Текст книги "Моя лучшая книга"

Нет такого слова

Главный режиссер театра Ступкин очень волновался. И было отчего. Телепередача на всю страну. Творческий отчет театра. Хотелось, чтобы прошел он как можно более ярко и празднично.

Передачу долго готовили. Сам Ступкин писал сценарий, помогал телережиссеру. Репетировал, бегал, волновался. И вот наконец запись. Ступкин давал своим актерам последние наставления перед выходом на сцену.

– Не волнуйтесь, – убеждал он, хотя сам дрожал как осиновый лист. – И еще очень прошу вас всех… Это у нас общее, актерское… Пожалуйста, не говорите этого омерзительного слова – «волнительно». Нет такого слова в русском языке. А раз нет в русском, значит, нет его и ни в каком другом языке. Сам вчера словарь смотрел. Нет такого слова – «волнительно». Вы поняли?

– Поняли, поняли, – успокоили его артисты. – Вы только не волнуйтесь. Ну, нет такого слова, и не надо. Что волноваться-то?

– Да! – кричал Ступкин. – Нет такого слова, а почему-то все говорят! Есть слово «волную», «волнение», «волнующе», в конце концов, а «волнительно» – нет!

– Все будет хорошо, дорогой мой, – сказала Бельская многозначительно и погладила Ступкина по плечу.

– Ну все, – сказал Ступкин, – пошли!

И все пошли на сцену. Ведущим был, естественно, Ступкин. Он долго рассказывал о становлении театра вообще и его театра в частности. Говорил о верности традиции, о финансовом плане, о классике и современности, а потом передал слово старейшему актеру театра Невзорову.

Невзоров оглушительно откашлялся и хорошо поставленным голосом сказал:

– Товарищи, нам, артистам, всегда волнительно…

И дальше пошел как по писаному. Ступкин сморщился так, будто узнал о хорошей прессе на спектакль соседнего театра.

– Старый индюк, – прошептал он, имея в виду не соседний театр, а Невзорова, вспоминавшего в это время о своих встречах поочередно со Станиславским, Щепкиным и Фонвизиным. – Мог бы, между прочим, у него русскому языку поучиться. Небось у Фонвизина не услышал бы «волнительно». Ну ничего, получишь ты у меня роль. Всю жизнь будешь у меня воспоминания писать.

Выступление Невзорова благополучно подошло к концу. Артисты театра с умилительными улыбками поаплодировали старейшему актеру, и Ступкин объявил следующее выступление. Следующей выступала актриса Алевтина Боряева, тянувшая на себе две трети репертуара последние пятьдесят лет.

– Не подведите, голубушка, – прошептал Ступкин.

Боряева долго и обаятельно улыбалась в камеру, а затем сказала:

– Товарищи, нам, актерам, всегда волнительно…

– Уволю, – процедил Ступкин и сделал такое лицо, будто узнал, что соседний театр поехал играть на родину Шекспира. – Уволю! – шипел Ступкин. – Бездарь!

Но актриса Боряева уже читала отрывок из «Грозы», в котором она поочередно играла Катерину, Кулигина и разбушевавшуюся стихию.

Ступкин за спиной Боряевой говорил артисту Силуэтову:

– Учти, Вася, сейчас тебе идти. Я скоро «Лес» ставить буду. Тебе сразу три роли дам. Но если я от тебя «волнительно» услышу, выгоню, и устроишься только во Владивостоке. Там меня еще не знают.

– Как можно, Коля! – сказал Вася и пошел выступать. – Товарищи… – обратился он к телезрителям и сделал большую паузу. – Нам, артистам… – сказал он и сделал еще более длинную паузу, – всегда радостно выступать перед вами, зрителями.

Силуэтов перевел дух и победно глянул на Ступкина. И дальше пошел как по писаному:

– Нам, артистам, всегда волнительно… – В ужасе остановился, потом махнул рукой и стал рассказывать об образе современника, воплощенном им в незабываемых им же ролях.

– Зарезал, – сказал Ступкин, – уволю! Всех уволю, а тебе пробью голову. Сам поеду во Владивосток, чтобы ты вообще нигде устроиться не мог, когда выйдешь из больницы.

Ступкин проклинал все: ГИТИС, который окончил двадцать лет назад, восемнадцать театров, в которых он за эти годы работал, и всех актеров, каких только знал на свете, – от первобытных до народных.

– Ну что ж ты так убиваешься, – вдруг услышал он тихий голос Бельской. – Я сейчас выйду и все исправлю.

И она действительно вышла и действительно все исправила. Нежным голосом, в котором слышались стальные нотки, придыхая и пришептывая для большей прелести, она радостно сказала:

– Товарищи, вот тут мои друзья-актеры говорили, что им выступать перед вами волнительно. Ну что говорить, товарищи, действительно волнительно.

Дальше Ступкин не слышал, он стонал:

– Ни за что, никогда в жизни не оскверню себя ее поцелуем. Никогда!

Последним было слово Ступкина. Он поблагодарил зрителей, пообещал им множество творческих успехов, пожелал всего хорошего и попрощался. К нему бросились все, кто был в студии, поздравляли, говорили, что давно не было такой телепередачи. Ступкин стоял удивленный, радостный, счастливый, и на душе у него было волнительно.

Правда-матка

Один мой знакомый, по профессии писатель, напечатал рассказ, в котором в доступной форме изложил мысль, что правду надо говорить прямо в глаза и, дескать, дружба от этого только укрепляется. Мне эта мысль так понравилась, что я, как только его встретил, сразу и начал:

– Знаешь, правильно ты в своем рассказе написал, что надо все в глаза говорить.

Он обрадовался:

– Значит, тебе рассказ понравился?

– А как же, – говорю, – еще как понравился, я давно не читал таких правильных рассказов. И пусть он написан корявым языком, пусть создается впечатление, что автор этого рассказа ни в институте, ни в школе никогда не учился, но мысль в этом рассказе правильная, а это самое главное.

Он после этих слов на меня посмотрел как-то странно, а я дальше продолжаю:

– Это верная мысль – правду в глаза говорить, потому что это дружбу укрепляет. Вот я тебе сейчас всю правду и скажу. Понимаешь, когда этот рассказ читаешь, невольно думаешь, что автору лучше не рассказы писать, а заняться, пока не поздно, чем-нибудь другим. Но это кто-нибудь другой может так подумать, кто тебя не знает, а я тебя знаю и поэтому понимаю, что чем-нибудь другим тебе заниматься уже поздно. Может быть, тебе, конечно, лучше кому-нибудь платить, чтобы за тебя кто-нибудь другой рассказы писал, но ведь ты наверняка редактору платишь, чтобы тебя печатали, так что денег тебе и так мало остается, поэтому ты сам рассказы и пишешь. И за это я тебе благодарен.

Тут я дыхание перевел, а он весь бледный стоит:

– Я не думал, что ты ко мне так плохо относишься.

– Что ты, если бы я к тебе плохо относился, я бы этого всего не говорил, а так как я тебя люблю, я тебе все как есть выложу и про тебя, и про твою жену.

– А при чем здесь жена? – говорит он и за сердце хватается.

– Вот то-то и оно, что она здесь ни при чем, а при ком. Ты-то думаешь, что она при тебе, а она вообще неизвестно при ком. Я не знаю, почему это происходит. Может, потому, что ты одеваешься так плохо, что с тобой выйти стыдно, то ли потому, что пишешь так, что тебе руки и ноги пообрывать хочется. Но ты все равно пиши, потому что не важно, что ты там пишешь, все равно этого никто не читает. Главное, что ты человек хороший, жадный, правда, но не это в тебе самое плохое, а то, что ты можешь любого друга предать в одну минуту, поэтому и друзей у тебя нет.

– За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделал?

– Ничего ты мне плохого не сделал. Ты написал, что надо правду говорить, вот я и говорю.

– Мало ли что я там написал! Нельзя же так буквально понимать.

– А, тогда другое дело. Тогда рассказ твой плохой, а писатель ты замечательный и человек очень симпатичный. И жена твоя хорошая и ни в чем сомнительном не замешана. И друзей ты никогда не предашь, за это мы тебя и любим, а не за то, что ты читателей обманываешь.

Он обрадовался:

– Это правда?

– Конечно, правда. А если ты еще писать бросишь, я тебе этой правды столько наговорю – всю жизнь будешь радоваться.

Я должен любить людей

«Я должен любить людей, я должен любить людей». Каждое утро я просыпаюсь и говорю себе эти слова.

А к вечеру зверею, прихожу домой без сил. Ненавижу всех, особенно людей. Ложусь спать и думаю: «Почему я их должен любить? За что?»

Жена моя, дай ей Бог здоровья, она хорошая женщина, но полюбить ее, как своего ближнего, вот так, просто, без доплаты? Ни за что. Нет, я, конечно, люблю есть то, что она готовит, люблю чистоту, которую она соблюдает. Но ее саму? Я пробовал. Нет, она не страшная. Многие даже считают ее привлекательной. Те, кто не видел ее с утра в бигуди и с утюгом наперевес. А я с ней однажды ночью в постели со сна столкнулся лицом к лицу. И потом до утра уже заснуть не мог.

К тому же она молчаливая. Говорит редко, практически раз в день, но с утра до вечера. И рукодельница, руки золотые. Вот к чему она эти золотые руки ни приложит, того уже нет. А умная! Недавно с рынка пришла, говорит: «Все наши деньги на доллары обменяла, по хорошему курсу, у цыган».

И все время: «это купи», «то купи».

– Купи платье, я в нем хорошо выгляжу, купи костюм, я в нем хорошо выгляжу, купи шляпу, я в ней хорошо выгляжу.

В парандже ты хорошо выглядишь. Вот ее я тебе и куплю.

Я должен любить людей.

А как я могу полюбить нашего соседа? Урод. Когда видит меня в новых туфлях, у него лицо таким становится, будто он похоронил всех своих близких родственников и при этом съел три таблетки пургена.

Иду к мусоропроводу, несу пакет с мусором. Он – тут как тут.

– Хорошо жить стали, уже колбасу на помойку выкидываете!

Я говорю: «Могу не выбрасывать, могу вам подарить». И к носу его колбаску зеленую, которая месяц на подоконнике на солнце лежала.

Его как ветром сдуло и полдня тошнило.

А стоит машину у подъезда поставить, как он тут же:

– Что это вы свою машину под мое окно ставите?

А у него окно на седьмом этаже. Куда ни поставь, все под ним будет.

Жена моя моет пол в коридоре в тренировочном костюме и резиновых перчатках.

Он тут же, из двери высовывается:

– Что это вы вырядились, как на спартакиаду гинекологов?

Тебе-то что? Где ты видел гинекологов на спартакиаде?

В милицию на меня жаловаться ходил: «Что это он с собакой каждый вечер под кустики ходит?»

Ему говорят: «Ну и что?» – «А то, что под этими кустиками в день получки трудящиеся люди отдыхают».

И я почему-то должен его любить.

Почему? А потому, что я должен любить людей.

Может, я и начальника своего должен любить? Урод. Шнобель такой, что голову от ветра разворачивает. А туда же!

– Эта женщина не в моем вкусе.

Был помоложе, так все были в его вкусе. Ни одной не пропускал. Косил все, что движется и колышется. Даже моей жене говорил: «Да брось ты его!»

Она говорит: «Как же я его брошу?

Он говорит: «Часа на три брось, потом вернешься».

Мыслитель. Нет, он, конечно, соображает, но так туго, что слышно, как вращаются со скрежетом в его голове ржавые шестеренки. А он еще утверждает, что окончил институт. Наверное, это какой-то особый институт: для выпускников спецшкол для дефективных детей с английским уклоном.

Но вы бы видели это лицо в момент распределения премии.

Лицо людоеда, который на голодный желудок встретил в джунглях любимую тещу с бутылкой соуса «Кальве».

Теперь, мои товарищи по работе, которых я тоже почему-то должен любить.

Марья Степановна, молодка, тридцати с гаком лет. А в «гаке» еще двадцать. Полдня она красится. Хороша после этого, как некрашеный танк. Вторые полдня говорит по телефону.

– Ах, Де Ниро, мой кумир! Ах, Челентано, мой кумир!

Пуговкин твой кумир, вместе с Крачковской.

Да, она же еще когда обедает, чавкает так, что даже шеф однажды не выдержал, сказал: «Вы чавкаете, как устрица».

Она в ответ: «А устрицы, между прочим, не чавкают».

Но тут уж наш шеф нашелся: «Вот видите, даже устрицы не чавкают, а вы чавкаете».

«Я, – говорит она, – все время сижу на диете Клаудии Шиффер, колготки надеваю от Ким Бессинджер, платье ношу, как Николь Кидман».

А выглядит все равно как Масяня, и голос такой же противный.

Я должен любить людей. Я должен? Я должен. Кому я должен? Всем прощаю.

Вот как можно полюбить моего закадычного дружка Витальку Орлова, который приходит ко мне раз в месяц, напивается у меня в стельку, в первом часу ночи еле встает со стула и говорит нам с женой:

– Все, ребята, пока, идите домой, а то мне завтра рано вставать.

А когда мы, наконец, надеваем на него пальто, он идет в ванную комнату, наливает в ванну теплой воды, снимает ботинки и ложится в ванну, в пальто.

А Резникова как можно полюбить? Занял у меня сто долларов, обещал через месяц отдать, и я жду обещанного уже три года.

А когда я его спрашиваю: «Когда отдашь деньги?» – он говорит: «Откуда я знаю, я что, пророк, что ли?»

Да, я должен любить людей.

А Галька Зеленцова? Наша секс-бомба. Вот уже сколько лет ищет свое очередное бомбоубежище. Красотка. Пришла недавно: юбка с разрезом до плеча, блузка в косую линейку, будто крашеным забором по спине огрели. На голове прическа типа «барсучья нора». Говорят, очень нравится холостым барсукам. И главное, спрашивает:

– Ну, как я вам в таком виде?

Я ей говорю: «В таком виде вам лучше всего в безлунную ночь от людей прятаться под одеялом».

А она в ответ: «Вы оттого злитесь, что я на вас внимания не обращаю, петух вы общипанный».

Почему петух? Уж скорее орел общипанный.

Спросил ее как-то: «Кто вам больше нравится, Меньшиков или Михалков?»

Она говорит: «Больше всего мне нравится мой муж».

А может, я действительно об искусстве поговорить хотел? Муж ей нравится. А каждый день новый ухажер встречает.

Я говорю: «А что же вы со мной-то не встречаетесь?»

Она говорит: «Чтобы с вами встречаться, это надо вообще веру в человечество потерять».

Я говорю: «А – за деньги?»

Она говорит: «Да? И сколько же вы мне заплатить хотите?»

Я говорю: «Мне на вас даже долларов двадцать не жалко».

Она говорит: «На двадцать долларов купите себе мыла и веревку».

«Ну да, – говорю, – чтобы помыться и в горы, где вас нет».

В общем, поговорили.

Вот и полюби их. День рождения скоро, просто не знаю, кого звать. Начальника не позовешь – обидится, отпуск летом не даст. Так и скажет:

– Поскольку ты не любишь теплую водку и потных женщин, в отпуск пойдешь в декабре.

Он, конечно, сундук конченый, помощи никакой, да хоть не вредит, и то спасибо.

Марью Степановну не позвать тоже неудобно. Когда болел, приходила, печенье приносила. Хорошее печенье, крепкое. До сих пор под ножки стола подкладываю. Пусть сидит, не обеднеем.

Резникова не позвать, подумает, из-за стольника. Тоже его пожалеть надо. Влип он с садовым участком. Теперь, чтобы долги отдать, способ придумал. Берет у всех 1000 долларов на месяц. И ровно через месяц приносит 900. Все рады, что хоть 900 вернул, о стольнике и не вспоминают.

Я ему давно уже говорил: «Брось ты свой участок осушать!»

У него там – сплошное болото. Лучше на этом болоте клюкву посадить и продавать ее на рынке. Глядишь, и коттедж на Рублевке купишь, лет через пятьдесят.

Витальку Орлова как не позвать? Он ведь почему пьет? Потому что каждый день свое лицо после вчерашнего в зеркале видит. А если его лицо с утра увидеть, то запросто спиться можно.

А Гальку Зеленцову как не позвать? Хоть одна красотка будет за столом. Тем более я на нее точно виды имел, но и она меня, как говорится, имела в виду.

Они с женой моей подруги. «Как же, – говорит, – я ей потом в глаза буду смотреть?»

А чего тебе в глаза ее после этого смотреть? Тебе что, больше смотреть некуда будет? Да ладно, пусть живет, причем с кем хочет.

А вот соседа точно не позову. Хотя и его понять можно. Песик мой его из кустов поднял и гнал до тех пор, пока на дерево не загнал. Пожарные его, бедного, под утро снимали. Вот тебе и спартакиада без гинекологов.

Что касается жены, то ее на день рождения и звать не надо. Сама придет. Это же ей готовить придется. И за гостями убирать тоже ей. И нас с Орловым из ванны вынимать. И не такая она, между прочим, некрасивая. Это она с утра только такая плохонькая, а ближе к ночи она все лучше и лучше становится. А в темноте так вообще глаз не оторвешь.

Вот так полежишь, отдохнешь, пригреешься, и вроде не самые плохие люди вокруг. И полюбить их вроде можно.

Вот утром опять и повторяешь: «Я должен любить людей». А к вечеру опять думаешь: «Так людей же, а не этих уродов!»

Засыпаю и твержу про себя: «Я должен, я должен, я должен любить людей!»

Вплоть до отделения

– Ты слыхал, Вась, деревня Семеновка отделилась?

– Куда это она отделилась? В другую, что ли, область передали?

– Да нет, вовсе отделилась, начисто. Мужики вчерась в магазине говорили, Семеновка, дескать, отделилась – и все.

– Может, спьяну?

– Почему? Это тебе не Первое мая, не Седьмое ноября, когда вся деревня спьяну, это же обычный день, что ж спьяну-то?

– Да мужики, говорю, спьяну сбрехнули, а ты уши-то и развесил.

– Ну мужики-то, ясное дело, спьяну. Но я-то сходил, проверил. Точно отделилась.

– Ну дела! Ну а чего ж у них это, отделилось-то? Это чего?

– А то. Шмагбаумы с двух сторон поставили, и таперича, значица, ездить через них не моги.

– Ну а как же, ежели тудыть к родичам надо?

– Все накрылось. Одним местом. Хочешь туда попасть – выписывай в сельсовете заграничный паспорт. А может, в городе Москве выписывай.

– Ну а чего ж далее-то, чего же они, отделимшись, делать-то будут?

– Жить будут.

– И с кем же они, отделимшись, жить будут?

– Ну, у кого с кем есть, с тем и будут.

– Ну и в чем же теперь разница-то?

– Ну в чем… Они таперича сами по себе, а мы, значит, сами.

– Ну а в чем они сами?

– Ну язык у них, значит, свой.

– Свой. А раньше у них какой, чужой, что ли, был?

– Ну, раньше обчий был с нами, а таперича свой государственный. Ты, я вижу, темный, как валенок. В Прибалтике свой язык, значить, прибалтийский. А у них, значит, свой.

– Семеновский, что ли?

– Ну да.

– Ну а какой он, семеновский? У них же, как и у нас, – через слово мат. Так они чего оставлять-то будут, нормальные или матерные?

– Ну уж не знаю. Знаю только, что у них таперича свой государственный семеновский язык. И герб у них таперича ихний деревенский.

– И герб у них таперича есть? И что же они на этом гербе – свинью нарисуют или кучу навоза?

– Это почему ж такое безобразие?

– А что у них еще-то есть? Свиньи да навоз, и боле ничего.

– Ну не скажи. Они две оглобли могут нарисовать. Быка с коровой.

– Быка? Да у них отродясь быка не было. Они за быком-то к нам всегда прибегали.

– Все, теперь не прибегут. Теперь за быка валюту надо платить.

– Как у ишшо валюту?

– Как у… Так у! У них же таперича и деньги свои – «валюта» называется. У нас рубли, а у них – валюта.

– Ну и как это – у нас рубли, а у них валюта?

– Ну как, значица, сто наших рублей на сто ихней валюты. Понял?

– А… тады конечно. Это че же, керенки, что ли, или, может, доллары и тугрики?

– Да не тугрики, а валюта, понял? Валюта обеспечивается золотом.

– А у них чем обеспечивается? Навозом, что ли?.. А ежели, допустим, к ним корова из-за бугра перейдет?

– Не перейдет. Они плетнем все огородили и пограничников ночных с берданками выставили.

– Ну а хлеб им откуда возить будут?

– Ниоткуда. Сами сеять будут, сами печь, сами самогонку гнать. Значит, у них на самогонку будет государственная монополия.

– А что же, партия-то у них одна будет ай две?

– Ну уж не знаю, думаю, что две-то они навряд ли прокормят.

– А сельсовет-то у них останется?

– А хрен их знает. Может, у них какой рейхстаг с президентом, а может, вождь какой, как в Африке. Их теперь не разберешь. Одно дело – по-своему, и все.

– Ну а где же они трактора возьмут, комбайны, это ж им не под силу?

– Ну, это они, значица, на валюту покупать будут.

– А валюту-то где возьмут?

– Ну вишь, они контракт хотят заключить. Свиней в Америку продавать, а навоз – в Швейцарию.

– Да кому там в Швейцарии их навоз сдался?

– Не скажи, столько охотников набирается. Канада запросила. Там украинцев полно. У них тоска по родине.

– А мы, значит, к ним по турпутевкам, что ли, ездить будем?

– Точно. Захотел Нюрку Косую повидать – плати пятьсот рублей, и тебе ее экскурсовод покажет от начала до конца.

– Я так и думаю, хрен с ней, с Семеновкой, а нам в сельсовет бечь надоть.

– Это ж зачем?

– А кто ж его знает, а вдруг наше сельпо тоже надумает отделиться и в Америку водку продавать?

– Не, Вась, я за это не беспокоюсь. Это Семеновка без нас может обойтись. А сельпо никак. И мы свое сельпо никому не отдадим.

Байда

Встретил я соседского парнишку Ваню Сидорова, и у нас с ним произошел такой разговор. Я говорю:

– Ваня, как дела?

Он говорит:

– Дела – отпад. Ваще. Тут два корешка встретились, один чмо, другой чукча, но оба такие фуфлогоны. Замастырили какую-то марцифаль, слегка отъехали и давай друг друга грузить с понтом под зонтом. Оба забалдели, этот ему в бубен, тот ему по тыкве, такая махаловка пошла, чуть не до мочиловки. Один чуть жмура не схватил. Чума. Ну, ваще, улет!

Я говорю:

– Погоди, он что, летал?

– Кто?

– Ну этот, который чмо?

– Да нет, чмо базарил с чукчей.

– А чего он базарил?

– Ну, они заторчали, вот он и забазарил, стали грузить друг друга, махаловка и началась. Вот такая байда.

– А кому они махали?

– Да никому. Один другому дал по балде, тот ему в репу, этот ему в хлеборезку.

– Он что, репу сунул в хлеборезку?

– Да нет, просто врезал по тыкве.

– Там еще и тыквы росли?

– Какие, на фиг, тыквы, вы, дядь Лень, совсем не сечете. Они пошабили, отъехали, помахались, отключились, и полный Кобзон.

– Там что, еще и Кобзон оказался, он что, там пел?

– Кобзон – это абзац. Полный абзац. Другими словами, бильдым. Поняли?

– Я понял, что ты совершенно забыл русский язык.

– Как это так?

– А вот так, представляешь, что было бы, если бы все говорили на этом твоем бильдыме?

– А что?

– Помнишь, у Шекспира пьеса «Гамлет»? Фильм еще был «Гамлет»?

– Помню, принц датый.

– А теперь послушай, как это на твоем языке звучит. Значит, этот мазурик фуфлогон, кликуха Гамлет. Его пахану мамин хахиль марцифаль какую-то в ухо влил, он кегли и откинул. А тень его Гамлету и настучала. Гамлет оборзел, взял черепушку шута и говорит: «Бедный жмурик». Да призадумался.

 
Торчать иль не торчать?
Вот в чем байда.
Что круче, марцифаль иль просто травка?
Как забалдеть, а после не грузить?
Как замастырить с понтом, но без зонта?
Базар не фильтровать иль фильтровать?
А если репу сунуть в хлеборезку,
То как потом по тыкве не схватить?
Пошабить, помахаться, отключиться,
Ваще отъехать, не схватив жмура,
И заторчать, пока шумит балда.
Торчать иль не торчать?
Вот в чем байда.
 

– Сечешь? Сказал и ласты склеил. Ну, в общем, там все вляпались по самые помидоры. Одним словом, полный Кобзон. Или абзац.

Он посмотрел на меня просветленными глазами и сказал:

– Ну, чума кино. Пойду по видаку полукаю. – И побежал, выкрикивая: – Полный бильдым!