Текст книги "Традиции & Авангард. №4 (15) 2022 г."

 
В детстве родные гадали
И обещали узнать
Стану ли я солдатом, –
Родину защищать.
 
 
Гадали на парафине,
В полной воды тарелке…
Но получилось, что сына
Стал литературным клерком.
 
 
Ну что опять за награда?
Все кинулись рассуждать.
Нам генералов не надо
Надо, чтоб умел торговать.
 
 
Надо в семье проворной
Вовсе не принца растить
Чтоб он работал в «торге», –
Пользу в семью приносить!
 
 
Ох, погадали б на картах!
Они мне успех предрекали.
Но родственницы в пёстрых халатах
Карты не уважали.
 
 
…А дальше – больше.
Статьи-повести-сказки,
Стажёрство в столичной прессе
Я у картишек просил подсказки,
когда не находил себе места.
 
 
Неудачи в любви.
Всех забвению
предавал я милых-неверных
Глупая жизнь, недоверие.
А кому доверять, наверное?
 
 
Норильск, корпоративная пресса
Город в процессе тления
Норильск умирает от стресса
Всемирного потепления.
 
 
Прошла приватизация «Никеля»
С расправами прям на месте
Меня, норильского жителя
Глушат трубой в подъезде.
 
 
Оказывается, я был неугоден
Дружил себе с неформалами
В темном Норильском городе
Их оказалось немало.
 
 
Впрочем, и это закончилось
Мне уже сорок лет.
Испорченное здоровье
И даже работы нет.
 
 
Но жить в одиночестве просто.
Я помню, хоть был очень мал
В воде, в глубокой тарелке, –
Парафиновый генерал.
 
 
Он не был вполне настоящим
Но эта игрушка – я.
Гадала себе после пьянки
В пёстрых халатах родня.
 

 
Рассвет, иллюзия вокзала.
Такой вот, на двоих, вокзал…
 
 
Я вдруг сказал:
– Ты проиграла!
Сказала ты:
– Ты проиграл!
 
 
И утра свет стучит в окошко
Норильским снегом по стеклу.
Я – как собака, ты – как кошка,
И не понять нам, что к чему
 
 
Кружатся мысли, льются слезы
Одна есть на двоих печаль
Но нет ответов, есть вопросы:
И почему тебе не жаль?
 
 
Ведь я и правда вдруг исчезну
И не судьба меня вернуть
И ты стоишь над этой бездной
И впереди далёкий путь?
 
 
Решай и пробуй, всё исходно.
Начни с нуля, чтоб всё забыть.
Живи, как Господу угодно
Тебе помочь купе открыть?
 
 
С таким огромным грузом горя
Недолго в жизни потонуть…
Но вот вокзал, а степь – не море
И лучше всё забыть… Забудь.
 
 
И только небо может слушать
Молитвы, стоны, птичий крик…
А ты права, так будет лучше
Что не вокруг, а напрямик.
 
 
Вот, небо смотрит безутешно
Таких, как ты, найдётся рать
Таких, как я, не рать, конечно
Но тоже впору убивать.
 
 
И я скажу тебе на ушко:
– Забудь, что в жизни так темно.
Ведь мы не спим.
Твоя подушка
Осталась дома всё равно.
 
 
Забудь мечты, прими как реальность,
Иллюзию нельзя сберечь
Мы не венчались, мы встречались
Пока хватало этих встреч.
 
 
И, может, это след неврозов
Сползает тенью по стеклу?
Сто иллюзорных тепловозов
Ушли сим утром в полумглу.
 
 
Рассвет, иллюзия вокзала
Такой вот, на двоих, вокзал…
 
 
Я вдруг сказал:
– Ты проиграла!
Сказала ты:
– Ты проиграл!
 

Александр Рязанцев

Александр Рязанцев родился в 1998 году в Москве. Учился в РАНХиГС при Президенте РФ и НИУ «Высшая школа экономики», в настоящее время учится в аспирантуре. Первая литературная публикация (рассказ «Корона в огне») состоялась в апреле 2020 года в газете «Литературная Россия». В дальнейшем стал работать в «ЛР» в должности обозревателя. С 2020 по 2022 год на страницах еженедельника было опубликовано еще четыре художественных произведения и больше сотни литературно-критических материалов. Также печатается в «Учительской газете», «Литературной газете», «Независимой газете – Ex Libris», журнале «Урал». Живет в Москве.

1

Когда он за десять минут услышал слово «боль» в четырнадцатый раз, то не выдержал.

– Ну и долго мы ещё будем это слушать? – критик, небритый неряха в дорогих очках, со слабой надеждой взглянул на приветливую поэтессу, совмещавшую служение искусству с работой в торговой фирме.

– Должны ещё… м-м-м… четверо выступить. – Она сверилась с наручными часами. – Думаю, ещё полчасика. Я выступаю третьей.

– Нда-а-а, – критик хлопнул ладонью по столу, – не так я себе представлял вечер пятницы.

– Ты мог сюда и не приходить, – мягко упрекнула его поэтесса.

Критик недоуменно уставился на неё.

– Не понял? Как мог не прийти?

Поэтесса почувствовала привычный щипок тепла в душе, но усилием воли заставила себя не показать критику, что ей приятно. Легонько постучала безымянным пальцем правой руки по столу. Представила, как красиво бы на нём смотрелось кольцо с небольшим изумрудиком. Ждала, когда критик сделает такой красноречивый подарок, но он что-то не торопился.

– Ну тебе же не нравится, – поэтесса слегка провела пальцами по своим русым волосам и поправила шляпку на голове.

Критик отложил в сторону смартфон. Машинально тоже провёл рукой по волосам, с вызовом посмотрел сначала на стену, затем на поэтессу.

– Да, мне не нравится. Я не люблю плохие стихи. Не люблю плохой ритм, рифмоплётство, штампы. Но твои стихи, – он слегка запнулся, – оч-чень люблю…

Щипок тепла стал ещё приятнее.

– Тогда чего ворчишь?

Критик досадливо крякнул.

– А как тут не ворчать, когда вокруг одни графоманы?!

– Даже я?

Критик покраснел.

– Ну не говори глупости! Ты профессиональный поэт, а не графоман. В отличие от этих ребят, – он показал в сторону долговязого поэта в кожанке, парня лет сорока, читавшего немного детские стихи про любовь и яд:

 
Запомни, сердце у поэта
Безумно бьётся, душу освящая,
Но это же и яд, убивший многих,
Течёт во мне он, с дыханьем вровень.
О, ненаглядная, я умираю!
 

– Ё-ё-ё-маё, – критик схватился за голову, выдохнул и взглянул на поэтессу. Та развела руками, с улыбкой покачала головой, всем своим видом как бы говоря: «Ну что тут скажешь?»

– Вот о чём я и толкую, – критик придвинулся к ней поближе и приобнял.

Поэтесса никак ему не ответила.

Долговязый поэт в кожанке выдержал паузу, потом приложил слегка трясущуюся руку к сердцу и поклонился. Зрители, в основном очень молодые люди, даже оторвались от смартфонов, чтобы похлопать. Аплодисменты были слаженные, достаточно продолжительные, что наводило на подозрения в лучшем случае об отсутствии у зрителей вкуса, в среднем – о том, что поэт в кожанке подкупил нескольких заводил, чтобы те хлопали в нужный момент, в худшем – и о том и о другом.

– А ведь они слушают. Хоть и в экраны смотрят, – заметила поэтесса.

Критик состроил кислую мину, будто отправил в рот ягоду клюквы.

– Да им всё равно, что слушать, поэзию или матерные частушки, – он убрал руку с её плеча и выпрямился. – Им важнее где-то потусоваться, почувствовать себя приобщёнными к искусству – неважно, какого оно уровня, важен сам факт, что ты слышишь рифмованные строки. Всем хочется, чтобы выступающий был молод, бодр и свеж, остальное приложится. А есть ли у него имя, репутация, опыт, хороший материал – да без разницы. Зато мы культурные, зато мы поэзию слушаем!

Долговязый поэт в кожанке ещё раз поклонился и спустился со сцены, уступив место хмурому усатому парню с внешностью артиста. Тот откашлялся и начал читать:

 
Я возьму бутылку текилы
И пойду с ней на крышу, что там, в небесах,
Приложусь к бутылке нехило,
Чтоб забыть блеск твоих чёрных глаз.
 

Поэтесса не очень любила такие «народные» вечера, ведь если ты хороший поэт, то хочется, чтобы тебя и окружали хорошие поэты. Уверенные в себе люди, которых перед выступлением терзает лёгкий, пружинящий страх, или неуверенные, которые дают этому страху по морде и заставляют себя выступать, часто уделывая по всем фронтам опытных, расслабленных московских рифмоплётов.

Взять хоть Митю Беспалого – он служил с поэтессой в одной фирме. Плотный, лысый, в синем дырявом свитере, он боялся смотреть ей в глаза, когда здоровался, а в столовой отделывался неловкими фразами вроде: «Ну-у-у хорош сегодня харчо, а?» Спросив, Митя довольно кивал на её привычный ответ, проглатывал компот из красной смородины и спешно уходил. На летучках всегда молчал, а когда начальник его спрашивал, пучил глаза, но говорил на удивление спокойно, преодолевая природную робость. На сцене же Митя преображался: выходил с прямой спиной, улыбался, уверенно брал микрофон в руки, переминался с ноги на ногу, выбирая удобную точку опоры для своего крупного тела, молчал секунды три-четыре и читал так, что даже отбитые интроверты, не отлипающие от TikTok, начинали его слушать. Митя кайфовал как от самого чтения стихов на публике, так и от литературного похмелья, длившегося несколько дней, в том числе и на работе.

Однажды на летучке на вопрос начальства о поставках диодных лазеров на склад в Мытищах Митя искренне ответил четверостишием про то, как ему напевы жизни претят, а песни сердца – словно храп. Посмотрев на удивлённые лица сослуживцев и осознав сказанное, Митя побледнел. После, в столовой, очкастый бухгалтер за стаканом чая посоветовал ему в следующий раз не бледнеть, а краснеть: так раскаяние выглядит убедительней. Начальник, постаревший военный разведчик, был человеком справедливым и расценил нарушение Митей субординации как добрую шутку. Хотя его волчья улыбка и прищуренный взгляд словно говорили: «Митенька, так ведь ты не шутишь».

А ещё поэтесса понимала, что на фоне слабых стихотворцев она изначально оказывается в выигрышном положении. Критик это тоже знал, но, в отличие от поэтессы, не жаловал как многих новичков, так и профессионалов, находя графоманские нотки в каждом втором стихотворении, которое ему попадалось. Он уже больше десяти лет работал в редакции одной крупной московской газеты, отвечал за рубрики, связанные с культурой. Приглашал своих коллег по цеху написать материал за небольшой гонорар, по мере сил и возможностей помогал молодым талантам, сам много писал. Много места в своей колонке уделял поэзии – рецензии его были хлёсткие, разгромные, хотя критик не забывал и похвалить автора, но только по делу. Чаще всего его оценки были справедливы, особенно когда нечитаемые и понятные пяти-шести людям, мутные, как болотная тина, верлибры и наивные, неуклюжие вирши про лютики и колокольчики получали всероссийские, традиционно не очень щедрые, премии.

– Так графоманы – это твой хлеб, – поэтесса ткнула критика пальцем в бок.

Критик вопреки обыкновению никак не отреагировал. Как сидел, сгорбившись, словно горгулья, так и продолжал сидеть. Поэтессе хотелось, чтобы он её за этот палец взял, провёл по нему рукой и поцеловал. Давно этого хотела. Но критик то ли не понимал, то ли не хотел понимать.

– Нет, не мой. Это наш с тобой хлеб. – Охнув, он поднялся на ноги и нагнулся над перилами, чтобы рассмотреть толпу. Критик любил сидеть сверху, на втором этаже, чтобы его никто не видел. В таком положении было два плюса: меньше шансов встретить знакомых и больше шансов подлить красного вина в бокал из бутылки, тайком пронесённой в сумке с книгами.

Критик смотрел вниз, в полумрак. Он увидел высокого калмыка, судорожно перечитывавшего написанные от руки четверостишия. Потом взглянул на женственного греховодника, который, мило ухмыляясь, изучал золотую цепочку в ложбинке меж грудей своей спутницы, чуть не засунув нос ей в декольте. Неожиданно удивил косматый увалень в итальянском костюме, пивший холодное тёмное пиво из стакана и кивавший почти на каждое слово, произнесённое со сцены. Заинтересовала одинокая блондинка с правильными чертами лица, смотревшая то на сцену, то в смартфон и точно ожидавшая, что напротив неё сядет кто-то умный, интересный и спросит: «Что ты здесь забыла?».

– Нда-а-а, хлеб здесь хоро-о-ош, – протянул критик. – Все сорта есть: и булки, и батоны, и кирпичи. Даже колобок есть – вон, смотри, лысый, сидит там.

Он указал пальцем в сторону толстого мужичка, задумчиво жевавшего гамбургер.

Поэтесса громко отодвинула стул, встала, подошла к критику и, как тому показалось, захотела к нему прижаться, но усилием воли заставила себя сдержаться и не сделать этого.

– Что ты привязался к человеку? – голос поэтессы прозвучал как-то холодно, и критик решил, что это связано с её предстоящим выступлением: когда поэтесса нервничала, то начинала спорить и капризничать.

– Да это не совсем человек, а поэт, – он кивнул в его сторону. – Он же стихи читал, помнишь?

Поэтесса обиделась, но промолчала. Она помнила. Колобок, тот самый полный мужичок, читал бодро, уверенно. Стихи у него были такие же: бодрые, уверенные – выступающий очень старался. Она слушала и смотрела на критика, который с каждой минутой хмурился всё сильнее и уже на третьем стихотворении вынес приговор: «Слушать эти вирши про каких-то там “детей грязных хилых войн” не-воз-мож-но!» Поэтесса очень часто с критиком соглашалась и в лучшие времена, когда они сидели и слушали плохие стихи, реагировали примерно одинаково, делали похожие замечания, смотрели друг на друга, улыбались, чувствуя близость – не только как между мужчиной и женщиной, но и как между ценителем и создателем, – но в последние недели всё стало каким-то будничным, приевшимся, а потому неискренним. Оба старались этого не показывать, но с каждым разом попытки были всё наивнее и глупее.

Так, ей очень понравились стихи Колобка:

 
Любовь нам часто только снится,
Она полна благих надежд.
И мне порой, когда не спится,
Чуть слышен хруст её одежд.
Я чуял тьму и видел блеск
Луча над тысячью гробов.
Теперь же слышу только плеск
Воды, гробницы дураков.
 

Поэтессе очень захотелось, чтобы критик прочитал ей такие искренние стихи. Но тот сидел сгорбившись, ворчал и пил вино, а слова лились со сцены, но их произносили другие люди. Хотя критик мог бы написать хорошие стихи – поэтесса это не просто чувствовала, а знала. Но и ничего ему об этом не говорила – ждала, сама не зная, почему.

– Хоро-о-ош хлеб, ничего не скажешь, – мечтательно повторил критик, рассматривая посетителей. – Раз так, то нужно вино, чтобы в него хлеб макать. – Критик повернулся к поэтессе. – Колобка сожрём первым. Ты какое будешь?

– Белое. – Поэтесса немного помолчала. – Не понимаю, почему я должна об этом говорить? Ты же прекрасно знаешь, какое вино я люблю.

– Вот-вот. Только когда я приношу белое, тебе хочется красного, а когда я схожу в магазин во второй раз и беру отличную «Вальполичеллу», тебе вдруг хочется красностопа. – Критик улыбнулся поэтессе так, будто она была маленькой девочкой, неспособной выбрать себе торт на день рождения. – А я тогда возьму красное. Белое вино – это для девочек.

Он повернулся к ней спиной и побрёл к лестнице. Поэтесса проводила его взглядом и ощутила странный укол в сердце. Она слышала от него эту глупую шутку сотни раз – и уже устала обижаться на слова, которые в начале их знакомства казались милыми, а после пары месяцев совместной жизни – уже очень грубыми. Сейчас опять обидно стало. Почему?

Она взглянула на несуществующее кольцо на пальце, затем перевела взгляд вниз, на отвернувшегося от неё критика, неуклюже спускавшегося по лестнице. Механически развернула листок со шпаргалками и стала быстро читать, слегка шевеля губами.

Спустившись, критик встал в очередь. Кафе, носившее мандельштамовское название «Шум времени», было в европейском стиле: открывая дверь и заходя в узенькую проходную, ты шёл по длинному коридору, выбирал свободное местечко, потом подходил к стойке и делал заказ. Расплачивались тоже у стойки, так что очереди было две.

Критику стало дурно. Он глядел на белые скатерти, устилавшие дубовые столики, и с грустью вспоминал беззаботные, но голодные денёчки в Италии. Он туда ездил на стажировку по обмену, стал пробовать писать очерки и репортажи о происходивших событиях, стучался в редакции итальянских газет, пытался включиться в размеренный, для русского человека непривычный, ритм жизни, но не смог и вскоре вернулся в Москву. Часто, выпив водянистого «Кьянти», мысленно перемещался на старинные, хоть и грязноватые улочки и бродил по ним, живя телом в Москве, а душой – в Риме.

Однажды, находясь где-то между Тверской улицей и виа Гарибальди, он забрёл в книжный магазин и стал искать новый роман Орхана Памука, чтобы написать рецензию для газеты, куда устроился, получив хорошие рекомендации от организаторов стажировки в Италию. Памука, как назло, не оказалось, зато был Омар Хайям. Вернее, приятная русая девушка в платье цвета альпийской идиллии, державшая в руках «Рубайат» и внимательно читавшая про хлеб, вино и одиночество. Критик посмотрел на неё, невысокую, но крепкую, здоровую, надёжную, и что-то отпустил внутри себя, улыбнулся. Она почувствовала его взгляд, оторвалась от книги и посмотрела на критика, слегка приоткрыв рот. И прошло секунды три. И поэтесса что-то поняла и улыбнулась в ответ – открыто, не стесняясь показать красивые крепкие зубы. И критик, открытый для любой книги и глухой к любым проявлениям чужих чувств, продолжал смотреть на неё не мигая. И девушка в летнем платье, стоявшая перед ним, притягивала, не вызывала робости и страха, от которого хочется засунуть пальцы в рот и погрызть ногти. В её лёгком смущении он видел интеллигентность, а в широко открытых глазах – интерес к человеку. От неё, такой незнакомой, но неожиданно близкой, исходил долгожданный покой. Критик подумал, что других женщин, подобных ей, он никогда больше не встретит.

И потому начал разговор первым, во второй раз в жизни будучи при этом трезвым.

Кто-то больно лягнул его сзади. Критик ойкнул и развернулся. За ним стоял Колобок с пустым бокалом в руке.

– Прошу прощения! – Колобок похлопал критика по спине. – Тут узковато, не рассчитал.

– Да ничего страшного, – вежливо ответил критик. – Всё нормально. Вино не пролили?

Колобок посмотрел на бокал, потом критику в лицо.

– Н-нет вроде.

– Ну и слава богу, – критик протянул бармену купюру и спросил два бокала белого вина. Он решил поддержать поэтессу. Вооружившись бокалами, неуклюже прошёл к лестнице, чуть не облив вином стоявшую рядом пожилую даму, и поднялся наверх, к столику, за которым его должна была ждать поэтесса.

Но её там не было.

Критик удивлённо обошёл стол, держа бокалы с вином в руках. На замшевые ботинки пролилось несколько капель, но он не обратил внимания. Ни поэтессы, ни её сумочки. Куда ж она подевалась?

– Вы один? – кто-то стоял за его спиной.

Критик обернулся. Увидел Колобка, державшего в руке новый бокал вина.

– Н-нет… я с дамой.

– Да-да-да, – Колобок энергично закивал. – Я её видел. Она выступает сегодня.

– Вот-вот… Только куда-то отошла.

– Давайте выпьем за её здоровье, – Колобок протянул руку с бокалом, и критик ответил на тост, чокнувшись своим бокалом. Мужчины сделали по глотку.

– Я присяду? – спросил Колобок.

– Пожалуйста… Только не на этот стул, тут поэтесса сидит.

– Пардон, – толстяк уселся слева от критика. – А я вас знаю.

Критик не удивился. Его уже несколько лет узнавали молодые поэты и пытались его пригласить на бокальчик, чтобы завоевать лояльность, но критик старался не поддаваться на провокации. Он всегда старался сохранять независимость. До встречи с поэтессой это создавало большие проблемы в отношениях с женщинами, но никогда не подводило на работе. А критик даже сейчас был на работе: от него к понедельнику ждали готовый материал.

– Я вас тоже знаю, – аккуратно ответил критик. – Видел вас на сцене.

– Вам понравилось?

– По первому разу сложно судить. – Критик сделал глоток и подождал несколько секунд, смакуя вино и время. – Мой вам совет: не пишите стихи. Вам же массовый читатель нужен. Попробуйте написать роман – роман ещё можно продать, в отличие от стихов. Стихи выкладывайте в Интернете: больше шансов прославиться. – Он сделал ещё один глоток, и бокал опустел на треть.

– Спасибо. – Колобок отхлебнул вина. – А что вам больше всего понравилось?

– Мне понравилась ваша аутентичность. – Ответ был стандартен, как голливудский сериал. – Благородная интонация. Немного веет классикой, но вы не повторяете какую-то традицию, а пишете самобытно, хотя влияние наших предков определённо есть. До их уровня, правда, совсем недотягиваете. Вы пишете по-своему, даже оригинально, но просто, ровно, без эмоций. Вам не хватает образности, каких-то убедительных, именно вами обнаруженных деталей. – Критик сделал очередной глоток. – Советую поработать над техникой. Важно не только, что вы читаете, но и как это делаете, – он улыбнулся, глядя на озадаченного Колобка. – Послушайте критика.

Он допил вино и отодвинул пустой бокал в сторону. Стрельнул глазами на свою сумку, в которой лежала початая бутылка вина. Был вечер пятницы, и хотелось напиться, но критик сдерживал себя: не хотелось расстраивать поэтессу.

А ведь вино их сблизило. Он подошёл к ней тогда, в книжном магазине. Что-то сказал. Посмеялся. Представился, спросил, как её зовут. Услышал её имя, почувствовал энергию здорового тела и понял, что пора бы уже забыть об Италии. Они вышли из книжного, купив томик Омара Хайяма, прогулялись по неожиданно солнечной Москве и зашли в кафе, и он ей рассказывал про итальянскую мафию, шоколад и римское солнце. Потом, уже на свидании, они пошли в театр, потом ещё раз, и ещё, и он ей подарил розы и, преодолевая природную робость, предложил проводить до дому. По дороге купил красного вина…

– О, смотрите, она вышла, – Колобок кивнул в сторону сцены.

– Верно, – критик чуть не уронил пустой бокал. – Абсолютно верно. Можно на «ты».

Колобок кивнул, глотнул вина и приготовился слушать.

Критик смотрел на сцену. На ней стояла поэтесса. Окутавший её полумрак добавлял образу загадочности: русая, в чёрной шляпке, волшебная, словно привет из детской сказки. Свет падал на лицо, на кругловатое личико и волевой подбородок, слегка подтянутые скулы, прямой нос и глаза чайного цвета. На шее висел небольшой медальон с изображением святой княгини Елизаветы Фёдоровны.

Она подошла к микрофону, взяла его в руки, поздоровалась. Публика стала хлопать в ладоши, узнавая её.

– Здравствуйте, дорогие друзья! – улыбнулась поэтесса. Критик, как всегда, залюбовался её зубами. – Добрый вечер…

«Привет с большого бодуна», – критик, усмехнувшись, почувствовал тревогу и залил её глотком белого из бокала, предназначавшегося поэтессе.

Она стала читать подводку, и критик внимательно слушал – уж кто-кто, а он прекрасно знал, как поэтесса не любила подводки. Когда она накануне готовилась к выступлению, критик подошёл к её рабочему столу и спросил, что это она делает.

– Пишу подводку, – раздражённо сказала поэтесса.

– Под водку? – рассмеялся критик и выскочил на кухню, опасаясь, что в него полетит карандаш.

И вот она стоит, в свете прожекторов, в вечернем платье, чьи узоры напоминали форзацы дореволюционных книг, с длинными распущенными волосами, и читает стихи про дедушку, про сердце, жадно пьющее горечь, про очищающий дождь. Последнее стихотворение критику особенно нравилось, но только как слушателю. Этого он ей никогда не говорил.

– Может, ещё по одной? – спросил Колобок.

Критик отвлёкся от вдумчивого созерцания и, подумав, кивнул.

Колобок сходил за вином. Поэтесса продолжала читать стихи. Критик слушал в тысячный раз знакомые строчки, чувствовал удары быстро бьющегося сердца и крутил в голове немного печальную мысль: исполнение было гораздо лучше самих стихов. А выступала поэтесса как настоящий мастер – неторопливо, бодро, артистично, правильно расставляя акценты и смакуя слова, словно кусочки пармезана в мёде.

Они выпили ещё по бокалу. Критик достал из сумки бутылку, отвинтил крышку и угостил Колобка. Потом ещё раз. И ещё. Итальянское вино лилось в глотку легко, и критик неожиданно понял, что начал пьянеть.

– А давай по пивку? – Колобок хитро улыбнулся, когда критик убрал пустую бутылку под стол.

– Вино под пиво… – начал было критик.

– Да ладно!

– Ну всё же…

– Вечер пятницы!

– Так сейчас она вернётся.

– Уверен?

– О чём это ты?

Голова слегка кружилась.

– Она сейчас придёт, и…

– Да ты лучше меня знаешь, что потом к ней подойдут читатели, она станет фотографироваться, подписывать книги, болтать с организаторами… Давай шлифанё-ё-ём!

Колобок хлопнул его по плечу.

Критик злобно на него зыркнул.

– Руки убрал, – тихо сказал он.

Колобок вскочил со стула.

– Да, извини, извини… Я за пивом.

Он скрылся. Критик остывал. Он сам не знал, что на него нашло, и почувствовал в душе тревогу.

Поэтесса начала читать новое стихотворение. Критик закрыл глаза. Голова слегка кружилась.

Он хорошо помнил, как слушал её в первый раз, вскоре после их знакомства. Та читала стихи, смотрела слушателям в глаза, наблюдала, как они рассматривают что-то в смартфонах, потом возвращаются в реальность, задумчиво кивают головой или повторяют её стихи слово в слово. Временами смотрела наверх, на критика, чтобы проверить, слушает ли он. А критик сидел на втором этаже, слегка сгорбившись и сложив руки на груди, и с наслаждением слушал не то, что она говорила, а как это делала. После, когда поэтесса закончила и вернулась за их столик, критик от души похвалил её. Та улыбнулась и поделилась доброй вестью: у неё выходит первая книжка. Критик поднял бокал и сказал добрый тост в её честь. А поэтесса, счастливо улыбаясь, добавила: «Поэту надо не только писать хорошие стихи, но и пить с хорошими людьми!»

Критик смотрел на неё с восхищением.

Вернулся Колобок с двумя бокалами тёмного пива в руках. Протянул один бокал критику, и тот, поблагодарив, взял его в руки. Они выпили. Колобок поморщился: пиво для него оказалось крепковатым, – но критику было в самый раз. Он уклончиво извинился за свою вспышку ярости и, успокоившись, стал рассказывать Колобку о силлабической поэзии и полном собрании сочинений Юрия Кузнецова, о бельгийском пиве и итальянских соусах, о достоинствах своей любимой девушки и недостатках стихов Колобка. Голос поэтессы звучал откуда-то снизу, приглушённо, сдавленно, и критик теперь уже не обращал внимания на давным-давно знакомые строчки. Зачем? Он и так их чуть ли не каждый день слышит. Красота приедается.

Критик снова и снова ходил за пивом, и его медленно, но верно окутывал давно забытый мрак, прерываемый новым тостом и редкими вспышками сознания.

2

Глаза он открыл уже дома, лёжа на диване. Не удивился. Пару раз он так засыпал в редакции, заваленный работой и опьянением после третьей банки пива, и наутро болела не только голова, но и тело. Сейчас было точно так же – критик встал, хрустнув костями, постоял, пытаясь сообразить, что происходит, и осмотрелся.

Было светло и очень тихо. Одеяло на диване сильно смято, будто с критиком спало ещё человека три, сумка с книгами, взятыми на рецензию, лежала перевёрнутой в углу, а из почти севшего смартфона, ставшего ненадолго будильником, лилась музыка, требовавшая, чтобы критик проснулся и пошёл, а точнее, побежал.

Критик, сильно сощурив заспанные глаза, потянулся рукой к тумбочке, выискивая среди грязных чашек и недочитанных книг очки. Нашёл их. Надел. Затем взял смартфон в руки, отключил будильник, почему-то трезвонивший в субботу, и засунул гаджет в карман джинсов. Забеспокоившись, похлопал себя по карманам.

Смартфон на месте. А вот кошелька нет.

Критик действительно не пошёл, а побежал на кухню. Порыскал на столе, у плиты – кошелька не было. Нашёл брошенную на стуле кожаную куртку и порылся во внутренних карманах – тщетно. Побежал в спальню, переворошил двуспальную кровать, тумбочку и даже книжные полки. Пусто.

«Потерял?» – испугался критик и мысленно стал вести список потерь. Паспорт, две банковские карточки, семь тысяч рублей наличными, билет в библиотеку, социальная карта, пропуск в редакцию…

Кошелёк лежал на её столе. Том самом, за которым ещё вчера поэтесса писала подводку. Критик схватил кошелёк, открыл его, проверил, не пуст ли. Всё лежало на своих местах. Только наличных стало в два раза меньше. Облегчённо вздохнув и возблагодарив Бога, критик перекрестился и бросил кошелёк обратно на стол. Повернулся к двери, осмотрелся, и тревожность вернулась.

Посмотрел на кровать: до него в ней никто не спал.

Тут критик вспомнил своё пробуждение на диване, вспомнил, как сходил со своей любимой девушкой, с которой жил уже почти два года, на поэтический вечер, вспомнил Колобка и свой неожиданный, совершенно незапланированный, постыдный загул.

Критик мотнул головой, в которой будто лежал кирпич, силясь вспомнить, куда же подевалась поэтесса. Может, уехала? Он открыл дверцу шкафа и увидел её одежду: белый пиджак, вечерние платья, блузки. Под одеждой лежала дырявая спортивная сумка критика. А вот её чёрного чемодана на колёсиках не было.

Критик поспешно вернулся в гостиную, плюхнулся на диван и взял в руки смартфон. Увидел, что он зачем-то звонил поэтессе в час ночи, а та не взяла трубку. Странно.

Он посмотрел на часы. Полдень. Решив, что уже можно, позвонил.

Первый гудок. Второй. Третий. Четвёртый. Вот уже пятый. Критик знал, что если на пятом гудке трубку не берут, то, скорее всего, и не возьмут уже. Надо сбросить вызов и перезвонить попозже либо дождаться, когда тебе перезвонят (или нет). Но критик упрямо продолжал слушать гудки. На восьмом беспардонно влез автоответчик с предложением записать голосовое сообщение. Критик посчитал это глупым и отключился.

Голова болела. Ничего не вспоминалось. И чем сильнее он хотел вспомнить, тем больше забывал. Боль грызла голову, впивалась в мозг словно крюк. Тревога никуда не пропадала.

Он помнил, что начал пить с Колобком, когда поэтесса вышла на сцену. Выступала она обычно минут двадцать. Однако выпили они хорошо, если по три бокала вина, а потом ещё бутылку в придачу. И затем взяли пива… Значит, сидели долго. Где же тогда была поэтесса? Почему не подошла? И как он вообще до дома доехал?

Критик поднялся и прошёлся по квартире. Прошлое не хотело открыться. И это пугало. К то-то забивал в мозг гвозди, как будто наслаждаясь хрустом пробитого черепа. Похмелье смешивалось со страхом, будто пиво с вином.

Он позвонил ещё раз. Ответа не было. Подождал полчаса, то и дело сверяясь с часами и считая минуты, и ещё раз позвонил. Безрезультатно.

Он снова походил по квартире. И неожиданно понял, что на самом деле его тревожит. Он не чувствовал её запаха – запаха чистого тела после душа, тщательно вымытых волос, духов с цветочно-зелёным ароматом. Именно её запаха.

Критик закрыл глаза.

Поэтесса пропала.

Он встал и, стараясь не слушать сердце, прошёл на кухню, проглотил две таблетки анальгина, запил их водой и вернулся на диван. Мозг настойчиво предлагал наполнить желудок пивом, но критик отверг эту идею: он никогда не опохмелялся. В такие моменты всегда вспоминал своего друга, артиста из потомственной актёрской семьи, с которым как-то, ещё до знакомства с поэтессой, пил коньяк на даче. С утра очумевший от кутежа критик на предложение опохмелиться ответил твёрдым отказом, и артист уважительно закивал, сказав: «Правильно делаешь. Опохмел – это первый шаг на пути к алкоголизму».

Критик взял смартфон и проверил личную страничку поэтессы во всех социальных сетях. Она выходила на связь, но рано утром. Собравшись с духом, написал ей сообщение: «Привет! Ты где? Что случилось?» – и отправил всюду, где мог. Потом лёг и каждую минуту стал проверять, не прочитала ли она и не строчит ли ответ, хотя усердно себе говорил, что не надо так делать, это глупо.