Текст книги "Российский колокол № 5–6 (36) 2022"

Как интересно устроен мир! Вот живёт человек, старается, много работает, приобретает для себя какие-то украшения, вещи, которые, как ни крути, останутся после него и, возможно, окажутся никому не нужными. Хорошо, когда любящие родственники бережно относятся к этим предметам. Сколько интересного могут поведать эти колечки и серёжки, броши, костюмы и платья об ушедшем человеке и о целой эпохе!

Разбирая старые вещи в бабушкином сундуке, Мила наткнулась на небольшой свёрток из куска материи, в котором аккуратно были сложены метрики-документы, свидетельствующие о дате и месте рождения деда и бабушки, царские бумажные банкноты и займы, вырезка из газеты «Новая жизнь», датированная 1917 годом, пятым ноября по старому стилю, и иллюстрация из художественно-литературного журнала с карикатурой. В статье под карикатурой, названной смело «Г-жа революция», рассказывалось о том, что деловые круги всё ещё не осознали необратимость свершившейся трагедии и не поверили в прочность победы большевиков в Петрограде и Москве. Автор сообщал привычную информацию о работе биржи, обнадёживая, что биржа не чувствует опасности и продолжает работать в штатном режиме. В другой вырезке из петроградской газеты «Раннее утро» сообщалось о стратегическом распоряжении новой власти: «Советом народных комиссаров принят декрет об отмене права частной собственности на городские недвижимости… В случае противодействия бывшего владельца недвижимости проведению этого декрета он лишается права на квартиру».

Неизвестно, зачем хранились бабушкой именно эти газетные заметки среди документов. Наверное, они что-то для неё значили.

Сложив всё аккуратно как было, Мила продолжила рассматривать бабушкино добро. На самом дне сундука, изрядно пересыпанное табаком и дустом[2]2
  Порошок против моли и других насекомых-вредителей.


[Закрыть], лежало шерстяное платье тёмно-коричневого цвета.

– А вот и платьице твоё любимое, – сказала Мила, словно рядом с ней находилась бабушка. – Давай-ка посмотрим, не доедает ли его моль-обжорка? – шутливо сказала девушка полушёпотом. – Какая красота! Такая талия у тебя была узенькая, у меня вот не такая, наверное, – продолжая рассматривать платье, рассуждала Мила. – Интересно, оно мне в пору или нет? Надо примерить.

Девушка положила платье на рядом стоявшую кровать и ласково расправила рукава и воротник.

– Ой, что это? – воскликнула она, уколовшись обо что-то во шве рукава. Внимательно осмотрев и ощупав плотный шов, на котором крепилось семь маленьких и круглых чёрных пуговиц, девушка обнаружила нечто похожее на толстую иглу внутри него.

– Надо же, иголку портной забыл вынуть… А может быть, это защита какая от зла и вредоносного колдовства? – улыбаясь своей догадке, прошептала она. – А если я аккуратненько надрежу вот тут и выну эту иголку? – подумала девушка и сама одобрила своё предложение.

Взяв лезвие, она сделала маленький надрез и тонким крючком для кружев постаралась достать свою находку. Ничего не получалось, крючок соскальзывал, а дырочка становилась шире. Надрезав ткань ещё немного, девушка увидела то, что столько времени было спрятано в шве этого платья, – тонкую золотую брошь с прозрачным камушком посредине. Достав находку, Мила была и счастлива, и взволнована одновременно.

– Вот так сюрприз! Вот так бабушка! Ну и ну! Это что же, портной припрятал или сама ты так сумела сделать? – продолжала разговаривать с невидимой бабушкой удивлённая находкой девушка.

Тем временем возле дома послышались голоса родителей, и Мила вышла к ним навстречу.

– Мам, пап, смотрите, что я нашла в бабушкином сундуке, – тихо сказала она.

– Дай-ка посмотреть! – попросил отец, включая свет в комнате.

– Смотри, это же золото, а вставка – бриллиант или что? – с любопытством спросила мать.

– Да, однозначно бриллиант, иначе мама не стала бы так прятать.

– Где же ты это нашла? – спросила мама Милу.

– В сундуке. Я решила примерить платье её шерстяное, ну, то, которое она только сама каждое лето на солнце на просушку вывешивала. Помнишь, она тебе не позволяла его наизнанку даже выворачивать, сама всё делала? Говорила, что его нужно бережно в руки брать, в нём вся её молодость и сила. Я всё смеялась этой её шутке. А оказывается, там вон что было!

– Да уж, мама и при жизни умела удивлять, и после не перестаёт, – задумчиво и с грустью сказал отец.

– Что же, дорогая, раз она тебе это показала, раз ты нашла это, пусть твоим и будет. Надо только знать, когда и с чем носить такое украшение. Наступит час, и, я уверен, ты сможешь показать эту вещицу свету. А пока не время! – сказал отец и, печально улыбнувшись, поцеловал девушку в лоб.

С того дня прошло более тридцати лет. Мила, собираясь на торжественный вечер в посольство одной капиталистической страны, на красивое вечернее платье прикрепила эту брошь и, посмотрев на своё отражение в зеркале, на мгновение боковым зрением увидела образ высокой и стройной женщины, чем-то похожей на себя.

P.S. На фото к рассказу та самая брошь.

Владимир Миллер

Заслуженный работник культуры Российской Федерации. Окончил НГТУ (Новосибирский государственный технический университет). Пятнадцать лет работал на авиационном заводе им. В. П. Чкалова инженером и руководителем, затем – директором Дома культуры и творчества им. В. П. Чкалова. В 1987 году Владимир Григорьевич стал директором Новосибирской филармонии, а в 2000-м перешёл в правительство Новосибирской области. Работал начальником управления культуры, заместителем министра культуры.

Лихие девяностые и групповушка

Пригласили меня как-то на телевидение. И не то чтобы давно не приглашали, бывало иногда и сейчас, в период уже скромной должности, но редко, раньше-то почаще светился, должности обязывали. Ну пригласили и пригласили. Типа, будет диспут, дискуссия даже под названием «Лихие девяностые». «Вы же директором филармонии служили, вот и расскажете, как выживала она в те годы, лихие девяностые». Я человек простой, никогда журналистам не отказываю, уважаю их труд, всегда на интервью готов, а тут – дискуссия, народу много будет, не я один. А в любой групповухе, как вы знаете, всегда хильнуть можно будет, если что не по мне пойдёт. К тому же место обозначили совсем не привычное для индивидуальных бесед – зрительный зал одного из драматических театров. Обговорили детали: во сколько, куда, кто примерно будет. Впереди ещё недели полторы. Даже сочинять начал в уме, чего я там наговорю про радости и огорчения филармонические. И как с большим мешком за зарплатой в очереди в банке стояли. Как долго купюры мелкие нам пересчитывали, как задерживали зарплату. Каца приходилось с собой в банк брать к главному, кто бабки свежеполученные распределял: для авторитета вдвоём ходили. Как восемь месяцев зарплату не платили, и мы из выручки хоть частично, но выдавали всем сотрудникам понемногу. Про гранату напомню, что Бичевская у меня оставила, а я её на стол поставил в кабинете – типа, будете приставать, почему выручку целиком на зарплату выдаю, а статью вторую не выплачиваю, так взорву поверяльщиков к чёртовой матери. И про то расскажу как в это же время в филармонии как грибы новые коллективы появлялись. Как деньги у спонсоров искали, гастролёров встречали на арендованных машинах – свои-то, как говорится, не фонтан. А сколько жуликов пережили, как деньги за предстоящие концерты в Москву приходилось заранее привозить, чтобы гарантия была! Да мало ли что. Всё и не расскажешь, тем паче дискуссия не предполагает долгих воспоминаний. Словом, готовился, фантазировал, моменты всякие интересные и смешные даже вспоминал. Аж самому интересно стало. Ё-моё, сколько пережито, сколько прожито!.. Подспудно в уме мыслишка ворочается: расскажу, как жили-выживали, глядишь, и уважения к филармонии прибавится, да и меня, грешного, добрым словом кто вспомнит. Мы, конечно, консерваториев не кончали, но тоже можем кое-чего наговорить интересного. Размечтался, стало быть. А что, мечтать не вредно.

Приезжаю, значит, в оговорённое время – народу и впрямь много, половина знакомые, даже несколько близких приятелей. Были и совсем чужие, кто, очевидно, разные другие сферы представляет, в те лихие годы выжившие. А для затравки предложили посмотреть один из документальных фильмов моего соседа и приятеля Юры Шиллера. Мы с ним однофамильцы практически, я нас так и представлял, когда вместе оказывались, типа «Ширли-Мырли», Шиллер-Миллер стало быть. Фильм снят как раз в обозначенный период, давайте, мол, немного окунёмся.

Рассадили всех группами: где люди из бизнеса, где из науки, культур-мультур тоже в отдельном месте, по ранжиру значит. Полагаю, для удобства ведущих, чтобы кучку на кучку стравливать, дискуссию же обещали. Народ, конечно, разный, даже и по возрасту разный, к моему большому удивлению, и молодёжь была. Не только те, кто от телевидения нас встречал и рассаживал, но и вполне реально приглашённые. Они-то как здесь? Может, чтобы послушали, как мы выживали, на ус мотали, мало ли что аналогичное в их жизни случиться может. Капитализм же строим, пусть даже и с человеческим уже лицом, не тот, что в лихие девяностые. На всякий случай пусть учатся, глядишь, наш опыт и пригодится. Ну вот, рассадили нас, ведущие обозначились, поприветствовали, некую задачу-цель прояснили, для чего нас собрали. Я, если честно, так и не понял ни цели, ни задачи: о чём будем дискутировать, что кому доказывать? То ли надо выполнить чьё-то указание, из Москвы наверное (откуда же ещё указания нам шлют, телевидение-то московское), то ли ещё какую смурдягу пропагандировать, однако приготовился.

Фильм нам показали моего друга Шиллера и впрямь сердечный, того времени фильм, абсолютно правдивый, как всё у Шиллера. Съёмки, так сказать, с натуры. Люди что думают, то и говорят, им, людям, плевать, что на дворе делается, жить-то всё равно надо. Вот и беседуют по-честному, не придуриваясь и не фальшивя. Мне даже несколько моментов сильно понравилось. Там, в кино, один самодеятельный художник показан, очень колоритная фигура. Вот он и говорит автору фильма про свою живопись, типа, больше всего портреты пишу, и особенно женские. Не знаю, говорит, почему женских больше, скорее всего, я к женщинам очень хорошо отношусь. А я смотрю и думаю: вот ведь какой человечище, смотри-ка, на дворе лихие девяностые, а он всё-таки о своём постоянном и главном – о женщинах. Вижу я эти кадры и горжусь художником: прям как я, я ведь тоже женский пол особенно высоко ставлю, даже сейчас, когда возраст несколько понизил мою человеческую активность, а поглядываю на них с прежним удовольствием. Стоп, чего это я? Даже с большим удовольствием, увы, теперь этот уже недоступный местами плод особенно привлекателен и сладок. Короче, фильм приняли хорошо, на аплодисментах, а вот дальше как-то всё неуверенно пошло. Ведущие свою линию гнут, про лихие девяностые им надо директиву выполнить, публика неискушённая обсудить фильм сильно хочет. Короче, тут дискуссия в некотором роде и случилась, между публикой и ведущими. Победила, мне показалось, публика, нарушив сценарий, а дальше пошло совсем уж непонятное. Как я и говорил, заготовленные заранее люди из того лихого времени начали нести невесть что. Кто-то хвалиться стал, как кооперативное дело поднимал, учёный муж про науку загибал совсем непонятное, это всё на постоянных репликах – давайте, мол, фильм обсуждать. Один известный многим из нас по своим экстремальным выходкам – тот совсем такое загнул, что даже я сильно удивился: чего городит? Он, представьте, в финале своей пылкой речи заявил, что в истории России не было более плохого и постыдного времени, чем девяностые годы. Во, блин, даёт! Плохо же ты знаешь историю своей страны, если такое лепишь: а Смутное время, а петровские реформы, войны и революции, Гражданская война, наконец, когда брат на брата, сын против отца, тридцать седьмой кошмарный, Отечественная война и разруха послевоенная? Да мало ли что было, может, ещё что другое будет потяжелее, чума какая нагрянет – вон чего фантасты пишут, не позавидуешь потомкам нашим. Взволновался я практически, однако сижу слушаю дальше. Дискуссии давно и не наблюдается, кроме попыток к Шиллеру вернуться, всяк своё городит, и непонятно даже, ругаем ли мы то время или своими подвигами хвалимся, как выживали и вырастали в олигархов, в смысле в новых русских… До меня очередь никак и не доходит, хотя я уже и придумал, чего другого вынести на свет божий из моего того времени. Однако в сумятице, не сильно управляемой ведущими ситуации, про меня и не вспоминают. Вот тебе и групповушка: кто-то делом занимается, кто-то в силу обстоятельств со стороны наблюдает!

Молодёжь потихоньку исчезает из зала, им, бедным, совсем непонятно стало, о чём это мы. Думаю, пора и мне линять, уже больше двух часов дискутируем непонятно о чём, унесу-ка я светлый образ киношного художника с собой, пока какой-нибудь оратор и его не попытался пристыдить в моих глазах… Мои приятели из родной культурной сферы тоже понемногу смылись. Подождал я ещё честно полчасика – так и не предложили мне поделиться с народом мыслями о лихих годах. Тут я и покинул залу, горько сожалея о потерянном времени, но и радуясь, что фильм, прежде не виденный мной, удалось посмотреть. Пойти, что ли, накатить с соседом Шиллером, руку его мужественную пожать? Ей-богу, выпить после такого абсурда хотелось.

Скажу честно, ещё долго обозначенная тема занимала мысли мои, которыми так и не удалось на той встрече поделиться. А с вами поделюсь. Знаете, что больше всего мне лично запомнилось из того периода жизни, почти двадцать пять лет назад? Надеюсь, зная меня, вы угадаете или по крайней мере согласитесь с моей версией: моложе мы были на целых двадцать пять лет! А какие вокруг нас леди молодые и красивые тогда были, а сколько мы с ними могли… Ну, вы понимаете. Вот и вся правда жизни, как у того художника, который почему-то женские тела больше рисовать любит. А что трудно было так… А когда легко-то?! Сейчас ещё труднее, вон и спина болеть начала сильно, и глаз прооперировали. Глаз-то понятно – это чтобы, опять же, на леди симпатичных поглядывать, а вот со спиной и прочим проблемы вовсе ни к чему…

Свидетель эпохи

Есть у меня один приятель (назовём его А.), так он говорит, что по моим книжкам эпоху изучать можно, для молодёжи, мол, абсолютно достоверная картина прожитого автором времени нарисована. А что, и в самом деле, пусть автор и не долгожитель пока, но многое испытал и повидал, и не в смысле путешествий и туризма, а про всяческие перемены и катаклизмы в стране своей человеческим языком рассказывает. Так сказать, мнение очевидца! Я с ним, с приятелем моим, полностью солидарен. Вряд ли автор проживёт долго в ранге долгожителя, увы, не ту воду ключевую потребляет, но за написанное ответит, за базар значит, как сказал бы мой друг Солодкин! Тот ещё больше повидал, поскольку постарше автора, ему ещё, бедолаге, «особые профилактории» довелось прочувствовать на собственном горбу, что автор, к счастью, не изведал, да и вам не советует. А время так быстро летит, что заметно пустеют ряды ветеранов… Глядишь, за «вредность» сталинского времени, а я целых пять лет прожил под его отеческой рукой, какую-никакую пользу можно будет поиметь… Молока бесплатно к завтраку, зубы вставят на халяву, а может, и надбавку к пенсии. Как думаете, друзья-товарищи? Я, по-честному, льщу себя такой надеждой призрачной. Это сегодня с высоты моих уже довольно внушительных, пусть и не очень непреклонных лет, думаю. Правда, когда дойдёт до меня очередь как до свидетеля сталинского времени, надо ли уже мне зубы будет вставлять, даже и не представляю. Хорошо, что я уже сейчас побеспокоился и ячейку себе в крематории прикупил, глядишь, и затрат меньше на неприятные эти процедуры. Так и без пенсионной надбавки обойдусь, пусть дети-внуки на поминках сэкономят.

Мне, ей-богу, как будто что-то помнится из сталинской эпохи. В пятьдесят третьем, когда вождь умер, мне было пять лет (без двух месяцев), вряд ли, конечно, память детская отчётливо хранит какие-то тонкости события, но мне кажется, я хорошо помню портрет усатого вождя в газете «Правда», и особенно гроб весь в венках и толпу приближённых вокруг. Газета лежит на круглом, парадном столе в комнате родителей, бабушка моя со стороны папы, Рахиль которая, плачет, плачу и я, глядя на неё, за компанию стало быть, а не от огорчения – откуда у пятилетнего хлопца может быть представление о конце света, вызванное таким ужасным событием? Конечно, я ничего не понимал, но вот атмосфера трагичности, неуверенности в завтрашнем дне мне как-то передалась. Были, наверное, неподалёку люди, которые не плакали и не переживали, поскольку понимали в жизни больше, чем бабушка моя и я в тот момент. Реакция родителей моих не запомнилась, скорее всего, она была аналогичной общей атмосфере горя и отчаяния, но с уверенностью сказать не могу, мал был. Этот день, газета «Правда» и фото в венках, пожалуй, впервые столкнули меня со сталинской эпохой вполне неосознанно, естественно. Однако ещё целых три года я жил до того знаменитого двадцатого съезда под лучами мудрости и гениальности великого человека. Если честно, мы, дети, мало обращали внимания на сталинский оттенок нашей жизни. Что мы тогда понимали? Дети ведь живут своей жизнью, им своего, детского хватает, тоже бывают и горе, и страдания, и радость порой привалит, это во все времена было. И сейчас на внуков поглядываю – у них свои аналогичные переживания, только на другом, более развитом жизненном уровне. Из реальных воспоминаний, связанных с темой отца народов, отчётливо помню совсем неподалёку от моего дома, а жили мы на окраине города, лагерь с колючей проволокой и охраной – для «спецпереселенцев». Это определение я слышал регулярно, хотя, конечно, и невдомёк было, кто они, откуда и зачем «специально» переселились в наши края. Хорошо помню, что люди, жившие там, выезжали из лагерных ворот на работу в шахты и рудники нашего городка только в закрытых машинах и, естественно, под охраной. Напомню вам, что городок мой Балей известен тем, что добывали в нём золото. Золото было хорошего качества, добывали его в шахтах, открытым способом – драгами. Драги оставляли за собой небольшие водоёмы, которые назывались разрезами, где мы, мальчишки, купались в летнее время.

Однажды я чуть было не утонул в одном из разрезов, я тогда только учился плавать, вот и чуть-чуть… перепугался больше, разумеется, чем реально мог утонуть, но испытал непривычное чувство расставания с жизнью, как мне показалось.

Где и как работали люди из-за колючей проволоки, толком мы не знали. Скорее всего, в шахтах руду добывали, оттуда и не убежишь. Впрочем, мне тогда и в голову не приходило задумываться об их судьбе, опять же по малости возраста, а больше всего по детскому восприятию мира вокруг. Есть лагерь с колючей проволокой, значит, так надо, есть люди в закрытых автомобилях и под охраной – это всего-то картины реального мира, в котором существует мой растущий организм. Мне почему-то кажется реальным, что мы ещё при жизни усатого заводили знакомства с ребятишками из зоны, как будто проникали они наружу в наш мир, через щели или подкопы в заборе. Скорее всего, это моё пылкое воображение рисует такие картины. Подобное могло произойти уже после марта пятьдесят третьего, когда постепенно ослаб режим охраны и мы могли общаться с ровесниками из лагеря. А может, это произошло, когда лагерь стал свободной территорией, но забор ещё первое время стоял без проволоки колючей и охраны, а мы уже проникали внутрь и общались с детьми. Вскоре это место стало совсем обыденным: забор снесли, бараки неказистые тоже, в нашем городке его стали называть рабочим посёлком, поскольку после открытия лагерных ворот многие зэки так здесь и остались. А мы все, кто жил поблизости, ходили в кино в тот самый клуб на территории зоны. Что там, в этом клубе, было при строгом режиме – не представляю даже, возможно, место дислокации администрации и охраны зоны, а может, и клуб для охраны, вряд ли для спецпереселенцев! Такими мыслями мы тогда не забивали себе головы. Опять же, принимали реальности жизни таковыми, каковы они были в данный момент. Легко рассуждать вам, живущим сегодня, типа, как же вы не замечали несуразностей жизни того периода. Ей-богу, так и было, не замечали, маленькие были, не коснулось нас страшной стороной то время. Но вот вспомнил: у соседей моих, Пашки и Витьки, мать арестовали ещё в сталинские времена, то ли растрату какую пришили, то ли за опоздание на работу – в детском умишке нашем не уложилась точная причина. Однако на десять лет – как мне кажется – упекли мать моих друзей-приятелей. Я помню горе моих подельников по детским играм (они, кстати, были немного младше меня), переживания их отца, оставшегося с тремя детьми – была у них ещё сестра Нинка. Правда, вскоре мать вернулась. Как долго отсутствовала, сказать точно не могу, вернулась она после смерти вождя, могу в чём-то ошибаться и путать детали, но сложилось у меня такое впечатление. При жизни вождя – арестовали, после смерти – выпустили. Если кто-то вдруг спросит, неужели, мол, за опоздание на работу так строго наказывали – да, наказывали, так или по-другому, всякое бывало. Недаром некие сталинисты и сейчас говорят: типа, Сталина на вас нет, вот при нём дисциплина была!

Должен рассказать вам, как я оказался в этих отдалённых от центра местах, на окраине города. Да ещё и лагерь рядом. Дело в том, что речушка, протекающая в нашем городке, имела странную тенденцию разливаться каждые десять лет до приличного наводнения. Очевидно, какой-то природный цикл соответствовал этому периоду: горные речки приносили больше воды, река наша Унда разливалась и топила всё, что ей мешало или находилось на берегу, ломая всякий раз хлипкий мост, соединяющий два берега. В обычное время нашу речушку взрослый человек мог перейти, особо не замочившись – по колено или чуть выше. Но в наводнение были даже человеческие жертвы и коллизии с отключением электричества и многое другое. Мне было уже девятнадцать дней, когда в сорок восьмом году наводнение снесло наш домик на берегу реки и утащило со всем скарбом всё, что не сумели вынести. Меня в люльке сумели, вот и стучу одним пальчиком по клавишам компьютера, описывая случившееся. Первое время после наводнения жили мы у маминой сестры Паны, у которой было своих три дочки, их домик тоже был недалеко от берега, но всё же дальше, потому и сохранился. Потом каким-то образом отец умудрился построить дом как раз на окраине городка. Постепенно за нами строились и строились, и наш домик стал далеко не самый крайний к лесу. Так мы и приблизились к лагерю спецпереселенцев. Когда я немного подрос, отец пристроил ещё одну комнату. Мы все – местные, пацаны – помогали взрослым строителям чем могли, помнится, поднимали стружку для утепления крыши и даже заработали по рублю. По «старому» рублю. Надеюсь, вы помните, что в шестьдесят первом рубль резко похудел, аж в десять раз похудел… Но в тот период нашего детского калыма рубль был ещё приличным вознаграждением для моих друзей-товарищей по детским нашим играм. В перестроенном доме жить стало легче, появилась отдельная комната – спальня родителей, она же гостиная, где собирались гости на праздниках и все вместе выпивали: и родственники, и друзья, и соседи. Мне кажется, в то время жили труднее, но дружнее, как говорится, улицей гуляли. Потом у нас появилась бабушка, стало быть, возникло место, где можно было её разместить.

Вот представьте наш домик, вполне типичный по тем временам. Сени, входная зона холодная. Дверь в жилое помещение, попадаешь сразу в кухню-столовую, как сейчас модно в современных квартирах. Здесь мы и готовили на печи зимой и на электроплитке летом, и кушали. Налево – наша с братом маленькая комнатка, спали мы с ним на одной кровати вдвоём. Здесь же бабушкина железная кровать, стол, где мы могли готовиться к урокам по очереди – вдвоём не разместиться. Ещё одна комната, которую пристроили позднее, где спали родители и проходили праздничные мероприятия. Как видите, типичный и, нам казалось, вполне большой по размерам дом. Во дворе имелась летняя кухня с печкой, где можно было готовить основную еду летом. Ещё к сеням примыкала подсобка для живности. Мы её называли стайка, здесь у нас по молодости родителей были то корова, то телёнок, обычно поросёнок. Иногда мы держали кур и уток, словом, ничем не выделялись, как у всех. Огородик соток пять-шесть, как сегодня на даче-огороде: помидоры, огурцы, зелень-мелень, картофель, ягоды – смородина, малина. В доме был подпол, куда в отсеки ссыпалась картошка свежего урожая и где хранились банки с соленьями-вареньями и прочее. Холодильников ни у кого в то золотое наше времечко не было, приходилось всё скоропортящееся хранить в подполе. Каждый раз заставляли нас с братом лазать туда за сметаной, маслом, молоком и прочим перед едой и обратно уносить после еды. Однажды в этот подпол, оступившись, свалился наш отец – хорошо, что более-менее удачно, ничего себе не переломал. Люк от подпола находился в нашей комнате, мы и отвечали за доставку нужного продукта. Хорошо помню кольцо на крышке этого люка, взявшись за которое нужно было поднимать крышку. В подпол я иногда забирался, когда родители заставляли меня выпить ложку рыбьего жира – уф, даже сейчас всего выворачивает от возникшего ощущения этой гадости, пардон, друзья мои. Я капризничал и сопротивлялся как мог, однако, когда в дело вступала тяжёлая артиллерия – отец, тут мне уж приходилось сдаваться и выходить из подполья.

Чтобы завершить тему наводнения, добавлю, что речушка наша в очередной раз проявила свой строгий нрав в пятьдесят восьмом году. Я хорошо помню, что из-за наводнения не стало электричества, начались перебои с хлебом: то ли не могли печь, то ли муки в город доставить… Наш городок расположен в шестидесяти километрах от железной дороги, откуда прибывали грузы. Может, размывало дорогу, и грузы застревали – электричество пропадало опять же. Мы с братом в компании друзей ходили (причём даже в соседний Новтроицк) и искали хлеб, добывали как-то, исходив полгорода. Сейчас это кажется странным – подумаешь, перебои с хлебом. А вот и не подумаешь! В день на нашу семью из четырёх-пяти человек надо было минимум две-три булки хлеба, с учётом живности и того больше, обычно мы ежедневно покупали четыре буханки. В магазине давали только по две на руки, приходилось стоять вторую очередь или вдвоём с братом, если мы были вместе. Я уже говорил вам про живность в нашем доме – кормов тоже было не особо, вот и приходилось добавлять хлеб и им, да и мы ничего без хлеба никогда и не ели. Я на всю жизнь запомнил один забавный эпизод из того трудного «хлебного» времени. В своих «мемуарных писаниях» уже вам докладывал про этот эпизод, не грех повторить. Стоим с бабушкой в длиннющей очереди у киоска, куда только что привезли хлеб; дают, как обычно, по две буханки, вот и мучаюсь в очереди, чтобы ежедневную норму приобрести. Всё строго по очереди, народ сам следит за порядком, никто и не пытается пролезть вперёд. Без очереди разрешалось покупать только алкоголь. Вот тут один молодой человек и сообразил, попросил пропустить: якобы ему выпить купить надо, дома компания заждалась. Народ у нас сердобольный, с пониманием: хлеб всем нужен, а алкоголь – это сверхважная категория продуктов, уважительно к этой теме народ относился. Пропустили парня, он в окошке ангелу-продавщице деньги протягивает и говорит: «Дайте мне бутылку водки и две булки хлеба». И выдали ему требуемое, и никто не пикнул даже, а я, хоть и маленький, а запомнил этот ловкий способ приобретения хлеба. Вот и делюсь с вами ноу-хау того времени.

Речка, как мне говорили – а я уехал из города детства поступать в институт в Новосибирск в шестьдесят пятом – в очередной раз разлилась в шестьдесят восьмом. Как видите, десятилетний период строго выдержан. Про дальнейшее я не уточнял, надеюсь, научились предотвращать традиционные стихийные бедствия. Про Сталина могу добавить только, что хорошо помню, как в нашем городском клубе в одночасье не стало его портрета на правой стене у сцены: вчера были «оба два» великих (слева Ленин, справа Сталин), а сегодня, гляди-ка, два Ленина. Взрослые, наверное, хорошо помнили этот момент – осуждение культа личности, мы, дети, по себе сужу, только и заметили, что портретов не стало практически везде, в клубе в частности. Почему-то про клуб очень уж врезалось в память. Может, в этом и отразилось моё будущее директора Дворца культуры, директора филармонии…

Домик моего детства до сих пор жив-здоров, были мы там лет через сорок после отъезда. Походили, посмотрели, повспоминали – как будто всё то же и совсем чужое. Друзей детства, о которых я уже рассказывал вам, практически и не осталось. Характерные причины, по которым не встретились мои школьные друзья, для нашего городка того далёкого времени: кто-то умер, кто-то в тюрьмах канает, у того инфаркт, того убили в пьяной драке, а эти спились. Время такое было для жителей моего города и друзей детства. В первый класс я пошёл учиться в школу номер пятнадцать, начальную, и пробыл там целых полгода, потом нас перевели в новую семилетку, которая ещё пахла свежей краской и новой мебелью. Не буду повторяться, я уже много описал в своих нетленках, но не могу не поделиться самым неожиданным и ярким. На рубль, выдаваемый мне на школьное питание, мы получали небольшую котлетку, стакан чая с булочкой. Особенно вкусной была булочка, обсыпанная сверху сладкими крошками. Самое приятное было в том, что питались мы организованно: приходили в буфет-столовую, а там нас уже ожидали накрытые столы с выделенным «пайком». Я никогда не ходил в детский садик, бабушка контролировала меня, пока был маленький, потому мне, очевидно, и нравились накрытые заранее столы, пусть и с немного прохладными уже чаем и котлеткой. Со мной в классе учились мои друзья с нашей улицы, с соседней, то есть все наши абсолютно знакомые и близкие мальчишки и девчонки. Время было совсем непростое, многие жили очень трудно, особенно те, у кого было много ребятишек. Я хорошо помню своих друзей-одноклассников: у одного ещё пять братьев и сестёр, а у другого ещё семь. В этой большой семье ребятишки ходили в школу с холщовыми сумками через плечо, которые им сшила мать, точь-в-точь как у знаменитого Филипка из рассказа Льва Толстого. Про Филипка мы прочитали в «Родной речи», там ещё была иллюстрация: мальчик, одетый по-деревенски, по тому далёкому времени, и с холщовой сумкой через плечо. Жила у нас в околотке одна женщина, которая много побиралась, милостыню просила, по крайней мере, так мне запомнилось, так говорила моя бабушка, которая её всегда привечала, кормила и давала ей какие-нибудь вещи из одежды. Вообще, сколько помню, в нашей семье было в порядке вещей кого-то принять, покормить, независимо от общественного положения. Мои друзья частенько со мной обедали, когда кто-нибудь заходил после школы. Помню, что бабушка наша всегда кормила дядю Васю – так, мне кажется, звали человека, который приезжал к нам иногда чистить наш деревянный туалет. Он ездил на лошади со специальным железным ящиком, куда перегружал отходы наших организмов. В народе этот комплект с лошадью и ящиком называли говночисткой, и дядя Вася наш тоже носил соответствующее прозвище. Сделав своё непростое дело, дядя Вася заходил в наш дом, оставлял верхнюю, пропахшую соответственно брезентовую тяжёлую одежду в сенях, долго мыл руки у рукомойника и степенно присаживался на кухне за стол. Бабушка наливала ему полную тарелку борща, и он ел и вёл с ней одним им понятную беседу. Потом, после обеда, надевал свой «верхний слой», усаживался в седло и уезжал с гордо поднятой головой человека, честно делающего своё дело.