Текст книги "Моя лучшая книга"

Кто мы?

В какую страну ни приедешь – везде живут лучше, чем мы. Хоть в Монголию, а все равно лучше. Монголы довольны: «Хорошо живем, с Америкой торгуем. Мы им лошадей по железной дороге, они нам – Майкла Джексона по телевизору. Еще жевательную резинку привозят. Очень полезная вещь. Если ее много разжевать, дырки в юрте конопатить можно».

Что уж говорить о высокоразвитых странах? В Европе люди спокойные, обеспеченные, на улицах никакого мордобоя. Полиции не видно, а кругом порядок. У нас милиция на каждом шагу, а на улицу выйти страшно. И неудивительно, не зря же анекдот появился: «Девочка в песочнице пистолет нашла, подходит к милиционеру: “Дяденька, это не ваш пистолет?” – “Нет, девочка, я свой еще в прошлом году потерял”».

В Японии ни одного полезного ископаемого, а весь мир заполнили своими компьютерами и машинами. У нас – вся таблица Менделеева, но ничего, кроме этой таблицы, продать не можем. Так хорошо делаем. Один японец про нас сказал: «Зато дети у вас прекрасные, замечательные дети. А вот все остальное, что вы руками делаете, у вас не получается».

Почему же мы так плохо живем? Разве мы такие бездарные? Взять науку, технику. Мы столько пооткрывали, что весь мир до сих пор закрыть не может. Все человечество читает Толстого и Достоевского, слушает Чайковского и Рахманинова, и это они еще не видели нашего Борю Моисеева.

Нет, мы, конечно, не глупее других. Так в чем же дело? Давайте разберемся. Возьмем для примера японцев. Чем они берут? Известно, что японцы жутко трудолюбивые. Нас в этом никак заподозрить нельзя. У них рабочий в понедельник с утра пришел на работу – сразу начинает работать. У нас не сразу, а только во вторник. Есть, конечно, отдельные несознательные личности, которые вкалывают с утра до ночи, но мы такие законы выпустим, такие налоги придумаем, чтобы духу их на нашей земле не было.

Теперь возьмем немцев: чем они берут? Работящие – раз. Бережливые – два. Точные – три. Во всем любят порядок. Мы бережливые? Какой там. Немка булку купит и только через два дня, когда булка кончится, за другой пойдет. А наша хозяйка пару батонов возьмет, краюху бородинского, буханку ржаного, да еще саечек штук десять по мелочам. Оно, конечно, все через неделю зачерствеет и заплесневеет, зато за хлебом неделю ходить не надо.

А уж о точности я и не говорю. Немец сказал «в четверг в три», так уж будьте уверены, в четверг в три он будет на месте. Наш сказал «в четверг в три», но забыл год уточнить. Поэтому в четверг в три его можно будет встретить в любом месте, кроме того, где договорились.

Американцы и работящие, и бережливые, и точные, и расчетливые. Американец заработал – и в дело, еще заработал – и еще в дело вложил. Наш «новый русский» хапнул куш, а дальше по известному маршруту: «мерседес», коттедж, «Армани», гульба, стрельба и шиш в кармане.

Чем мы еще от них отличаемся?

Тем, как мы пьем. Немец себе брюхо пивом залил и сидит радостный: «яволь, яволь», а потом «шпациерен» домой. Американец себе 50 граммов виски налил, стаканом содовой разбавил и сидит весь вечер посасывает. Это он выпивает. А уж если напиться захотел, так еще 50 граммов врежет, поорет – и можно выносить. Китаец рисовой водки чашечку выпьет и хохочет потом весь вечер, и как был до выпивки косым, так косым и остался.

Наш как литруху водки засосет, рукавом занюхает, и на неделю в запой. И ржет, как немец, и орет, как американец, и глаза наутро как у китайца.

Иностранцы по разным причинам пьют – кто для возбуждения, кто для настроения, кто для аппетита. Наши люди всегда пьют по двум причинам – с горя или на радостях. Я видел одного человека, который на радостях выпил столько, что ему стало плохо, так он с горя выпил еще больше.

Если свадьба, то напьемся так, что обязательно с дракой. Утром просыпаются в одной постели жених с тещей, в другой невеста со свидетелями. Если поминки, то так помянем, что еще троих похороним и снова помянем.

Ну и, конечно же, воруем. От мала до велика берут все, что плохо лежит, и несут домой, чтобы лежало хорошо. Не воруют в стране человек, наверное, триста тысяч, да и то потому, что уже сидят.

Они там, за границей, сейф изобрели, который никакой отмычкой открыть нельзя. Да кто его здесь у нас открывать-то будет? Сопрут вместе со стеной от дома. Все деньги оттуда выгребут, да еще сейф на металлолом сдадут.

Сколько же мы за эти годы вывезли да вынесли с заводов, фабрик, рудников и банков! Это же про нас сказал поэт:

 
Вынесут все. И широкую ясную
Грудью дорогу проложат себе.
Жаль только – жить в эту пору прекрасную
Будут Мавроди и вечный Б.Б.
 

Украли жену

Не могу сказать, что я плохо женился. Нет, моя жена – симпатичная женщина. Некоторые даже могут назвать ее красивой, кто других не видел. Она симпатичная, миниатюрная. Метр восемьдесят. Ножки багорчиком, ручки ухватиком, губки мозолистые. И косая сажень. Причем не только в плечах. По всему телу косая сажень. А рукодельница какая! Ой, что руками выделывает! Вот к чему своими золотыми руками ни притронется, того уже нет.

А если, допустим, на нее косо взглянул… Или, предположим, в дверь вошел, а ее, как женщину, забыл вперед пропустить – все, так головой об косяк долбанет, что потом неделю косяк ремонтируешь. Но отходчивая, сразу отходит и с разбегу – ногой в живот. Но зато незлопамятная. Сразу все забывает и поет себе, и поет. Слуха вообще нет, голос сильный, но противный. Так что уж лучше головой об косяк, чем эта пытка пением. И вот все это счастье мне одному досталось. Я даже от нее один раз уходил, вернее – попытался. Так она вены вскрыла. Да не себе – мне. И с тех пор живу как за каменной стеной. Правда, стена эта с решетками.

А тут вдруг мода пошла – людей воруют, а потом выкуп требуют. Ну, думаю, мне-то вряд ли так повезет. Но на всякий случай стал слухи распускать, что наследство из Парижа получил. Вот-вот документы оформлю и стану миллионером. «Ходить у меня, – говорю, – Люся, будешь вся в шелках, пить только шампанское, закусывать только золотыми зубами». А сам думаю: «Хоть бы ты пропала».

Она и пропала. День нет, другой нет, а на третий день звонит какой-то тип и говорит:

– Если хочешь видеть свою жену живой и здоровой, положи в свой почтовый ящик пятьдесят штук зеленых!

– Щас, – говорю, – только штаны надену.

Пошел, положил в свой почтовый ящик три рубля. Ночью тот опять звонит:

– Ты свою жену видеть хочешь?

Я говорю:

– Конечно, конечно… нет.

Он даже дар речи потерял. Потом в себя пришел, говорит:

– Ну, тогда ты ее сейчас услышишь.

И тут же Люська трубку взяла:

– Ты, козел, собираешься меня выкупать?

– Ну да, – говорю, – подпрыгни сначала.

Она говорит:

– Домой вернусь – убью!

Я говорю:

– Ты попробуй сначала вернись.

И слышу крики, удары, вопль какой-то:

– Ой, мамочка, больно!

Но вопль не женский, а мужской. Ну, думаю, началось. Трубку положил.

На другой день снова звонок:

– Сейчас с тобой пахан говорить будет.

А по мне, хоть президент.

Пахан трубку взял, говорит:

– Ты свою жену собираешься выкупать?

Я говорю:

– Ты посмотри на нее внимательно. Ты бы такую стал выкупать?

Он даже в трубку плюнул.

На другой день снова звонит:

– Забирай жену!

Я говорю:

– За сколько?

Он говорит:

– Тысяч за пятнадцать.

Я говорю:

– Нет, только за двадцать.

Он говорит:

– За двадцать мы лучше тебя самого пришьем.

Я говорю:

– Тогда Люська у вас навсегда останется.

А там слышу опять удары, звон разбитой посуды. Трубку положил.

На следующий день этот пахан опять звонит:

– Как человека прошу, забери жену.

Я говорю:

– Да что вы с ней цацкаетесь, выгоните, и все.

– Пробовали, упирается, прижилась, бьет нас, стерва.

– А споить не пробовали?

– Пробовали, все вокруг вдупель, у нее – ни в одном глазу, – и заплакал. – А ведь она как напьется, петь начинает, вот где пытка-то, – и зарыдал. Потом успокоился, говорит: – Может, в милицию заявить?

Я говорю:

– Ну вы, братаны, даете – в милицию. Что ж вы в милиции скажете, что вы человека украли? Это же срок.

Он говорит:

– Лучше век свободы не видать, чем твою жену хоть один день.

Видно, не послушались меня, потому что на другой день все менты ко мне пришли.

– Иди, – говорят, – освободи пацанов, она их в заложники взяла.

Поехали на эту малину, дверь выбили, ворвались. Я такого не ожидал. Один бандит стоит – посуду моет, второй сидит – картошку чистит, третий лежит – пятки Люськины чешет.

Увидели меня, на колени упали:

– Братан, не дай погибнуть, спасай.

Я, конечно, для порядка покочевряжился немного, десять штук с них срубил. Пять себе, пять ментам. Люська орать начала, за пять штук хотела всех ментов за Можай загнать. Но потом успокоилась. Я ведь средство против нее знаю, у нее за ухом такая точка эрогенная есть, если я ее туда поцелую, она как шелковая становится. Так вот, пять ментов с собакой ее держали, пока я до этой точки дотянуться смог.

Подражая Аверченко

Пройдут годы, десять, двадцать лет, подойдет ко мне мой внук, рыженький мальчуган, с моей книжкой, изданной в 1990 году, и скажет:

– Дедушка, я вот твою книжку прочитал и ничего не понял.

– Что ж тебе там непонятно? – спрошу я, поглаживая по головке конопатенького внука.

– А все непонятно, – ответит он мне. – Вот и заглавие этой книжки непонятно. Написано «Учащийся кулинарного и др.». Кто этот учащийся? Его что, все знали?

– Еще как знали, – скажу я, – был у нашего знаменитого артиста Хазановатакойперсонаж, которыйпоявилсяв 1974 году. А я для него писал монологи. Очень были смешные истории.

– Про что?

– Ну, была, например, история, как он, этот учащийся, ходил в военкомат.

– Военкомат – это что?

– Это военный комиссариат.

– А это что?

«Да, – подумаю я, – это ж теперь и не объяснишь, что это».

– Ну, были, – скажу, – такие пункты, где людей раздевали и смотрели, годятся они в армию или нет.

– Ой, дедушка, – скажет внук, – это же было еще в прошлом веке.

«И точно, – подумаю я, – в прошлом». Для него, для моего внука, вся моя жизнь – это прошлый век.

– А вот, дедушка, продолжит внук, – у тебя еще рассказ, называется «Очередь». Что это – очередь?

– О-о-о, – встрепенусь я, – очередь – это замечательная примета прошлого века. Без очереди жизнь наша была бы просто невозможна. Это значит, люди стояли за чем-нибудь, стояли один за другим и смотрели в затылок друг другу.

– А зачем они смотрели в затылок? Они там что-нибудь интересное видели?

– Да как тебе сказать… Что они там видели… Кепки, шляпы, лысины, у некоторых женщин начес был, или «бабета», или даже «хала».

– Хала – это же хлеб, – удивится внук.

Пойму я, что не смогу толком объяснить, и только скажу:

– Вот так, с хлебом, и ходили, и стояли. Иногда даже номерки на руках писали: I, ю, 120, чтобы не перепутать, кто за кем.

– Номерки писали? – удивится внук. – А что же вы в этой очереди, без компьютеров стояли?

– Да, вот так получается, что без компьютеров обходились. Даже, бывало, в ГУМ с ночи очередь стояла, и все равно без компьютеров.

– Ну а за чем же стояли?

– А за всем, что выбросят, за тем и стояли. Бывало, сыр выбросят или сапоги, а то, к примеру, колбасу, а уж если сосиски выбрасывали, до драки дело доходило.

– Странный ты какой-то, дед. Пишешь какие-то глупости. Одни стоят в затылок смотрят, другие чего-то выбрасывают, а третьи дерутся. Непонятные вы какие-то были. А вот у тебя в одном рассказе написано: «коммунист, а еще проворовался». Кто такой этот коммунист?

– Ну, это уж совсем просто. Коммунист – это член партии.

– Член? – удивится внучек. – Член – это же рука или нога, в общем, конечность.

– Это, милый мой, и была такая конечность, которая являлась одновременно умом, честью и совестью нашей эпохи, одним словом – партия.

– И что это такое – партия?

– Э-э-э… – скажу я, – партия, брат, это был наш рулевой. Как говорил поэт, «партия и Ленин – близнецы-братья, вот что такое партия».

– Нет, – скажет внучек, – ничего я не понимаю, какая-то партия, она же рулевой, и она же была братом какого-то Ленина. И почему вдруг этот коммунист проворовался?

– Ну, бывало такое, проворуется – и придется ему класть партбилет на стол.

– Это что же, так страшно?

– Это, внучек, для коммуниста было просто как конец света, партбилет на стол положить.

– А если не на стол, а на подоконник?

– Ну, это так говорилось – «на стол», а на самом деле это означало вылететь из партии.

– А они, значит, еще и летали, эти коммунисты?

– Еще как летали, как вылетит, так уж и отовсюду, и с работы тоже.

– Нет, ничего не понятно. Или вот еще: «вперед, к победе коммунизма». Что это?

– Ну как тебе объяснить, это такое светлое будущее, как горизонт: чем ты к нему ближе, тем оно от тебя дальше.

– И вы все к нему шли вперед, да?

– Шли, топали под руководством Политбюро. Это такие люди были, которых выбирали, чтобы они нас вели.

– Они были самые умные, да? Умнее академиков?

«Эх, – подумал я, – видел бы ты лица этих академиков», а вслух сказал:

– Ну вроде бы, а во главе этого Политбюро стоял генсек. Это вроде самый заслуженный. Одно время Брежнев был.

– Он был самый хороший, да? У него никаких недостатков не было?

– Да, пожалуй, был один недостаток: в последние годы не узнавал никого, а так вроде ничего мужик был.

– А еще кто был?

– Да много их было. А на Горбачеве все это и закончилось. Ну, сказка эта, с коммунизмом. А Горбачев и был самый главный сказочник.

– Он вам сказки рассказывал?

– Да, знаешь, бывало, усадит всю страну у телевизоров и давай часов по пять подряд и про курочку Рябу с золотыми яйцами, и про колобка из теста будущего урожая, в общем, такая сказка про перестройку. Про то, как нам будет хорошо, если не будет плохо, – задумался я, вспоминая то бурное время.

– А потом, деда, не спи, потом-то что было?

– А потом такая чехарда началась! Страна наша развалилась, и стали мы вместо коммунизма строить капитализм, но тем же способом.

– Ну и что, построили?

– Построить не построили, но всему миру показали, как строить надо. – Тут я совсем отключился и стал вспоминать прошлые годы. Жизнь свою. Ведь целая жизнь пролетела. Закрыл я глаза и вспомнил парткомы, райкомы, репертко-мы, собрания, демонстрации, забастовки. И институт свой авиационный вспомнил, и любовь вспомнил, вся жизнь моя передо мной пролетела. Жизнь моя единственная и неповторимая, счастливая и несчастная.

– Уснул, – сказал внук и отошел от меня.

Не понять ему наших книг, не понять нашей жизни, как никто ее в мире не понимает, а он-то и тем более, потому что у него она совсем-совсем другая.

Японский городовой

Мы при царизме жили не очень хорошо, при социализме жили очень нехорошо, а при капитализме так живем, что хуже некуда.

Собрал тогда Ельцин самых важных людей и сказал:

– Такши, понимаешь, наши предки не глупее были. Значит, понимаешь, надо на трон варягов звать. Рурика, понимаешь, какого-нибудь.

Чубайс сказал:

– Надо немца звать, вон у них порядок какой, тем более наш народ тоже пиво с сосисками любит.

Селезнев сказал:

– Неудобно как-то, мы их победили, а они нас теперь учить будут.

Ельцин добавил:

– Дер фатер унд ди муттер поехали на хутор, понимаешь.

Все, конечно, засмеялись.

Кто-то сказал:

– А может, француза позвать, они вина пьют не меньше нас, а живут хорошо.

Строев ответил:

– Ну и будем всю жизнь это вино лягушками закусывать.

Чубайс сказал:

– Лучше лягушки, чем ничего.

– Такши, – сказал Ельцин, – может, позвать моего друга Билла?

– Ага, – сказал Жириновский, – он нам всех девок перепортит, это однозначно. Лучше уж моего друга Саддама, тогда в мире останется только одна сверхдержава.

– Россия? – наивно спросил Ельцин.

– Ирак, – сказал Жириновский.

– На фига нам это надо, – сказала Ирина Хакамада, – давайте лучше японца позовем, они наши ближайшие соседи и мои близкие родственники.

– И едят мало, – добавил Лужков.

– А страна, понимаешь, процветающая, – сказал Ельцин, – мне Примаков рассказывал. Где он, кстати?

– Так вы ж его уволили, – сказал Лужков.

– То-то же, – сказал Ельцин и многозначительно посмотрел на Лужкова.

На том и порешили. Позвали руководить страной японца. Зарплату дали миллион долларов в год, чтоб не воровал. И если справится, отдадим Японии Курилы. А на фига они нам, если у нас все нормально будет. Они же нам, Курилы, только тогда нужны, когда нам плохо. Тут мы без них просто жить не можем. А потому что прецедент не хотим создавать. Допустим, отдали мы Японии Курилы. И там лет через пять будет уже нормальная жизнь. Так? А мы все по-прежнему в этой самой, ну, вы знаете где… И тогда все так захотят. Московская область, допустим, потребует, чтобы мы ее Японии отдали. Вот и будем мы тогда в Тулу из Москвы ездить через две границы за колбасой.

А задачу японцу такую поставили. Чтобы уровень жизни – как в Японии. Чтобы равноправие и демократия, в смысле зарплата всем вовремя, и всякая такая экология.

В общем, собрались все встречать господина Кукимори-сан в Шереметьеве. Народу собралось миллиона два. Всех с работы отпустили на этого японского варяга поглазеть. От Шереметьева до самого Кремля по обе стороны дороги стоят с лозунгами: «Кикимора – банзай!»

Кукимори-сан ехал в шикарной машине, за ним еще пять сопровождения, мотоциклистов сто человек, охраны сотни две, правительство, Госдума. Вроде радоваться такой встрече надо, а Кукимори-сан мрачный. Спрашивает:

– Какое сегоданя деня?

Он язык-то русский выучил, но произношения еще не освоил.

Ему говорят:

– Вторник.

– А посему все не работать?

– Так вас же встречают.

– Сецас зе всех на работа, – сказал и даже ножкой топнул.

Ему говорят:

– Кукимори-сан, это невозможно.

– Посему?

– А потому, что поддатые все. Какая уж тут работа.

И нечего Кукимори возразить.

– А посему тогда ситорько охраны? – только и спросил.

– Да мало ли что. У нас же здесь столько экстремистов – баркашовцы всякие, лимоновцы разные. Еще перепутают вас с каким-нибудь кавказцем или еще хуже – с евреем и начнут палить.

И опять возразить нечего.

– Радио, – сказал Кукимори-сан, – но ситобы посредний раз!

Все, конечно, согласились, головами закивали.

В последний, не иначе.

Въехали в Кремль, а там уже в Георгиевском зале стол накрыт на шесть тысяч персон. И чего только на этом столе нет! И осетры, и гуси, и икра в хрустале, и из напитков все, кроме самогона. Как говорится, по сусекам наскребли и на стол поставили.

Кукимори-сан как все это великолепие увидел, так и обомлел:

– Мине зе говорири, сито у вас город?

Все глаза потупили, закивали, лица скорбные сделали:

– Да, голод, ой какой страшный голод в стране.

– А как зе, – не унимается Кукимори, – мы висе это есть будем?

– Молча.

Селезнев добавил:

– Стоя. Фуршет называется.

Хакамада пояснила:

– У них, у русских, обычай такой – гостей встречать хлебом-солью.

– Хребом позариста, – сказал Кукимори-сан, – сорью сограсен, а все остарьное надо раздати народу.

Все сразу хором сказали:

– Не поймут.

Селезнев сказал:

– Никак нельзя, передерутся. Кремль разнесут, и сами не поедят, и нам не дадут.

А Строев добавил:

– И перед общественностью неудобно, – и показал на толпу. – Вон ведь она, общественность, напротив стоит. Она ведь тоже голодает с утра со вчерашнего. Уважить вас хочет.

– Как она меня увазит? – спросил Кукимори-сан.

– Да вот так и уважит, – сказал Селезнев, – вы только их к столу пустите, а они уж так вас уважат, век помнить будете.

– Дай народ, – добавил Строев, – тоже требует. Где тут у нас народ?

Выскочил тут же из толпы народный артист в сапогах, смазанных дегтем, и косоворотке с медалью Героя, бухнулся в ноги Кукимори и закричал хорошо поставленным нечеловеческим голосом:

– Ваша япона мать, Кукиморушка-сан, не вели казнить, вели гулять во славу твою!

Махнул рукой Кукимори-сан:

– Радно, но ситобы завтра…

Все согласно закивали. Завтра оно, конечно, завтра, уж будьте уверены. А сегодня как загуляли! Кинулся народ к столам. Первой к столу, конечно же, бросилась творческая интеллигенция. И начался бой в Кремле. Ничего подобного Кукимори-сан в своей жизни не видел. Да и не слышал. Потому что стук зубов, вилок и ножей заглушал музыку самого президентского оркестра. В самый разгар битвы в зал вошел Борис Николаевич. Все затихли, и президент сказал речь.

– Такши, – сказал он, – то ись понимаешь. – Повисла пауза. – Давай, – продолжил президент, – давай, Какимора, понимаешь, сан. Мы, чего могли, сделали, все, что надо, развалили, очистили тебе площадку, и этот процесс демократизации необратим. Чтобы, понимаешь, тебе было где новую жизнь строить. Может, у тебя что, японский городовой, получится. – И сделал паузу, чтобы все смогли засмеяться. – А мы, понимаешь, теперь спокойно отдохнем. Наливай!

И началось. К Кукимори-сан все время подводили известных людей, и с каждым он почему-то должен был выпить, причем до дна.

– Традиция такая, – объяснили ему, – иначе народ обидится и вообще пить перестанет.

На это, конечно, Кукимори-сан пойти не мог. Приходили от разных партий и движений. От НДР Черномырдин тост произнес.

– Надо, – сказал он, – выпить, если что не так, то мы всегда, а то вчера, допустим, а завтра уже, чтобы никогда больше, а оно ведь обязательно будет, и будет у всех.

Кукимори-сан тост понравился, хотя он ничего не понял. Он спросил у Строева, что имел в виду Черномырдин.

Строев сказал:

– Виктор Степанович хотел сказать как лучше, а вышло как всегда.

Потом подошел какой-то генерал и сказал, что вообще-то он жидов не любит, но Кукимори-сан исключение, за что и выпил.

Потом подбежал какой-то жутко активный человек и закричал:

– Это наймит империализма и сионизма!

– Посему так? – спросил Кукимори-сан, изумленно глядя на человека.

– Потому что это однозначно, – сказал человек и никаких других аргументов не привел.

Подходили все. И только когда к Кукимори попытался приблизиться какой-то быстрый, чернявый, небольшого роста человек с явно выраженной семитской внешностью – все вдруг стеной встали вокруг Кукимори-сан и приблизиться человеку не дали.

– Перед лицом смертельной опасности общество консолидируется, – пояснил Строев.

– А сито это за лицо? – поинтересовался Кукимори-сан.

– Это враг рода человеческого. И имя этому дьяволу во плоти – Березовский.

И тут же человека вытолкали общими усилиями в дверь. Но буквально через минуту враг рода человеческого влез в зал через окно. Его тут же заметили и хотели выбросить в то же окно, однако вступился Борис Николаевич:

– Рано еще, понимаешь, не на кого будет потом списывать все беды российские.

Проснулся Кукимори-сан с жуткой головной болью. Рядом с ним в постели почему-то лежал пьяный Жириновский. Владимира Вольфовича на всякий случай сфотографировали в паре с Кукимори и выгнали взашей. Жириновский жутко матерился и орал, что все эти самурайские штучки в России не пройдут.

Голова у Кукимори-сан раскалывалась.

– Это с бодуна, – пояснил Селезнев со знанием дела.

– И сито тепери дерати? – спросил Кукимори-сан.

– В России, – сказал Строев, – в последние годы лучшим средством от бодуна является Коржаков.

Позвали Коржакова. Александр Васильевич пришел и сказал:

– Дураков ищите в зеркале, чтобы я за так лечил. Создавайте при Думе комиссию по бодуну, меня назначайте председателем, а то будет как в прошлый раз.

– А как быро в просрый раз? – спросил любознательный Кукимори-сан.

– А вот так, семь лет с бодуна Бориску-сан спасал, а потом под зад коленом. И вот что из этого вышло.

– А сито высро?

– А то, что вся страна наперекосяк. Бодун в России – это дело серьезное, пострашней, чем тайфун в Японии.

Однако сжалился Александр Васильевич, уговорили, принес своего фирменного рассола коржаковского. Выпил Кукимори-сан. Оклемался. Воспрянул духом. Созвал всех и сказал:

– Я дориго изутяри этот страна. И поняри, все прохо оттого, сито здеся все пьют, воруют и не работают. С завтрасняго дня вся страна встает в сесть тясов, морится и идет работати.

– Это, конечно, хорошо, – сказали ближние, – но все не смогут. Которые с бодуна, как же они в шесть встанут? Вы же сами теперь знаете, что такое российский бодун.

– Хоросе, – сказал Кукимори-сан, – те, кито с бодуна, того освобоздаем.

– Это сорок процентов, – сказал Селезнев.

– Не мозет быти! – вскричал Кукимори-сан.

Пересчитали. Кукимори-сан оказался прав: не сорок, а шестьдесят процентов.

– Радно, – сказал Кукимори-сан, – теперя за работа.

Но поработать в этот день не пришлось. Мэр Лужков пригласил всех на открытие памятника российско-японской дружбы. Автором памятника совершенно случайно оказался Зураб, он же Церетели. Ради экономии памятник совместили с ранее воздвигнутым памятником Петру. Изумленному взору Кукимори-сан открылась величественная панорама. На руках у 50-метрового Петра Первого сидел трехметровый Кукимори-сан в бронзе. Узнав себя, Кукимори заплакал. Во время плача японской Ярославны Олег Газманов в белом кимоно и накинутой на плечи казачьей шинели пел песню с припевом:

 
От Японского от моря
К нам приехал Кикиморя.
 

На другой день, несмотря на то что Кукимори-сан снова был с бодуна, он все же собрал правительство и сказал:

– Все дорзны во сито бы ни старо работати, нациная с понедерник.

– Не дай бог! – закричали министры. – Они же в понедельник лыка не вяжут. Все перепутают. Реки вспять пустят. Дороги распашут, шпиндели в другую сторону раскрутят…

– Хоросё, – сказал Кукимори-сан, – тогда введем закон о том, ситобы все заработанные дениги оставарись в стране.

Все согласились, но при условии, что узкий круг людей, близких к президенту, будет иметь право переводить валюту за рубеж.

С близкими Кукимори-сан согласился. Близких оказалось полтора миллиона человек.

Тогда Кукимори решил зайти с другой стороны. Он потребовал привести к нему обыкновенного рабочего и спросил его, как он работает.

– Ну что, – сказал рабочий, – значит, начал, да? Пока в себя пришел, пока то да се, только работать начал, а тут уже и обед. После обеда пока в себя пришел, пока то да се, только работать начал, а тут уже и домой.

Кукимори-сан сказал, что он все понял, кроме одного. Что такое «то да се» и почему оно занимает так много времени.

Что такое «то да се», никто ему толком объяснить не смог, но, кого бы он ни спрашивал, от крестьянина до академика, большую часть работы занимало это самое «то да се». И обязательно почему-то день у всех начинался «после вчерашнего».

– А сито, есри всем бросити пити? – наивно спросил Кукимори-сан.

– Никак нельзя, – ответили ему. – Такой стресс в стране начнется. Вон Горбачев с Лигачевым пробовали – страна развалилась. Многие просто позагибались: организм без водки пищу не принимал.

– Радио, – сказал Кукимори-сан, – давайте тогда бросим воровата!

– А как тогда жить? – спросили его.

– Как во всем мире, на зарплату.

– А у нас давно уже никто не живет на зарплату.

– Посему? – спросил Кукимори-сан.

– А потому, что зарплату не платят.

– А как зе все зивут?

– Сами удивляемся.

Затопал ногами Кукимори-сан, закричал:

– Сейцас зе выплатить всем зарплату, сейцас зе перевести всем дениги!

– Пробовали уже.

– Ну и сито?

– Пока деньги дойдут, пока их прокрутят, пока то да се…

– Опять то да се! – закричал Кукимори-сан. – Сито это то да се? Какое в нем содерзание?

– А никакого. Пока то да се, а денежки тю-тю!

– Посадить тех, кито нарусает закон! – вскричал Кукимори-сан.

– Ну да, – ответили ему, – так и будем все по тюрьмам сидеть. А кто же работать будет?

– Но ведь и так никито не работает!

– Но страна-то все-таки живет. Значит, кто-то работает.

– Кито? – закричал Кукимори-сан.

– Кто, кто, – ответили ему, – дед Пихто и конь в пальто.

После этих слов Кукимори-сан попытался сделать себе харакири, но ножи в Кремле были такими тупыми, что он только лишь натер себе живот.

Провожали Кукимори-сан торжественно и в то же время весело. Вся страна гуляла. Мировая общественность стала свидетелем того, что Россию с наскока не сдвинешь. Ясно стало, что японским умом Россию не понять и японским аршином не измерить.

Ельцин на прощанье сказал:

– Такши, ты, Кукиморыш, извини, видишь теперь, что и мы здесь не хухры, понимаешь, мухры.

Лужков подарил на прощанье кепочку.

Чубайс попытался перевести деньги за Курилы на счет РАО ЕЭС.

Селезнев сказал, что только представитель японской компартии мог чего-то здесь добиться, а не какой-то буржуй.

Строев договорился с Кукимори-сан насчет выдвижения его кандидатуры в губернаторы Токио.

А Жириновский выучил два слова по-японски и при всех их выпалил:

– На-кася выкуси! Я говорил, надо было Саддама звать, сейчас бы уже в Персидском заливе сапоги мыли. Это однозначно!