Текст книги "Могучий Русский Динозавр №4 2023 г."

Мы говорили, мы смеялись, мы жили. Затем настало время прощаться, я смотрел, как они становятся всё дальше и дальше от меня. Но я чувствовал их присутствие в своей душе, чувствовал, что во мне есть что-то, что составляет меня. И этого достаточно. Идти вперёд, даже если путь ведёт в никуда.

Мне путь укажите… | Дарья Сомова

1

В старших классах, в последний год своего обучения, я переехал с семьёй в другой город, сменил школу. Вырвали из моей жизни и поселили в чужую. Это был весьма напряжённый опыт, всё случилось в середине года. Самый обычный город, о котором никто никогда не вспоминает, пока по новостям не упоминают какое-то событие из жизни местных вроде потопов или оползней… Когда мы ехали по автостраде, я наблюдал за пейзажем, который не менялся часами. Лишь дождливое небо, затянутое тонкими прозрачными облаками, будто серой ватой, и чёрные острые электрические вышки, из земли торчащие, как копья.

Дорога, похожая на сон, уносила меня в новый мир, стирая моё прошлое. Бросил друзей, покинул родной дом, исчез из школы. Переезд – это такая странная вещь… Как будто ты заново рождаешься, примеряешь новую маску, обставляешь чуждую совсем комнату, дышишь неизвестным воздухом; меня никак не покидала мысль о том, что я занимаю чьё-то место и прошлый владелец такой жизни забыт.

Я совсем не понимал, что принесёт мне моё будущее, мой путь как будто бы менял направление от каждого порыва ветра. Эта двойственность жизни, её темп… пугали меня. Я не понимал, почему люди покидают своё место рождения, движутся вслепую и со связанными руками. Неужели можно покинуть место, где зародились свои тепло и любовь?

Сидя на заднем сиденье в машине, я достал из рюкзака коричневый блокнот в кожаном переплёте, который нашёл среди вещей своего деда, и он мне его подарил с улыбкой. Так и вырвал несколько исписанных листов, вложил мне в руку и сказал: «Даже к пути нужно прийти». Я записал эту фразу на форзац моего нового блокнота, ещё полностью не понимая всю глубину этого выражения, но зная интуитивно, что дедушка мудр.

2

У себя в голове я называл её красивым словом «пенинсула».

Новая школа оказалась самой обычной, с такими же подростками: все так же болтали в коридорах, перебрасывались записками на уроках, списывали тесты у соседа. Учителя тоже не выбивались из общей картины: были добрые, были не очень, помоложе и совсем древние.

Я немного всё же адаптировался, но как таковых друзей не нажил. Часто читал на переменах, отвечал на уроках, задавал вопросы одноклассникам, если требовалось. Меня обычно воспринимали и привыкли моментально, как будто я всегда был частичкой коллектива.

Это был обычный четверг. В расписании математика, литература, русский, география, история и английский. Математика – первый урок, на котором меня, слава Богу, не спрашивают на правах новенького, свежего в знаниях программы. Я высиживаю его в полном напряжении, потому что технарь из меня никакой.

Время литературы, русского, однако выпадает целых два окна: учительница сломала ногу – вот уж поцелуй фортуны! Так бывает: случается у человека несчастье, а три дюжины глупых подростков остаются в выигрыше, довольствуются его отсутствием. Не знаю, насколько жизнь может быть справедливой, а я – гуманным, если радуюсь таким происшествиям.

А я… если честно, слова родителей «вливайся в коллектив» звучат как нечто сомнительное, и мне это всё не нужно. Не думаю, что смогу внести свою лепту в уже образовавшиеся компании. Я никогда не являлся частичкой в отлаженном механизме маленького общества – школьных коллективах или типа того. Все отлично справлялись, и свою помощь в виде присутствия я никому предложить не мог.

Поэтому вместо того, чтобы сидеть в душном классе, где все болтали, сидели группками, я, лишний, выбрал пойти в школьный двор. Прихватив свои вещи, вышел из класса, стараясь выскользнуть, не привлекая внимания. Четыре лестничных пролёта, турникет – и вот уже ноябрьское промозглое утро встречает тишиной.

Мир хорош, когда молчит.

Клумбы с голыми розовыми кустами. Земля засушена, притоптана и в трещинах. Природа, всё органическое с приходом осени сжалось всем естеством, застыло, стараясь спрятать своё сокровище – жизнь.

Я сел на скамейку под высоким каштаном, который был наполовину в рыжих сухих листьях, наполовину гол, и, решив дать отдых мозгам, погрузился в чтение. В руках были «Танатонавты» Бернара Вербера.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я ощутил рядом с собой тепло от постороннего человека. Кто-то плюхнулся рядом со мной на холодную скамейку.

Я вздрогнул, повернув голову.

Девушка. Я бы даже окрестил её девочкой – она была ниже меня на голову, вся такая маленькая. Наверняка младше меня года на три. У неё были тёмные распущенные волосы. На меня устремились светло-зелёные, красивой формы глаза такой прозрачности, будто их радужки были из тончайшего бутылочного стекла.

Она сидела ко мне вплотную и откровенно пялилась.

– Что читаешь? – она нарушила тишину первой, так как я оставался нем.

– Это Вербер, – я закрыл книгу и показал ей обложку. – Книга про людей, изучающих…

– Смерть, я знаю, – она мельком взглянула на обложку, и та её не заинтересовала. – Читала в пятом классе.

– В двенадцать лет? – я проронил скептический смешок, однако она выглядела слишком серьёзной, чтобы привирать.

– Да, – бросила она невозмутимо, копаясь в сумке. Ветер ворошил её волосы, оголяя тонкие и розовые от холода уши.

– «Танатонавты» на любителя, – сказал я осторожно.

– Ага. Поначалу не по себе, – хмыкнула она, завязывая непослушные волосы в хвост. – Помню, читала по ночам философскую книгу про смерть и считала себя такой взрослой и серьёзной…

Она поправила подол своей юбки. На безымянном пальце у неё было серебряное кольцо с бирюзовым камнем.

– Но действительно серьёзные и взрослые люди спят по ночам, – мягко усмехнулась она, потом последовала незначительная пауза, она молчала, разглядывая меня.

– Из какого ты класса? – спросил я. Мы всё так же сидели вплотную.

– Из твоего.

– Ты выглядишь младше… Извини, я ещё никого не знаю, не заметил.

– Да, я знаю… Мне часто дают меньший возраст – это всё генетика, – она улыбнулась и склонила голову набок. – Мама говорит, позже состарюсь.

Я не мог шевельнуться – боялся нарушить ореол её существования, как будто вокруг неё была неощутимая дымка, и смотрел, смотрел на неё не отрываясь.

– Ты выбрал не лучшее место, чтобы убить время.

– Что? Почему?

– Мы напротив окна директора.

Так мы и оказались у неё дома.

Она сказала, что это недалеко, время у нас было – на тот момент полтора урока. Я почему-то согласился, хотя перспектива прогулять уроки меня не радовала. Но любые её действия казались верными… Меня пугало, как сильно она меня влечёт.

– …Также советую тебе «Бойцовский клуб» Чака Паланика, – она стояла на коленках перед полностью заставленным книжным стеллажом, пытаясь выискать необходимое на нижней полке. – Но это похлеще Вербера. Так же своеобразно, но намного динамичней, как по мне. Не так жидко.

Она посадила меня к себе на кровать (за неимением другого места: её стул был завален одеждой) и сама складывала стопку книг рядом, попивая кофе, который мы сделали вместе на кухне. Я оглядывался по сторонам, стараясь подметить какие-то мелочи, которые могли бы мне помочь судить о ней как о человеке.

В её комнате было очень светло и просторно; свет, льющийся сквозь занавески, казался холодно-белым, как будто ангел заглянул к ней в комнату. При этом повсюду валялись какие-то листочки, исписанные мелким почерком с двух сторон, одежда лежала горой и в кресле, и на стуле. Стол был заставлен несколькими кружками, как и у меня в комнате, их всегда лень относить. И книги… книги – везде они были, куда бы ни падал мой взгляд. Они поглощали её жизнь, выходя за рамки книжного стеллажа. Весь этот бардак был как будто бы искренним и честным, отчего мне становилось тепло, пока сидел здесь, в её комнате. Мама часто попрекала меня за такое, и я усмехнулся, отметив, как мы похожи с моей новой знакомой в неидеальности.

– У тебя много растений, – сказал я, глядя на подоконник.

– Ну да, – она проследила за моим взглядом. – В прошлом году я всё лето ни с кем не общалась и глушила в себе одиночество, посвятив всё своё время и мысли технологии бонсай, фикусам и монстерам.

Она молча оглянулась и прищурилась. Стоя на корточках, она разглядывала бордовую книгу у себя в руках, всем своим видом давая понять, что я могу говорить, – она слушает.

– Почему ты вдруг столкнулась с одиночеством? Мы же сейчас легко общаемся… Ты кажешься экстравертом.

– Ну, это долго рассказывать, если честно. Просто другое общение не даст мне столько, сколько я пойму, будучи одной.

Она встала и начала массировать колени.

– Когда-то, когда я была ещё совсем слабой духовно, я цеплялась за людей, как будто они были единственным моим спасением. Спасением от мыслей, наверное, от разговора с собой, когда начинаешь понимать что-то. Но понимание и пугает. Я позволяла себе не задумываться ни о чём, оставаться на плаву, не ныряя в тяжёлые думы. Просто веселилась. Но это не выход, это от проблем бегство.

Она легла на кровать на живот, согнула ноги в коленях и начала болтать ими взад-вперёд, отпивая свой кофе.

– Счастье от безумья, горе от ума? – спросил я, глядя на неё так близко.

– Именно. Нельзя не думать в жизни. Иначе растеряешь честь и холодный разум.

Она опустила взгляд, задумавшись, касаясь губ кончиками пальцев. Я сидел, глядя в полупустую кружку.

– Однако мир состоит из крайностей. Я впала в болезненное одиночество… Когда придумываешь себе комплексы, страхи и проблемы от скуки, – она села, обхватив свои колени, глядя перед собой, голос был так тих и спокоен.

– Вроде ментальной тюрьмы… – слова давались мне с трудом, я хотел было взглянуть на неё, но боялся повстречать глубину её глаз. Я отвернулся и сфокусировался на кирпичном сером доме в окне. – Когда собственные мысли доводят до безумия. В окружающем мире всё в норме, но твои мысли множат хаос и разруху. Так и сходят с ума.

– Типа такого, но я не могла иначе… Выбрать пустую жизнь с подростковыми гулянками и слухами? Я искала друзей раньше среди ровесников, пыталась им понравиться, но это бессмысленно. Мой круг должен быть замкнут и приносить в мою жизнь только весомое. Мне мало той жизни, которая у меня была раньше… Понимаешь?

И я понимал.

В тот день мы всё-таки опоздали на половину урока географии, за это учитель пригрозил объяснительными. Однако он выглядел весьма добрым, был чуть сгорбившимся, и школьники говорили о нём только хорошее. Глядя на его густые седые усы и морщины-лучики вокруг глаз, какие бывают у часто улыбающихся людей, я понимал, что эти угрозы лишь для порядка.

– Пенинсула – это полуостров, – с хитрой улыбкой продолжил он урок, как будто думал, что мы процеловались с ней добрых полтора часа вместо занятий.

Я бы подумал о нас так же. Но слово, им произнесённое, закрепилось в моём сознании цепким якорем. Пенинсула… Красиво, звучно, изящно… Я никогда не слышал его раньше, и мой мозг как будто вопил: «Вот она, разгадка всей жизни!»

Пенинсула.

Я познакомился сегодня с Пенинсулой.

Отныне в голове я зову её Пенинсулой, игнорируя её настоящее имя. Как будто данное ей с рождения имя – это для всеобщего пользования, а Пенинсула – это моё отношение к ней, особая связь.

Как будто для них она одна, а для меня – другая.

3

Это обычный четверг. Шестое февраля.

Я её не видел. Она не появлялась в школе, трубку не брала, сама не давала никакой наводки. Если так прикинуть… через пару дней будет месяц. Не хочется говорить, что мне без неё пусто или я скучаю; только вот периодически ловлю себя на мысли, к которой приводила она меня. Пенинсула раскладывала свой характер на составляющие: на себя прошлую, которая была слабой и несовершенной, и на себя новую, которой так хотела стать: умной, сильной, лучше себя прошлой – во всём совершенной.

Она замечала какие-то мельчайшие детали в обыденности, поведение людей раскладывала на причины и следствие… В её лексиконе часто встречалась фраза «не знаю, как объяснить», но затем она точно выкладывала свои мысли, подробно описывала ощущения и рисовала перед моими глазами громадные картины.

Сейчас… я не знал, что с ней происходит. Бывало, мы общались с ней без перебоев, сутками, неделями напролёт. В такие моменты обычно кажется, что общение и память о человеке перманентны. Но, как и сейчас, наступал период затишья, как будто мы на разных концах континента, а связь оборвана.

После встречи с ней мне как будто открылись новые пласты всего существенного…

Как будто до неё я был неприкаян, напичкан пустяками.

Как будто до неё вся моя жизнь была тренировкой.

– Жаловаться на неприятную вещь – это удваивать зло; смеяться над ней – это уничтожать её, – она тараторила, будто боялась утерять мысль. – Только так можно вести борьбу с миром – только с осознанием внутренней силы можно воплотить её во внешнюю…

Это обычный четверг. Шестое февраля.

Математика первым уроком бодрит чреватостью плохой оценки. Литература, русский – реабилитация после полученного стресса, ты отдыхаешь. География – осознание, что на втором-третьем уроке можно было бы повторить параграф. Английский, история – сон о героических романтичных битвах при Екатерине II. И дальше только дом. День плёлся медленнее галапагосской тяжеловесной черепахи.

Это обычный четверг.

День напрягает своей монотонностью. День полон пустоты. Настолько увлекательно, что меня клонит в сон.

Ноги болят после школьной обуви. Руки чешутся. До прихода родителей нужно ещё пропылесосить весь дом. Рутина давит.

А она решает позвонить мне. Это необычный четверг.

– Я верила в дружбу. Да уж… Нежный возраст. Это была первая и главная ошибка. Показать слабость, позволить проехаться гусеницами танка по своему мягкому сердцу и расплакаться. Подобная искренность разжигает интерес. Ну, точнее, у нормальных людей это вызывает сострадание, но дети бывают жестоки. Это ещё не те люди, которые знают о душевной боли и смерти ребёнка где-то внутри тебя.

– Почему тебя не было в школе? – спросил я, не переставая чесать за правым ухом.

Я сидел на полу, прислонившись к кровати с телефоном в руке. Передо мной стояло зеркало, и я глядел на себя, на то, как слушаю её. Новый монолог, его тоже стоит запомнить, хотя каждый раз мой мозг переставал работать, когда её поток мыслей врывался в меня. В трубке слышалось, как течёт вода из-под крана. Звонит из душа, может, из кухни…

На руках кожа красная, сухая и расчёсанная.

– Жизнь – это жестокая, быстрая игра, и, если у тебя нет масти, ты просто пропадёшь, – голос её был жесток и краток, словно опущенная гильотина. – Каждую секунду что-то иголками впивается в твою кожу: требования, обязательства, мнения. Что-то заставляет современного человека вечно крутиться как белка в колесе.

– Почему тебя не было в школе?

Я слышу, как течёт вода на том конце трубки, и думаю, что стоит поменять воду в аквариуме, пока у золотой рыбки не появилась гниль в жабрах.

– Ведь раньше я была тенью… Во мне совсем не было моральных сил, я инфантильной какой-то выросла, неправильной… – её голос стих под конец предложения. Плеск воды звучал, как её прозрачная печаль.

«Жаберная гниль» возникает вследствие заражения рыб грибками. Среда развития грибка – запущенная грязная вода, отсутствие фильтрации и карантина. Застой приводит к смерти.

В раковине стоят грязные тарелки и кружки после завтрака большой горой.

– Если средняя школа – это зачатие личности, то у меня было мертворождение. Сейчас я воскресла, понимаешь? Ко мне пришло ощущение внутренней силы… Я люблю сейчас всё в себе, – слова Пенинсулы пылали одухотворённостью. – И я сберегу себя навсегда. Морально.

– Почему тебя не было в школе уже месяц? – меня никак не покидал этот вопрос, и я уже в голове своей зафиксировал: я скучал.

– У меня стригущий лишай, – говорит она с интонацией сквозящей незначительности, а у меня сжимается сердце. – Мне приходится пить противоаллергические препараты, они блокируют рецепторы, отвечающие за возникновение аллергии. Но из-за этого я такая сонная круглые сутки… С ног валюсь. И почти весь день ничего не делаю, сижу, мысли в голове кручу. Сейчас как раз самое время, – послышалось, как она проглотила что-то, видимо, таблетку. – Я буквально сейчас губ не чувствую и языком еле шевелю, так ощущения притупляются.

– Как ты себя чувствуешь? Это так серьёзно, как звучит? – спросил я, а мой зуд не проходил. В какой-то момент я глянул на свои расчёсанные руки и постепенно догадался, что со мной произошло.

– Я почитала… Стригущий лишай – это грибковое заболевание, и я думаю: может, это от того чёрного кота? Ну, у него было что-то такое, знаешь… – она снова не отвечает на мой вопрос, и я лишь хмыкаю.

Я, конечно, понимал, о чём она. После школы мы часто заходили в соседний двор, где жил чёрный линяющий молодой кот. Он был особый: любил понежиться, но только в руках Пенинсулы, мне он не позволял приближаться – всё шипел. Но даже когда его гладила она, чёрт, бывало, остервенело кусал и её тоже. Однако Пенинсула обожала ходить в этот тихий дворик. В полдень здесь никого не бывало, только она, кот и я.

Она помолчала, слушая, как я гремлю посудой.

– У меня расслаиваются ногти… Как слоёный пирог. Это заразно, знаешь ли… и больных помещают на домашний карантин. Больничный называется. Минимизация физического взаимодействия с социумом. Поэтому я и не в школе. Для твоей конкретно безопасности.

– В этом случае мне плевать на такую безопасность, – крикнул я в трубку, ощущая, как чешется между лопаток.

– Это пока что, – мгновенно и словно не думая проронила Пенинсула.

Её совсем не смутил мой грубый тон, голос после лекарства стал отсутствующим и аморфным, как будто она параллельно делала ещё десять дел и говорила как бы между прочим.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, знаешь… – она растягивает гласные, а вода плещется, как водопад. – Всё циклично. Сейчас тебе хочется меня слушать. Сейчас мне хочется, чтобы ты меня слушал. Потом… обоюдное отторжение. Поэтому советую… на людей не планировать. Стабильная нестабильность.

После этих её слов у меня на душе зияла пустота. Как только я смирился с мыслью, что скучал по ней, она уже привыкла жить без меня.

Расписание погромов, или Синий дым Китая, или Наш человек в Гаване | Эдуард Диа Диникин

Пасмурным московским утром первого декабря 2017 года я подошёл к парочке, выпивающей водку на Сретенке. Это были мужчина и женщина. Таких принято называть бомжами. Не факт, что они действительно не имели своего дома, но, с другой стороны, пить водку рано утром, разложив на целлофановом пакете, лежащем на краю скамейки, порезанную дешёвую колбасу и маринованные огурцы, будут только маргиналы или аристократы духа.

Вот к последним я, несомненно, и принадлежал. Но, несмотря на известное утверждение «и последние станут первыми», не испытывал желания стать маргиналом. Всё, край. Пусть и относительный.

– Ребята, здравствуйте, у вас есть нож или ножницы? – спросил я.

– Есть, – с некоторой долей любопытства ответил мужчина и протянул нож, которым, возможно, до этого открывал бутылку и резал колбасу, маринованные огурцы и хлеб. А день назад, возможно, собутыльника. Я подумал об этом, увидев на его пальцах светло-синие тюремные наколки. Назвать их голубыми было никак нельзя, глядя в эти ещё не выцветшие синие глаза.

– Благодарю, – сказал я.

Не стал добавлять «от души». Не до этого уж.

Оттянул марлю под подбородком и разрезал повязку. После чего снял с головы бинты, которые мне наложили часов десять назад.

«Правильно, что снял», – думал я через полчаса, заряжаясь водкой на улице. Я купил бутылку благодаря рекомендации, данной мне бомжами. До одиннадцати водку официально не продают, как известно, но если у тебя есть хорошие связи в обществе, пусть и на его дне, то ты не пропадёшь.

Я прошёл немного в сторону станции метро «Чистые Пруды». Сел на скамейку, подложив под себя кусок картона, который взял в магазине, и выпил прямо из горла, закусив мясной нарезкой. И только тогда понял, что водку в Москве продают с восьми утра. Так что рекомендация купить её в угловом магазине была просто дружеским советом.

Водку я пил и вчера вечером, но под камерой. Это было самое большое отличие. Были и другие. Я сидел за столом, кроме нарезки были соленья, бутылок было три, и мне составлял компанию рок-идол девяностых – Сергей «Паук» Троицкий.

Собственно, мы все – я, журналистка Тамара, оператор Виктор и пресс-секретарь Паука Светлана – находились у него дома под Мытищами. Снимался сюжет для программы «Водка против коньяка». Меня специально вызвали для этих съёмок из Питера, оплатив «Сапсан» оттуда и «Невский экспресс» туда.

После того, как Тамара и оператор уехали, мы с Пауком продолжили интересную и захватывающую дискуссию, в результате которой оба попали в больницу. Он в больнице остался, я – нет.

Ночью я уехал в Москву. О съёмках, а также о приглашении на концерт в субботу на фестиваль «Железный марш» теперь можно было забыть. Но это не страшно – по крайней мере, я остался жив после удара саблей по голове. Самого момента удара я не видел, так как сидел спиной, но ангел в виде Светланы отвёл руку тёмных сил, сделав его касательным. И вот я сижу сейчас на Сретенке на скамейке, пью водку, закуриваю и начинаю думать: что делать дальше?

К моей скамейке приближалась ненормальная женщина. То, что она была ненормальной, было понятно по тому, как она вела на поводке кошку. Такое я видел только однажды. Двадцать лет назад в подмосковном Красногорске. Я жил в коммунальной квартире рядом со стадионом «Зоркий». Все её обитатели были кошатниками. Причём вполне разбирающимися в особенностях кошачьей жизни. Кроме одной старушки, довольно вредной и злобной. И эта старушка решила не отставать от других двуногих обитателей квартиры и завести себе кошку. Потом ещё одну. И ещё. Вот именно их, несчастных и всегда молчащих, она и выгуливала на поводках. Странно, что без намордников.

И вот ещё одна безумная женщина. Она подошла к скамейке, кивнула мне и села, взяв кошку на руки.

На улице было относительно прохладно. На кошке был комбинезон. Женщина – на вид ей было лет шестьдесят – посмотрела на меня и сказала:

– Позавчера водила своего кота к астрологу. Теперь вот выгуливаю. Ему надо подышать воздухом теперь.

– Что же ему астролог такого напророчил, что ему подышать надо воздухом? Перед чем? – спросил я.

– Нет, не к астрологу, – рассмеялась она. – К кастрологу. Вы второй такой не понимаете. Я его кастрировала. Он ещё молодой, просто выглядит взрослым. Теперь и мне легче, и ему.

– Почему легче?

– У вас нет кота?

– Нет.

– Это очень плохо, что нет, – сказала она.

Женщина ещё немного посидела и ушла. Забавно я ослышался. Бывало, конечно, забавнее, если так можно сказать. Но однозначно с более тяжкими последствиями.

Я сделал глоток водки и вспомнил случай, который произошёл осенью 1989 года в войсковой части, где я служил. Случай, когда недопонимание привело к непредсказуемым последствиям.

Один военнослужащий увольнялся. Был он не на самом хорошем счету у командиров, поэтому уходил в числе последних, в декабре. Мало того, уходил он не из той роты, где начинал службу и прослужил почти два года, а с верхнего батальона, куда его отправили за систематические нарушения дисциплины. Как бы там ни было, время прошло и надо его уже отпускать. Он приехал в ядро части. Пока оформлялись бумаги, он зашёл в свою старую роту. Все его сослуживцы давно свалили, но был в это время в расположении роты один его приятель-земляк из призыва на полгода младше. Решили они отметить отъезд домой нашего дембеля. Причём отметить чисто символически, без алкоголя – у них и не было ничего выпить. Ничего, кроме яблочного сока в трёхлитровой банке. Как обычно, сделали штык-ножом две дырки, разлили по кружкам. Расположились в бытовке, напротив туалета. В это время зашёл в бытовку Игорь П. Когда-то наш герой его основательно гнобил. Бывало, говорил он Игорю: «Я тебя до своего дембеля сгною». Невзлюбил его, короче, за что-то. Бывает. И гнобил ведь целый год. Однопризывники Игоря уже «лимонами» стали, поднялись по армейской иерархии, а ему никак не дают почувствовать себя свободнее. А тут прошло месяца три, как дембеля отправили на верха, Игорь уж и не думал, что увидит его. Воспоминания о нём у Игоря П. были не самые хорошие. За это время он сам стал старослужащим. Дембель увидел Игоря и от радости, что домой уезжает, а к Игорю в связи с этим он уже давно никакой неприязни не чувствовал, говорит: «Попей, Игорь, сочка». «Ах ты, сука, – говорит ему Игорь в ответ, никогда ничего хорошего от него не слышавший, – сейчас ты сам, овца, с очка будешь пить».

В общем, уехал дембель домой с разбитой мордой. А Игорь чуть было на кичу не уехал. И как он потом говорил, если бы он правильно понял, что ему предлагают, то ничего бы не случилось. Вот он, пример ошибки и недопонимания среди людей. Такой вот «аборт корабля».

Бутылка была пуста наполовину. Сидеть и вспоминать былое на скамейке? Нет, как-то не хотелось. Эта женщина напомнила мне о Красногорске. Не поехать ли туда? Я не был там почти двадцать лет. А прожил в нём, в общей сумме, года два.

Решив ехать, я купил пластиковую бутылку с «Фантой», из которой половину вылил и налил туда водку. По крайней мере, так можно пить в метро. Все знают, что пить просто водку в метро нельзя. Тем более сейчас, при этом страшном режиме. А режим у меня был со вчерашнего вечера жёсткий – каждый час требовал очередного добавления алкоголя.

Правда, я немного отдохнул какое-то время назад. Идя ранним утром по улице, ещё с забинтованной головой, я спросил прохожего, молодого человека, есть ли тут какое-нибудь недорогое заведение. И объяснил ситуацию. Он сказал, что не знает, и предложил заменить злачное заведение заведением богоугодным. То есть пойти в церковь. Я не хотел идти, так как был с похмелья, но что-то мне подсказало, что такой вариант, в это ещё тёмное время суток, для меня был самым благоприятным.

В церкви Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках я сел на скамейку, склонил голову и заснул. Дважды мимо меня проходили женщины. Я понимал, что они клали какие-то записки в ящик, на котором, собственно, моя голова и находилась. Мне казалось, что они кладут эти записки именно мне в голову. Точнее так подумалось в моём полусне. Было тихо и хорошо.

Из церкви я вышел полным сил. На улице рассвело, но оставалось пасмурно. Вот тут я и увидел бомжей.

Что ж, я зашёл в вагон метро. Свободных мест было много. Как и свободного времени. До «Тушинской» ехать и ехать. Я выпил «Фанты», подключил наушники к телефону и стал слушать радио. Это была радиостанция, специализирующаяся на ретро-музыке. И первой композицией, что я услышал, была 'Cause you are young' голландской певицы Си Си Кэтч. И, конечно, я вспомнил Макса Огородова.

Была у меня подруга, у которой была большая грудь. Она гордилась своим бюстом не меньше, чем в прежние времена дважды Герой Советского Союза гордился своим бюстом на родине.

Кроме груди, действительно большой и упругой (в ранней молодости), она вполне могла похвастать одной своей историей, случившейся с ней в возрасте пятнадцати лет. Тогда она была девственницей. Вообще, лично мне в это трудно поверить, но так она говорила.

Как-то она была одна дома, слушала группу из свердловского города Асбест «Ариадна Оливер» (название изменено). Оля (имя тоже) обожала эту группу. Она была её фанаткой до того, как группа стала очень популярной. Подруга Оли, Катя (имя тоже), любила хеви-метал и терпеть не могла попсу. А особенно не любила популярное тогда евродиско типа «Модерн Токинг» и Си Си Кэтч. Катя не была обладательницей такого бюста, как у Оли. Собственно говоря, у неё была очень, очень маленькая грудь. Лучше сказать, что её и не было. У Кати была майка с надписью Catch. Она довольно часто ходила в ней. Как-то пришла в ней в школу. И кто-то из одноклассников, не имея ничего плохого в виду, сказал: «О, вот и наша Си Си Кэтч», показав на надпись. Катя, ненавидевшая попсу и Си Си Кэтч в частности, гневно произнесла, ткнув пальцем себе в грудь, то есть на место, где располагалась злополучная надпись: «А Си Си-то где, где Си Си-то?» И вначале не поняла, почему все захохотали. Даже Оля. И даже громче всех.

И Оля, и Катя любили одного мальчика. Он был их одноклассником. Звали его Виталий. Он был вежливый, сильный и смелый мальчик, просто мечта. Папа у него работал в горисполкоме.

Но девочки, конечно, любили его не за папу. А за него самого. Они часто говорили о нём друг с другом. Оля показала мне дневник, который она вела в те годы. Я читал и поражался тому, что она там понаписала. Чиччолина в пятнадцать, наверное, сгорела бы со стыда, прочитай она тот дневник. Если бы ей, конечно, перевели на венгерский.

Неизвестно, что в тот день слушала Оля, но музыка подействовала на неё своеобразно. Оля решила заняться кое-чем интимным. Надо сказать, что ей нравился не только одноклассник Виталий, но и братья Семёновы (фамилия изменена) из «Ариадны Оливер». Глеб и Вадим. Ещё ей нравились Константин Кинчев и Виктор Цой. Ещё Томас Андерс. Об этом своём увлечении она Кате не говорила. Ещё ей нравился спорадический педераст Джордж Майкл. То, что он педераст, она тогда не знала, а что такое «спорадический», ей неизвестно до сих пор.

Секс-шопов тогда не было, зато у Олиных родителей не было и садового участка, как у большинства соседей, поэтому огурцы они покупали в магазине. Огурцы были здоровые и зелёные. Оля спорадически, очень неглубоко, если не сказать мелко, экспериментировала с ними. Даже не мелко, а так. Она не то чтобы собиралась выйти замуж девочкой, а просто боялась неизвестного. После экспериментов Оля была заботливой и делала из этого и других огурцов и прочих овощей салат на всю семью.

Когда она мне рассказывала эту историю, я как раз был у неё дома и ел прекрасно приготовленное овощное рагу. Вероятно, что-то отразилось в моём взгляде, потому что Оля пояснила мне, что этим давно не занимается, у неё мужиков дофига. Я охотно ей поверил.

Итак, Оля ласкала себя, двигала осторожненько огурцом, занималась, короче, самообладанием. И тут ей пришла в голову мысль: встать на ноги и подойти к зеркалу, чтобы получить ещё и эффект от просмотра. Она очень любила свои груди. Очень. И вид их тряски заводил её не меньше, чем пляски – святого Вита. Она подошла к трюмо, нагнулась и стала делать то, что задумала. Всё было хорошо до того момента, пока она случайно не задела своим тазом книжный шкаф (она, кстати, была большой любительницей чтения). На шкафу стоял маленький бюст Пушкина, хотя, судя по подлости, скорее Дантеса. И этот бюстик полетел вниз. И прямо Ольге на голову. Она от неожиданности присела – и присела, конечно, на огурец. Огурец, пошляк, вошёл в неё, как говорится, по самые помидоры.