Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (13) 2022 г."

Но он быстро сориентировался. Понял по моим безумным глазам, что имеет дело с умалишенным. А потому примирительно улыбнулся– оскалился и ловко оттер меня от Мелиссы всей массой, отсек своим могучим торсом, помогая при этом Мелиссе надеть плащ. В этот момент он больше походил на быка, отнявшего у хлюпкого тореадора тряпку, на быка, оттирающего хрупкого тореадора от его законной победы и славы. Или на фокусника, прячущего свое сокровище, сначала под мантию, а потом и в черный ящик автомобиля, чтобы потом, дома, распилить девушку на восемь частей.

9

Они ушли, точнее, уехали, сев прямо у порога в подоспевшее такси – черный лондонский кэб. Мелисса даже не оглянулась, и последнее, что я видел в тот мрачный дождливый вечер, был ее светлый плащ, двигаясь за которым я был вытолкнут толпой на улицу из вестибюля.

Подпихиваемый потоками той же толпы, я двинулся в сторону канала Грибоедова. Я шел по вечерним улицам, размышляя о том, какое же все-таки истинное лицо этой женщины и какое истинное лицо этого города?

На мне была рубаха не по размеру. Я купил ее на распродаже, и потому она была на два размера больше. Рубаха, в которой я терялся, как терялся в этом городе. А плащ Мелиссы был словно сшитый точно по ее меркам личным портным. Будь она сейчас рядом, то наверняка уравновесила бы мою потерянность своей собранностью и элегантностью. Абсолютной вписанностью в момент. А я был так сильно потерян или растерян, что даже забыл куртку в гардеробе. Да что там куртка, в этих лабиринтах мостов и улиц я, кажется, потерял свое «я». Свое непомерно раздутое до состояния пошлости эго задиристого драчливого петуха, которое в эти минуты сжалось до малопривлекательного образа мокрой курицы на насесте. Курицы, которая высиживает, выгревает, лелеет лишь одну мысль о взятом Мелиссой клочке бумаги с номером телефона.

Да, я еще долго сидел на парапете набережной под мелким дождем, как та курица, только что не кудахтал, а просто смотрел на снующие по каналам кораблики со счастливыми туристами.

Много позже я догадался, почему на нее подействовали мои слова об истинном лице, которое зачастую скрыто под маской. Как египтолог, она знала, что изображение – это воплощение души. И поэтому мы волей или неволей обладаем всеми теми же качествами, которыми нас наделяют другие. Хотим мы этого или нет, но мы таковыми являемся.

Не знаю, была ли она проституткой, стриптизершей или вышла замуж за этого лысого накачанного паренька по расчету из чувства незащищенности. И тут на ее пути возникает человек еще более униженный, чем она. В глазах других театральных зрителей я был не меньшим вором, чем она проституткой-содержанкой. И она невольно прониклась ко мне симпатией и даже, возможно, нарисовала себе другой мой образ. Вполне симпатичный, казалось мне тогда, образ.

Анатолий Арестов

Анатолий Арестов родился в 1985 году в городе Рубцовске Алтайского края, где проживает на данный момент. Учился в Пензенской государственной сельскохозяйственной академии по специальности «агрономия». Публиковался в журналах «Юность», «Приокские зори», «Сура», «Сибирь», «Традиции&Авангард» и других изданиях. Автор двухтомника «В потоке поэзии».

Остановись, высь! Сбрось гроздь звёзд на землю – внемлю небу ночному, речному покою с тоскою по сёстрам-звёздам в отражении… Приближение далей – космических талий звёзд зрачками, в небо направленными, оплавленными любовью к Космосу…

Восемьсот восьмой бас качает в колонке – мямлит Морген про «Новый мерин» в старой «Приоре», что стоит в сторонке на бульваре. Водитель уверен в крутизне своего сабвуфера! (За спиною церковный фон.) Аморальность (на месте буфера) заглушает пасхальный звон…

Скиньте на карту к пятому марта, не ради азарта, всё ради старта новой жизни! Нуждаюсь в помощи! Ем овощи, хотелось щи с мясом, но мной решено: работать на государство – источник узаконенного рабства не хочу! Ищу пути обогащения за счёт других, таких, кто не откажет, «да!» – скажет моему стартапу под названием: «Богатей и думай» суммой любой: большой, небольшой. Поддержать: карта номер 4 9 4 3 5 5…

В комбинезонах в опасную зону едут… Вирус не дремлет – прячется, мечется, старается, как конь в Трое, вывести из строя организм. Трое: водитель в машине, два медработника, словно божьи угодники, входят в дом. Больной за стеной, температура под сорок, белый, как творог… Взят мазок, ещё разок:

– Нет, не O’K, милок, у вас такой вид – COVID! Собирайтесь!

… ИВЛ нагнетает кислород, аппарат шумит. Рот закрыт маской. Мерзкой сказкой обернулся «игнор» тряпичной маски.

В кровь сбитые пальцы благодаря кирпичу болят сильно. Тяжесть памятника Ильичу гранитным монолитом вросла в землю клумбы, возле которой чересчур шумный ЦУМ был. Сейчас же строится здание для МВД. Чёрные внедорожники 4 ВД припарковались здесь, у вождя на газоне! Впрочем, не так важно. Сила всегда в законе! Проверка в разгаре. В массовом разгоне рабочих участвует прораб – не мешайте, своим видом не пугайте. Лучше мешайте раствор, где никто не видит, даже Ильич, ваши в кровь сбитые пальцы о белый кирпич…

Пьяный дебош, курево, мухи, муки соседки за стеной, нанесение ей психического урона. Грохот музыки – какие-то суки сутки слушают Оксимирона. Нейронов не хватит в голове понять жизнь малосемейки. Контрафактный алкоголь пьёт голь на скамейке за 150 рублей со стоянки.

Не ради праздника, ради пьянки! Наряд полиции на чистом УАЗе, словно князи, на газе подъехали бесшумно. Шумно в подъезде, громко. Разборка! Объясняет амбал амбалу: «Ты чё, в натуре, дам по сусалу!» скандала не избежал никто. Чересчур пьяному в пальто холодно. Жмётся. Но алкоголю тесно внутри желудка (жутко!) и вот он на площадке, брусчатке, брюках ППСника… Спета негативная песенка! Ненормативная лексика ППСника: «Ты чё, в натуре, оборзел?» УАЗ укатил с пьяным в пальто.

Убавили музыку. Мухи устали кружить вальс-бостон. Решили ещё по сто. За алкоголем послали другого без пальто…

* * *

Цена человеку – грош! Брошь – подарок маме от предприятия, ради мероприятия! Проклятие! Тридцать два года стажа! Россия наша даже не удосужилась дать пенсию. Отсидели сессию пропорционально объёму работы. Специально подняли квоты. Поели – повеселели. Сели. Все ли? На карусели госаппарата штата, что-то многовато! Вата вкатывается в мозг народа ради мероприятия! Ради мероприятия от предприятия маме в подарок – брошь! Грош – человеку цена…

Чёрствый индекс Доу-Джонса бесшабашными цифрами днями плещется в яме на компьютерном экране. А в Афганистане скоро станет ещё хуже – суше! Слушай, в уши бьёт поток звуковой информации: мол, сливки нации не в прострации, а в ясном уме! В коллаборации бьются за мир!

Амир по рации сольёт навигацию для ракет, ради интеграции разных планет – Востока и Запада. Чёрный дым пропитал небо – взорван бункер. Словно «Юнкерс» пролетает «Локхид Мартин F-22 Раптор» с блестящими крыльями и звездой свободы, затмевающей своды законов… Дальше Сирия, Ливия. Слушай, друже, тебя Оливия ждёт с детьми в штате Техас или Мичиган, смотрит «Обливион», но ты поливаешь Афган! Нет, не ради войны.

За демократию! Арлингтонский Пятиугольник решил так – кавардак устроить из-за того, что в яме плещется днями, цифрами бесшабашными, Доу-Джонса индекс чёрствый…

Есть формула человеческой летальности, а в Уганде ракеты средней дальности! Сакральности нет в данных словах. В головах крах народа из-за ликёро-водочного сброда рода денатурат… Кто-то рад! «Не пей, брат!

Змей силится побороть, вселится в плоть!» Наша пропаганда – Russia не Уганда! Здоровое тело, кому есть дело, умело, смело скажет: «Нет!» Спасётся от бед с молодых лет. Но рад денатурат рода «водочно-ликёрного сброда» поработить, поглотить. Не смей пить – умей жить! Дальности средней ракет в Уганде, видимо, нет, в виде монет – летальности человеческой формула.

Хорошие манеры – меры для своей премьеры, построения карьеры, поднятия со дна карьера жизни. Жизни в прозябании, слепом негодовании, познании суммы МРОТа, наличие огорода за городом. Квота на затаривание в магазине не резиновая! В корзине набор первой необходимости – равный человеческой терпимости. Рота ищущих премьеры пополняет сферы социального дна – дна карьера. Премьера своей меры – манера хорошая.

Олег Рябов

Олег Рябов родился в 1948 году в Горьком. Окончил Горьковский политехнический институт им. А. А. Жданова. Работал в Научно-исследовательском радиофизическом институте (занимался проблемами внеземных цивилизаций), в НИИ «Гипрогазцентр», облкниготорге, издательстве «Нижполиграф». Директор издательства «Книги», главный редактор журнала «Нижний Новгород».

Первая публикация состоялась в 1968 году. Печатался в журналах «Наш современник», «Нева», «Север», «Сельская молодёжь», «Молодая гвардия», «Родина», «Кириллица», «Невский альманах» и других. Автор ряда книг стихов и прозы. Лауреат и финалист нескольких литературных премий. Живёт в Нижнем Новгороде.

Рассказ в стиле нон-фикшн

«Не люблю Париж!» – это не моё, эту фразу я услышал от моего доброго старого товарища Юры, объехавшего полмира и умеющего отдыхать, которому я похвастался, что побывал в Париже. Он был не только уважаемым, но и достаточно состоятельным человеком; как пример тому, могу доложить, что из двух «майбахов», которые тогда ходили по нашему городу, один принадлежал ему.

Наблюдая его за рулем, я понимал, как важно научиться вальяжно водить такую машину: мой друг не обращал внимания на светофоры, двой ные разделительные полосы, регулировщиков и посты ГАИ. Он никогда не превышал установленной скорости, но если уж какие-то инспекторы задерживали его на этих постах, то он останавливался и подолгу мог с ними беседовать на самые посторонние темы, обязательно справлялся о здоровье их родственников и с готовностью платил штрафы. Правда, это были не штрафы, а просто он давал им денег с просьбой передать привет начальству в ранге не ниже генерала. А на простой вопрос о том, кто ему выдал такие регистрационные номера, а номера у него были замечательные, мой друг наивно отвечал, что их ему просто у них в ГАИ и выдали. После чего умные инспекторы денег у него всё же не брали, а уважительно козыряли и желали счастливого пути.

Но не про него мой рассказ. Просто я хочу сказать, что этот мой товарищ любил и до сих пор любит всё самое хорошее и качественное, добивается этого, и на этом строит всю свою жизнь. А в Париже, куда он со своей милой и замечательной супругой заехал на несколько дней по пути домой с Лазурного берега, они, не задумываясь, зашли в какое-то центровое кафе и попросили всего-навсего бутылку шампанского и кисточку винограда.

– Когда мне был выставлен счёт за это удовольствие в восемьсот евро, я просто удивился, – с неприятной гримасой доложил мне друг, – у меня в подвале коробка этого французского шампанского «Поммери» стоит. Мне друзья в подарок прямо из Франции как-то раз по случаю привезли, а тут восемьсот евро. Не люблю я Париж – дорого там всё!

Лично для меня, как для обладателя первой формы допуска секретности, которая была неприятным родимым пятном для многих жителей нашего закрытого города, до поры до времени Париж был недостижимой мечтой, небесным облаком, миражем. Будучи в командировках в Москве или в Ленинграде, в Риге или в Одессе, мы, носители неизвестных нам самим секретов, должны были сами же и следить, чтобы в кафе или ресторане к нам не подсадили за столик какого-нибудь иностранца. Мой товарищ по перу и носитель этого тяжкого бремени секретности Боря Бейненсон написал ещё в советские годы замечательное стихотворение «Мне никогда не быть в Париже».

Но, как судьба играет: уже в новое время и даже уже после того, как я впервые побывал в Париже, встретил я случайно Борю на Мытном рынке в овощных рядах, где мы с ним оба покупали лук и морковь. Я радостно приветствовал его, напомнил, что он пятнадцать лет назад брал у меня книжку Вересаева «В тупике», которую до сих пор не вернул, и доложил, что побывал в Париже. Боря посмотрел на меня с обречённостью и печалью:

– Книжку, конечно, я должен разыскать и тебе вернуть, – пробормотал он с некоторым сомнением в реальности исполнения, – а вот в Париже мне всё же так и не побывать. Как поэт, я когда-то этот факт напророчил сам себе.

– Что так? – спросил я.

– А работаю я сейчас в Федеральной кадастровой палате в Москве и являюсь носителем таких секретных секретов, что, по моему мнению, таких носителей вместе с проводами на пенсию надо сразу же расстреливать. Ведь я же знаю, сколько стоит вся моя Родина, за сколько можно её при желании продать вместе с Волгой и Байкалом. А ещё я знаю, где есть несколько десятков гектаров ничейной земли прямо на границе с Финляндией, и их тоже можно купить, в смысле – продать. А самое главное, – и это уже шёпотом и по секрету, – все эти знания позволяют мне прогнозировать планы Кремля, о которых в Кремле ещё даже и не предполагают. Вот так!

– А что, вообще-то, хочется в Париж, Боря?

– Да нет – уже и не хочется.

Вот так кончаются поэты!

Не уверен, но иногда кажется мне, что любой художник, поэт, драматург, артист, любой творческий человек хочет попасть в Париж! И не один раз за свою жизнь! Из легенд и сомнительных фактов созданная аура этой художественной, литературной и артистической Мекки заставляет сюда стремиться все творческие души. И не мифические д’Артаньян и капитан Мегре, киногерои Жана Маре и Бельмондо манят со щемящей болью их всех сюда. Не сомнительная слава «родины всех революций» с реками крови, в которых тонули французские обезглавленные короли, дворяне и крестьяне, не развенчанный Наполеон и не разбившаяся принцесса Диана, а Дягилев с Лифарем, слившиеся в сомнительной страсти, Ахматова с Модильяни, уличённые в кратком романе, Хемингуэй и Цветаева, якобы работавшие в одном и том же кафе над своими гениальными текстами, и, конечно, ночной Пляс Пигаль с красными пещерами порока, и вращающиеся крылья Мулен Ружа, и мазня сотен бездарных художников, сидящих с мольбертами на Монмартре и продающих тут же за гроши свои «шедевры» – вот тот сомнительный магнит.

Нет – не Лувр!

Не Лувр притягивает в Париж людей с творческой жилкой. Больших музеев, с гигантским количеством собранных в них шедевров, с которыми невозможно ознакомиться даже при всём желании ни за день, ни за неделю, ни за месяц, на свете много. Я спрашивал у русскоязычного экскурсовода в Лувре и, скорее всего, представителя третьего поколения первой волны иммиграции: «А есть ли у вас Шишкин и Левитан?» К его глубокому сожалению, он впервые слышал о таких художниках. Из русских мастеров живописи он знает только Айвазовского и Коровина, но их тоже нет в Лувре: не доросли. А узнав от меня, что Кандинский, Малевич и Татлин тоже русские, он очень удивился и, по-моему, не поверил мне.

Не «Джоконда», к которой я остался абсолютно равнодушен, манит сюда людей искусства. Не на что там смотреть: в бронированном застеклённом кожухе, защищающем картину, всегда вы увидите отражение висящего напротив шедевра Паоло Веронезе «Брак в Кане Галилейской». А сам портрет Моны Лизы и не рассмотришь толком – на открытках всё выглядит куда лучше.

Вот могила Леонардо, бережно хранимая, на меня произвела хорошее впечатление, настолько она скромна: расположена она в маленькой часовенке Сен-Юбер замка Амбуаз на высоком берегу над Луарой, и нет к ней никакой очереди! Я даже подобрал на память камешек с земли, в которой лежит гений.

В первый раз я получил гостевую визу во Францию в качестве гонорара за сомнительно выполненную работу. В самом начале девяностых группа «Рено» оформляла своё представительство в Нижнем Новгороде, и какой-то наш местный, но ответственный, а возможно, даже государственный человек порекомендовал этим французам обратиться за помощью ко мне: хотелось им оформить офис нового представительства в русском национальном стиле. Совершенно не представляя себе серьёзности задания, с которым ко мне подъехали господа из Парижа, я посоветовал французским дизайнерам поставить в приёмной офиса вместо кресел три старых сундука с музыкой и покрыть их медвежьими шкурами. А дальше: донца пялок, хохломские братины и рыбацкие наборы из Семёнова, настенные панно из Городца, домотканые половики и подстилки. Я разошёлся и расфантазировался.

Я даже не мог подумать, что моя болтовня будет принята всерьёз. На следующий день французы встретились со мной и сообщили, что идея моя им понравилась. Они убедительно попросили меня помочь им приобрести три хороших больших сундука, на которых можно было бы сидеть, и три медвежьи шкуры. Я всё нашёл – им повезло. По ходу дела я объяснил французам, зачем в сундуке играет незатейливая, но тревожная мелодия при повороте ключа – конечно, для того, чтобы хозяин, который после обстоятельного обеда задремал на втором этаже в своей опочивальне, услышав её, сразу же проснулся и забеспокоился.

Договор я с французами не заключал, и идею оформления помещения высказал между делом, а отблагодарить моим новым друзьям меня очень хотелось. Я, не задумываясь, сообщил им, что хочу в Париж. Притом я сказал им, что мой брат физик-теоретик по договору читает лекции в парижском университете Сорбонна и может мне выслать гостевое приглашение. Французы оказались очень ответственными ребятами и, сняв с меня все заботы по оформлению визы, так постарались, что через две недели я уже был в Париже.

Первую пару дней я жил у брата, который снимал небольшую квартирку почти в центре Латинского квартала на улице Паскаля. В день приезда, встретившись с ним вечером, я доложил, что за день выпил в разных кафе на набережной три чашки кофе и каждый раз платил за него двадцать франков. Брат строго отругал меня, сообщив, что у стойки кофе стоит пять франков. Так я впервые столкнулся с официальной оплатой услуг в сфере обслуживания, которой у нас в стране ещё не было, и мне это не понравилось – чаевые мне нравились больше.

Потом я на неделю снял угол у старой-престарой старухи в том же доме, где жил брат, но этажом выше: так было нам всем удобнее, потому что я с неудержимой страстью бросился за впечатлениями и болтался по Парижу и день и ночь. У этой старухи так же, как и у брата, спал я на полу, на всё том же самом братнином надувном матрасе. Будучи бывшей учительницей русского языка, плату за проживание деньгами моя хозяйка отказалась с меня брать, пожелав заниматься со мной русским: я должен был каждый день по часу разговаривать с ней по-русски. Но на этом выиграл и я сам: старуха согласилась поводить меня по ночному Парижу и показать остатки старинных королевских замков четырнадцатого века в районе Маре.

Ночные прогулки со страшной ведьмой, плохо говорящей по-русски, по тёмному туманному средневековому городу – это мой первый Париж. Мне тогда ещё показалось, что моя хозяйка специально не выходит днём на улицу, чтобы не смущать прохожих, которые будут непременно останавливаться, чтобы посмотреть на безобразное и притягивающее взгляд её лицо: люди любят подсматривать за всякими уродствами. И, когда своим скрюченным пальцем она указывала мне на тёмные окна, подсказывая, что вот там жила миледи де Винтер, а в окнах над нею жил Виктор Гюго, то у меня голова начинала кружиться. А старуха уже тянула свою руку куда-то в сторону острова Сите, где во тьме угадывался Собор Парижской Богоматери, и вещала: «А вот там – дворец Ротшильдов, наших парижских Ротшильдов. Только сегодня почему-то окна не горят – наверное, опять уехали к своей родне в Англию».

Неделю у старухи я не прожил. Мой брат уезжал домой, в Россию, и старуха тоже прикинулась важной особой: заявила вдруг, что уезжает куда-то к родственникам.

Несмотря на то, что я всего несколько дней провел с братом, он успел меня предупредить, чтобы я никогда не ездил в определённые районы, где компактно проживают арабы, и он мне их перечислил, и не носил мою любимую красивую фланелевую куртку с надписью «СССР» на спине, которую мне подарил знакомый тренер сборной страны по фристайлу, – могут побить.

Я срочно бросился искать себе жильё в гостиницах. Эти грязные и тесные микрогостиницы Латинского квартала ошеломили меня ещё и несопоставимыми с их убожеством ценами, пока я не понял, что для местных проституток цена не имеет такого уж большого значения.

Мне пришлось выучить по-французски одну фразу, которую я помню до сих пор – «же шершеунешамбрпурмуа». Не знаю, как меня понимали служащие этих крошечных странных учреждений, но номер я для себя нашёл. Комната была площадью не больше шести метров с раковиной, тумбочкой и кроватью – всё! Удобства и душ были общими и находились в конце коридора. От моего окна до стены соседнего дома было метров пять, не больше. Зато голуби с узких карнизов и с провисающих проводов регулярно слетали на мой широкий подоконник, чтобы проявлять свою галантность и заниматься любовью, и это радовало.

Во внутреннем дворике моей гостиницы, куда я регулярно попадал, чтобы пройти на соседнюю улочку, в продовольственный магазин за булочкой, сосисками и бананами, которыми я питался каждый день, существовало непонятное сообщество, членов которого я бы назвал просто алкашами, но, может, это были апаши или клошары – не знаю. Только каждый день они требовали у меня с утра десять франков, один из них просто протягивал мне руку, я клал туда монетку, и он без улыбки, очень серьёзно зажав её в кулак, уходил. Меня предупредили, что в Париже можно пить вино по цене от тридцати франков за бутылку и дороже, но мой подопечный умудрялся обходиться вином за десять.

А почему я выбрал для себя такой режим питания – объясню. Первый и последний раз в своей жизни я зашёл перекусить в «Макдоналдс» в Париже, и я отравился какой-то дрянью – больше я никогда в «Макдоналдс» не заходил, ни в одной стране мира. Личный опыт подарил мне это железное правило. Хотя многие мои друзья считают, что этот вид общепита – настоящая палочка-выручалочка.

Ещё очень любопытную загадку я сам себе загадал, на которую не мог долгое время ответить и которую мне расшифровал снова брат. Первым местом, куда мне хотелось попасть в Париже, было кабаре «Мулен Руж». Я помнил, что знаменитый американский бандит Аль Капоне пытался заполучить к себе в Чикаго это варьете, чтобы оно украсило его день рождения, предлагал миллионы, но не сумел – «Мулен Руж» работает только в Париже. И вот после того, как я там побывал и увидел самых шикарных женщин в мире на службе, я стал обращать внимание на парижанок. Увы – глубокое разочарование посетило меня! Но, возможно, это разочарование, вызванное ожиданием, возникло на пустом месте, а истина справедливее и красивее.

Во всех маленьких магазинчиках, тех, что называются «в шаговой доступности», в которых я обслуживался: в булочных, овощных, продовольственных, я сталкивался с местными жительницами, домашними хозяйками, которые спустились из своих квартир, чтобы сделать необходимые покупки. И вот они стоят с сигаретами в руках, разговаривают между собой, как и наши русские голубушки-соседки, но… Одна – в бигуди, кое-как заправленных под платок, другая со спущенными наполовину гольфами, третья в расстёгнутом домашнем халатике, и хорошо видны и её синий бюстгальтер и такие же синие трусы…

«Как же так?» – задавал я себе не раз в те дни вопрос. А где же знаменитые и неотразимые своей свежестью, своим очарованием парижанки? Почему они позволяют себе в таком непотребном, неприглядном, неряшливом виде выходить из дома? Тут было не очарование, а полное разочарование. А кто же те красивые женщины на бульварах и на набережных? Я видел, как они выходят из дорогих авто, как им открывают швейцары двери в дорогие отели. Кто они?

Да – это туристки и проститутки!

А настоящие парижанки – они вот такие, и они не собираются приукрашивать себя обманчивой ложной красивостью, подводить помадой губы, карандашиком глаза, припудриваться, специально как-то одеваться – всё это удел и ремесло девушек из «Мулен Ружа». Парижанка на улице хочет выглядеть так и вести себя так, как она ведёт себя дома. Этим парижанки в корне отличаются от наших русских домашних хозяек, которые два часа готовы потерять перед зеркалом, припудриваясь и подбирая кофточку, чтобы сходить в магазин за картошкой.

Определённый парижский тип мужчины в малиновом или даже жёлтом пиджаке, с шёлковым ярким платком на шее, который я выделил для себя в свой первый приезд, меня тоже не порадовал. Этих мужчин в ярких пиджаках или в «брюках в полосочку» я встречал в парижских жилых кварталах на каждом шагу, и таким своим прикидом они так же резко отличаются от наших утренних небритых русских ребят, обречённо стоящих в домашних тапочках, застиранных трениках и выгоревших майках у ближайшей пивной. А вот в последующие свои приезды в Париж я как-то потерял его из виду, этого классического, по моим меркам, парижанина.

В общем-то, и некоторые другие картинки, смутившие меня, находили в устах моих оппонентов довольно сомнительное объяснение. Под землёй, на станции метро, прямо рядом с остановкой поезда, лежит пьяный парижанин в своей собственной блевотине, и никого это не смущает. А через несколько дней я вижу такого же спящего пьяницу на тротуаре, в пяти метрах от входа в мою гостиницу, и опять это никого не волнует. Брат объяснил мне, что эти свободные люди живут в свободной стране и ничего не нарушают: они имеют право ходить, сидеть и спать на тротуаре, потому что тротуар – не частная собственность, а муниципальная, общая, а они не шумят, не буянят – им так нравится жить.

Чтобы с этими комментариями к увиденным парижским картинкам покончить, скажу, что «Мулен Руж» меня потряс напором своей эротики безудержной, но безопасной. Я бывал и в Большом театре, и в Мариинском, и видел работу театра Баланчина «Нью-Йорк Сити балета», но ни разу ещё мне к тому времени не приходилось видеть настоящее эстрадное шоу.

Правда, через несколько дней я уже несколько поостыл. В Тургеневской библиотеке, этом «русском клубе» Парижа, куда я зашёл, чтобы просто отметиться, неожиданно попал на выступление Сергея Сергеевича Аверинцева: он читал свои стихи. После выступления я ещё имел возможность обсудить с ним перспективы издания на русском языке книги Жеребцова «История цивилизации в России», к которой он готов был написать предисловие и быть редактором.

Сергей Сергеевич предварительно предупредил нас, слушателей, что цикл стихотворений, который он будет читать, написан им с предполагаемых позиций средневекового монаха-схоластика, его средневекового мировоззрения, и надо этот момент постараться учесть. Психология, информационный багаж, эмоциональный набор, возможности выбора личной позиции у среднестатистического человека в разные века очень сильно отличались, и это надо понимать, когда ты пишешь литературное произведение, связанное с другой исторической эпохой.

На этом же вечере я встретился и познакомился с некой молодой и приятной дамой. Она была по происхождению русской, работала в каком-то парижском издательстве и занималась переводами начинающих поэтов с французского на английский и наоборот. Звали её Лена. Так вот, Лена была в ужасе от состояния современной стихотворной школы Франции:

– Если эхо великой французской поэзии начала двадцатого века от Артюра Рембо через Гийома Аполлинера, Блеза Сандрара и Поля Элюара ещё и докатилась до нашего времени, то это только эхо. Потому что все тексты современных стихоплётов не только на подстрочнике, но и в первобытном естественном авторском состоянии представляют собой набор банальных зарисовок: «Я поехала к бабушке в деревню, она сварила варенье из абрикосов. Это очень вкусно». Вот такая поэзия. Я понимаю, что мне, современнице Пастернака, Ахматовой, Бродского, носителю их языка трудно – есть с чем сравнивать.

Ещё интереснее в информационном плане оказалось то, что Лена некоторое время работала в кабаре «Фоли-Бержер», а вот пять лет назад вышла замуж, родила дочку и живёт с мужем-французом в Париже.

После вечера, уже на улице, по пути к метро, я задал Лене смущавший меня вопрос про обнажённых в кабаре девушек. Моя новая знакомая рассмеялась:

– На нас было всегда такое количество грима, туши, пудры и прочей косметики, что и клочка чистой кожи не оставалось, мы были, скорее всего, похожи на рыцарей в латах. Ни о каком смущении не могло быть и речи – это были не мы!

Был я после, уже через несколько лет, и в другом шикарном кабаре «Лидо», но никакого восторга и повышенного возбуждающего впечатления у меня не осталось – так, показалось, что всё это я уже видел. Да, так оно и было. В этом, наверное, отличие произведения настоящего большого искусства, которым можно наслаждаться много-много раз и всю жизнь, повторяя встречи с ним, от великолепной шикарной поделки, разобрав которую, можно понять, как она сделана.

Может, я не люблю Париж потому, что сразу встретил здесь очень много новых факторов, которые не смог сразу принять. Хотя я, например, сразу понял, почему одни и те же кроссовки, одной и той же фирмы и в одинаковых упаковках стоят в стандартном универмаге «Тати» пятьдесят франков, а на блошином рынке Монтрё я видел их в такой же фабричной упаковке за пять франков. Но мне, как брату профессора, кроссовки на блошином рынке за пять франков было запрещено покупать – я обязан покупать товары в торговом центре «Тати». А вот в элитном магазине на Елисейских полях, в который я заглянул случайно, просто гуляя, просто от безделья, где журчат по художественно оформленным домашними растениями желобкам искусственные ручьи и летают попугаи, а меня бросились обслуживать сразу три барышни, предлагая и соки, и кофе, я сразу разглядел в витрине такие же кроссовки, в такой же упаковке, но уже за двести пятьдесят франков, и их уже должен будет покупать господин Березовский.

Так решается поддержка малообеспеченных слоёв населения. И своё место в обществе каждый должен сам для себя уяснить. Если человек с высокими доходами ищет возможность купить товар или услуги так, чтобы сэкономить, то у него ещё пока есть проблемы, и он не готов жить в нормальном буржуазном обществе. Человек с высокими доходами не имеет права покупать товары с социальными скидками, потому что количество их ограничено! Но ещё очень долго наши русские граждане будут искать, «где дешевле». Нужно время, чтобы наше социалистическое общество по-настоящему расслоилось. В Париже с этим строго. Брат мне сразу пальцем показал магазин, в котором я должен буду покупать подарки для супруги и для дочерей.