смертью.

Иоанн, идя на суд, решил молчать. Но сейчас он распалился и поддался порыву. Не думая о логической последовательности мыслей, беспорядочно бросал он в лицо этим судьям, этому Кнопсу, этой толпе слушателей все, что рождалось у него в голове и в сердце.

– Берегитесь, – обратился он к судьям, – вы все, пришедшие сюда судить нас именем того, кто есть лишь жалкое подобье Нерона, который, по крайней мере, был подлинным императором. Не судите да не судимы будете. Ибо предстоит еще Страшный суд. Мир, – обратился он снова к Кнопсу, – где судьи – такие существа, как ты и твой господин, ничтожное подобье великого зверя, такой мир должен погибнуть. Он придет скоро, очень скоро, последний суд, Страшный суд! Тогда предстанут перед судьями те, кто действительно открыл шлюзы жестоким водам, а те, кто теперь унижен и угнетен, будут свидетельствовать против них. Ты же, Кнопс, и тебе подобные будете стоять, жалкие и трепещущие в наготе своей, в какой вы родились. Бедные, бедные, гонимые и осужденные, будете вы стоять, ты, и твой Теренций, и твой Требоний.

Он говорил, не повышая голоса. Он не бранился, но презрительное, смешанное с брезгливостью сострадание так живо слышалось в его гибком, хорошо поставленном голосе, так ярко проступало на его изборожденном морщинами лице, что все – судьи, обвиняемые, слушатели – устремили на Кнопса взгляды, полные физически ощутимого ужаса и отвращения.

Кнопс, представший во всем своем ничтожестве и наготе, не мог сдержаться: вся его важность, все его взятое напрокат великолепие слетело с него. Побагровев, срывающимся голосом он стал орать и сквернословить, как в кабаке:

– Собака, падаль, попрошайка, ублюдок! Ты думаешь, испугались мы твоего жалкого бога, этого распятого? Скоро ты явишься перед ним, разбойник, лгун, перед ним и перед его Страшным судом. Ты думаешь, наверно, что тебя ждет райское блаженство? Скоро, очень скоро ты увидишь твой рай, узнаешь, чем он пахнет и каков он на вкус! Его нетрудно будет измерить: не так уж он будет велик. Один локоть в ширину и три локтя в длину, ровно столько, сколько займет твоя проклятая туша на свалке, где ты будешь смердеть на всю округу.

Он долго еще ругался, не в силах остановиться.

Толпа почтительно расступилась перед ним, когда он покинул судилище, никто не произнес слова осуждения вслед ему, наоборот, некоторые громко приветствовали его:

– Да здравствует Кнопс, наш добрый и великий судья!

И все же он в бессильной ярости чувствовал, что уход его из суда отнюдь нельзя назвать победоносным.

Само собой разумеется, Иоанн вместе с остальными обвиняемыми был приговорен к смерти.

Ожесточенный своей неудачей, Кнопс размышлял, как бы превратить казнь в последнее унижение ненавистного Иоанна. Кнопс был «голова» и быстро нашел то, что нужно. На цирковых играх, которыми Кнопс собирался ознаменовать победу императора над его врагами, Иоанн, в соответствии со своей профессией, даст последнее, великое представление. Будет представлен потоп, которым Зевс уничтожил поколение Медного века. Осужденные христиане, по плану Кнопса, будут изображать обреченное на смерть поколение, арена медленно наполнится водой, а христиане самым настоящим образом захлебнутся и потонут, во главе с Иоанном, привязанным к скале, беззащитным, – так, чтобы все видели, как он корчится и захлебывается.

К сожалению, план этот встретил возражения. На заседании, где под председательством императора обсуждалась участь осужденных, господа аристократы, Варрон и царь Филипп, решительно воспротивились надругательству над актером. Они заявили, что казнить подобным образом столь великого артиста, как Иоанн, – значит посеять недовольство среди населения.

– Я нахожу это предложение столь же неудачным, сколь и безвкусным, – кратко сформулировал свое мнение Варрон. – Иоанн уже на процессе произвел впечатление на массы. Если же мы предадим его такой грубой казни, то народ и после смерти Иоанна будет с любовью оплакивать его, а нас считать варварами.

Царь Филипп, с присущим ему спокойствием, обратился непосредственно к Кнопсу и наставительно сказал ему:

– Вы не услугу оказываете, а только вредите императору такой неприкрытой ненавистью к Иоанну.

Кнопс, когда речь заходила об Иоанне, терял свою рассудительность. Гневный, оскорбленный, он заявил, что нельзя всякими гуманистическими бреднями сводить на нет успех, достигнутый в Апамее. Требоний бурно поддержал его. Варрон холодно заметил, что «Неделя ножей и кинжалов» кончилась, а сейчас полезно было бы показать, что снова наступила пора милосердия и справедливости. Кнопс резко возразил, что в данном случае сила и справедливость совпадают: пощадить артиста – значит проявить не милосердие, а слабость и пристрастность. Многословно, бесконечно повторяясь, приводил он все те же доводы. Все смотрели на Нерона.

Тот был в нерешительности. Ненавидя Иоанна, он готов был примкнуть к Кнопсу и Требонию. С другой стороны, он не был глух к возвышенному, и возражения аристократов произвели на него впечатление. Подобно Варрону и Филиппу, он считал варварством так позорно казнить великого артиста; он соглашался с ними, что артист не должен быть судим по законам, обязательным для рядовых людей. Ему хотелось и натешиться над ненавистным Иоанном, и вместе с тем показать Варрону и Филиппу, да и самому себе, что он – из тех, кто даже во враге уважает служителя искусства.

Но был ли действительно Иоанн великим актером? Вот в чем суть. Сомнение это можно было использовать как довод против аристократов. И он начал хулить искусство Иоанна, доказывать, как бездарно исполняет Иоанн большой монолог Эдипа, который начинается словами:

 
Что было здесь, то было справедливо,
И никогда меня в противном ты не убедишь.
 

Подробно разбирал он и другие роли Иоанна, показывал его неспособность возвыситься до истинного пафоса. Но там, где дело касалось искусства, с царем Филиппом были шутки плохи. Он видел в Иоанне величайшего актера Востока, а возможно, и всего мира. Он стал спорить с императором, твердо отстаивая свое мнение. Совет грозил превратиться, к досаде Кнопса и Требония, в диспут по эстетике.

Но тут Варрон, отлично знавший своего Теренция, взглянул на дело с новой точки зрения. Если император, сказал он, велит так позорно утопить Иоанна, то Цейоний и обитатели Палатина скажут, несомненно, что он это сделал исключительно из зависти и актерской ревности. Теренций, правда, тотчас же запальчиво ответил, что обитатели Палатина – варвары и мнение их его совершенно не интересует; тем не менее видно было, как задели его слова Варрона, и Кнопс встревожился. Вся эта затея с Иоанном оказалась неудачной: и императору, и всем остальным она, конечно, поневоле напомнила о попытке подлинного Нерона уничтожить родную мать, подстроив с этой целью мнимое кораблекрушение. Нет, с этим проклятым Иоанном Кнопсу положительно не везет. Но прежде всего нужно отвести удар Варрона. И чтобы положить конец спору, Кнопс извлек наиболее ядовитое оружие: он напомнил, что Иоанн обвиняется в оскорблении величества.

Сам-то он, сказал о себе Кнопс, скромно вступая в спор о мастерстве Иоанна, мало что смыслит в искусстве. Все же он осмеливается утверждать, что Иоанн не обладает истинным призванием к искусству. Ведь этот проклятый богами человек издевается – и, по-видимому, искренне – над императором. Он говорит, что горшечник Теренций одинаково бездарен и как актер, и как император. Его Нерон жалок.

Иоанн был неправ. В ту же минуту подтвердилось, что Нерон Теренция отнюдь не жалок, что он подлинен до мозга костей. Теренцию удалось сделать рукой отстраняющий жест, милостиво-добродушно, очень свысока улыбнуться и даже, как будто его забавлял этот чудак Иоанн, покачать головой. Затем он спокойно попросил своих советников немного потерпеть. Он хочет вынести решение о судьбе Иоанна лишь после того, как боги, его внутренний голос, его «демон», заговорит с ним и боги подадут ему совет.

Варрон и Филипп были, однако, уверены, что стрела Кнопса попала в цель и что совет богов совпадет с его предложением.

Иоанн между тем сидел в камере отдельно от остальных осужденных, полный горя и отчаяния.

Он вспоминал свое поведение на суде и горько упрекал себя. Все это не было угодно богу: и то, как он держал себя перед претором, и то, как он расправился с этим жалким Кнопсом. Он, Иоанн, не уподобился тем пророкам, которые, проникшись духом своего бога, гневно изобличали людей и призывали к покаянию. Нет, он «играл», он играл пророка, он был актером, может быть, актером во имя божие, но, в сущности, ничем не лучше этого горшечника… Тот играет императора, он точно так же играл пророка. В чем разница? Оба комедианты. Каждый «играет», каждый кого-то изображает, вместо того чтобы попросту быть тем, чем сотворил его Господь, – ничтожеством, которому приличествует смирение, а не гордыня.

Суета сует. Царство антихриста. Антихрист принял крайне опасный облик – облик актера, спекулирующего на глупости мира. Что за век наступил! Раб играет императора, плохой актер – плохого актера, а мир верит этому комедианту, копирующему другого комедианта, рукоплещет ему, открывает в его честь шлюзы, и страшные воды поглощают храмы, города, самое человечество. Какой мерзостный триумвират: этот горшечник, копирующий, как обезьяна, императора, по правую руку от него – жирный, страдающий манией величия фельдфебель, по левую – маленький, продувной, снедаемый тщеславием мошенник, черпающий всю свою силу в убеждении, что люди еще глупее, чем думает самый закоренелый скептик! И самое безобразное: перед этим трехглавым адским псом мир в экстазе склоняется в прах.

Почему Бог создал мир таким жалким? Может быть, из желания позабавиться, как этот сенатор Варрон забавляется своим Лже-Нероном? Но тогда мы – печальные, беззащитные игрушки. Частичка этого балагана – я, Иоанн, и Алексай, мой сын. О Алексай, юный, нежный, робкий и все-таки сильный Алексай! Он растоптан, он брошен на свалку, как падаль, и кровь его выпущена из жил, как прокисшее пиво из бочонка. Что есть человек?

Иоанн сидел, согнувшись в своей камере, раздираемый муками Иова и сомнениями Кохэлета, но он не гордился этим, он не рядился в яркий плащ, перешитый из отрепьев их одежд. Иоанн не казался себе лучше других оттого, что он больше страдает и глубже сознает свою муку. Чем ты отличаешься от других? У тебя нет ничего такого, что возвышало бы тебя, ничего, чем бы ты обладал один, будь то твои страдания, или твои сомнения, или твое тщеславие, или даже твое лицо, как доказывает пример этого проклятого императора и его обезьяны, горшечника Теренция.

Мы, как муравьи или как пчелы, неотличимы друг от друга, мы обречены трудиться, не зная для чего. Они – пчелы или муравьи – с усердием тащат всякую всячину, крохи отбросов или же мед из цветов, и не знают для чего; над ними властвует таинственный закон. Закон этот гонит их повсюду, играет ими, заставляет каждого вечно нести свое бремя. Каждое из этих существ само по себе ничто, оно лишь жалкая частица целого, обреченная на гибель, если отделить ее от ей подобных, обреченная на труд, смысл которого ей недоступен, если она остается в пределах целого. «Иди к муравью, ленивец», – говорит Проповедник. Для чего? Если ты будешь как муравей, что пользы от того? Добро увядает и гибнет. Зло живет вечно. Нерон бессмертен.

Иоанн углубился в думы. Он спросил своего Бога:

– Почему мир отдан в жертву язычникам и глупцам?

И он испугался, ибо ему было откровение. Он услышал голос Господа своего. Таинствен был ответ Бога.

– Творение, – сказал он ему, – стареет, молодость его миновала. Я решил обновить его. Близится смена времен.

Иоанн погрузился в тайну этого ответа. Его посещали страшные сны, видения конца состарившегося мира и видения смены времен. О, тропы его века стали узкими, печальными и трудными! Но самое страшное, пожалуй, – это был переход из его века в грядущий, ибо переход этот и был Страшным судом.

Он все глубже погружался в эти жуткие видения Страшного суда и до нестерпимой боли наслаждался их ужасом. Никто, говорил он себе, не мог бы вольно дышать и секунды, знай он, что его ждет. Только домашний скот и дикие звери могут ликовать, ибо их минует суд. Если даже мне будет даровано райское блаженство, что мне в нем, коль скоро я обречен пройти через терзания этого несказанно мучительного Страшного суда? Несчастное поколение все мы, отверженное поколение, над которым царствует антихрист и его обезьяна.

В сны эти ворвалось нечто весьма реальное – долговязый, тощий, закутанный в серое человек.

– Вставайте, Иоанн с Патмоса, – сказал закутанный, – ступайте за мной.

– Вы посланы прикончить меня? – спросил Иоанн. – Почему же вы так вежливы? – И вдруг, в яростной злобе, он закричал: – Расправляйся скорее! Бей, не тяни!

– Я не палач, – сказал долговязый человек и задумчиво, с некоторым смущением посмотрел на свои длинные пальцы. – Я хочу вывести вас отсюда, Иоанн: все готово – лошади, бумаги, а также люди, которые доставят вас в надежное место.

Иоанн взглянул на долговязого человека с двойственным чувством. Что это, шутка? А если он говорит правду, если он действительно явился спасти ему жизнь, что делать тогда – соглашаться или воспротивиться? Что бы ни ожидало его на том свете, самые страшные муки лучше суетности и ничтожества этого мира. Мрачный, порывистый, всегда алчущий новых сильных переживаний, Иоанн, несмотря на чудовищный страх перед судом там, наверху, ждал его с жгучим любопытством. И разве сам Бог и судьба не призывали его кончить земное существование и предстать перед Высшим судом? Иоанн хотел ответить искусителю отказом, хотел с насмешкой указать ему на дверь.

Но внезапно его осенила новая мысль. Разве случайно сейчас же вслед за страшными и великолепными видениями минувшей ночи Бог послал ему этого странного, с ног до головы закутанного незнакомца? Не было ли это, наоборот, знамением? Да, это знамение. Это Божья воля, приказывающая ему жить, дабы запечатлеть неповторимые видения этой ночи и, странствуя по свету, возвещать о них. Разве не крылось в каждом пророке нечто от актера? Иоанна Бог сотворил актером, в котором есть нечто от пророка. Наступил час, когда пророк должен заговорить устами актера. Иоанн познал свое призвание.

Он поднялся с нар, подошел к незнакомцу.

– Вы похожи на аристократа, – сказал он. – Кто вы? Кто вас послал? Кто заинтересован в том, чтобы с риском для жизни вырвать меня из рук этого сброда?

– Зачем вам знать это? – спросил незнакомец, и в его длинном бледном лице что-то дрогнуло. – Мало вам того, что есть некто, кто хочет спасти вас? Разве вы не можете представить себе, что даже в этом одичавшем, озверелом мире существует несколько человек, которые не могут примириться с тем, чтобы скотина, подобная Кнопсу, в угоду черни прикончила на арене Иоанна с Патмоса? – И тихим голосом, так просто, что это сразу же убедило актера в искренности пришельца, он сказал: – Я с этим примириться не могу.

Иоанн снова присел на нары.

– Это в самом деле необычайно, – сказал он изумленно, обращаясь скорее к себе, чем к незнакомцу. – Я всегда думал, что таких, слепо одержимых искусством, как я, больше нет. Вам следует знать, дорогой мой, – продолжал он, – что страсть к искусству – не повод для гордости. Верьте мне, я знаю это по собственному опыту. Это – дьявольски порочное, греховное и тщеславное свойство, надо стараться избавиться от него. Это болезнь. Кто страдает ею, тот заклеймен. – Он умолк. Затем продолжал уже доверчиво: – Вы ставите меня перед неприятным выбором, незнакомец. Быть может, Бог призывает меня на свой суд, и я согрешу, если попытаюсь уклониться. Но быть может, это и вправду угодно пред лицом Господа, – чтобы я остался жив и боролся против этого зверя, против антихриста. Мне были разные видения, и, быть может, стоит описать их и рассказать о них миру, дабы они не сошли со мной в могилу. Кто может знать? На всякий случай вы, незнакомец, будьте осмотрительны и не восхищайтесь мною только потому, что я – артист. Может быть, ваше поклонение мне ничуть не лучше поклонения той черни, которая ползает на брюхе перед горшечником, перед обезьяной Нерона, который устроил это ничтожное наводнение в ничтожном городе, чтобы иметь случай прочесть дилетантские стихи подлинного Нерона.

Незнакомец облегченно вздохнул.

– Простите меня, что я недостаточно внимательно слежу за вашими словами, – сказал он. – Я понял лишь, что вы решили жить, и от радости я больше ни о чем не могу думать. Вы сняли с меня большое бремя. – Он помедлил. Затем продолжал: – Разрешите мне кое о чем попросить вас. То, что я для вас делаю, не вполне безопасно. То, о чем я прошу, значит для меня очень много, для вас же это не составит труда.

– Говорите, – сказал Иоанн. Губы его искривила надменная, горькая усмешка. Человек этот действует, значит, не из любви к искусству, а предлагает ему спасение ради какой-то личной выгоды; недаром его безвольный подбородок с первого мгновения не понравился Иоанну.

Но Иоанн ошибся.

– Вам придется, – робко и почтительно сказал незнакомец, – ради собственной безопасности прожить некоторое время вдали от людей. Кто знает, когда мы сможем снова услышать самый вдохновенный голос, когда-либо звучавший на греческой сцене! Не будет ли это нескромно с моей стороны, если я попрошу вас прочесть большой монолог из «Эдипа»?

Улыбка исчезла с лица Иоанна, ее сменило выражение мучительного разлада, страшной боли.

– Так любите вы мой голос? – сказал он, потрясенный. – Вы – безнадежный глупец.

– Называйте меня глупцом, дураком, чем хотите, – упрямо настаивал царь Филипп, – только прочтите стихи!

И Иоанн совершил величайший в своей жизни грех, поддался искушению самой суетной из своих суетных страстей. Он прочитал не стихи из «Эдипа» – он облек в слова видения минувшей ночи, видения своего горя и сомнений, своего уничижения и покаяния и тем обесценил в глазах Бога свое горе, смерть сына и собственное страдание.

Потом он скрылся в ночь, в пустыню для новой борьбы.