Текст книги "Традиции & Авангард. №2 (13) 2022 г."

Мне вспомнился случай, когда моя больная мама попросила меня съездить в специальную социальную аптеку и купить ей лекарство, которое она там уже заказала по телефону. Я сел за руль и поехал на другой конец города. Зайдя в ту, указанную мне, аптеку для больных и нуждающихся пенсионеров, увидел я на скамейке с сидящими и ожидающими своей очереди старухами, мою пожилую знакомую, соседку по дому. Я только что, этим утром, дал ей пятьсот рублей на лекарства: у неё не хватало, и она честно призналась мне в том и попросила.

Она со мной поздоровалась.

Как же мне было неудобно!

Я развернулся и вышел. Купил я лекарства маме в нормальной аптеке, пусть и значительно дороже.

Раз я заикнулся про блошиный рынок, то хочу сказать, что там я столкнулся ещё с одной моей проблемой, которую мне не удалось исправить при всём желании. На этом блошином рынке Монтрё я, как старый букинист, поинтересовался у одного из торговцев книгами ценой на лежащее у него на раскладке прижизненное издание Дюма «Записки врача» 1852 года в чудненьком сафьяновом переплёте с приятными иллюстрациями. Спросил я по-английски, на что продавец выхватил у меня книгу из рук и засунул её в коробку, отвернувшись демонстративно от меня. Я выругался по-русски матом, предварительно обозвав продавца идиотом. Продавец обрадовался и заулыбался, услышав русскую речь.

– Ты русский? – спросил он у меня по-русски.

– Русский, – ответил я.

– А я армянин, но мы, французы, не любим, когда у нас здесь говорят по-английски. Мы не любим англичан. Ты не говори по-английски, говори по-русски, кто-нибудь да поймёт.

Книжку я не купил, хотя она была очень дешёвая – сорок франков, это восемь долларов.

Посещение кладбища – дело интимное. Я, впервые приезжая в какой-то город, считаю своим долгом посетить местное кладбище и базар. Это точки, в которых живёт правда, они всегда честно расскажут тебе о жителях этого города. На кладбище и дворник, и генерал равны в своих чувствах и возможностях.

Пока я не побывал на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, я не мог понять выражение «Париж – русский город». И в этом меня не мог убедить ни наш Александр Третий, который подарил Парижу самый красивый мост через Сену, ни наш Александр Первый, который в 1814 году, войдя в Париж, велел своим казакам не трогать шедевры Лувра и, упаси Бог, не растаскивать их по своим деревням. Пусть тут стоят и висят, наши русские люди всегда смогут сюда приехать и полюбоваться.

Так вот – про кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Удивило меня, и даже поразило, живыми, яркими, сочными красками, надгробье Нуриева, выполненное в виде восточного ковра по проекту его друга Энцо Фриджерио, и постоянно меняющиеся фотографии танцора на надгробье, которые приносят поклонники. И ещё многое что! Но ведь я видел и трогал руками и надгробье Тимура, и надгробье Хеопса, а тут что-то заставило меня о нём задуматься, об этом кладбище. Нет! Не огромное количество белогвардейцев, этих русских солдат, оставшихся здесь навсегда: это их судьба, судьба любого солдата – возможность упокоиться навсегда в чужой земле. А вот тысячи моих соотечественников, которые мечтали улечься в родную землю, а нашли последний приют здесь… Вот что меня поразило.

Я сидел на мраморном краешке могилки Ивана Алексеевича Бунина и грустил.

Курил и грустил.

И Бунин, и Галич, и Мережковский, и Андрей Тарковский – они все мечтали о Родине.

Мимо проходила дородная женщина, эдакая здоровенная колхозница-доярка-мордовка лет тридцати, она тащила за руку десятилетнего сына и грязно ругалась по-русски. Мальчик с кругленькими, близко поставленными глазками, очевидно, был болен – солнечный ребёнок. Женщина ругала ребёнка чуть-чуть нежнее, чем мужчину, который плёлся за ними, рассеянно поглядывая по сторонам. Мужчину она просто поливала! Тот не обращал внимания.

– Ты русский? – внезапно спросила она у меня, остановившись.

– Да, – ответил я, не ожидая этого внимания.

– Понимаешь, я десять лет за ним замужем, и он за это время не выучил ни одного русского слова. Ничего не понимает! – она вновь обернулась на своего мужа и вновь грязно по-русски обругала его.

– Понимаю, – ответил я, хотя и ничего не понял.

Конечно, Сен-Женевьев-де-Буа – это не Париж, а в Париже каждый день восстания, пикеты, забастовки, демонстрации, а то и революции – то против бомбардировок Югославии, то «жёлтые жилеты» требуют убрать камеры-регистраторы с дорог. Когда я уезжал из Парижа, жители города опять протестовали, не помню точно против чего – может, против расстрела Белого Дома в Москве, а, может, против войны в Алжире, которая закончилась к тому времени уже давным-давно.

В день перед отъездом я снова, по непонятному для меня до сих пор внутреннему зову, забрёл в Лувр. Посетить зал, где висела Джоконда, я даже не смог – мне плохо стало уже при одной мысли об этом. А вот прилетев в Москву, прямо из аэропорта я поехал к моему другу Юрию Паркаеву в Староконюшенный переулок и, конечно, поделился с ним всеми своими парижскими впечатлениями. Но особое место я уделил своему неудачному общению с известным произведением гениального Леонардо.

Что удивительно – Паркаев вспомнил и рассказал мне, как он тридцать лет назад, выстояв многочасовую очередь в Пушкинский музей, попал на просмотр привезённого в Москву шедевра; портрет Моны Лизы он видел. И так же, как и у меня, после встречи с работой великого Леонардо у него долго болела голова. Юра даже попробовал объяснить этот эффект по-научному: мол, картина заряжена отрицательной энергетикой и никакого чуда больше в ней нет. В тот вечер, который мы с ним удачно провели в ресторане ЦДЛ, он пообещал мне никогда не ездить в Париж. И действительно – после той нашей встречи он почти каждый год стал ездить летом в Италию.

* * *

Я, как русский человек, никаких зароков давать никому не стал – Чехов не рекомендовал этого делать русским людям. И вот, спустя несколько лет, в преддверии какого-то очередного юбилея, моя супруга озвучила мне своё единственное желание: в качестве подарка на день рождения она хочет получить поездку в Париж. Желание любимой женщины для нормального мужчины – закон.

И вот мы в Шереметьевском аэропорту стоим в очереди к регистрационной стойке за Аликом Кохом, бывшим председателем комитета по управлению государственным имуществом всей России. Этот когда-то сильно неуважаемый всей страной человек находился к тому моменту незначительного, но довольно тесного нашего общения в очереди уже под следствием, что наводило меня на мысль, что он решил просто слинять навсегда из страны, и, как оказалось впоследствии, был я не прав. Алик довольно экспрессивно разговаривал с кем-то по мобильному телефону, которые только-только начали входить в моду, быстро вытесняя примитивные пейджеры.

А уже после обеда мы заселились в отель «Гран-Опера» – это в самом центре Парижа, как и хотелось моей супруге. Отельчик был плохенький, но хотелось ей в свободное от централизованно запланированных экскурсий время побродить по старым улочкам и набережным Парижа: у неё уже целый план таких маршрутов и мероприятий был составлен.

Была ранняя весна, каштаны ещё не зацвели, но уже вовсю зазеленели, и в воздухе этой парижской весной просто пахло. Мы бросили свои вещи в номере и спустились в вестибюль гостиницы, где должны были встретиться с нашим будущим гидом. В ожидании его мы вышли на улицу, чтобы просто всеми лёгкими вдохнуть этот парижский воздух. По проезжей части улицы тёк ручей, я бы даже сказал, что это была небольшая речка: прорвало канализацию, точнее – засорилась она где-то. Это проблема всех старых городов с изношенной системой подземных коммуникаций, вот такие речки из фекалий вдоль тротуаров. В нашем родном городе тоже эти речки регулярно текут, и с ними борется городской Водоканал, а может, и ещё какие-то серьёзные службы. Любопытно, что эти канализационные стоки везде пахнут одинаково, и совсем не каштанами.

Но у этого пахучего парижского потока оказался и один небольшой плюс. Прямо на наших глазах, прямо перед нами, выйдя из такси на другой стороне улицы и переходя её, попытался перепрыгнуть этот вонючий ручей (не поверите!) господин Борис Березовский. И не получилось у него – не перепрыгнул. Березовский прыгнул, недопрыгнул, вступил одним ботинком в ручей и выругался. Стоящие возле входа в отель зеваки поаплодировали Березовскому. Через пару минут мы могли наблюдать сквозь стеклянную витрину его уже сидящим в ресторанчике нашей гостиницы. Он оживлённо жестикулировал и даже махал руками, что-то объясняя своему собеседнику.

Чтобы покончить с этим немаловажным аргументом, поясняющим мою нелюбовь к Парижу, надо отметить ещё два мелких штриха, случившихся с нами в тот день и на следующий.

Было безумное количество гуляющих с хозяевами собак. Все парижане выводят своих питомцев гулять в одно время, и все собаки гадят в это время прямо на тротуар. Есть хозяева более-менее стыдливые, и тогда они ходят с совочком и с пакетиком, убирая за своими братьями меньшими. А большинству парижан на этот факт наплевать – они платят налог за своих домашних тварей, и власти должны сами заниматься решением этой проблемы. Решают, но не всегда успевают, и иногда так вляпаешься, что приходится возвращаться домой, в смысле – в номер гостиницы, чтобы переобуться.

Злил меня этот фактор сильно. Я даже иногда стал присматриваться к парижанам, гуляющим с собаками: любопытно стало – какие они?

Вот идёт крупная негритянка (очевидно, что прислуга!) с огромным псом: то ли кавказец, то ли сенбернар, телёнок какой-то – не разбираюсь я в этих породах, но весу в нём под сто килограммов есть. И в негритянке сто килограммов есть, и даже больше, при росте сто шестьдесят. Это же надо видеть, как они друг друга презирают и даже ненавидят, и смотрят в разные стороны. Она в сандалиях на босу ногу, курит сигарету через длинный мундштук, а пёс батон в пасти несёт, багет этот французский, метровой длины, перегораживая им половину тротуара, и картинка вырисовывается совсем комичная. Батон он собирается съесть, и вот они, и пёс и негритянка, выбирают место поуютнее для такого важного процесса.

Да что же я про собак-то? А то, что вступил я в тот вечер в то, во что вступать не следовало.

А ещё – на следующий день было вербное воскресенье, и мы с супругой пошли на службу в храм наш православный Александра Невского. Вручил мне во дворе при входе в храм какой-то любезный мальчик вместо вербы веточку какую-то. Говорит, что самшит. Стоим мы на службе в храме – народу прилично, но не тесно, не толкаемся. А только всё равно наглец один нашёлся:

прёт, раздвигая локтями людей, куда-то прямо к царским вратам, словно чего там забыл. Жену мою толкнул. Я его обозвал шёпотом – уж, не буду говорить как! А он обернулся с извинениями, и я увидел, что это Собчак. Да-да, Анатолий Собчак. И он так же в тот момент находился под следствием.

Все они, что ли, которые под следствием, в Париж едут?!

И ещё один любопытный факт я выяснил для себя в тот день. Прямо напротив нашего православного храма Александра Невского располагается маленький антикварный магазинчик, и о нём надо вспомнить, потому что…

Вечером я спросил у нашего гида по поводу парижских знаменитых антикварных магазинов и лавочек и получил от него немного смутивший меня ответ, наполненный удивившими меня фактами. В Париже около полутора тысяч антикварных магазинов, причём только два из них торгуют русской стариной: иконами, фарфором, книгами, картинами. То есть все эти легенды про бешеный спрос на русские иконы за границей – голое враньё: русские иконы тут никому не нужны, так же, как и русская живопись, и русские матрёшки. А вот африканскими деревянными масками торгуют пятнадцать магазинов, а почтовыми марками – триста!

Конечно, посетили мы и букинистов на набережной Сены, поковырялись в их железных ящиках. Сразу поняли, что это клуб, в котором интересно присутствовать лишь при условии, что ты всех знаешь или тебя все знают и тобой интересуются. А так! Ничего любопытного в этих ящиках металлических нет, кроме наборов полупорнографических открыток и игральных карт. Купил я, смеха ради, на память маленький рекламный буклет, оформленный в стиле «пин-ап». Есть что-то общее с нашим плакатным стилем «сов-арта» шестидесятых.

От глупой и лёгкой, на первый взгляд, и ни к чему не обязывающей болтовни с Никитой Струве в магазине русской книги я получил куда большее удовольствие, чем от этих букинистических ящиков.

Потом мы поехали по их французским деревням замки смотреть: есть очень солидные, а некоторые – так себе. Наш Шереметьевский в Юрино на Волге, и даже Воронцовский в Крыму (хотя он и послабее) могут потягаться с этими французскими. Только вот дёрнуло же наших туристов и мою супругу в том числе, попить их местного французского домашнего вина, пару кувшинов которого в какой-то деревне щедро выставил на стол хозяин местной харчевни, где мы обедали. Я мудро не стал этого делать, помнил наказ опытных людей – не пить в Париже дешёвых вин, а вот все мои коллеги, я думаю, навсегда прокляли французское гостеприимство и французские домашние вина. Хотя кто-то мне сказал, что у них, французов, просто желудки другие.

Моя супруга зареклась.

Заметил я ещё, что население Парижа меняется очень резко. Если буквально пять или шесть лет назад мой брат перечислил три пригородных района, где компактно обитали арабы и которые посещать не следует, то в этот наш заезд гид предупредил, чтобы мы по вечерам вообще по маленьким улочкам не бродили – бывают случаи, что арабы балуются, и можно остаться без кошелька или без зубов. Агрессивность их повысилась. Так и сказал! Арабы – ладно, но он нам не сказал ничего про забастовки и демонстрации, а Париж бурлил. Несколько дней по центральным улицам нельзя было пройти – парижане возмущались бомбардировками, которыми НАТО подвергло Югославию. Я подумал о сознательности парижан и о том, что, если бы вышел у себя в Нижнем Новгороде пикетировать такое событие, то меня бы за сумасшедшего точно приняли.

* * *

Опять снился Париж: катаемся на лодочке по озеру мы с моим добрым знакомым, главным библиофилом страны на вёслах, а мужик какой-то на корме сидит и нами командует. Я этого мужика не знаю, но Библиофил мне на ухо сказал, что это московский министр культуры. И вот проплываем мы мимо пристани маленькой, даже дебаркадером не назовёшь, а на пристани вывеска «Париж». Всё!

Уже потом я сообразил, что мы все трое самым непосредственным образом земляки.

Кто меня сосватал на парижскую книжную ярмарку поехать – не знаю до сих пор. Просто в списках делегации себя увидел, когда мне этот список прислали. А потому ни подготовиться, ни отказаться не имел возможности – непонятно кто меня туда включил и кому я там нужен, да и уровень делегации такой, что тут не откажешься. Просмотрел список членов делегации: весь цвет литературы современной России – даже перечислять не буду. Даже стыдно от того, что в такой компании оказался, стало – ни я ни с кем не знаком, ни меня никто не знает. Хотя один земляк есть. Решил я держаться к нему поближе, чтобы какой-то важный момент не упустить.

Поселили нас всех в приличном отеле, наконец-то, в центре, рядом с храмом Святой Марии Магдалины. Из окна номера видны красные крыши Парижа, постельное бельё идеальное, бар забит спиртным, замысловатой французской выпечкой, телевизор работает, холодильник тоже.

Я сразу же хотел пойти на выставку севрского фарфора – в планах такое было. Но земляк мой подавил меня своей активной настойчивостью и, захватив с собой московского писателя Илью, мы пошли в гости к Ване Соллогубу, замечательному молодому, но уже зарекомендовавшему себя как талантливый русскому парижскому художнику. С Ваней была договорённость, и он земляка ждал.

Когда вам исполнится семьдесят, не пытайтесь получить удовольствие от прогулок по городу с молодыми сорокалетними, спортивного склада, мужиками – только трата здоровья и никакого удовольствия. Я не рассчитал свои силы, когда согласился на их маршрут. Сначала мы в темпе поднялись от гостиницы к храму Сакре-Кёр по каким-то незнакомым крутым улочкам, выкурили там по сигарете и побежали по ступенькам вниз. Ваня Соллогуб должен был дожидаться нас где-то тут на ступеньках. Я не ожидал от моих друзей такой безалаберности в смысле договорённости о встрече. Но Ваню мы встретили. Он сидел на бетонном парапете в полугоре от храма, с каким-то безразличием обнял нас всех троих и заявил, что ждёт уже час.

Мы купили вина, за полчаса добрались до Ваниной мастерской, где земляк с Ваней стали обсуждать его, земляка, недописанный потрет, Илья – пить вино, а я их всех фотографировать. Ничего интересного в мастерской этого русско-французского художника я не разглядел и не выяснил, кроме того, что он, оказывается, является прямым наследником Оболенских, Лопухиных, а также писателей Михаила Осоргина и Бориса Зайцева.

А ещё от Вани я с удивлением узнал, что его любимая книга «Война и мир», но читал он её на французском языке! Разговаривать по-русски всех этих наших бывших русских родители учат, и сами дома все по-русски говорят, а вот читать их учили в школе и только по-французски! Ну, может, ещё по-испански.

В общем – портрет земляка был пока не готов, и ему придётся приезжать в Париж ещё раз. Мы с полчаса вполне серьёзно обсуждали возможность проведения персональной выставки Вани в Нижнем Новгороде, хотя со временем идея эта как-то сама умерла.

На следующий день, уже на книжной ярмарке, я познакомился и с родителями Вани, и с его сестрой, которая приехала на автобусе из Швейцарии, где она работает в каком-то издательстве. Я всем им задавал один вопрос, и получал один и тот же ответ: да, разговариваем мы по-русски, а читаем русские книги на французском.

Утром меня очень рано разбудил земляк, он вошел в номер какой-то помятый, заспанный и озабоченный:

– У тебя ничего нет пожрать? – спросил он.

Я был немножко шокирован, потому что знал о существовании такой болезни, а точнее даже не болезни, а такого врождённого недостатка, как приступы агрессивного голода. Это как ломка алкогольная, наркотическая или никотиновая – самочувствие паршивое.

– Да нет, – ответил я, – а в кафе, внизу?

– Нет, там до семи закрыто. Я у тебя в баре чуть-чуть пошуршу, а ты давай поднимайся ко мне в номер, я тебя жду.

Он открыл бар и рассовал по своим карманам все шоколадки, печеньки и пузырьки с водкой, коньяком, пепси-колой и пивом. В общем – вытащил из бара всё и ушёл.

Я не торопясь сполоснул холодной водичкой лицо, натянул джинсы, какую-то майку, тапочки и пошёл к земляку: он жил прямо надо мной этажом выше, но номер у него был попросторнее, да ещё и с огромным балконом. А точнее, это был не балкон, а свободный выход на какой-то очень большой участок крыши. С неё хорошо просматривалась значительная часть Парижа, точнее крыш Парижа.

Кроме меня и земляка в номере оказалось ещё несколько человек, значит – земляк не болен, а виновником всей суматохи был неряшливо и, может, даже несвеже одетый парень, а точнее, молодой мужчина лет двадцати пяти. Его звали Алик. Он сидел и доедал мои шоколадки и кексики, запивая их водкой из маленьких бутылочек. Земляк сидел рядом с ним на кровати, и они вполголоса, но очень агрессивно что-то обсуждали.

Сначала мне показалось, что вся эта компания сидит тут, в номере у земляка, с вечера, но очень быстро понял, что ошибаюсь, потому что он подтолкнул ко мне какую-то маленькую пухленькую дамочку никак не выше полутора метров ростом со словами:

– Девочка, вот у него всё спрашивай, а нам с Аликом не мешай – нам поговорить надо о серьёзных вещах, а не о Славниковой этой твоей. Старик, – это земляк уже ко мне, – это хорошая журналистка из популярного парижского культурного еженедельника. Поговори с ней: она хочет у тебя взять интервью.

И эта тридцатилетняя плюшка сразу прилипла ко мне:

– Ох-ох-ох, расскажите мне, пожалуйста, как вы относитесь к творчеству Ольги Славниковой? Вы действительно считаете её одной из лучших писателей современной России? Где она живёт? Как она работает? Что у неё за семья?

Мне пришлось напрячься: я не знал, что это за журналистка и как с ней себя держать – я ведь мог и земляка подвести своими неразумными сентенциями! Я решил вести себя деликатно и предупредительно.

– Дорогая, – ответил я пухленькой журналистке, взяв покровительственный тон, – я не знаком с Ольгой Славниковой, ничего не читал у неё, и я не уверен, что она лучший писатель современной России. Я даже не знаю, пишет ли она что-то сейчас. А она ведь в нашей делегации. Ты уже встречалась с ней?

– Да, я уже взяла у неё интервью, и мне хотелось узнать ещё и ваше мнение о ней.

– Дорогая, к сожалению, у меня нет мнения о Славниковой – я не знаком с её творчеством. Я даже не знаю, о чём она пишет.

Выручил меня один солидный прозаик, лауреат самых главных российских премий, который, так же, как и я, случайно оказался в номере у земляка. Думаю, земляк у него с утра пораньше тоже из бара вытащил все пузырьки, а потом так же пригласил его в гости. Лауреат за руку буквально вытащил меня на крышу покурить:

– Дружище, перестань с ней общаться – толку от неё никакого. Скажи лучше, ты уже встречался с Мишелем?

– А кто это такой? – удивился я.

– Ты что? Мы все через Мишеля прошли! Это, пожалуй, самый интересный для начинающих русских литературный агент. Издательство «Галлимар» полностью доверяет ему. Тебе надо.

– Познакомь меня с ним, – обрадовался я.

– Завтра. Нет – прямо сегодня, отсюда же мы все едем на салон. Он там обязательно будет.

Мы пожали друг другу руки, рассчитывая, что один из нас, а, может, и оба мы пойдём к себе в номера, но мы оба остались. Ушёл незваный гость земляка.

Земляк вкратце рассказал нам историю Алика, его фамилию я точно не помню, но она звучала как-то совсем просто и в корне у неё была Москва: то ли Московкин, то ли Москвичев – неважно! Важно, что он, член партии национал-большевиков, по заданию «деда» ещё с двумя пацанами совершили когда-то какую-то акцию, и был он впоследствии за эту акцию заочно приговорён нашим российским судом на пять лет и объявлен в федеральный розыск. «Дед» обещал помочь, выручить, спасти его, но, видимо, забыл про пацана, и вот – он уже полтора года сидит в этом проклятом вонючем Париже и живёт с клошарами чуть ли не под каким-то мостом. Документов никаких, денег нет – ни обуться, ни одеться, ни пожрать. Как он попал сюда, в Париж, я не стал спрашивать, но что– то защемило у меня внутри от недобрых предчувствий.

После завтрака вся наша делегация, а это человек пятнадцать (по фамилиям не перечисляю – боюсь кого-то позабыть, а писатели народ ревнивый и мстительный) направились на заказном автобусе на знаменитую Парижскую книжную ярмарку. Тысячи, нет – десятки тысяч квадратных метров под крышей, сотни стендов различных издательств со всех стран мира: Бразилия, Кения, Венесуэла, Вьетнам, Алжир и ещё какие-то страны, о существовании которых я не представлял. А главное – я не представлял, что там тоже кто-то пишет книги и кто-то их там ещё и читает!

У многих стендов идут перманентные автограф-сессии. Причём в очередях за автографами стоят по пятьдесят или по сто человек – и это не предел, и для таких очередей, как в аэропортах, сделаны специальные коридоры из лент, натянутых на невысокие металлические стойки. Но главное, что меня поразило, это очень большое количество писателей – чернокожие женщины в возрасте около сорока лет; именно к ним и выстраивались эти безумные очереди за автографами. Что это за писательницы-негритянки, я так и не понял, и объяснить это явление мне так никто и не смог.

Разыскать что-то или кого-то конкретного в этом безум ном столпотворении без квалифицированной помощи было невозможно, и я болтался без толку битых пару часов, пока судьба не направилась сама мне навстречу. Я искал необходимого мне позарез литературного агента Мишеля. Он родился в Париже ещё до войны и чувствовал себя в этом муравейнике как рыба в воде, а потому по-умному надо было мне просто сидеть на нашем родном российском стенде и ожидать.

Между двумя самыми большими выставочными стендами, это стенды Индии и Бразилии, по центральному коридору навстречу мне шёл, улыбаясь, человек с моей книгой «Когиз» в руках. У меня в руках тоже была моя книга «Когиз», которую я планировал подарить этому великому литературному агенту.

– Я вас ищу, и узнал я вас издалека, господин автор, – начал он на чистом русском языке, но с заметным акцентом, пожимая мне руку, – давайте где-нибудь присядем, выпьем кофе и поговорим о наших делах.

Мишель очень ловко провёл меня между какими-то драпировками или шторами, и мы оказались на территории большого кафетерия, и нам даже удалось усесться за каким-то столиком на два полукожаных топчана. Кофе был паршивый, но не ради кофе мы здесь встретились.

Говорил мне папа, чтобы я никогда не хвастался и даже просто не сообщал малознакомым людям о своих связях, друзьях, близких – забыл! Буквально на первой минуте нашей встречи, только-только мы уселись за стол, я спросил у Мишеля, а не знаком ли он с Рене Гера, знаменитым парижским антикваром и коллекционером русского серебряного века и русского зарубежья, который заезжал как-то раз ко мне в Нижний Новгород – его привозил ко мне Серёга Чуянов, наш местный журналист. Мне хотелось бы побывать у него в гостях здесь, в Париже, если Мишель поможет мне с ним встретиться. Я мог заметить, но почему-то не придал значения этому явлению: во время моего краткого спича-вопроса лицо Мишеля наливалось, наливалось и наливались краской. А когда я замолчал, он встал из-за стола и, отложив мою книгу, заявил:

– Рене Гера – это самый дрянной человек в Париже. Это единственный человек в Париже, которому я не желаю здоровья. А вам, господин автор, я желаю успехов, – с этими словами Мишель развернулся и ушёл.

Так закончилось моё знакомство с великим литературным агентом. К слову сказать, с Рене Гера я вновь встретился лет через пять у нас в Нижнем Новгороде на каком-то книжном форуме, и я спросил у него про великого литагента Мишеля, попросив передать ему привет. Реакцию Рене я представлял, но не в таких красках. Рене Гера отозвался о Мишеле в таких терминах, которые я не рискну приводить в этом тексте. Но, главное, – по-моему, после этого разговора мои отношения с Рене Гера тоже были навсегда испорчены.

Результаты моей встречи с Мишелем были таковы, что я уже мог спокойно ехать к себе домой, в Россию.

Даже приём всей нашей писательской делегации в российском посольстве, а это – хрусталь, мрамор, бронза, барокко и приглашённое высшее русско-парижское общество, не смягчил мою печаль от этой встречи с Мишелем, на которую я возлагал надежды. Тем более что там, в посольстве, земляк познакомил меня с великим писателем-эмигрантом Витей, который всегда издалека мне казался эдаким образцом аристократизма или, по крайней мере, интеллигентности, а на самом деле оказался обычным пьяным русским мужиком, чем очень разочаровал меня. Он плохо себя вёл, а когда он ещё и по-барски пригласил всю писательскую компанию плюнуть на посольство и поехать с ним допивать водку в ресторан, я просто сел в такси и поехал в гостиницу.

Я был не одинок в своём решении, но кафе в гостинице было уже закрыто, а кушать хотелось. И вот мы с Сашей, главным редактором одного из центральных столичных изданий, решили пойти куда-нибудь перекусить или просто попить кофе.

Мы потом пересчитали по пальцам – обойдя наш квартал в поисках кафе, где можно было просто попить кофе, что зашли в одиннадцать заведений, и все они были забиты под потолок; они были забиты арабами и неграми, которые оборачивались на нас, как только мы входили. И если мы задерживались даже на минуту, в воздухе просто начинало отчётливо пахнуть агрессией и адреналином, как на молодёжных танцплощадках шестидесятых годов после десяти вечера.

Убив на поиски легендарного парижского кафе час, а может, и чуть больше, мы вынуждены были воспользоваться услугами вьетнамского ресторанчика: варёный рис, грязные, только что выловленные каракатицы, креветки, осьминоги и пепси-кола. Говорят, что все эти морские деликатесы ежедневно на самолётах привозят прямо из какого-то Вьетнама – ещё вчера они плавали в Южно– Китайском море.

Приехав домой, в Россию, я тут же слёг на две недели с сальмонеллёзом в больницу; сальмонеллёз – болезнь грязных продуктов.

Не люблю Париж.

* * *

Сегодня снова снился Париж – тёплый вечер, я сижу на веранде маленького кафе на набережной Сены и прислушиваюсь, как кто-то вдалеке поёт: то ли Жильбер Беко, то ли Ив Монтан – знаю, но ничего не слышу.